Текст книги "Ритуальные принадлежности"

– Ну… это дело, – сказал Иванов. – Там похоронят…

– Я тебе замну! – ворвался резкий фальцет, ничем не напоминающий тот дружелюбный баритон, к которому Иванов уже так привык. – Я тебе замну! – орал фальцет.

– Да нет, Леонид Максимович, я же…

– На глазах у трехсот делегатов! Ни в чем не повинная девочка! Наступает на какой-то дурацкий стакан!

– Двести шестьдесят, – брякнул Иванов и втянул голову в плечи.

– Ну вот что, – услышал он в трубке прежний баритон… Но нет, это был уже другой баритон, не похожий на тот, первоначальный. В этом втором баритоне было спокойствие, но не было уже дружелюбия. – Выкручиваться тут нечего, – продолжал второй баритон. – Я понимаю, что все это довольно глупо… Кой черт дернул тебя воду пить, тоже мне оратор! Цицерон хренов! – ворвался опять резкий, неприятный фальцет.

– Я думаю, что… – сказал Иванов, не зная что сказать.

– Ладно, слушай сюда, – фальцет уступил место второму баритону. – Не суетись… Когда похороны?

– Точно не знаю.

– Вот узнай точно. И чтоб венок от горкома комсомола был, пошли кого-нибудь. Или лучше сам сходи. Или нет, сам не ходи, пошли кого-нибудь. Ясно?

– Понял.

– И некролог чтоб в газете был. Все же это дело такое… Понимаешь меня или нет?

– Так… Ясно… Будет сделано, – сказал Иванов и записал в календаре: «Венок, некролог».

Водовозов положил трубку.

* * *

Иванов сидел за столом уже часа полтора и смотрел понемногу то на красный, то на белый телефон, то на чистый лист бумаги, то на авторучку в правой руке, то на сигарету в левой. На листе сверху была написана и зачеркнута одна кривая строчка: «Из наших рядов выбыла комсомолка Таня…»

Он отложил сигарету и открыл телефонный справочник. Полистал, придвинул поближе белый аппарат, набрал номер. На дальнем конце провода потянулись гудки, потом щелкнуло и мужской голос произнес: «Слушаю Бутыров».

– Здравствуйте, это Иванов говорит из горкома.

– Добрый вечер, а… какой Иванов, простите?

– Из горкома комсомола.

– А, Сергей… слушаю тебя. – Иванов явственно представил себе, как директор школы перекладывает трубку с одного уха на другое, прижимает ее плечом и закуривает папиросу.

– Я по поводу Татьяны Быковой.

– Да-да, слушаю.

– Видите ли, – сказал Иванов. – Я хотел… уточнить, когда похороны.

– Пока не известно точно. Может быть, в четверг, это зависит от… А что, будут ваши представители?

– Конечно.

– Не надо, Сергей, – сказал директор. – Лучше не надо.

– Думаете, не стоит?

– Уверен, – сказал директор и поспешно добавил. – Нет-нет, я ничего такого не хочу сказать, но…

– А что? Мать Татьяны и отец… они что…

– Поймите меня правильно, – сказал директор, переходя на «вы». – Это дело такое… странное и… неожиданное… Быкова была у нас на самом хорошем счету… Ах черт, не в этом дело! Понимаешь, Сергей, – опять перешел на «ты» директор, – я не знаю, но мне кажется, ты и сам должен понимать, почему твое присутствие на…

– Нет-нет! – закричал в трубку Иванов. Он проглотил слюну и замешкался, отыскивая в календаре листок с надписью «Бутыров Степ Ильич дир шк 4», – Степан Ильич, я же не об этом! Разумеется, меня там не будет! Мы пришлем венок!

– А, вон что, – вздохнул директор. – Венок можно… Это правильно. Конечно, венок. Присылайте. Только вам лично не следует…

– Да нет, ну что вы! Степан Ильич, я же понимаю, в каком положении я и горком лично, то есть горком и я лично, здесь двух мнений быть не может, это понятно… Степан Ильич, у меня к вам еще одна просьба.

– Слушаю.

– Мне… э-э… предложено…

– Да-да, я слушаю.

– Короче говоря, надо сделать небольшой некролог в нашу районную газету. Все-таки… такой случай. Правда же?

– Некролог, вы говорите?

