Текст книги "Ибо однажды придёт к тебе шуршик… Фэнтези времён плаща и шпаги"

глава 7

Вечерело. Ливень помог затушить горящий сарай, но хозяев это всё равно не обрадовало. Обгоревший остов – слабое утешение для того, кто во что-то однажды вложил душу. Не стану утверждать, что это именно наш случай, но хозяйка в отчаянии всплёскивала руками, негодовала и посыпала проклятиями головы тех, кто мог быть причастен к пожарищу. Соседи, сбежавшиеся на крики, всячески сочувствовали горю… но как-то издалека и не до конца искренне. Когда же прозвучала фраза: «Что смотрите?! Радуетесь?! Ничего! Бог не Тимошка, видит немножко!» – сельчане и вовсе разошлись, посмеиваясь и перешёптываясь. Рискну предположить, что погорельцев и прежде не жаловали, а стало быть, сам того не ведая, Тук вполне мог быть ниспослан проведением в назидание. За что семейство угодило в немилость, распространяться не стану, ибо наша история не об этом… Между тем девчушка с косичками, то и дело, твердила про «бевочку», однако, никто не воспринимал слова ребёнка всерьёз. Ибо как может какая-то белочка спалить сарай?! Немыслимо! Наконец, отчаявшаяся домохозяйка вспомнила о жарко́м и хотела было расстроиться, что и оно превратилось в угольки, но, когда, заглянув в печь, не нашла там аппетитную стряпню, окончательно впала в замешательство: куда она-то могла запропаститься?!

– Что вообще происходит в этом доме?! – в негодовании воскликнула она. – У нас что, шишок завёлся?!

Маня в очередной раз напомнила про «бевочку», но и тут от неё упрямо отмахнулись. Мифический шишок куда убедительнее, нежели какой-то грызун!

Тук тем временем вернулся к месту, где они расстались с Пэком, и приятеля не обнаружил. Прикопав горшочек со снедью в дебрях ковыля, он отправился по следу товарища и нашёл бузотёра висящим в конюшне одного из дворов. Его задняя лапа, застрявшая в капкане для охоты на шуршиков, отказывалась высвобождаться, и бедолаге ничего не оставалось, как смириться с мыслью, что жизнь кончена. Он мог ловко передвигаться по воздуху, вырывать у мерзавцев сердца, бить в барабаны, укрощать лошадей, но по части капканов дилетантом был редкостным! А потому последние полчаса разочарованно болтался вниз тумкой, и лёгкое помутнение рассудка уже давало себя знать.

«Когда хозяин вернётся, – с тоской думал ушастый разоритель конюшен, – ему непременно выстрелят точно в глаз, освежуют, а шкурку, столь любимую, снимут, и пойдёт она на шубу какой-нибудь неприглядной бабе! Ещё бы ничего, кабы досталась красотке, но – лярвики мерзопакостные1818
  «Лярвики мерзопакостные» – излюбленное идиоматическое выражение Крошки Пэка. В древние времена имело обширное хождение в среде шуршиков. Ля́рва (лат. larva – привидение, в древнеримской мифологии душа умершего злого человека, приносящая живым несчастья и смерть. (Прим. автора.)


[Закрыть]! – несправедливость этого мира слишком очевидна!» Пэк взирал на перевёрнутую вверх ногами действительность, и возмущённая мысль в нём крепла и упрямо ширилась. Возможно, в скором времени градус отчаяния, достигнув придела, растерзал бы мозг шуршика окончательно, но тут откуда-то сверху раздался спасительно заикающийся голос собрата:

– И чего это мы тут п-прохлаждаемся? – поинтересовался он, разглядывая сквозь щель в крыше филейную часть самого маленького из самых маленьких.

– Тук, – печально пробормотал Пэк, – я, кажется, вляпався! Пьедставляешь?

– Я тебе п-предупреждал? – решительно осудил Тихоня ротозея.

– Ну, пьедупьеждал…

– Я г-говорил, не шляться по сараям?

– Ну, говоил.

– И к-кто ты после этого?

– Йаз-гиль-дя-юшка… – тяжело вздохнув, простонал несчастный обалдуй.

