Текст книги "Ибо однажды придёт к тебе шуршик… Фэнтези времён плаща и шпаги"

* * *

Тихий Тук, аки сокол, прятался в кроне дерева, наблюдая за женщиной, кормящей кур и уток. Женщина была крупная, с пышными формами и простым росским лицом, но не она волновала воображение дерзкого охотника. Курица чёрной масти давно представлялась ему в виде тушки с хрустящей корочкой, нанизанной на вертел Толстины́ Глоба и лениво подставляющей свои бока под весело пляшущие языки пламени. Может быть, она выглядела аппетитно, может быть, резко контрастировала на фоне остальных кур, только цель обрела, наконец, законченные формы, более того, получила прозвище «Чернушка». Слюна нещадно давила воображение зверька: несушка, приправленная всевозможными пряностями и специями из закромов Толстины́ Глоба, скворчит, капли жира пузырятся на сосновых поленьях, а Крошка Пэк, начистив блюдо, стоит навытяжку с ножом и вилкой, как заправский палач, готовый немедленно растерзать мясистую вкусность.

Селянка покормила птицу и исчезла за бревенчатой стеной чуть покосившейся пристройки. Тук стал осторожно спускаться с дерева. Аппетитная курочка меж тем с гордым видом направилась в курятник. Это осложняло охоту, но не губило её на корню. Перемахнув через ограждение, ушастый воришка оказался у ворот птичника, огляделся и исчез в полумраке, пахнущем куриным помётом. Практически вторя ему, в окне избы нарисовались три детских лица, перечёркнутых азартом предстоящей расправы, за ними возникла небритая физиономия отца семейства с вопросом: «Попадёшься ли ты, рыжий мерзавец, на этот раз или нет?!».

Тихоня быстро сориентировался и, даже не успев пикнуть, курятинка оказалась под его рубахой с клювом, перетянутым холстиной. Пора было ретироваться, но шуршик совсем не вовремя заметил два свеженьких яйца. В желудке призывно ёкнуло. Ловко поддев скорлупу ко́гтем, он отправил содержимое находки по назначению, удовлетворённо икнув, на мгновение утратил чувство опасности и был не прав: неосмотрительно шагнув в сторону, на что-то наступил, это что-то ушло из-под ног и, откуда ни возьмись, появился увесистый мешок, что со всего маху передал морде пожирателя яиц молодецкий привет.

– Упс! – только и успел сказать Тук, краем глаза отметив, как быстро замелькало всё вокруг.

Ворота курятника с грохотом опрокинулись, подняв облако пыли, смешанной с грязью, трухой и куриным помётом.

– Стручок мне в бок! – пробормотал бедолага, пытаясь остановить мир, что, сойдя с ума, нёсся по кругу. Из-под него выползла гордая птичка, крайне возмущённая очевидной бестактностью хитропопого злыдня и, лапой стянув с клюва холстину, недовольно кудахтнула. Стараясь двигаться вопреки движению окружающей действительности, Тихоня стал линять через огороды прочь от места своего позорища. Проводив взглядом незадачливого похитителя, Чернушка кинула ревнивый глаз на петуха, окучивающего остальных пеструшек, и припустила за беглецом, столь неудачно позарившимся на её честь и достоинство.

– Так и запишем: сто тринадцатый, – объявил хозяин дома и, взявшись за нож, добавил со знанием дела: – Теперь он к нам до-о-олго не сунется!

Сделав зарубку на шесте, увенчанном деревянной же головой шуршика, отец семейства подмигнул домочадцам, за что был незамедлительно облеплен визжащей от восторга детворой, а также одарен нежным взглядом жены, обещавшим воистину сказочную ночь. Впрочем, вторая половинка не долго тешилась амурными фантазиями, подхватив вместительный половник, она деловито воткнула руки в боки и поинтересовалась зычно: а не пришла ли пора подкрепиться после славных ратных дел?!

– Да! – раздался в ответ победный вопль.