– Ну да, в газету. Дело в том, что… конференция, понимаете. Делегаты со всего города, двести шестьдесят человек. А Таня Быкова все-таки стояла на трибуне, и у нее там… ну, кровь и все такое… и все же она, несмотря ни на что…

– То есть вы хотите сказать, что она совершила подвиг?

– Да. То есть нет. Не подвиг, конечно, но…

– Я думаю, что Быкова просто была в шоке. Мне сказали в клинике, что если бы она сразу же после того как порезалась об это стекло… если бы ее доставили сразу же, незамедлительно, то ее можно было спасти.

– Ну, не знаю… И все-таки она сказала до конца. Ведь это было не просто так выступление, это был рапорт комсомольцев всей школы. И она сказала все, до последнего слова… Почти до последнего.

– Вы считаете, что это подвиг?

– Нет, но… во всяком случае об этом можно было бы сказать в газете.

– Вы что, с ума сошли?

Иванов растерялся.

– Нет, – сказал он.

– Сергей… – директор закашлялся и замолчал надолго. Иванов подумал, что сейчас самое время сказать что-нибудь… умное, дельное… черт возьми, до чего же глупо все! Он так и не успел ничего придумать. – Сергей, – повторил директор хриплым голосом, – неужели тебе не понятно, что об этом нельзя писать в газету?

– Почему? – сказал Иванов и сморщился от стыда.

– Ты что, действительно не понимаешь?

– Нет, Степан Ильич. Я, конечно, понимаю, что… я понимаю, но…

– Ну-ну, говори, что ты понимаешь.

– Степан Ильич, – сказал Иванов. – Я ничего не понимаю. Но вы же понимаете, что такой некролог нужен.

– Какой такой?

– Ну… я не знаю. Во всяком случае, надо сказать людям, что Татьяна Быкова была хорошей комсомолкой…

Было слышно, как директор чиркнул спичкой и закурил вторую папиросу. Вот затянулся, выпустил дым. Еще затянулся.

– Сергей, – сказал он наконец. – Ты это сам придумал некролог написать? Мне кажется, это не твоя идея.

– Почему же? – Иванов смутился.

– Потому что ты меня агитируешь, а сам не знаешь, кому и для чего нужен этот некролог.

– Ну хорошо, – сказал Иванов через силу. – Ну, допустим, это не моя идея. Какая разница, моя или нет?

– Большая разница. Очень большая.

– Степан Ильич… – Иванов почувствовал, что вспотел. Даже рубашка прилипла к спине. – Степан Ильич… – повторил он.

– Хорошо, Сергей, – сказал директор. – Что ты еще хотел у меня спросить? Тебя интересует, чем комсомолка Татьяна Быкова отличалась от других учащихся? В чем, так сказать, истоки ее подвига?

– Ну да, – сказал Иванов. – Ведь она чем-то отличалась?

– Ничем не отличалась. Ничем. Абсолютно.

– Но ведь… ее же избрали комсомольским вожаком.

– Хорошо училась.

– Правильно, – сказал Иванов. – Вот видите?

– Еще у нее были косички.

– Косички? – Иванов насторожился. – Какие косички?

– Обыкновенные. С бантиками. Как у второклассницы. Иванов вспомнил, как белые бантики вздрагивали за спиной Тани Быковой.

– Ну и что? – сказал он. – У всех косички.

– В том-то и дело, что не у всех. Быкова училась ведь уже в девятом классе.

Иванов осторожно пошевелился за столом, покусал губу.

– Ну хорошо, ладно, – сказал он в трубку. – У меня к вам все. Извините за беспокойство.

– Что? – не понял директор.

– Я говорю… спасибо, Степан Ильич. Больше у меня вопросов к вам нет. Извините.

– А, пожалуйста, ничего.

Иванов положил трубку. Дверь кабинета открылась, вошла секретарша Света Воронова.

– Там Лутошин, корреспондент, – сказала она. – Можно?

– Какой Лутошин?

– Ну, из газеты.

– Из какой газеты? – хмуро произнес Иванов, глядя на зеленую брошку, тускло светившуюся на груди Светы Вороновой. Затем он внимательно посмотрел на часы. Так и не поняв, сколько времени, медленно проговорил. – Да… Лутошин… Какой Лутошин?

Света помолчала, набрала побольше воздуха и произнесла, растягивая губы:

– Пришел Лутошин. Корреспондент. Из газеты.

– Ну пусть войдет.

Света повернулась и вышла. Вошел Лутошин, молодой человек с портфелем.