Нужно было вызволять горемыку из западни. Но раз в капкан угодил один шуршик, то и второму было чего опасаться! Невдалеке за крышами поднимался дымок, доносились крики и выразительные ругательства. Тихоня присмотрелся к происходящему во дворе и очевидных препятствий не обнаружил. Однако опыт подсказывал: идти кротчайшим путём – неприятностей не оберёшься! Потому он решил отыскать в конюшню более безопасный лаз. Спрыгнув с крыши, осмотрел стену, проверяя, плотно ли пригнаны друг к другу доски, осторожно обстучал их, на что услышал весёлый голос беспомощно болтающегося:

– Кто тама?

– Я это! – отозвался Тук. – Вход ищу…

– Это я понял. Это я так… Фкучновато тут болтаться вниз тумкой. Язык фтал какой-то бойсой такой… во йту не помессяется…

– Молчи, Пэк! Вдруг кто услышит!

Найдя хлипкую доску, шуршик оторвал её и осторожно заглянул внутрь. Особых опасностей всё ещё не наблюдалось. Тогда, подняв каменюку, он кинул её на освещённый пятачок рядышком с жертвой собственной безалаберности. Но и после этого вокруг продолжала царить подозрительная безмятежность, что только укрепило мысль: соваться в проём не следует! Но как можно не сунуться туда, где твой кукузик стопудово подкарауливают соблазнительные неприятности! Тук ведь не какой-нибудь человечище бесхребетный, он – шуршик! Что будет после записано в личной «книге измен»1919
  «Книга измен» – эквивалент человеческого «дневника», куда шуршик записывает ключевые события и приключения своей жизни. (Прим. автора.)


[Закрыть]? Что день прошёл впустую? Что был упущен «соблазн», пусть маленького, но щекочущего нервы «приключения», прошлёпавшего мимо, аки склизкая лягушонка?! Это возмутительно неприемлемо! Потому, протиснувшись внутрь постройки, он аккуратно обогнул лошадку чёрной масти, которая с любопытством принялась его обнюхивать, и только перепрыгнул забор, чтобы оказаться в проходе между загончиками, как, поднимая песок, опилки и прочий мусор, откуда ни возьмись, появилась сеть, обхватила непрошенного гостя и утащила его к самому потолку.

– С-стручок мне в бок! – недовольно пробормотал Тук, пытаясь сообразить, как он мог так опростокукузиться? Второй раз угодить в ловушку, знать, что она может быть, всё проверить и всё равно вляпаться – это откровенный перебор! Шпага выскользнула из ножен и дотянуться до неё было решительно невозможно. Оставалось пустить в ход кусаки, но сеть оказалась на удивление прочной, даже острый коготь отказывался резать её.

– Хе-хе! – донёсся до него саркастический похихик Пэка. – Пьивет, собват по нессястью! А ты ещё спвасывал меня: «Говоил или не говоил?».

Но Тук не стал отвечать на справедливый упрёк, логично расстроенный сложившимся положением, и гнетущая тишина вскоре накрыла друзей безрадужным осмыслением перспектив грядущего возмездия.

– Тук, – Крошка миролюбиво нарушил воцарившееся молчание, – а ведь я пости насол её…

– К-кого нашёл? – не понял Тихоня.

– Лосадку мою…

– К-как это?

– А ты пьинюхайся… Чуешь, сем пахнет?

– Н-нет.

– Ну, конесно! Ты же восол с тыла. А если бы восол, как но-мальный фуйфык в воёта, то усюял бы её запах. Он-то и сыгьял со мной злую сутку…

– З-значит, она жива?

– Этого мне запах не фказал. Но фто она была тута – факт…

Повисла неловкая пауза.

– Вечереет! – нарушил молчание любитель древнего чтива. – Если не выберемся до п-прихода хозяев, наше дело – кукузик…

– Не спорю… Стать сей-нибудь субейкой, осень-но неохота.

И они хихикнули сначала коротко, а потом всё раскатистее и раскатистее в полном отчаянии от очевидной беспросветности сложившегося положения. А что тут ещё попишешь? Шуршики! Даже в критической ситуации, им только дай повод поёрничать!

Возможно, их, действительно, постигла бы печальная участь, если бы… в лаз, проделанный Туком, вдруг не ворвалась Чернушка и не закудахтала, словно наседка по разбежавшимся цыплятам: она-де так и думала, эти разгильдяи во что-нибудь, да вляпаются! За нею в щель протиснулся Маленький Бло и, увидев незавидное положение друзей, удовлетворённо оскалился:

– Да, шустрики, симпотно смотритесь! Если б не твоя курица, Тук, мы могли бы больше не свидеться.