И хлопнув друг друга по ладошкам, юные следопыты заторопились к столу, испытывая неподражаемое чувство гордости за удачную причастность к великой охоте на похитителя кур.

* * *

– Двадцать четвёртая! – возвестил Толстина́ Глоб, втаскивая в подвал корзину с вином.

– Неплохо, – резюмировал Маленький Бло, рисуя циферку в книге учёта. – Не ликёр, конечно, но на чёрный день сгодится.

Крошка Пэк пыхтел под тяжестью корзины, осторожно ступая по лестнице, чтоб не навернуться. Наконец, лапа его нащупала гладкие плиты подземелья и, недолго думая, он выпалил, переступая порог:

– Как лошадку оформлять будем?

– Пусть проваливает к своему хозяину, – отмахнулся Бло. Тяга рыжего собрата к мелким эффектам его всегда раздражала.

– Не хочет, – возразил Пэк, – утверждает, будто там плохо кормят. Наше сено ей больше по вкусу.

Бло сердито швырнул перо на стол и ощетинился жёстким волосом:

– Не ври, Пэк! Понравилась – оставляй себе. Только не ври, пупындрик растудыт33
  «Пупындрик растудыт!» – излюбленное идиоматическое выражение Маленького Бло. (Прим. автора.)


[Закрыть]! Это не достойно шуршика! Пойми, наконец, рано или поздно своим враньём ты наживёшь на наши кукузики крупные неприятности!

– Ну, ладно уж, неприятности! – Крошка с деланным огорчением потупил глазки. – Присочинить нельзя, что ли?! И почему сразу «не ври»?! – затем, помедлив чуток, добавил с капелькой эдакой лёгкой непритязательности: – Так я могу лошадку оставить?

– Кормить будешь сам, – понапутствовал Глоб.

– А убирать – тем более! – подхватил Бло.

– Не вопрос, – приосанился ушастый хитрец и вышел из подвала, гордо воспряв носом44
  Воспрять носом (нюхалкой) – вскинуть тумку с (гордым, решительным или задумчивым) видом. (Прим. автора.)


[Закрыть].

– Это последняя! – пробасил Неве́ра, внося самую объёмистую корзину с вином. – Кстати, на озере человеки поставили на ночь сети. Можно задуматься на предмет рыбы.

Крошка Пэк между тем вышел во двор с превеликой любовью ко всему живому. Лошадка понуро стояла в стороне, размышляя над отсутствием овса, доброй руке хозяина и крахе надежд на ухоженное стойло. Остановившись напротив печальной скакуньи, шуршик приветливо улыбнулся.

– Всё, красавица, теперь ты моя…

Коняшка медленно подняла на зверька два добрых глаза, полные тоски и непонимания.

– Теперь я буду тебя кормить, а ты будешь меня катать… – радостно закруглил мысль рыжий прохвост. То похлопывая трофей лапой, то поглаживая, он стал с нескрываемым восторгом огибать обретённое в нелёгких трудах сокровище.

Лум имел неприятную особенность: появляться тогда, когда это меньше всего соответствовало моменту. Возможно, виновато было врождённое чувство поиска приключений на свой кукузик, как шуршики ласково называли мягкое место, может быть, звёзды легли не столь располагающе, как хотелось бы, не исключено так же, что сие было предначертано грызунам в великой книге судеб – мы не знаем! Но так или иначе, а вышел он из подвала как раз в тот момент, когда Пэк осознавал всю прелесть очередного разочарования в действительности. Бедняга лежал в пыли, а белоснежная красотка, пофыркивая рядом, рыла копытом землю.

– Не накормил. Поторопился, – как можно безотносительнее попытался оправдаться незадачливый укротитель лошадей.

– Угу, – кивнул Неве́ра и добавил так же безотносительно: – Тоже мне, шуршик. С морды заходить надо, с морды!

