Текст книги "Ибо однажды придёт к тебе шуршик… Фэнтези времён плаща и шпаги"

* * *

Шёл вот уже третий день, как Крошка Пэк предавался печалям. Его терзали предчувствия, а мохнатый кукузик от столь продолжительного и напряжённого недвижения затёк, потеряв всякую чувствительность. Однако шуршик упрямо терпел лишения и не сдавался. Третий день, сидя перед тарелкой с манной кашей, он думал о Вечном. Вечное же представлялось в тонах мрачных. Следуя заповедям Большого Бло, будто мысль округляется на третий день, он ждал. Наконец, сочтя последнюю тумку округлившейся достаточно, единым движением перевернул тарелку и шмякнул о стол. Содержимое чавкнуло. Подождав условленные три секунды, Крошка ловко отлепил тарелку от стола, и тогда, символично чмокнув окружающее оцепенение, каша поползла… Тревожные предчувствия оправдывались. Вид каши был хлипок, запах – вонюч, а всё в купе – однозначно: предстоящее не сулило повода к шуткам! Склонившись над зловонной массой, в которую с удовольствием пикировали мухи, зверёк всем своим мозговым веществом старался постичь великую глубину предстоящего откровения. Но тут, как это часто бывает в подобных случаях, дверь с грохотом распахнулась, и в гадальную комнату ввалился Неве́ра Лум.

– Когда бы кашей сей мы мир постичь могли, то точно боги б жили, чёрт меня дери! – с ухмылкой, утопающей в расплывшихся щеках, возвестил ушастый пиит.

Пэк аж заскрежетал кусаками от столь непостижимого хамства:

– Заткнись, – ощерился он, превозмогая вселенское негодование, – стихопуп2626
  Стихопуп – синоним слову «стихоплёт». В переводе с шуршиковского означает буквально: «пуп стихосложения». (прим. автора)


[Закрыть] несчастный! – и кошачий глаз его, буквально прилипший к вонючей массе в тщетной попытке уследить за всеми нюансами движения оной по столу, нервно задёргался, а посиневшие от напряжения губы пробормотали: – Будут крупные неприятности… Понял?

Лум воздел носяру к сводчатому потолку, где довольно кучно раскачивалась стая летучих мышей, и на него снизошла благодать:

– Чтоб в перспективе избежать беды, – воскликнул он, источая вселенский оптимизм, – уверуй в палец сей, как в вещий перст судьбы! – и к вящему ужасу самого маленького из самых маленьких шуршков воткнул свою волосатую закорючку в растекающуюся массу и изобразил загогулину, после чего умилился, глядя на результат своего творчества, и расхохотался: – Весёленькая вышла загогулина! Кончай смердить, Глоб замочил бычка! – на этом моменте крепыш запнулся, ибо мозг отказался выдать хоть сколько-нибудь оригинальную рифму. И пришлось снизойти до прозы: – Хм, моё поэтическое великолепие проголодалось. Пойдём, жахнем пивка, ушастый, вдарим по мясу, в общем, пополним круговорот веществ в природе… – и раскатистый хохот его шарахнулся из угла в угол, а под потолком зазвенело.

В первое мгновение Крошка даже растерялся от подобной наглости. Он хватил ртом воздух, словно рыба, выброшенная на мелководье (таково было обступившее его со всех сторон негодование), затем подскочил на стуле и, что есть силы, звучно хлопнул лапами о стол. С потолка обрушилась стая летучих мышей и шумно выпорхнула в раскрытое окно.

– Я три дня…

Пэк хотел было возмущённо завопить, но тут за окном гадальной комнаты далеко, но достаточно явственно, чтобы понять, что происходящее совсем не случайно, подал голос одинокий волк. От его надрывного стона, рыжики вздрогнули и настороженно повели ушами. Им ещё никогда не приходилось слышать столь холодящего кровь завывания. Через мгновение из-за кромки леса первому волчьему подвыву ответил второй, за ним последовал третий, пока вся долина, поросшая дремучими лесами до самого горизонта, не наполнилась воем сотен глоток, истосковавшихся по полнолунию. Створка окна от порыва ветра, ворвавшегося в комнату, звучно хлопнула, а пламя свечей неверно задрожало. Героический пафос Крошки, словно пенку с молока слизало.