– Меня прислали из редакции, – сказал он, усаживаясь.

– Так, – промолвил Иванов.

– Мне поручено написать о девочке комсомолке, о школьнице… – он открыл портфель, достал блокнот, полистал торопливо, – о Тане Быковой из четвертой школы.

– Очень хорошо, – сказал Иванов и с облегчением смял лист бумаги с перечеркнутой строчкой, бросил его в корзину. С облегчением же закурил, уселся поудобней и дружелюбно посмотрел на Лутошина. Встал, протянул над столом руку.

– Сергей Иванов.

– Сергей Лутошин, – сказал Лутошин.

Они снова уселись. Помолчали, улыбаясь друг другу. Иванов улыбался открыто и дружелюбно, как пьяный или сумасшедший, а в улыбке корреспондента были недоверчивость, недоумение и опасливое ожидание какого-нибудь конфуза, что ли. Лутошин разлепил губы и сказал хрипло-просительно:

– Тре… требуется узнать бы… несколько интересных фактов из жизни… – он опять заглянул в блокнот, – из жизни Татьяны Быковой.

– Так, – сказал Иванов, не переставая улыбаться. – А ты давно в нашей газете?

– Полтора месяца. – Лутошин пожал плечами. – Я на практике, собственно.

– На практике? Понятно… А на каком курсе?

– На третьем. То есть на четвертом уже.

– А где ж ты учишься?

Лутошин назвал университет.

– Далеко забрасывают вас, – сказал Иванов.

– Да нет, ничего, – сказал Лутошин.

Оба умолкли, разглядывая друг друга – Иванов открыто и дружелюбно, Лутошин напряженно и недоверчиво.

– Ну вот, значит… – промямлил корреспондент. – И кроме того, меня интересуют обстоятельства гибели э-э… Татьяны Быковой.

– Гибели? – спросил Иванов и перестал улыбаться.

– Ну да… ведь она погибла при странных обстоятельствах, так мне сказали.

– Кто это тебе сказал? – Иванов глянул на Лутошина в упор.

– Как это кто… В редакции.

Иванов долго и как бы задумчиво смотрел на практиканта.

– Тебя разыграли, – сказал он.

– То есть… как? – не понял Лутошин. – Почему это?

– Потому что Татьяна Быкова не погибла.

– Как это не погибла? – растерялся Лутошин и снова заглянул в свой блокнот. – Вот же у меня записано, – проговорил он с обидой, – Татьяна Быкова, девятый бэ, четвертая школа…

– Хорошо, – сказал Иванов. – Хорошо. Все правильно. Только не погибла, как ты говоришь. А просто умерла. В больнице.

– Ну правильно! – обрадовался Лутошин. – Умерла в больнице от потери крови, а перед этим… что-то там такое случилось, и как раз мне хотелось узнать…

– Не от потери умерла, – сказал Иванов. – От заражения.

– От заражения? – Лутошин опять растерялся.

– Да, – сказал Иванов твердо. – От заражения. А не от потери.

– Но почему же тогда… мне сказали в редакции…

– А что, – перебил Иванов, – этот некролог… эта статья тоже пойдет у тебя для отчета о практике?

– Да, – смутился Лутошин. – А что?

– И ты… – Иванов наклонился к Лутошину. – И ты что же… вырежешь это из газеты? А потом что… наклеишь на белый листок и поставишь дату?

– Зачем наклеивать? Это не обязательно наклеивать… А в чем дело, собственно?

– Ладно, – сказал Иванов, откидываясь на спинку кресла. – Тогда пиши так… Записывай, записывай, открывай блокнот.

Лутошин открыл.

– Значит так, – начал Иванов. – Однажды комсомолка Татьяна Быкова наступила ногой…

– Зачем же ногой? Ясно же, что не рукой, – Лутошин улыбнулся и вычеркнул в блокноте слово «ногой».

– Действительно, – согласился Иванов и тоже улыбнулся. – Наступила, э-э… на разбитый стакан, заболела заражением крови и умерла в горбольнице номер один.

– На какой стакан? – не понял Лутошин.

– На дурацкий стакан.

– На какой… дурацкий стакан?

– Ну, хватит, – сказал Иванов. – Иди-ка ты домой. Ты где живешь, в общежитии?

Лутошин одураченно смотрел Иванову прямо в глаза.

– Успокойся пожалуйста, – сказал Иванов. – Никто никуда не наступал. И никто нигде не умирал. Тебя разыграли.