Как все существа невысокого роста, Крошка Пэк был чрезвычайно подозрителен. Ему во всём мерещились козни, подножки и подставы. Однако при всей подозрительности и язвительности где-то глубоко внутри он был наивен и очень мил. Подобное поведение надёжно скрывало глубоко ранимую натуру. Являясь по своей природе отъявленным холериком, он жаждал кипучей, деятельной самостоятельности. Интересы его распространялись буквально на всё, что попадалось на пути. В этот раз ему подвернулась лошадь, и терять такую удачу, разумеется, не хотелось, посему приходилось рисковать и не только собственными ушами.

* * *

Настроение Тихого Тука было не бог весть. Потому, толкаемый в спину могучим дуновением южных ветров, он пачкал то́пы55
  То́пы – обувь шуршиков, сшиваемая, как правило, из бычьей кожи. (Прим. автора.)


[Закрыть] дорожной пылью, пересекая островок дикого ковыля меж герцогскими владениями, границей которых была кромка леса за его спиной, и дебрями диких лесов севера, в кои только предстояло углубиться десятью минутами позже, дабы, спустя час, выйти к логову Большого Бло. В те времена, о коих здесь повествуется, ковыль был необычайно высок и, несмотря на ветер, что гнул его к земле, от шуршика виднелась лишь макушка с поникшими, точно лютики, ушами. Тук возвращался в за́мок. И то, что дело, доверенное ему вожаком стаи, по наведению «ужаса» на близлежащие окрестности в очередной раз провалилось, внушало к собственной персоне искреннее презрение, от чего на душе от ушей до самого копчика было нестерпимо гадко. Он с паническим страхом осознавал, что узнай Бло о его промахах, неотступно преследующих в последнее время, по загривку бы не погладили, а ещё, пожалуй, устроили бы «тёмную» с соляными ваннами. Кукузик же, недавно покрывшийся едва окрепшим пушком, после последней экзекуции хорошо помнил их прелесть. Однако, что он мог поделать? Если б можно было управлять удачей! Ах, если б это было бы в его власти! Но он – шуршик-неудачник, и этим всё сказано. Когда остальные дознаются до этого, его и без того короткий век, даже не овеянный толикой славы, кончится. Шуршики не жалуют неудачников. Их изгоняют, ибо правило древних гласит: «Принёсший на плечах скверну неуспеха множит печали, сеет смятение и раздор, порождая в мятежных душах сомнения, кои в будущем грозят клану вырождением…» Так размышлял Тук, с ужасом ощущая, как кровь в жилах превращается в вязкую смолу, пропитанную страхами и отчаянием. Шествуя в дебрях ковыля, нависающего по обе стороны дороги и волнуемого ветром, он источал потоки ругательств и, то и дело останавливаясь, выразительно разводил лапами, не находя ответов на вопросы, что, подобно пчелиному рою, носились в его тумке66
  Тумка – голова шуршика.


[Закрыть] в поисках истины.

Именно в такую минуту ковыль подозрительно зашуршал, отчего уши рыжего самоеда непроизвольно вскинулись, предчувствуя недоброе. Он шагнул в сторону и резко обернулся. На него, чуть скосив голову в бок и, словно бы разглядывая, смотрела… курица чёрной масти, которую он давеча окрестил «Чернушкой».

– Ты чего увязалась за мной, а? – прищурился шуршик. – Поиздеваться решила?

Чернушка смотрела на горе-похитителя то одним, то другим глазом и что-то себе думала. Казалось бы, Тихоне следовало просто схватить её, свернуть шею, запихнуть в мешок и сделать запись в строке меню о курином супчике на ужин, например, или там фрикасе из кусочков филе пернатой красотки в сливочном соусе, опять же ножки её в горчично-медовом маринаде – разве не прелесть какая вкуснятинка получилась бы! Но что-то внутри дрогнуло, и любитель окорочков умилился.