– Я три дня ждал этого часа! – тревожно забормотал рыжий малыш полушёпотом, загривком чуя в хищных песнопениях дурное предзнаменование. – Постился, как последний монах, а ты приходишь и вот так вот запросто лепишь мне загогулины?! – его нос заострился, а большие уши – предмет зависти остальных соплеменников – ощетинились жёстким волосом. – Бурдюк ты ходячий!

Он пихнул Неве́ру в крепенький от природы улюляк, но как-то неуверенно. В любой другой момент самый маленький из самых маленьких шуршиков вперил бы руки в боки, разразился мощной ругательной тирадой и, может быть, даже попытался накостылять собрату, не считаясь с размерами последнего, но сейчас, что-то словно бы сдавило его волю и бешеный темперамент.

Впрочем, и сам Лум внезапно утратил прежнюю весёлость, покосившись на растекшуюся по столу массу. Позабыв обо всех своих издевательских шуточках, он надул и без того пухлые щёки и озабоченно пробубнил: «Бу-бу-бу…», – затем достал из кармана штанов орешки, которые водилось там завсегда в избытке, и протянул их соратнику по ситуации. Но вместо того, чтобы присоседиться к закромам соплеменника, Крошка пискнул:

«Ай-яй, – и, присогнув колени, запрыгал на месте. – Ай-яй!!!»

– Что, – разглядывая проявляющуюся на столе пентаграмму, пробасил Лум, – кукузик морозцем пошёл?

Вместо ответа он схлопотал справедливый пинок, но не осерчал.

– Да, брат Пэк, эти три дня тебя сейчас здорово пощекочут. Я тоже как-то возымел желание гаднуть на кашке. Однако к вечеру бросил эту затею. Способ хорош, но не для моего ку… – тут зверь затих, а глаза его пугающе округлились: – Знаешь, Пэк, а ведь твоя пентаграмма, на самом деле, не такая уж весёленькая… Взгляни…

Расстроенный малыш поднял глаза на волевой подбородок любителя рифм и нахмурился, тут же позабыв о коликах. Они были неплохими гадателями. И если уж Неве́ра позволил себе сказать: «Бу-бу-бу…» – дело, и в самом деле, того стоило! Потому Кроха поспешил вернуть стул на место и взобраться обратно. Там оба склонились над принявшей окончательный вид кучей каши и, захрустев пережёвываемыми орешками, крепко призадумались. Посреди зловонной массы проявлялся отчётливый рисунок, похожий на латинскую «S», перечёркнутую из угла в угол палочкой. Края пентаграммы мерцали слабым светом, заставляя загривки незадачливых гадателей ощетиниваться в самых дурных предчувствиях.

Но ни тот ни другой даже не догадывались, что в это время далеко, в логове людей происходили иные, не менее значимые события, кои в совокупности толкали мир в пропасть Великой Мглы.

* * *

Призрачно дрожали свечи в импровизированной королевской усыпальнице. Тишина была такая, что, если прислушаться, можно было услышать, как в сторожевой башне королевского замка подал голос сверчок. Зал притих. Зал тревожно замер, глядя на маленькую, плохо освещённую коробку сцены. Там, за звенящей тишиной открытых ртов, и пронзённых тревожным ожиданием глаз, на возвышении лежало бездыханное тело Иринки. Над ним, в каком-то зверином, идущем из самой глубины человеческого сознания, отчаянии склонился Ярик. Его пальцы осторожно касались лица девушки, отказываясь верить в то, что видели глаза.

В глубине, за нарисованными, но в одночасье ставшими абсолютно реальными, декорациями гробницы грохотали удары о невидимую кованую решётку и доносились голоса…

– Огня! Зажгите факела! – ревел Митя.

– Решётка заперта! – вторили ему растерянно.

– Ломайте!

– Но это усыпальница! Святое место! – срываясь на высокие регистры, протестовал отец Мефодий.

– Там сын мой!

– Дочь моя!