Лутошин насупился, криво улыбнулся, захлопнул блокнот и спрятал в карман авторучку.

– Вот же гады, – сказал он улыбаясь.

– Веселые ребята, – согласился Иванов. – Ты не обижайся на них.

– Да ладно, чего там, – Лутошин засмеялся, швырнул в портфель блокнот, встал, переступил с ноги на ногу, пожал плечами. – Ну, тогда ладно, что ж, собственно… Пойду.

– Не расстраивайся! – крикнул Иванов в спину уходящему корреспонденту. Тот открыл дверь, оглянулся, улыбаясь Иванову, постоял улыбаясь, и вышел.

Еще какое-то время улыбка Лутошина – недоверчивая, конфузливая, как бы извиняющаяся за недоразумение, стояла в глазах Иванова… На минуту он сам поверил в то, о чем толковал практиканту из газеты: ничего не случилось, никто не умер, все это глупое вранье и дурацкий розыгрыш, надо рассмеяться и забыть это, и не думать об этом, и спокойно идти домой, как идет сейчас этот Лутошин в свое общежитие… Иванов почувствовал, как внутри у него расслабилась мучительная пружина, стало легко, хорошо, беспечно…

Он выпрямился в кресле, глубоко вздохнул, с наслаждением потянулся, похрустел суставами пальцев, вынул из графина стеклянную пробку, с веселым бульканьем наполнил водой стакан, вернул пробку на место, потянулся к стакану, зацепил рукавом настольный календарь и проследил, холодея от ужаса, как настольный календарь ткнулся в стакан с водой, как стакан вздрогнул, покачнулся, сверкнул круглым стеклянным боком и пропал по ту сторону стола… Иванов зажмурился и простонал, ожидая оглушительного грохота, огромного взрыва, когда все взлетит на воздух – стол с телефонами, стулья для посетителей, сейф с документами, со стен сорвутся портреты и полетят, натыкаясь один на другой, на телефоны и стулья, и сам Иванов пролетит в этом хаосе по диагонали пространства, в верхний дальний угол кабинета, и врежется головой в этот угол, и рухнут стены, и взметнется великая пыль, пыль, пыль, и закружится горький дым, дым, дым…

Но ничего не случилось.

Стакан не разбился.

Иванов не услышал ни малейшего звука.

Только вода пролилась на ковер.

Последний шанс
Фантазия на свободную тему

Впереди себя постукивая тростью, старик Юранд быстро прошел по коридору. Перед шестнадцатой дверью по правой стене остановился, чтобы сосредоточиться на своих мыслях.

С утра, еще лежа в постели, он хорошо настроил голос для предстоящего разговора: хриплый басок с нотами досады и сожаления. Ожидая, когда в коленях ослабнет напряжение после ходьбы, вынул из кармана платок, прикоснулся шелковым холодком к потным морщинам на лбу… Все-таки у них тут страшная духота. С этой мыслью толкнул дверь, ощупал тростью высоту порога и перешагнул через него.

В комнате стоял резкий запах медикаментов. Знакомый голос доктора Фалька прозвучал откуда-то сбоку:

– Прошу вас, профессор. Прямо три ваше кресло, я слева четыре, у стены. Справа два… – доктор сделал неловкую паузу, – наш юный друг, наш бедный юный друг.

– Славный день, доктор, – сказал старик, устраиваясь в кресле. – Но почему в вашем заведении такая духота?

– Поломка вентиляции, – пояснил доктор Фальк. – Скоро наладят, я распорядился.

– Ну хорошо, ладно. – Юранд плотнее устроился в кресле и медленно сложил руки на круглом набалдашнике трости. – Агесандр? – позвал он.

– Я здесь, прямо два, – отозвался молодой человек, лежащий в постели на высоких подушках.

– Как самочувствие?

Сощурив глаза, молодой человек смотрел в морщинистое лицо старика. В течение долгой паузы он успел перевести взгляд на доктора Фалька, стоящего у стены опираясь на трость, и вновь обратил взор на лицо Юранда.

– Тебе трудно говорить? – недвижно поинтересовался старик, стараясь придать голосу участливый тон.

Юноша продолжал молча разглядывать морщинистое лицо и тонкие руки, обнимающие набалдашник трости.

– Агесандр утверждает, что это совсем не больно, – вмешался доктор Фальк.