Бло вскочил на вороную лошадку, ловко развернул её к воротам загона и хлопнул по крупу с такой силой, что та, взбрыкнув, сломала ограждение. Отлетевшие с грохотом доски обнаружили ещё парочку ловушек, которые в мгновение ока были обезврежены. Тук ещё удивился, почему он сам не дотумкал до такого? Это же так просто, как два плюс два! Однако к ним на помощь пришёл Маленький Бло, а этому вольному охотнику опыта не занимать – за плечами не одно тысячелетие! Выхватив шпагу, черно-бурый одним движением рассёк канат, державший сеть с Тихоней, от чего Чернушка чуть не снесла ещё одно яичко, ибо, грохнувшись с приличной высоты, хозяин тут же утратил дар речи. И птичка занервничала: всё ли ладненько с её «истребителем разбойников»? Когда же тоненький писк вновь огласил конюшню, радости пернатой бестии не было предела. С Пэком же пришлось повозиться. Всякий раз люди придумывают всё боле изощрённые ловушки, и та, в которую угодил Кроха – не исключение. И всё же в мире существует магия! Бло извлёк из басе́тки хитрую округлую штучку с удлинённым носиком, чем-то похожую на махонькую лейку, капнул содержимое на цепь, трижды плюнул и, упрятав «штучку» обратно, пробормотал древнее заклинание, отчего кольца в месте плевка начали угрожающе раскаляться, не на шутку перепугав висящего. Когда плавящийся металл стал подбираться к его заключённой в капкан конечности, беднягу совершенно покинуло чувство юмора, так что вскорости он обмяк, превратившись в тряпочку, полощущуюся на ветру. Впрочем, кольца лопнули, не коснувшись топа шуршика. Но об этом Крошка узнает, придя в себя несколько позже. А пока, вернув друзьям свободу, Маленький Бло пожелал Тихоне доброй дороги и, пришпорив вороную, растворился в надвигающихся сумерках. Тук же от души надавал Пэку по мордасам, приводя рыжего в чувство, и когда тот, очнувшись, обнаружил лапу целёхонькой, счастью зверька не было предела! Позвякивая остатками цепи, сорвиголовы покинули разорённую конюшню и, уходя огородами, вскоре затерялись в дебрях ковыля.

Там Тук откопал горшок с похищенным жарки́м. И хотя варево остыло совершенно, на исходе дня оно показалось друзьям истинной благодатью. Чернушке досталось просо, коим Пэк с избытком набил карманы в одном из курятников, зная, что друг непременно похвалит его за заботу о верной птахе. Ещё налётчики пришли к единодушному мнению: выяснено главное – лошадь белой масти жива, а стало быть, поиски были не напрасны! Пэку, конечно, взгрустнулось от того, что потеряшка предпочла ему прежних хозяев, и всё-таки от абсолютнейшего разочарования спасало то обстоятельство, что в отместку ими был учинён знатный погром, сарай с соломой погорел ясным пламенем, а самое главное – горшку с вкуснятиной были сделаны ноги, следовательно, миссия удалась, и «летопись измен» теперь непременно пополнится ещё одним абзацем о делах праведных, духу всеобщего равновесия угодных!

Шествуя к логову, друзья взахлёб рассказывали друг другу подробности дерзкой вылазки и похихикивали от души. Чернушка следовала за ними и гордилась, что пусть малую толику, но была причастна к спасению этих двух ушастых прощелыг2020
  Прощелыга – пройдоха, плут.


[Закрыть]. Об одном Тук не стал распространяться: девчушке с косичками и волнении, что вызвала она своим прикосновением.

«Пусть это будет моей маленькой тайной!» – думал он, раз за разом покрываясь мурашками, которые в дальнейшем переплетались у него с понятием «счастье».

Вскоре огни селения «Кривые столбы» остались далеко позади, растворившись в пелене ночи. И когда шуршики углубились в угрюмую сень северных лесов, на небо вскарабкалась Луна, населив мир призраками, шёпотами и тягучей дремо́той.