Голоса надрывались, грохот решётки, не сдающейся под ударами, словно колокольный набат, падал в раздавленный трагедией зал. Кто-то из дам тайком смахивал слезу. У мужчин на лбу стягивались тугие морщины. Губы же главного героя подрагивали и шептали чуть слышно:

 
Моя любовь… Звезда… Мой огонёк в ночи…
Я здесь, к чертям послав приличья и законы.
Ты слышишь голоса их? Там они.
Решётка сдержит водопад их злобы,
И пусть на миг, даст счастье быть вдвоём,
А я продлю последнее мгновенье…
 

В руках принца появился маленький аптекарский флакончик, в котором покачивалась густая красноватая жидкость. Он поднял его над головой, словно бы разглядывая, и поспешил к финальной точке:

 
Вот, видишь склянку эту? В ней огнём
Бушует смерть, ища освобожденья.
Ещё чуть-чуть, и я соединюсь
С тобой навек в беззвучном танце смерти…
Вот разве что…
 

Тут Ярик замер, словно бы впервые увидев губы Иринки. Сейчас, в эту минуту их триумфа, они вдруг сделались мертвенно-бледными, словно сама смерть пришла взглянуть на представление. На мгновение юноше, и в самом деле, привиделась женщина с абсолютно выбеленным лицом, развивающимися от ветра волосами и полами невесомого платья. Она сидела среди замерших в тревожном ожидании развязки зрителей и задумчиво разглядывала паренька, измученного переживаниями, и девушку, лежащую перед ним. Королевич отогнал видение и снова взглянул на воспитанницу королевы. Сейчас он поцелует её на глазах у всех. Это увидят отец и мать…

«То-то будет разговоров после! – пронеслось в его голове в полном беспорядке. – Интересно, о чём думает сейчас Иринка?»

Секунды вдруг растянулись. Время набухло. И наследник престола услышал стук собственного сердца. Пришло время совершить этот шаг – шаг в пропасть…

И он сделал его.

Губы принца медленно произнесли:

 
                        …последний поцелуй…
 

…и буквально впились в губы Иринки. Взволнованный женский вздох в темноте зала, нарушил всеобщее оцепенение, и театр разом выдохнул. Ярик даже вздрогнул от подобной спаянности и тут же почувствовал, что, несмотря на всю мертвенную бледность, губы девушки слегка приоткрылись, отвечая на его поцелуй. Кровь бросилась в лицо их высочеству. И тут уж ничего не оставалось, как порывисто схватить возлюбленную и утопить смущение в складках её платья…

 
…Последнее объятье! —
 

Выкрикнул принц, откупорил флакончик с ядом и влил пурпурную жидкость в рот. Голова запрокинулось, словно он в последний раз хотел увидеть солнце, небо, пролетающих высоко-высоко птиц. И боль двухчасовой войны за любовь в буквальном и переносном смысле взорвалась стоном обречённого на смерть:

 
                                          Рвутся сети…
Я миру вдоволь оплатил счета.
Иду к тебе… А ДАЛЬШЕ ТИШИНА…
 

И «бездыханное» тело рухнуло к подножию надгробия. Даже грохот кованой решётки за сценой стих, дабы не нарушить воцарившееся оцепенение в зале. Величие трагедии сдавило сердца зрителей стальными тисками, извлекая из очерствевших душ искреннее сопереживание.

Достав платок, королева Ольга, стирала с лица кипучие слёзы. Владислав заботливо гладил её вздрагивающую руку. И только принцесса Лея, приехавшая на день рождения наследника королевской фамилии в качестве будущей невесты, сидела бледная, с закушенной губой и чувствовала себя оскорблённой. Казалось, рыжие волосы её, вот-вот полыхнут от негодования. Впрочем, не она одна разделяла подобные чувства. Её мать – королева Марго, как и шестнадцать лет назад, в очередной раз давила в себе это гадкое чувство собственного проигрыша. Единственное, что останавливало от того, чтобы встать и немедленно уйти, это странная, неизвестно откуда живущая в ней тяга к тому, чтобы у этого негодяя и мерзавца – короля Владислава, так жестоко отвергнувшего её любовь шестнадцать лет назад, всё было хорошо! Сколько раз длинными, бессонными ночами, лёжа в кровати и глядя в потолок, она спрашивала самою себя: «За что я люблю его?» – и ответа не находила.