– Вот как? – сказал Юранд, и юноша с любопытством посмотрел на его густые брови, как они поднялись на лбу. – Но вчера он говорил совсем другое?

– Абсолютно противоположное, – подтвердил доктор.

– Как же так, Агесандр? – Юранд наклонился в кресле, приближаясь к больному. – Дай руку.

Нерешительно, словно опасаясь чего-то, молодой человек прикоснулся ладонью к ожидающей руке Юранда. Цепкине пальцы старика обхватили мягкую ладонь. Агесандр привстал в постели и принялся разглядывать это рукопожатие.

– Что молчишь? – сказал Юранд. – И почему дрожишь? – Он разжал пальцы.

Юноша медленно опустился на подушки, не сводя глаз с руки Юранда, которая вновь легла на трость.

– Вчера ты сказал, что осязание света заставляет тебя страдать.

– Да, шеф, – нерешительно ответил больной, закрыл глаза и нервно вздохнул.

– Ведь это больно, не так ли? Это мучительная боль, так ты сказал вчера.

– Да, шеф, – повторил юноша не открывая глаз. – Когда сняли повязку, было очень больно, и потом тоже… Я думал, что умру.

– Ну что ты, что ты… – сострадательный тон вновь проявился в голосе старика. – Умереть мы тебе не позволим… Если ты умрешь, на кого останутся твои летучие мыши?

Агесандр заметил, как тонкие губы Юранда вздрогнули и раздвинулись на лице. Так впервые увидел он человеческую улыбку.

– Я слышал, будто наше Общество стоит на пороге великого изобретения? – опять вмешался доктор Фальк.

– Это правда, – Юранд шевельнулся в кресле. – Через пару лет любой из нас сможет быстро и свободно перемещаться даже в незнакомой местности. Никаких тросточек! – торжествующе воскликнул он. – Великий Кворум не скупится на средства. Председатель лично заинтересован. Никогда еще наш институт так не процветал. И все это благодаря Агесандру, нашему укротителю летучих мышей. – Улыбка еще шире расплылась на лице Юранда.

– Тогда уж, наверное, Агесандр обеспечит себе почетную пенсию? – полюбопытствовал доктор Фальк.

– Несомненно, мой друг, несомненно.

Все замолчали, и в тишине прозвучал голос юноши:

– Но мне вовсе не больно!

Доктор вздрогнул и переступил с ноги на ногу. Юранд не шелохнулся, только лицо его вмиг осунулось и затвердело.

– Хорошо, допустим, – проговорил старик, не скрывая раздражения. – Допустим, тебе не больно. Но ты не будешь, я надеюсь, отрицать, что свет причиняет тебе страдание?

Агесандр промолчал в ответ.

– Ты утратил счастье вечной тьмы. Не ты первый испытал удар внезапного прозрения. Повинуясь второму закону Конституции, ты обязан страдать. Потеря темноты – страшный удар для тебя, я надеюсь. Будь благоразумен. Операцию сделает профессор Нуарель, это опытный специалист. Он возвратит тебя в лоно тьмы, и мы продолжим наши исследования. – Участливые нотки возвратились в хриплый старческий голос. – Тебя ждет работа, Агесандр. Нам надо продолжать.

– Я не хочу, не хочу! – перебил его юноша, вжимаясь затылком в подушку.

– Аги, мой мальчик… дай мне руку.

Юноша не шелохнулся. Старик пошевелил в воздухе пальцами, очень медленно вернул руку на трость, лицо помрачнело.

– Я обещал Председателю, что к празднику Святого Полифема работа будет завершена. Подумай, Аги… Орден доктора темноведения сам плывет тебе в руки.

– Не хочу, – повторил юноша упавшим голосом.

– Ты… отказываешься от операции?

– Отказываюсь.

В душном воздухе повисла звенящая тишина. Доктор Фальк первым нарушил молчание.

– Это шок, это шок, – произнес он скороговоркой. – Психологический удар и волна страха, боль совести… Агесандр слишком остро переживает агрессивное действие света, и я думаю, что… как сказано в Конституции…

– К черту! – неожиданно крикнул Юранд и пристукнул тростью. – Здесь я чувствую запах предательства. Никакой это не шок. Это измена, доктор. Измена!

– Не понимаю, – дрожащий голос доктора Фалька выражал крайнюю степень недоумения. – Я ничего не понимаю…

– А я понимаю! Я все отлично понимаю! Наш Агесандр поддался соблазнам очевидения. Отвратительным, низким соблазнам! Да это не шпион ли очевидцев, черт возьми!