* * *

Как раз в эту минуту, карета с гербом Померании с грохотом въехала в ворота родового за́мка и остановилась. Марго сидела на козлах уставшая, грязная, но протрезвевшая и совершенно опустошенная. Слуги в сочувствующем недоумении окружили госпожу. Шутка ли! – королева, а выглядит так, будто её в помоях изваляли! Пройдясь по лицам взглядом побитой собаки, наездница спрыгнула с ко́зел и, не проронив ни слова, направилась в покои. Там, в самой высокой башне, украшенной каменными страшилищами, при виде которых любому смертному хотелось инстинктивно перекреститься, в гадальной комнате тётушки Присциллы горел свет. Придворные проводили несчастную растерянно-сочувствующими взглядами и, посмотрев друг на друга, пожали плечами, только и всего.

Посреди гадальной комнаты стоял огромный котёл, в котором булькало какое-то варево. Вид «супчика» был неприятен, а запах вонюч. Одетая в простую холщовую ткань, в импровизированном шлеме из прозрачного материала, случайным образом сгенерированного самой тётей, благодаря разработанной ею же системе тонких технологий, мадам Бурвиле́ски, не побоюсь этого слова, творила, подобно сумасшедшему гению, создающему великое НЕ́ЧТО! Она была само сосредоточение вдохновения и мысли! Достав с полочки пакетик с серым порошком, пошептав абракадабру и трижды плюнув прямо в пенящиеся бульки, старая ведьма сыпанула жменьку в ёмкость, и месиво смачно зачавкало. Повалил белый пар, задрожали колбочки, зазвенели тарелочки. Наконец, тётушка задумчиво сложила руки на груди и указательным пальцем деловито постучала по подбородку: с вероятностью девяноста процентов можно было заключить, что всё просчитано ею правильно… вроде бы!

Марго стремительно шла по длинному коридору, и белое платье, теперь почерневшее и набухшее от воды, волочилось за нею с тяжёлым шелестом. Впереди, сквозь щель под дверью просачивались клубы белого дыма, что, сбиваясь в низко стелящиеся облака, расползались по истёртым за века плитам и, достигая лестницы, утекали по ступеням вниз. Разогнав их гневной поступью, расстроенная женщина остановилась, наконец, перед заветной комнатой, пнула дубовую преграду высотой в полтора человеческих роста и решительно вошла в гадальню.

Окунув небольшую экспериментальную метёлочку в варево, тётя изящно махнула ею и обрызгала племянницу с головы до пят. Вопреки ожиданиям, платье из грязного тут же превратилось в ветхое с дырочками, сквозь которые проступило белое тело королевишны и её нижнее бельё.

– М-да… Промахнулась! – с досадой цыкнула родственница. – Жаль! – и обратилась к дерзкой беглянке с укоризненной речью: – Ну, что, пельмешка, даже на порог не пустил?! А ведь я говорила: не езди! Но ты же упряма, как тысяча ослов!

Даже не обратив внимания на преобразования с платьем, Марго присела на табурет, стоящий у двери, где, по-мальчишески сложив руки на коленях и подняв плечи, подавленно свесила буйну голову. Кисти рук её безвольно обмякли, обозначив пустоту души и сердца.

– Только избавь меня от нотаций, тётя! – вымолвила она с лёгкой хрипотцой в голосе. – Да, он – негодяй! Но это я говорю, что он негодяй. А ты молчишь! Я – говорю, ты – молчишь. Да, тётя?

Мадам Бурвиле́ски равнодушно пожала плечами и направилась к шкафу, где на полочках мелодично вздрагивали баночки и колбочки всевозможных объёмов и форм.

– Хорошо, молчу! – взяв две пробирочки разного цвета, она вернулась к столу и смешала содержимое в мензурке. Полистав колдовскую книгу, нашла необходимое, освежила заклинание в памяти и, подойдя к чану, плюнула в него. Прошептав магическую абракадабру, вылила получившуюся смесь в бурлящую субстанцию, и та зачавкала веселее. Затем Присцилла взглянула на растерзанную слезами племянницу, тяжело вздохнула и, проникнувшись, наконец, состраданием, сказала примирительно: – Тогда просто взгляни на это…