Лея бросила на мать растерянный взгляд обиженного и капризного существа. Марго в ответ только крепче стиснула её, ставшие ледяными, пальчики, а ресницы хлопнули успокаивающе…

* * *

Меж тем за стенами королевского театра, там, где два не на шутку перепуганных шуршика таращились на контуры мерцающей пентаграммы, мир выворачивало наизнанку. Огромный Лунный диск окрасился в кроваво-красный цвет, затем потемнел, а клубящиеся тучи, словно армия тьмы, заволокли небо. Молния взрезала ночь, заставив гвирдума в дебрях дремучего леса остановить кровавое пиршество над телом заблудшего путника. Он поднял свирепую морду к небесам и жадно втянул чёрными ноздрями воздух, наполненный тлением растерзанных лесной нечестью тел, числом в сотни тысяч. Оглянувшись по сторонам, монстр сорвался с места и исчез в колючих зарослях дикого шиповника. Сидящие в королевском театре не могли слышать, как далеко, в бесконечно затерянных среди топей и болот лесах, началось движение заросших спутанным волосом ног. Это в упырях, вурдалаках и шишигах просыпалась доселе дремавшая жажда бесконечно и бессмысленно проливаемой крови.

Так приходила Великая мгла. Так начиналось непримиримое противостояние сил света и тьмы: людей и диких кровожадных тварей, населяющих мир, досель старавшихся с людьми не пересекаться. Но Знак Мурга, вычертивший на Луне печать зверя, никому выбора не оставил. На королевство Владислава неумолимо надвигалась тень грядущей войны. Пророчества Страдалимуса сбывались! И одному нерадивому шуршику стоило основательно настучать по тумке за то, в какую авантюру он втянул обе вселенные.

В полумраке гадальной комнаты Пэк и Лум озабоченно чесали макушки. Одно ими было понято сразу же: времена наступали мрачные, ещё более худшие, нежели до Лумовской закорючки. И Крошка не смог удержаться от хорошей затрещины горе-товарищу:

– Какого волосатого ты сунул в кашу свой обрубок?! – простонал он, воздевая глаза к небу.

Впрочем, соплеменнику затрещина пришлась, что слону дробина. Он лишь поугрюмее скуксил морду, определив губы колечком:

– Я так полагаю, это похоже на то, о чём упоминается в «Книге Перемен» древних. Я помню такую штуку… – и, словно бы подводя итог, ответил сам себе: – Мглистые времена…

У бедняги Пэка ёкнуло. Он с беспокойством озрился по сторонам, опасаясь, что их могут услышать, если ещё не услышали, и перешёл на совсем заговорщический шёпот:

– Может, ещё что-нибудь подвинтим, а? В конце концов, если один раз сунули палец, почему бы не сделать это во второй? – Однако по всему было видно, что и сам он не очень-то верил в столь хлипкое предприятие, ибо подобным риском, пожалуй, можно было накликать ещё большие беды. – Глупость сказал, да?

На что могучий собрат покачал рыжей тумкой ещё более озабоченно и молвил со всей серьёзностью:

– Каша встала. Пентаграмма обрела себя. И за это мне следует оторвать уши, а на их место вставить бобовые стручки…

глава 13

Иринка вздрогнула, хватила ртом воздух, словно утопленник, чудесным образом выброшенный на берег из бездны, и открыла глаза.

– О, господи, как сон был долог мой… – произнесла она нараспев. Сев на холодной плите надгробия и посмотрев окрест затуманенным взором, бедняжка попыталась вспомнить: почему, а главное – как ей довелось оказаться здесь, среди вселяющих ужас фамильных склепов ушедших в небытие правителей королевства? И что вообще могло с нею приключиться?!

За стенами усыпальницы послышались голоса, которые сменили глухие удары о металл.

– Что там за шум? – простонала она, болезненно сжимая виски. И догадка осветила божественным сиянием мечущиеся в растерянности мысли: отец Мефодий не соврал! Средство подействовало! Проспав, подобно покойнице, несколько суток кряду, она жива, а стало быть, те, кто препятствовал их стремлению быть вместе, остались в дураках!