– Успокойтесь, профессор, я прошу вас, – промямлил доктор Фальк.

– Если бы сейчас на его месте был кто-то другой, – продолжал Юранд, пристукивая тростью, – я бы тотчас передал его дело в сектор безопасности, и он бы у меня как миленький вылетел из Общества на все четыре стороны! Да еще пережил бы позор показательного суда! – Старик выдернул из кармана платок и обтер дрожащие губы.

– Я вас умоляю, – причитал доктор Фальк. – Прошу вас, ради бога…

Послышался ровный гул включенной вентиляции. Доктор застыл и прислушался, облегченно перевел дух. Юноша молчал в постели. Но теперь глаза его были открыты – он смотрел на Юранда с прищуром и ухмылкой.

– Надежда Общества! – старик выпрямился в кресле. И вдруг обмяк, заговорил голосом безнадежно уставшего человека. – Всё прахом… В тот момент, когда заветная цель уже почти… Я полагал, что в Обществе немного найдется людей, столь же преданных идеалам Тьмы… Ты слышишь меня?

– Да, слышу, – сказал юноша и спокойно поправил подушку под головой.

– Мы все давали клятву на Площади Мрака в день совершеннолетия. Ты тоже.

Юноша ответил молчанием.

– Никогда бы не поверил, что придется тебе об этом напоминать… Ну, что ты молчишь?

Если бы старик умел видеть, он различил бы на лице Агесандра мучительную гримасу, а в глазах заметил бы светлые капли выступившей влаги страдания.

– Агесандр, – сказал старик примирительно. – Ты должен справиться с этой слабостью. Подумай о других, ты уже не мальчик. Последний гибрид летучих мышей гораздо лучше прежних вариантов, ты же сам говорил мне. Цель близка, еще совсем немного надо поработать.

– Я очевидец, – твердым голосом сказал Агесандр.

Доктор Фальк издал тяжкий вздох и закашлялся.

– Я очевидец, – повторил юноша. – Я не вернусь.

Медленным взглядом он прошел вдоль стен комнаты. Пестрые пятна и полосы, покрывающие стены и потолок, порядком надоели ему за три дня, хотя в первое время он со страхом прятался от этих пятен и полос под одеялом. Высокое окно, полное света… Мелькание легких теней и яркий круг над водным горизонтом – должно быть, это и есть солнце…

– Я вижу солнце, – сказал юноша. – Я его вижу.

– Замолчи! – сорвался опять на крик голос Юранда. – Не смей произносить при мне это слово! Вижу… Видеть… Разврат! Грязная похоть, слюнявое безволие, нищета духа, мерзость, мерзость! – Старик сильно ударил себя кулаком по колену и продолжал, морщась от боли. – Аги, я последний раз прошу тебя, я тебя заклинаю, послушай старика. Мы всегда так легко понимали друг друга. С тобой случилась беда, ну что ж… Никто не застрахован от несчастья. Недуг прозрения мы пока не научились надежно предупреждать, не всегда это удается сделать, вот и тебе не повезло. Но послушай меня!

Он поперхнулся, дважды глотнул слюну, заговорил хрипло и натужно, торопясь высказать самое главное.

– Послушай, Аги, мой мальчик. В этой комнате до тебя побывали сотни несчастных. Самые разные люди, внезапно утратившие слепоту. И только единицы из них… Ты слышишь? Только единицы решились на эту дерзость – остаться очевидцами. Все они стали изгнанниками и погибли. Перед смертью они проклинали тот день, когда отказались от операции. Я уверен, что много раз они хотели вернуться в Общество Равноправных Слепцов, но закон Общества строг и беспощаден, очевидцам суждено умирать в изгнании! Неужели тебя не пугает их участь?

– Я завидую этим людям. И приму на себя их судьбу. Я не верю, что они погибли. Там, в изгнании, они, мне кажется, счастливы. И я буду счастлив, но вам этого не понять, шеф.

– Не понять?

– Нет. Потому что я очевидец, а вы слепец, – сказал Агесандр и добавил почти шепотом. – Мне жаль вас…

– Ты издеваешься! – крикнул Юранд, но тут же сдержал себя и произнес дрожащим, насильно выровненным голосом. – Ну хорошо… Ты очевидец. Так?

– Да.

– Хорошо… И что же ты видишь? Что это за удовольствие такое, черт бы его побрал!