– Шла бы ты домой, – пробурчал он не без удивления самому себе. – Ты же для меня только пища… Ну, принесу я тебя домой, ну ощипаем тебя… И не стыдно будет? А потом ведь всё равно съедим…

Но дерзкая птаха продолжала вертеть головой, с любопытством разглядывая крупного, относительно неё, разумеется, рыжего зверя. Так они и продолжили свой путь в неуверенном смущении по отношению друг к другу, пока не оказались в лесу.

Здесь Тук остановился, потянул носом воздух и углубился в заросли можжевельника, росшего вдоль дороги. Пернатая преследовательница непонимающе посмотрела ему вслед, окинула дорогу тревожным взглядом, хотела было вопросительно квохтнуть, но передумала и тоже затерялась в дикой поросли.

Все мысли, все чувства, все инстинкты в эту минуту сосредоточились на кончике носа шуршика. Печали и самоедства как не бывало! Тихоня вновь почувствовал обожаемый привкус азарта лихой охоты, потому двигался осторожно, подобно ветерку, блуждающему в кронах деревьев. Вероятно, оттого эти существа и назывались шуршиками, ибо могли перемещаться по миру едва уловимым дуновением бриза. Вскоре меж деревьев показался просвет.

На поляне сидел разбойник – угрюмый детина с густыми бровями, низким любом и густой щетиной. Совершенно не обращая внимания на перепуганного крестьянина, что стоял навытяжку и с тоской взирал на нехитрый свой скарб, бессовестный бугай перебирал лежащие перед ним вещи и скептически морщил нос.

– Всё, батя, свободен, – просипел он, вынимая из торбы краюху хлеба, три варёных яйца, соль, несколько головок редиски, тушку курицы и самое главное: бутыль с домашним вином. – Свободен, я сказал! И моли бога, что жив остался…

В последний раз кинув взгляд на потерянное хозяйство, мужичок повернулся и пошёл прочь по тропинке, исчезающей за кустами дикой малины.

Ноздри Тихого Тука вновь щекотнул знакомый запах домашней птицы. Он обернулся. Рядом с ним, вынырнув из-за дерева, как ни в чём не бывало удобно устраивалась Чернушка.

– А ну, м-марш отсюда! – зашипел Тук и тут же замер, потому что над его распростёртым в еловых иголках телом вдруг раздался низкий бас.

– А ты, парень, что здесь делаешь? Что вынюхиваешь? – разбойник возвышался над шуршиком, вперив руки в боки, и взгляд его не предвещал ничего хорошего.

«Судя по всему, удача улыбнулась мне! – воодушевился похититель кур и аж засветился внутри. – Он не узнал меня!»

Мрачный бугай, действительно, видел перед собой паренька лет двадцати – двадцати пяти, довольно щуплого и не представляющего никакой опасности. Он схватил мальца за шкварник и, легко оторвав от земли, поднял к самому носу, так что кончики топ Тука беспокойно запрыгали, не находя под собой известной опоры.

– Лежу, – скромно ответствовал паренёк, разглядывая огромный нос грабителя.

– Твоя курица?

И оба единовременно покосились на бестолковую несушку.

– Я с-с с ней не знаком… – пробормотал Тук.

– Правильно отвечаешь… – кивнул детина и оскалился частоколом гнилых зубов.

Я опущу подробности вырывания шуршиком сердца из человеческой груди. Скажу лишь, что даже Чернушка прижмурилась от того, что произошло в мгновение ока. Вскоре на поляне, которую бороздили блики солнечного света, просеянные сквозь вековые ели, лежал уже бывший разбойник. Рубашка его была вспорота, заляпана кровавыми пятнами, а полукруглый шрам под левым ребром затягивался на глазах.

Тихий Тук возвышался над телом жертвы, размахивая маленьким кожаным мешочком, источающим голубоватое сияние, и счастливо улыбался, как ребёнок, получивший нежданный подарок.