«Так, об этом я подумала. Теперь дальше говорим слова», – её глаза округлились, как две полтины, а следующий вопрос эхом отозвался в сердцах зрителей, не искушённых в делах зрелищных:

 
                           И где я? Боже правый!
В гробнице?!
 

Иринка взвизгнула, отыгрывая как бы неожиданное, но вполне закономерное событие, а зал ахнул, вторя чувствам напуганной девочки.

«А сейчас я должна увидеть его… – она медленно повела глазами в поисках возлюбленного, стараясь при этом не упустить ничего из того, о чём говорил ей учитель и сценический бог – Ярик. – Не торопиться! Держать паузу… Потому что…»

В свете факелов, тускло освещающих гробницу, лицо бедняжки выглядело трагически опустошённым.

«Так-так-так… ещё мгновение… и я должна буду тебя увидеть. Только бы всё было похоже на взаправду…» – и как бы невзначай кинув взгляд к подножию возвышения, на котором возлежало её ожившее естество, она обнаружила его – весь смысл своей жизни! Смысл лежал, раскинув руки, и признаков жизни не подавал!

 
Ах, любимый, что с тобой?!
 

Соскользнув с плиты, Иринка опустилась на колени перед онемевшим телом их высочества, а губы произнесли тихо и растерянно:

 
Открой глаза! Не дышит? Как всё странно…
 

«Туточки я замечаю флакончик…» – эхом пронеслось в сознании.

 
Что у него в руке? Он выпил яд?!
Безумный! Что ты натворил с собою?!
 

«Теперь мою душу должно разорвать отчаяние от бессмысленности всех усилий…» – на глазах несчастной блеснули слёзы невыносимой муки, и она крикнула со всей болью, на какую только способна шестнадцатилетняя душа:

 
Опять нас бог разъединил! Никак
Не наиграется с любовью!
 

«Вижу кинжал в ножнах возлюбленного…» – девочка извлекла заточенное лезвие и занесла его над головою. – Сейчас будет презабавненько!» – усмехнулась озорная хулиганка, не выходя из образа, и только крепче обхватила рукоять, дабы многоточие было расставлено жирно:

 
Но мрака ты не побоялся. Что ж,
Ты шёл ко мне. И я пойду навстречу.
И пусть финал любви решит твой нож —
Поставит точку…
 

Она бросила взгляд на сверкнувшее в полумраке острие, и металл отозвался ей, жаждой пузырящейся крови:

 
                                     Ведь всему предтеча
Ты. ТАК СИДИ В ЧЕХЛЕ!
 

И со всей обречённостью, на какую только способна обезумевшая от горя влюблённая, кинжал вошёл в тело Иринки, под сочувствующий «ах» смотрящих. Даже король и королева привстали со своих мест, не на шутку растревоженные разворачивающимися событиями. Припрятанный под платьем мешочек с жидкостью лопнул, окрасив белое платье воспитанницы пурпурной отметиной.

«О-о…», – прокатилась по рядам волна сопереживания.

«А ведь сработала фишка! – подумала удовлетворённая произведённым эффектом лицедейка не без тщеславной нотки. – Эх, я бы ещё провернула его дважды», – но озорной бесёнок внутри согласился с тем, что это было бы уже неуместно. И стон умирающей повис в натянувшейся тишине импровизированного театра:

 
                                               …Творец, ликуй!
А мне: с губ этих смертный поцелуй…
 

В последнем, агонизирующем движении, умирающая потянулась к нежно любимому королевичу, склонилась над ним и… неожиданно для себя, поцеловала совсем не по-театральному, а крепко, словно бы прощалась, и в самом деле, навсегда…

В следующую секунду пламя масленых фонарей угасло, на подмостках воцарилась тьма, будто бы разом померкло солнце. И это было вторым предзнаменованием надвигающейся катастрофы. Только факел на сцене продолжал коптить, поигрывая длинными пляшущими тенями. По рядам прокатилось шаткое волнение. Гости занервничали. Веер в руках королевы Померании хрустнул пополам, а принцесса Лея вскочила и выбежала из ложи. Растроганная представлением, Ольга проводила её непонимающим взглядом и высморкалась в платок. Невзирая на свои дикие корни, она была чертовски сентиментальна!