Подойдя к внушительному зеркалу на стене и, дохнув на него из самой глубины сердца, она брызнула водой из флакона, вечно валяющегося в кармане рабочего передника. По поверхности прокатилась лёгкая рябь, которую поглотила древняя рама, и королева Померании увидела следующее…

Сперва проявились две тени. Тени превратились в Ольгу и Владислава, которые сошлись в страстном поцелуе. Затем силуэты исчезли, и возникла равнина перед городом, на которой стояло небольшое войско короля Широкороссии, а дальше, там, где начинался лес и уходил к бесконечному горизонту, бурлило втрое превосходящее их воинство упырей-шишиг. В следующее мгновение армии сорвались со своих мест, и две неравные силы сошлись в кровопролитном сражении. Брызнула кровь. От выстрелов мушкетов и пистолей валились кони. Шпаги и топоры пронзали и рассекали тела воинов, а чудовища, со сплюснутыми полу-волчьими мордами, невиданные Марго доселе, даже не заботясь о том, чтобы добить раненого солдата, вырывали у умирающих сердца и тут же отправляли их в окровавленные пасти.

– Что это за чудовища за такие? – прошептала не на шутку испуганная королева.

– Это? Гвирдумы, – мрачно отозвалась тётушка. – Встречаются крайне редко, откуда приходят – никто даже узнавать не пытался. Боялись… Но почему их будет такое великое множество, сама не ведаю…

– Но что всё это значит? – и юная ведьмочка невольно прикрыла рот дрожащими пальчиками.

– То, что ожидает Широкороссию через шестнадцать лет, – тихо пояснила ведьма старая, как-то особенно холодно взглянув на почти-дочь. – Вот почему мне не нравится и никогда не нравился твой выбор, девочка моя.

– Тётя! – осадила её Марго.

– Молчу, молчу! Я тише воды, ниже плинтуса… – она плюнула на изображение, и видение исчезло.

– Значит, шуршик был прав?! – вновь опустившись на табурет у дверей, сокрушённо покачала головой растерзанная ужасом и противоречивыми чувствами женщина, затем тревожно взглянула на тётушку и внезапно отхлестала себя по щекам с таким остервенением, что глаза Присциллы округлились.

– Что за шуршик? – осторожно осведомилась мадам Бурвиле́ски, испуганно прижимая флакончик с провидческой жидкостью к груди. Поведение племянницы пугало: а ну как на почве ревности и обманутых ожиданий родная кровинушка подвинулась рассудком? Всякое ведь может случиться! Понимая, однако, что дел сердечных в такую минутку лучше не касаться, старая ведьма решила свести тему в менее щекотливое русло: – К тебе приходил шуршик? Это не к добру, дорогая… Шуршики просто так к людям не захаживают…

– Пустое! – отмахнулась в конец расстроенная девица. – Я ему всё равно не поверила! – и она в отчаянии обхватила голову руками, неваляшкой закачавшись на табурете. – Дура! Какая же я всё-таки дура! – корила себя королева Померании, пока на неё не снизошло озарение: – Владислава надо предупредить!

– Даже не думай! – вскинулась тётя. – Слышишь?! – она опустила изрядно потрёпанную временем и трудами метёлочку в бурлящее варево и стала нервно побалтывать ею. – Пусть исполнится, как предписано! Это ему наказание за безразличие к нашему роду! За твоё унижение, в конце концов! – и вынув орудие колдовского саспенса на свет божий, с раздражением брызнула зельем в племянницу.

Марго отшатнулась. Но к общему удивлению, платье из дырявого тут же превратилось в элегантное и белоснежное, более того, отутюженное, словно бы его только что доставили от портного.

– Ну, вот. Я же говорила! – удовлетворённо кивнула тётушка. – Прекрасный получился пятновыводитель. С причёской справишься сама, – и подойдя к племяннице, она покровительственно тронула бедняжку за плечо. – Как говорил Верлибий: «Что наша жизнь? – дорога на Голгофу. А эпитафия – лишь скомканный итог…» Королевство Владислава обречено, тут уж никакие предупреждения не помогут.

И самое ужасное, что мадам Бурвиле́ски была права.