– П-пойдём, к-курица. Мы своё дело с-сделали! – молвил он и как-то особенно тепло взглянул на рисковую птичку, беспечно увязавшуюся за ним. Желание поджарить бестолковку на сосновых поленьях внезапно улетучилось, уступив место нежности, доселе неведомой, но престранно удивившей. – Теперь у людей одним разбойником м-меньше… – счёл необходимым пояснить свои действия рыжий зверь и опять же насторожился: что такое с ним происходит?

На это Чернушка округлила один глаз и вопросительно кудахтнула. Полагая, что подвергся осуждению, Тихоня осерчал:

– И не надо так на меня с-смотреть! Мы, шуршики, можно сказать, с-санитары жизни! – он пилил воздух острым когтем, читая наставления дичи, которая даже не думала с ним спорить.

Со стороны происходящее выглядела презабавно: на залитой Солнцем поляне возле распростёртого тела стояла большая белка и ругалась с потенциальной едой, которая при этом держалась с ней на равных.

– Где бы сейчас были люди, если бы…

Он не закончил мысль, потому что пернатая бестия, подойдя ближе, вдруг преданно ткнулась в потрёпанную временем штанину, опустив огузок на выставленный носок топа. И Тук совершенно растерялся, ибо ещё никто и никогда не относился к нему так, как в эту минуту отнеслась эта дерзкая во всех отношениях тварь.

Он постоял так некоторое время, прикидывая, как быть дальше, потом аккуратно вынул из-под птички лапу, медленно повернулся и, спрятав в котомку святящуюся утайку77
  Утайка – мешочек, в который шуршики прячут вырванные сердца, дабы те не утрачивали свежесть. (Прим. автора.)


[Закрыть] с человеческим сердцем, поспешил прочь, то и дело с нескрываемой озабоченностью поглядывая за спину на свою новую и чрезвычайно подозрительную знакомую. Чернушка же с довольным видом взбила перья и без каких-либо угрызений совести устремилась следом, видимо, полагая, что заполучила в хозяины великого истребителя разбойников, чему была рада и кудахтала заливисто.

Что до угрюмого детины, то, едва шрам затянулся, грудь покрылась рыжей шёрсткой, нос увлажнился, превратившись в беличий, а уши заострились и обмохнатились.

Вскоре на поляне сидел довольно крупный шуршик, взирающий на окружающую действительность с первобытным восторгом. Узкие щёлочки кошачьих глаз азартно сверлили дикую безмятежность, наполненную плавающими бликами света и не замечаемой прежде жизнью, притаившейся в яркой листве. Нос самопроизвольно разбирался в огромном количестве запахов, бьющих в ещё не до конца освоившийся с новым состоянием мозг. Он же развернул морду новоиспечённого грызуна на север и показал вездесущим гляделкам серого зайку, что появился на солнечном пятачке определенно не вовремя.

– О, зайка! – причмокнули губы. – Мы хотим скушать зайку…

И через мгновение бедного зайку накрыла тень хищника.

* * *

Неве́ра Лум стоял перед винными стеллажами и производил окончательный подсчёт реквизированного добра.

– Нет, – тяжеловесно вздохнув, заметил он с сожалением, – человековское вино всё-таки редкая букака88
  Букака – в среде шуршиков обозначение любой гадости. (Прим. автора.)


[Закрыть]! – немного помолчал и добавил, как бы подводя черту:

 
– Все видения – фигня,
И дичаешь, как свинья!
 