– Профессор, – осторожно вмешался доктор Фальк. – Согласно инструкции, здесь на стенах изображение различных плоских фигур разного… как бы это вам… разной густоты, что ли, температуры… А в боковой стене, прямо три за кроватью, есть прямоугольное отверстие, закрытое стеклом… это такой материал, пропускающий световое излучение…

– Да-да, – перебил его старик. – Я понимаю… Так что же ты видишь, Агесандр? Расскажи нам. Поделись впечатлениями, – в конце фразы он постарался добавить голосу побольше презрения.

– Я вижу солнце.

– Это мы уже слышали, – проскрипел старик, не утрачивая сарказма. – И что же оно такое, это твое солнце?

– Оно… – юноша смутился от того, что не может подобрать нужное слово.

– Ну-ну, – усмехнулся Юранд.

– Оно круглое.

– Круглое? И всё?

– Да. Круглое.

– И больше ничего?

– Не знаю, – сказал Агесандр. – Может быть, я открою в нем еще что-нибудь, а пока мне и этого хватит.

– Хватит для чего? Чтобы что?

– Для счастья.

– Н-да… – протянул старик. – Ну что же это за счастье? Что за идеал? Круглое солнце…

– Не знаю, как объяснить. Это надо видеть.

Юранд с трудом сдержал в себе новый приступ гнева. Он медленно поднялся из кресла, скользнул неподвижными зрачками по лицу Агесандра.

– Доктор Фальк, – позвал он. – Мне надо с вами посоветоваться…

В своих передвижениях по клинике доктор Фальк редко пользовался тростью. За двадцать семь лет работы здесь он успел хорошо запомнить длину коридоров, количество ступеней в лестничных пролетах, расположение и внутренние размеры комнат, порядок расставленной мебели. Взяв профессора под руку, он проводил его из комнаты и плотно закрыл за собой дверь.

– Я вас слушаю, – сказал Фальк, когда они прошли немного по коридору.

– У меня просьба.

– Пожалуйста, всегда рад служить.

– Где сейчас Формен?

– Формен?

– Да, – повторил Юранд. – Кон Формен. Где он?

– Там, где и положено ему быть, но…

– Пусть он поговорит с Агесандром.

– Думаете, этот идиот сможет что-нибудь изменить?

– Последний шанс, – тихо произнес Юранд. – В нашем положении это единственный шанс. Если и Формен не сможет нам помочь, тогда… – Юранд выразительно промолчал. – Вы поняли?

– Хорошо. Я все сделаю.

– Можно устроить это сегодня же?

– Да, профессор.

– В таком случае не прощаюсь. До вечера.

– Я позвоню вам.

– Да. Я буду у себя.

Концом трости Юранд скользнул вдоль стены, узнавая направление. Доктор Фальк еще долго стоял в коридоре и слушал удаляющиеся шаги.

* * *

Нижний край горячего диска коснулся тонкой линии далекой воды. Вдоль моря протянулась слабо пульсирующая огненная черта. Вокруг солнца воздух заметно остыл… Агесандр опустил веки, чтобы в голове не путались новые и старые ощущения. Кожа лица напряглась, принимая потоки тепла, Агесандр с детства любил это чувство. Он сильно зажмурился, глазам стало прохладно и легко, по телу прошли спокойные волны. Юноша вздохнул и расслабился. Веки сами собой распахнулись, в глаза ворвался обжигающий свет… Солнечный диск уже окунулся в море, вода раскалилась. Агесандр снова зажмурился.

– Хорошо, хорошо… тепло… – прошептал он и затих. Потом услышал, как открылась и закрылась дверь.

– Доктор, – сказал он, не поднимая век. – Пожалуйста, не надо делать операцию. Мне уже лучше, мне так хорошо…

– Меня зовут Кон Формен, – прозвучал грубый, колючий голос.

Юноша вздрогнул, очнулся. Высокий человек стоял перед ним и смотрел прямо в лицо. Впервые осознанный взгляд был направлен в глаза Агесандру. Он похолодел и втянул голову в плечи.

– Я извиняюсь, – сказал человек. – Можно присесть?

– Можно.

Человек опустился в кресло.

– Меня зовут Кон Формен, – повторил он. – Доктор Фальк приказал мне поговорить с тобой.

– Приказал поговорить? О чем? – Агесандр освободился от замешательства первых секунд и почувствовал раздражение. – Мне надоели разговоры. Я хочу спать.