* * *

Ночь в Мирославль-граде после свадебных торжеств выдалась на редкость умиротворяющей. Пышное празднование бракосочетания королевской четы утомило горожан и гостей столицы настолько, что многие давно видели десятый сон. Кто-то кое-как добрёл до собственной постели; кто-то умудрился ошибиться покоями и даже не заметить этого; кто-то, свернувшись калачиком, почивал в карете; кому-то повезло распластаться в телеге, а иному кутиле и под нею; особенно стойкие по части хмельных возлияний дремали прямо на столах, но были счастливцы, что притомились и под ними. Тем не менее среди всей этой безмятежной идиллии из трактира «Чёрная каракатица» глухо, но призывно маняще доносились звуки бравурной песенки:

 
Игра!
          И, если фарт, ты на коне!
Звезда
          удачи карты окропит!
Живей
          сдавай, на ставки не скупись!
Играй!
          Азарта удовлетвори
                    каприз!
 

«Гимн шулеров», как окрестили песенку завсегдатаи ночного заведения, гремел и ширился, наполняя сердца собравшихся за игровыми столами нешуточным воодушевлением.

 
Плевать,
          что мы не сеем и не жнём!
Чихать,
          что хлеб – не праведным трудом!
Ведь наш
          закон: кто ловок, тот и прав!
Сыграй!
          И сам оценишь золотом
                    талант!
 

От посетителей в трактире было душно. И хотя время неумолимо приближалось к полуночи, расходиться никто не собирался, напротив, хлопая дверью всё чаще, клиентура только прибавлялись. Впрочем, хозяина мутного местечка это только радовало, так как выливалось в звонкую монету.

В центре зала за двумя сдвинутыми столами самые опытные смачно резались в карты, а любопытствующие, сгрудившись за их спинами, трепали нервишки гаданиями: кто кого нахлобучит и на какие барыши? Собравшихся особенно восхищал мужчина лет тридцати пяти в чёрном кожаном одеянии, что вот уже не одну партию оставался в выигрыше, а такого в «каракатице» не случалось давненько, если вообще когда-либо имело место быть. Именовали ловкача Халвусом. Чудно́е имя уже не вызывало вопросов, а тем более насмешек, ибо те, кто преуспел в этом ранее, более в трактире не появились. Шептались, конечно, что совпадения не случайны, однако здравомыслящие справедливо заключали: имя может быть сколь угодно странное, лишь бы человек был хороший, времена-де не спокойные, мало ли что могло приключиться с несдержанным на колкости… Длинный язык – причина многих несчастий в жизни! Не даром поговаривают: «Как аукнется, так и откликнется!». «Хороший человек» же за последние сутки неимоверно поднял популярность заведения. На него приходили поглазеть, как на диковину, а это говорило о чужеземце многое! После пиршества на королевском лугу, те, кто всё ещё крепко стоял на ногах и жаждал продолжения кутежа, поспешили в злачное местечко, дабы участить пульс, поднять внутренний градус и, конечно же, подразнить азарт!

Допев последнюю строчку, Халвус длинным глотком осушил поставленную перед ним кружку и, подхватив розданные карты, эффектно развернул их веером. Тишина мгновенно нагнула спины собравшихся, и интрига воспарила над столом, заострив лица зрителей.

Лошадь белой масти стояла во дворе трактира, понуро опустив голову, и размышляла о превратностях судьбы, что успели достаточно потрепать её. Перспектива обрести тёплое стойло и крепкую хозяйскую руку затиралась временем, отыскать заботливых ушастых созданий казалось делом совершенно безнадёжным, конца же напастям, свалившимся на её холку, не предвиделось, так как из темноты вдруг вынырнули двое и, подойдя к коняге, принялись поглаживать её и похлопывать.

«Что же со мной не так?» – мрачно подумала несчастная, когда ладонь одного из незнакомцев погладила её круп.

– Вот, взгляни на это белое чудо! – сказал первый. – Именно о ней я и толкую тебе… Смотри, какая славненькая…

– Вижу… – отозвался второй. – Лошадёнка, что надо! Только больно приметная. Её не спрячешь, как иголку в стоге сена, а найдут – хлопот не оберёшься…

– При чём здесь хлопоты, Никитич?! Её хозяин второй вечер подряд режется здесь в карты. Лошадёнка же нарисовалась нынче вечером. Зуб даю: или кто-то продул её, или он увёл красотку у какого-нибудь ротозея. По-любому, дело тут не чисто, а ты – катала, каких поискать… Нахлобучь его, и – дело в шляпе!