Откуда у него взялась эта манера по любому поводу и без забубенивать стишок, никто не ведал. Просто однажды за обедом, Лум взял, да зарифмовал выставленное на тот вечер меню Толстины́ Глоба. А так как вышло это презабавно и всех развеселило, он стал прибегать к подобным поэтическим экзерсисам всё чаще, совершенно не замечая того обстоятельства, что соплеменников стихоплётство рыжего крепыша начинало порядком раздражать. В своде правил поведения порядочного шуршика есть такое наставление: «Шутка, сказанная однажды – вещь бесспорно великолепная, однако повторение приёма, как такового, свидетельствует о скудоумии, ибо толкает индивидуум на банальность». По прошествии веков я, наверное, сказал бы, что правило это – только отписка. Шуршики – народ вспыльчивый, и любое, набившее оскомину повторение, провоцировало на конфликты. Вот древние и внесли правку в «Кодекс», дабы девственное сознание дикого охотника не консервировалось и не закостеневало. Но, вы же понимаете, перечитывать какие-то там занудные правила не всякого рыжика заставишь, кроме того, сам зверёк, как индивидуум, ленив и безалаберен. Теперь вы вполне можете себе представить, что передёрнуло соплеменников, находившихся на момент нашего повествования в подвале. Тем не менее, считая себя существами высоко цивилизованными, они взяли себя в лапы и звучно выпустили воздух из лёгких, произведя некий свист, который, впрочем, был расценен ушастым пиитом, как поощрение его рифмоплётческих способностей

– Зато достаётся даром. Немаловажно! – рявкнул Толстина́ Глоб, недовольно подсчитывая бутылки на противоположном стеллаже с посеребрённой табличкой:

 
«СНОТВОРНЫЕ ЛИКЁРЫ. ГЛЮНИГАТЭНЫ класса А, Б, С»
 

Выше располагался стеллаж с золочённой чеканкой:

 
«СНОТВОРНЫЕ ГЛЮНИГАТЭНЫ. Класс – X».
 

Там лежали всего несколько зачётных сосудов. Это был своего рода золотой запас стаи. В трудные времена, стоило повыгоднее запродать хотя бы одну такую запылённую временем штучку, и стая безбедно могла прожить несколько лет. Что касаемо стеллажа с посеребрённой табличкой, то на нём располагались стеклянные ёмкости с меньшей выдержкой. Чтобы хоть одна такая бутыль перекочевала на золочёный стеллаж, должно было пройти без малого лет сто!

Здесь, пожалуй, я должен сделать некоторое отступление, дабы пояснить, о чём, собственно, идёт речь…

Не многие из нас в те стародавние времена знали, что главной заботой ушастого воинства, помимо воровства, была охота на злых и нехороших людей. Легенды, безусловно, имели хождение в народе, но кто ж поверит в, казалось бы, очевидные байки! А между тем у отъявленных мерзавцев и негодяев эти проворные существа вырывали сердца и делали, так называемое, «снотворное шуршиков» – редкое снадобье, способное вызывать у пушистого зверья сны необыкновенной яркости и ощущений. Если бы человек отважился попробовать подобное зелье, боюсь, он никогда бы уже не проснулся. Логично было бы осведомиться: почему этих рыжих авантюристов так интересовали сердца плохих людей? Отвечу! Сердце скверного человека, отравленное каким-либо пороком, спрессованное под определённым заклинанием до тягучего состояния и прогнанное через хитроумный змеевичок, испещренный древними письменами, превращалось в тягучий кисло-сладкий сироп. Сиропчик же этот, выдержанный до известной степени созревания в подвале с определённой температурой, впоследствии превращался в тумку срывающий ликёр, от которого у зверьков расширялось мировоззрение, раздвигались границы сознания, нисходили всевозможные озарения и так далее, и тому подобное. Кстати, именно благодаря столь исключительному эффекту данного напитка в среде шуршиков выделились значительные и заметные по тем временам фигуры, как то: Страдалимус-младший (он же – Несчастный Мом) и Лопоухий Бим. Они могли обозревать будущее, но, так как не всё поддавалось осмыслению с их временной точки зрения, записи были весьма туманны. Пытливый мозг юркого исследователя древних манускриптов мог толковать написанные центурии по-своему, что и привело в дальнейшим к событиям, излагаемым в нашей повести. Между прочим, в летописях тех времён упоминается, будто бы Лопоухий Бим одним из первых высказал мнение, что земля имеет форму шара и вертится, вокруг Солнца. Но подобные озарения были свойственны не всем шустрикам. В основном, их заботило насыщение собственного улюляка, развлечения и редкое удовольствие полежать под дубами Лота, хрустя желудями, потягивая глюнигатэнчик собственного изготовления, да делясь с сотоварищами чередой неожиданно набегающих мыслей, образов, озарений и иных впечатляющих разум нежданчиков.