– Понимаю, – сказал Формен. – Я ненадолго, всего пять минут.

– В таком случае потрудитесь не смотреть в мою сторону.

– Ладно, не буду смотреть, – согласился Формен и опустил глаза в пол. – Я стану говорить, а ты слушай внимательно.

– Я слушаю. Только быстрей, и уходите.

Не поднимая глаз, Кон Формен медленно провел по лбу широкой ладонью, как бы проверяя порядок своих будущих слов. Агесандр повернулся лицом к солнцу. Он пожалел о том, что непрошеный гость помешает насладиться минутой, когда солнце с головой опустится в море.

– Я очевидец, – начал Формен. – Шесть лет назад со мной сучилась та же беда, что и с тобой.

– Беда?

– Молчи и слушай… Точно так же я лежал в этой комнате и смотрел в это же окно. И солнце было точно такое же, и море…

Формен сделал долгую паузу. И вновь заговорил, но быстрее, словно боясь не успеть.

– И я решил остаться очевидцем. Ты меня поймешь. Я полагал, что буду счастлив, потому что увижу мир, а не только услышу его звуки и запахи… Закон Общества запрещает видеть, Всеобщая Конституция Великой Тьмы предусматривает искусственное ослепление прозревших, чтобы они снова стали как все нормальные люди…

– Все это я прекрасно знаю и без тебя! – не выдержал Агесандр. – Зачем ты пришел?

– Не перебивай, – ответил гость. – Я продолжаю.

– Нельзя ли короче?

– Итак, от операции я отказался. И должен был покинуть Общество. В день изгнания меня заклеймили проклятием и облили грязью. Не знаю, как вынес я эту пытку… – он снова надолго умолк.

С нарастающим раздражением Агесандр вытерпел эту долгую паузу. Когда он был готов крикнуть в лицо неприятному гостю что-нибудь оскорбительное и решительно прогнать его, тот заговорил.

– Я шел по зеленой траве и улыбался. Далеко впереди стояли высокие горы, сейчас из окна ты их не увидишь, они с другой стороны. Не помню, сколько дней я шел к ним. Я питался растениями, сбил ноги в кровь…

– Перестань, – сказал Агесандр и посмотрел на гостя со всей злостью, на какую был способен. – Знаю, к чему ты клонишь. Ты был в изгнании, а теперь снова здесь, значит скоро ты скажешь, что разочаровался в своем очевидении. Плевать мне на это! Тебе не удастся меня одурачить… Говори поскорее все что ты должен сказать. Только без лирики. И уходи.

– Ну хорошо, – Формен кивнул. – Тогда сразу скажу самое главное. Слушай… В горах я встретил людей, таких же, как я, очевидцев. Они приняли меня спокойно, показали место у костра… Это был мой самый счастливый день. Мы смотрели друг другу в глаза и разговаривали.

– Почему же сейчас ты не с ними?

– Не перебивай, это долгая история. Если хочешь, расскажу все подробности.

– Я не желаю слушать твои подробности!

– Ну хорошо, ладно. Не кричи на меня…

Кон Формен еще ниже склонил голову и проговорил еле слышно:

– Они погибли.

– Погибли? – Агесандр привстал в постели. – Но почему?

Формен отвечал еле слышно, не поднимая глаз.

– Дело в том, что солнце… Они ему поклонялись как богу. Солнце было для них… символом совершенства, красоты…

– Что такое «красоты»?

– Красота? Это такое слово, они придумали его для обозначения всего, что им представляется совершенным. Всего, что приятно для глаз… как бы тебе объяснить… Они еще много слов придумали, которых ты не поймешь.

– Скажи, скажи мне их!

Кон Формен посмотрел сквозь окно. Уже наступали сумерки, солнце зашло. Зеркало моря еще держало в себе немного жаркого цвета.

– Смотри, – сказал Формен. – Вон там синее небо над морем.

– Что над морем? – не понял Агесандр.

– Высокий воздух над морем – это небо. Оно синее, это такой цвет. Цвет, понимаешь? У моря другой цвет, золотистый, и оранжевые полосы. И еще немного красных и желтых пятен… Пятно – это сгусток цвета.

– Сгусток цвета… – тихо повторил Агесандр. Он примолк, потом сказал с нетерпением. – Назови цвет дерева!

– Зеленый. Этого цвета очень много в горах, где живут… – голос гостя дрогнул, – где жили эти люди.