Текст книги "Ибо однажды придёт к тебе шуршик… Фэнтези времён плаща и шпаги"

* * *

За бобовые стручки в уши, критику и осознание вины, Пэк взглянул на Лума с нескрываемым уважением. В любую другую минуту он бы непременно расхохотался и в свою очередь вставил шутку-другую, но сейчас подобная самокритичность показалось Крошке чрезвычайно солидной и достойной искреннего восхищения! Если признаваться до конца, он впервые зауважал Неве́ру за присущее тому хладнокровие. Может быть, он обнаружил бы в закромах своей души ещё какое-нибудь досель неведомое ему чувство, но внезапно за окном сверкнула молния, и пушечным выстрелом прогрохотал гром… Это в королевском театре губы Иринки коснулись губ Ярика, чем пробудили к жизни проклятие рода короля Владислава, а в «гадальной комнате», как и в королевском театре, разом потемнело.

– И что? Что мы теперь будем делать? – запричитал горе-гадатель.

В принципе, ответ был очевиден. Но, как утопающий хватается за соломинку, так Кроха надеялся, что Неве́ра сделает милость и обманет его в его скверных предчувствиях, а ещё, быть может, скажет что-то, что ему – Пэку – никак не приходило в тумку, кроме того, что пока их ждал немалый гнев соплеменников, розги и последующее сидение в кипятке с растворённой в нём солью. Однако гнев ещё как-то можно было бы извинить, розги – снести и зажевать, и заживить травками, шерсть же на кукузике, вымоченном в кипятке с солью, впоследствии отваливалась клочьями, причиняя невыносимый зуд и почесун! Всякий шуршик после подобной экзекуции походил скорее на бабуина, нежели гордого отпрыска дикого племени. Одним словом, куда ни плюнь – сплошные огорчения и унижения!

Посему он рефлекторно почесал место, которое ожидали столь крупные неприятности, и признался товарищу:

– Лум, мой кукузик совсем не полигон для гейзеров…

Он ещё верил в чудо, и что большая башка сотоварища умеет не только пить пиво и жевать мясо, но и производить некоторые мысли, но когда Неве́ра взглянул на него тем убитым и совершенно не верящим во всё хорошее взглядом, за что и получил своё прозвище, и сказал то, что сказал, а именно: «Надо рассказать остальным…» – самый маленький из стаи окончательно уверился, что кукузик его, такой ухоженный, из шерсти высшей пробы, заботливо холенный им, теперь пропал, надежда на спасение рухнула, и с криком: «А-а!!!» – он взвился над столом и в таком отчаянии плюхнулся на стул, что ножки того подломились, и зашедшееся в истерике существо с грохотом полетело на каменные плиты пола. То ли от падения, то ли оттого, что в беде мозговое вещество работает с утроенной силой, только зверёк вдруг замер, ибо гениальная идея, пришедшая на ум и показавшаяся в тот момент спасительной, заставила его взять себя в руки:

– Библиотека! – пробормотал он, протыкая когтем воздух.

– М-м?! – Лум, вернувшийся было к пентаграмме, дабы не видеть бесплодные метания товарища, вновь оборотил к нему свою пухлую морду.

– А что, если это… – волнуясь и сбиваясь на предлог «это» быстро-быстро забормотал Пэк. – …заглянуть в пророчества Страдалимуса-Младшего. Если всё так, как ты говоришь, и это… наступают Мглистые времена, он это… не мог не пророчествовать об этом, а коли так, в сочетании с «Книгой Перемен» древних – это явится как бы ещё одним доказательством неизбежности происходящего… Стало быть, это… – Крошка с удивлением и даже благоговением отмечал, с какой поразительной лёгкостью ему удаётся тумкать мысль, вещь для него прежде весьма скользкую и неуловимую. Теперь же он с затаённой радостью ощущал, как она была не только цепко схвачена, но и ощутимо пропитывалась досель неведомой ему фундаментальностью. – …мы сможем спокойно заявить, что не мы заварили эту кашу, а это как бы ей как бы суждено было как бы явиться нам…

– Не понял… – прищурился Лум.

Пэк недовольно сдулся. Во второй раз так точно воспроизвести поток сознания он не смог бы, потому сказал просто:

– Короче! Свалим всё на древних. Им же всё равно. Но, может быть, это… там отыщется и средство спасения! А почему нет? Страдалимус же говорил: «На всякую подлость всегда найдётся анти-подлость!»