Однако вернёмся к нашим ушастым обаяшкам.

– Человековского вина ровно триста шестьдесят пять бутылей и одна початая, – возвестил Лум, поворачиваясь к соплеменникам с откупоренной бутылкой. – Никто не хочет промочить глоталово? – Лум весело пересёк подвал и остановился напротив стеллажа с посеребрённой табличкой. Глаз его сверкнул алчно: – Друзья, может, того, вскроем сегодня бутылочку нашего ликёрчика, а? Я давно не видел красивых снов. Меня давно не посещали гениальные мысли. Я давненько не преисполнялся любовью к ближнему… – Он сделал элегическую паузу и подвёл мощную эпическую черту:

 
– А не вскрыть ли наш «Ликёрчик»?
Сразу сладких снов клубочек!
О прекрасном пошуршим,
Эй, братва? Чего молчим?
 

– Триста шестьдесят пять, – поморщившись, пробормотал Маленький Бло, внося окончательную цифру в реестр книги учёта. – Нельзя. Скоро аукцион. Можем неплохо заработать.

В это мгновение на улице послышалось лошадиное ржание, последовал звук удара, и Крошка Пэк, скатившись по лестнице со всякими: «Ой, ай, ух, ох, опс, упс, ду-ра-ло-шадь-мне-же-боль-но-стру-чок-те-бе-в-бок…» – кубарем влетел в подвал и распластался на каменных плитах пола.

Шуршики взглянули на неудачника с присущей им невозмутимостью, но каждый счёл возможным украдкой улыбнуться. Ляп товарища – что может быть приятней и веселей!

Стараясь сохранить достоинство, Пэк вскочил и, слегка покачиваясь, вроде былинки на ветру, хмыкнул:

– Ну, и где логика? Со стороны морды – та же ботва. Не буду переживать об этом сегодня, попереживаю об этом завтра. Что новенького? – и рухнул без чувств.

Рыжики только плечами пожали, скептически оценив пустые хлопоты горе-укротителя, и возобновили разговор. По всему было видно, тема взращивания зла в человеческом сердце, как предмет потенциального успеха на рынке снотворных ликеров класса «Икс», уже всплывала в их дискуссиях и не раз, бороздя охочие до приключений умы вдоль и поперёк.

– Ликёры приходится долго выдерживать – в этом вся закаморина, – пробасил Глоб. – Вот если б встретился нам самый отвратительный человек! Мы бы вырвали у него сердце и заработали на этом кучу бабосов. День работы, месяц ожидания, и ящик крепчайшего «снотворного» готов. А, Бло? И нам хорошо, и человекам приятно… По классу С – шестьсот бутылей.

– Шестьсот, – кивнул Маленький Бло, аккуратно выводя замысловатую закорючку в колонке. – Мысль, конечно, зачётная99
  «Зачётно» – выражение одобрения среди шуршиков. (Прим. автора.)


[Закрыть]. Я подумывал об этом… Да и на рынке нам не было бы равных.

– Одна беда, – вставился Лум, – нас всё больше, плохих человеков всё меньше, а заработать каждый шуршик хочет. Двуногие стали порядочней, узнают нас всё чаще – никакой возможности для эксперимента и творческого роста. Не потому ли, кстати, и цены ползут вверх?

Крошка приподнялся на полу и сел, раскинув лапы в разные стороны:

– При сложившихся обстоятельствах, ждать у моря погоды, всё равно, что плевать в компот. Потому идея с взращиванием пороков в сердцах человеков с форсированием инкубационного периода мне лично импонирует всё больше? Лошадь, клянусь кукузиком, ты будешь моей! – он заставил себя подняться и, сплющив мордочку в пущей решимости, вновь ринулся приручать спесивую конягу.