В это время на сцену, наконец-то ворвались люди с факелами, и в зале заметно посветлело. Увидев последствия разыгравшейся трагедии, Митя, переодетый в средневековые одежды, разразился длинным монологом. Но король Владислав уже не слушал его. Покинув ложу, он торопился догнать Марго и её дочь.

 
Вот, полюбуйтесь же, исчадья ада,
К чему приводят зависть и вражда!
 

Их величество ускорили шаг, но слова, догонявшие его, продолжали сверлить слух дерзкими изречениями:

 
Страстям своим бездумно потакая,
Вы сеете повсюду смерть лишь! Да!
НЕ ВОЗРАЖАТЬ МНЕ СМЕТЬ!!!
 

Щёки Мити обожгло пламя стыда от осознания собственной бездарности. Он опять переврал текст и переставил слова! «Когда же это закончится?!» – пронеслось в его разгорячённой голове, тронув холодком позвоночник. Однако финал приближался с неумолимостью снежной лавины, а отступление и сдача были равносильны смерти! И он схватил разволновавшегося зрителя за шкварник, стянув внимание к хрустнувшему костяшками кулаку:

 
                              Одним лишь страхом
Мозги у вас отравлены, сердца!
И вот мы здесь – свидетели конца —
Да нас самих давно пора на плаху!
 

Слова Митиного персонажа таяли, с каждым шагом их величества, удаляющегося прочь от королевской ложи. А что поделаешь? Возникала крайне неловкая ситуация, и её надо было решать, причём спешно!

Митя же продолжал разрывать души и сердца сопереживающих трагическим рассуждением:

 
Ну что с того, что он – малец безродный!
Она – дочь Герцога?! Что из того?!
Не мною сказано: любви покорны
Все возрасты, как и сословья… Но!
Ужели, ослеплённые враждою,
Вы позабыли, как любили встарь,
В дни юности?! Нет, видно, слабый довод.
Вас не пронять. На мне одна печаль…
Святой отец, готовьте погребенье
Достойное, пожалуй, королей…
И в миг, когда их предадут земле,
Пусть грянут пушки, славя вознесенье!
Я ж ухожу скорбеть об сей любви
Прекрасной, но раздавленной в крови…
 

Неизвестно, понимал ли Митя до конца, о чём говорит, но Ярик был убеждён – это самый удачный кусок во всей, придуманной им, истории. Горькие слова призваны были открыть родителям глаза на то, кого он любит искренне и всем сердцем. Но, как это часто бывает, самый значимый монолог был пропущен Владиславом мимо ушей! Впрочем, само представление вызвало оглушительные аплодисменты, и когда чудесным образом воскресшие Ярик и Иринка кланялись, им кричали неистовое «Браво!», и восторгам присутствующих не было границ. В последующем обсуждении зрители сошлись во мнении, что наследник королевской фамилии, безусловно, талантлив! Вот только поцелуи… на сцене… в шестнадцать лет, да прилюдно! Это попахивало поркой!

Однако влюблённым было не до обывательских сплетен. Под завесой представления, они раскрывали друг другу сердца, что, естественно, не ушло от цепкого взгляда королевы Марго и её дочери.

Вскоре после женитьбы Ольги и Владислава, мадам Бурвилески как бы невзначай обмолвилась племяннице, что-де было у неё видение, будто бы в шестнадцать лет наследник престола сопредельного государства полюбит некую девицу, и любовь эта окажется всепоглощающей и всепобеждающей, а потому было бы правильным задуматься о перспективке опередить мерзавку. Тётушка при этом опустила определённые подробности, что видение, например, посетило её после беседы с канцлером Будрашем, а также ничего не сообщила о том, к чему эдакие страсти привели бы в дальнейшем. Как говорится, помыслы о будущем далеко не у всех праведны! Однако сказанное родственницей, сподвигло королеву Померании призадуматься о наследнице, ибо породниться – значило стать ближе к предмету её девических дум, а там, кто знает, как оно обернётся! Томящееся сердце преград не ведает! И вот, когда цель оказалась так близка, откуда ни возьмись, нарисовалась соперница – какая-то артисточка придворного театра, будь она неладна! На самом интересном месте дерзкий прожект разваливался карточным домиком. И тут уж было совсем не до аплодисментов!