– И кто у нас такой везунчик?

Первый злоумышленник довольно хмыкнул и, подойдя к окну трактира, поманил второго:

– Иди сюда…

Катала остановился рядышком, и товарищ указал на одного из игроков за столом:

– Во-он тот, в коже… Видишь?

– Угу…

– Заряди ему ставку по максимуму. Пусть поставит на кон свою лошадёнку… Это на мелких он герой, на крупных – стопудово дрогнет…

– А коли не дрогнет?

– Тогда с ним поговорят наши ножички…

На игровом столе меж тем скопилась внушительная груда драгоценного металла. Даже при беглом взгляде смекнёшь не мешкая, что ставки далеко не мизерные, от чего наблюдающие переглядывались тревожно, поджимая губы с угрюмой многозначительностью. Не даром в Святом писании, в книге притчей Соломоновых писано: «Кроткое сердце – жизнь для тела, а зависть – гниль для костей.»

Таверна наполнилась напряжённой, звенящей тишиной, даже назойливая жирная муха слонялась над столом как-то особенно раздражающе.

В дальнем углу, стараясь не привлекать к себе внимания, сидел канцлер Будраш и с безучастным видом запивал вином жареного ягнёнка. Гвардеец, посланный им проследить за конокрадом, доложил, что искомый объект осел в трактире, пользующемся дурной репутацией, ибо гостеприимно распахивает двери для всякого сброда, а также лихого люда, предпочитающего заключать сомнительные сделки и проигрывать кровно на́житое. Кроме того, наблюдаемый имеет хорошо подвешенный язык, изъясняется грамотно, если не сказать изысканно, и что немаловажно, обожает азартные игры. Он тут же подсел к играющим, поставив на кон довольно приличную сумму, стало быть, с деньгами расстаётся легко, что не может не вызывать определённую настороженность…

– Рискну предположить, человек сей может иметь авторитет среди воровского мира, – подвёл черту гвардеец и, вытянувшись во фрунт, подчёркнуто щёлкнул каблуками, давая понять, что сведения на этом исчерпаны.

Столь живописный портрет заинтриговал тайного советника, решившего лично взглянуть на экстравагантную персону, дабы утвердиться в главном: подвела его чуйка или нет?

Тем временем очередной разоритель семейного бюджета, расставшись с крупной суммой, покидал карточное ристалище под улюлюканье и аплодисменты. И все готовы были поздравить конокрада с триумфальной победой, а то, пожалуй, и в друзья набиться, дабы на халяву влить в себя горячительное. Отхватив приличный куш, победитель впоследствии щедро проставлялся, так что везунчики кивали со знанием дела: широкой души человек!

Едва Халвус сгрёб выигрыш в кошель, как перед ним опустились кружка с пивом и тарелка с закусками. Однако, не успел он сделать глоток и сказать заветное: «Угощаю!», – как напротив него за стол грузно шлёпнулся очередной ловец удачи – Никитич. Швырнув в центр стола мешок с деньгами, он заявил:

– Играю на всё!

Оценив увесистый кошель, кто-то даже присвистнул, и таверна разом притихла, предвкушая продолжение битвы.

Халвус отставил кружку в сторону, оценивающе взглянул на транжиру, кинул взгляд на свои барыши и понял, что несколько уступает в бюджете. На это Никитич улыбнулся и подзадорил:

– Ну, как, сравняешь? Есть деньги-то? А то могу одолжить…

На что конокрад лишь таинственно улыбнулся:

– Ставлю свою лошадь…

– Лошадь? – нахмурился наглец. – Я играю на живые деньги.

– Тогда игры не будет… – Халвус поднялся из-за стола, чтобы пересесть и спокойно отужинать.

Но Никитич остановил его вопросом:

– Полагаешь, она, действительно, стоит денег? А то, может, и нет лошадёнки-то?

– А ты во двор прогуляйся и увидишь… Былой масти. Она там одна такая.

Катала подал знак товарищу, который тут же изобразил озабоченный вид, кивнул для солидности и метнулся к выходу, а возвернувшись, заявил:

– Есть коняга. Масть белая… Хороших денег стоит.

Никитич выдержал вопросительную паузу, не сводя глаз с потенциальной, как ему представлялось, жертвы, которая, помедлив чуток, кивнула, принимая вызов.