– А что, Пэк дело говорит! – поднимаясь по лестнице на несколько ступенек выше к золочёной табличке, согласно закивал Глоб. – Мы просто перестраховываемся. В конце концов, эти жадины-говядины выращивают виноград и делают вино, мы могли бы взращивать зло в их сердцах и делать наше «снотворное». По классу «Икс» всего тринадцать бутылок. Кроме того, выражаясь, конечно, фигурально, но с золотым запасом наша стая в данный исторический момент находится в большой кукузя́ке1010
  Кукузя́ка – крупная неприятность (невезение, непруха, попадо́с). (Прим. автора.)


[Закрыть]!

Маленький Бло задумчиво оторвал взгляд от книги учёта:

– Взращивать, говоришь? – помолчал и цыкнул с сомнением. – Не по «Кодексу»! Большой Бло по тумкам настучит. Хорошо, если обойдётся без экзекуции. А шерсть на кукузике долго отрастает.

Глоб недовольно засопел и, спустившись с лестницы, остановился возле умудрённого собрата:

– Да ясен пень, не по «Кодексу»! Но если всё время жить по «Кодексу», значит, быть шуршиком третьего сорта. А это унизительно, растудыт его в тую!

Лум решил не отставать от товарища, ибо известная перспектива не меньше щекотала его алчные наклонности:

 
– Глоб ведь излагает суть.
Может, всё же намекнуть?
Как бы исподволь начать,
Под «ликёрчик» прокачать! А?
 

Маленький Бло, шуршик черно-бурого окраса, в отличие от остальных рыжих соплеменников, что уже говорило о безусловной значимости его происхождения, если не брать во внимание тот факт, что он являлся младшим братом вожака стаи – Большого Бло, прошёлся серьёзным взглядом по решительно настроенным мордам сподвижников, воззрившихся на него с исключительной надеждой, будто он миссия, и кивнул:

– Согласен, мысль дельная…

Проведя немало часов в размышлениях над очевидной пользой подобной перспективы, он тоже не понимал, почему бы, и в самом деле, не заняться столь разумным вложением сил и средств! Однако, в молчании почесав за ухом и прислушиваясь к тому, как на улице верещал Крошка Пэк, пролетая над окном подвала с криком: «Да что за фигня-я-я?!» – зверёк всё-таки чмокнул с сомнением и неохотно выдавил:

– Только вот…

– Ну, ты же брат… – увесисто вдавил Глоб в сознание колеблющегося тему крутости дерзкого помысла.

– Вот-вот, закинь мыслю́! – сбившись на прозу, закивал Лум. – Ну, что он тебе сделает? Ты же брат!

– Попробую, – выдохнул шуршик, решительно махнув лапой.

…и был не прав!

В ту же ночь Большой Бло вышвырнул младшего брата из логова!

Раздавленные суровым негодованием чёрного гиганта, Глоб, Лум и Пэк лишь растерянно развели лапами и захлопнули древние ворота за́мка. Звучно лязгнул засов, ставя очередную печальную точку в биографии дерзкого воина, и без того полную крутых поворотов, стремительных падений и многолетних тяжелейших восхождений из немилости в милость.

Сплюнув заскрежетавший на зубах песок, шуршик сел, потирая ушибленное плечо, да глядя на усмехающиеся звёзды. В небе висела большая Луна, холодная и безучастная, как первобытный суслик, испустивший дух и наглухо вмерзший в лёд. Сложив лапы на коленях, ушастый изгнанник даже подумал о возможной закономерности некоторых событий с фазами полнолуния, затем стянул мордочку в принимаемое решение и сказал просто, как говорят все герои перед всеми основными событиями во всевозможных книгах о разнообразных приключениях:

– Ничего, ещё посмотрим, у кого коготок крепче.