Невер́а Лум заметно просиял:

– Библиотека, говоришь? – и, возложив лапу на плечо малыша, одобрительно угукнул: – Славная мысля́, дружище, растудыт её в тую! Тогда ты это… – дуй в библиотеку, а я к нашему дубу Лота, за желудями. Натрескаемся, просветлеем помыслами и узрим, что типо наворотили. Да?

– Не стал бы я это… злоупотреблять желудями. Потом можем того… не соскочить.

– Если пентаграмма того… означает мглистые времена, лучше будет это… и не соскакивать.

Они даже подумать не могли, что с этой самой минуты, любые попытки, что-либо изменить окажутся тщетны. Более того, с последним словом крепыша яркая молния вспорола мглу, озарив перепуганные морды обоих рыжиков, и двухсотлетний дуб Лота со столь необходимыми в сложившихся обстоятельствах желудями, произрастающий во дворе замка, полыхнул ярким пламенем, словно сухая щепка, присыпанная порохом. Шуршики, не сговариваясь, ринулись к оконному проёму, дабы впечатлиться леденящим кровь зрелищем, но тут сама комната содрогнулась и заходила ходуном. Бедолаги обернулись, пытаясь сообразить, что происходит, и шерсть на их загривках заколосилась от ужаса. Пентаграмма на столе взорвалась зеленовато-голубоватым столбом света, что пробил крышу чердака и буквально вонзился в небо, занавешенное чёрными тучами. На мгновение мгла расступилась, обнажив пугающе-кровавый диск Луны, на который пятном лёг «Знак МУРГА» – латинская «S» перечёркнутая из угла в угол.

Неве́ра не без труда сглотнул, оборотился к вздрагивающему в волнении и предчувствиях соучастнику очевидного вандализма и заявил без тени иронии:

– Это, брат Пэк, полная кукузятина…

Окрестности оглушил пронзительный волчий вой, Луну вновь затянуло тучами, а небеса низвергли из себя на притихший мир тонны воды.

* * *

– Я рыжая! Рыжая! – всхлипывала принцесса Лея, и била кулачками по бархатному стульчику кареты. – Я никогда, никогда не выйду замуж!

Дождь плотной пеленой занавесил действительность, и в десяти метрах человеческие фигуры теряли всякие очертания. Померанская ведьма стояла перед дверцей кареты, не обращая внимания на то, как стремительно тяжелело от воды её платье. Рядом мялся дворецкий, старавшийся всячески оградить королеву от водопада, и очень переживал, что получалось это неважнецки. На крыльце появился Владислав и заторопился по лестнице вниз. За ним едва поспевал слуга с зонтом. Марго захлопнула дверцу кареты, и её туфельки, утопая во влажной щебёнке, захлюпали навстречу их величеству…

– Я отвезу Лею домой и тут же вернусь, – сказала она без всякого предисловия.

– Конечно, Марго, – растерянно кивнул правитель Широкороссии. – Извини, нехорошо получилось.

– Но ведь ничего страшного не произошло… – раздался за спиной их величества голос королевы. – Это же просто спектакль…

Марго бросила на Ольгу беглый взгляд и удивилась: тщетно травимая, но так и не побеждённая, ревность вновь напомнила о себе. В груди подала голос давняя жаба.

– Надейтесь, чтоб это было именно так… – скорее никому, нежели бывшему властителю её сердца ответила владычица Померании, и в тяжёлой задумчивости посмотрела на царствующую чету.

– Что ты имеешь в виду? – переспросил Владислав.

– Потом, Владик, потом… – отмахнулась Марго, развернулась было, чтобы вернуться к карете, но остановилась, будто желая добавить что-то ещё, однако передумала. Ей необходимо было как можно скорее оказаться в гадальной комнате. Дурные предчувствия требовали подтверждения… – Трогай! – Бросила она кучеру, захлопывая дверцу с гербом Померании.

Хлыст взвился над холками лошадей и звучно опустился на их крупы. Карета сорвалась с места и, несмотря на стремительно размокающую дорогу, буквально выскочила за ворота.

– Папочка, ты говорил, она – колдунья, – тихо произнесла Ольга, глядя вслед удаляющейся гостье, пока та совершенно не исчезла за оградой.

Услышав последние слова, слуга с зонтиком испуганно перекрестился, кинув беглый взгляд на дворецкого, который, нисколько не изменившись в лице, продолжал укрывать королеву-мать от дождя.

«Вот что значит опыт, выдержка и школа!» – позавидовал слуга дворецкому, и на всякий случай утроил слух – мало ли!