– Кто сдаёт? – деловито осведомился катала.

Халвус вежливо развёл руками, приглашая соперника поступать на своё смотрение. Тогда Никитич отточенным движением сгрёб карты. Пальцы со знанием дела стали вертеть, кидать и перекидывать колоду то так, то эдак, что вызвало искреннее восхищение одних, крайнее любопытство других, однако полую невозмутимость самого похитителя лошади белой масти. Пассы с картами могли смутить новичка, но не его, способного пустить пыль в глаза не менее эффектно.

Наконец, карты были розданы. Началась игра. Когда же в дело пошли козыри, Халвус внезапно схватил Никитича за рукав одной рукой, а другой жёстко прижал его самодовольную физиономию к столу, после чего под разочарованное «У-у!», вынул из рукава толстяка пикового туза и показал присутствующим.

– Ты не прав, приятель! Жаль, но это – туз! – объявил он, подчёркнуто сворачивая слова в стих, затем смачно щёлкнул картой по губам лжеца, от чего глазки последнего трусливо забегали в попытках оправдаться, и только тогда ослабил хватку.

Никитич оторвал щеку от столешницы и, брызгая слюной, забубнил скороговоркой:

– Успокойся, парень. Клянусь, это не то, что ты думаешь. Карта – только память о дружке. Недавно он погиб. Вот и таскаю её с собой. Прихоть, не более!

Халвус кивнул с пониманием, однако смял карту и бросил её в лицо игроку, от чего тот пошёл багровыми пятнами негодования. Швырнув же краплёнку, конокрад поднялся и обратился к столпившимся у стола:

– Что ж, я растроган повестью такою. И всё-таки, мой друг, игра за мною… – он протянул руку и положил её на кошель обманщика.

Но катала порывисто накрыл руку везунчика своей пятернёй и заявил тоном довольно нагловатым в сложившейся ситуации:

– Может, переиграем?

Халвус улыбнулся:

– Охотно! Даже заключим пари. Ну, а покуда руку убери…

Стихоплётство обаятельного наглеца заметно раздражало толстяка, ибо было не понятно, к чему оно и чем может грозить в перспективе. Но что особенно выводило из себя, так это спокойствие чужеземца, явно уступающего по комплекции, но при этом такого невозмутимого и дерзкого. От переизбытка унижения у Никитича характерно задрожали мышцы переносицы.

– Не понимаю этот издевательский тон… – возмущённо прохрипел он. – Ведь мы могли бы договориться.

На что Халвус лишь тяжело вздохнул. С подобным положением дел он сталкивался не раз, а потому, сойдя на прозаический стиль, произнёс чеканно, дабы вбить и без того очевидную истину в мозг неудачника:

– Никто не запрещает играть краплёными картами… – он широко развёл пальцы рук, лежащие на краю стола, в стороны, словно рысь, готовящаяся к прыжку. – Не умеешь без мухлежа – мухлюй, но мухлюй так, чтоб комар носа не подточил. А коли прокололся, проигрывай хотя бы с достоинством.

Но катала не прислушался к житейской мудрости, либо счёл её недостаточно убедительной, ибо в следующее мгновение стол был опрокинут вместе с картами, деньгами, так и не тронутым ужином, и в дело пошли кулаки. К шулеру присоединились разгорячённые игрой сотоварищи, послышался хруст костей и глухие удары по набитым хмелем тушкам. Конокрад без особого труда уложил бузотёров и обнажил шпагу. Присутствующие шарахнулись в стороны, образовав пустое пространство, в котором стоял исключительно уверенный в себе мо́лодец с вострым оружием наперевес. Никитичу, ощупывающему собственную челюсть на прочность, ничего не оставалось, как последовать его примеру.

– Решительный жест! – улыбнулся Халвус и, бросив цепкий взгляд на присутствующих, невозмутимо поинтересовался: – Что ж, со словами или без?

– В каком смысле? – не опуская клинка, переспросил игрок.

– Ну… Я мог бы изобрести пару-тройку изящных шестистиший для удовольствия присутствующих и пообещать, к примеру, что заколю вас… скажем, в конце четвёртого шестистишия, дабы наш поединок не выглядел пошлым кровопролитием двух зарвавшихся мужланов. Желаете быть убитым?