– А что, если она так и не простила нас?

– Прошло шестнадцать лет, – пожал плечами Владислав. – Она сама предложила породнить наши королевства. С чего бы ей желать нам зла?

* * *

Рассвет осторожно поднимался из-за кромки леса. По подоконнику важно расхаживал дикий голубь и топорщил перья, стараясь обсохнуть. «Гадальня» представляла собой жалкое зрелище: сплошные руины после пожарища. С развороченной крыши, на дымящиеся уголья капала вода. Пэк, Лум и Тук, примчавшийся на помощь, сидели на обгоревших балках чумазые, мокрые, но довольные. Как бы там ни было, но даже в самой скверной ситуации любой уважающий себя шуршик старался оптимизма не терять, даже когда речь шла о соляных ваннах.

– Кажись, п-пронесло… – хихикнул Тук, разглядывая почерневшие от копоти лапы.

– Ага, – гоготнул Пэк не без удовольствия. – Чуть весь за́мок не спалили! – но тут же осёкся, скатившись на риторический тон: – Какого волосатого три дня назад Толстина Глоб сварил мне эту кашу – будь она проклята?! Всё-таки прав, сто раз прав Большой Бло: нет ничего зазорного в неведении, ибо оно простительно, но знание, само по себе, умножает печали.

Лум согласно кивнул и поинтересовался у учёного собрата:

– Тук, ты не в курсе, где находятся пророчества Страдалимуса-младшего?

На мордочке Тихони тут же нарисовалось крайне озабоченное выражение:

– П-пророчества? – переспросил он, неопределённо шмыгнув носом. – Так п-пропала эта книжка.

– Как пропала?! – хором ахнули оба рыжика.

– А так! Исчезла почти сразу же, как Большой Бло выгнал Маленького Бло из-за «глюнигатэна», помните?

Распространяться о встрече с младшим братом вожака стаи шестнадцать лет назад и тайнике, куда отправилась потом «Книга пророчеств» Тук не стал. И всё-таки, умолчание – это одно, а вот ложь соплеменникам – совсем другое! Клевета – наигнуснейший из пороков, чему на примере человеков шуршики были свидетелями не раз. Но любитель древних манускриптов готов был преступить непреложный закон, даже рискуя превратиться в изгоя, ибо, как тогда, так и сейчас, болтовня на тему Мглистых времён казалась ему излишней. «Не буди лихо, пока оно тихо…» – разумно вещали двуногие, и следует отдать им должное, некоторые изречения были не лишены глубокомысленной изящности. Тем не менее последние события намекали на то, что печать тайны на его устах довольно скоро будет сорвана. Но и пугать соплеменников, не получив достаточных доказательств, что Великая Мгла на пороге, тоже неразумно. Однако интерес членов стаи к столь небезопасному предмету всё же насторожил Тихоню.

– А зачем вам «п-пророчества»? – с подозрением покосился он на сотоварищей.

– Историей интересуемся, – уклончиво отозвался Крошка.

Тук хотел было проявить настойчивость, но в развороченном проёме двери возник Толстина́ Глоб в извечно белоснежном переднике и изрёк, размахивая половником:

– Ну, что, погорельцы. Пошли трескать? Второй раз бычка Тука разогреваю.

И глаза шуршиков осветил блеск отвального чревоугодия.

Впрочем, ни Лум, ни Пэк, ни, тем более, Тук не знали, что орешки из закромов Неве́ры останутся единственным угощением в то утро, более того, им придётся потуже затянуть пояса, так как вдоволь потрапезничать отныне удастся нескоро.

* * *

Заснуть в столь знаменательную ночь Ярик так и не смог. Валяясь в душной кровати с открытыми глазами, он думал о том, что же нынче пошло не так?! Или даже: почему не произошло то, что должно было произойти с вероятностью ста процентов?! Их поцелуй с Иринкой, финальный монолог Мити – всё вместе должно было вызвать определённую реакцию. И где она?! Ни мать, ни отец даже словом не обмолвились!

«Неужели они так ничего и не поняли?» – размышлял он, осторожно пробираясь мимо дремлющей стражи к комнате Иринки, как не́когда Владислав крался по холодным плитам дворцового коридора к Ольге – будущей жене, ибо когда мгла за окном обрела призрачную синеву, а ливень прекратился, королевич осознал: ему до зарезу нужно переговорить с возлюбленной!

Иринка спала сном ангела, ткнувшись носом в подушку и сплющив губки в гусиную попку. Ярик медлил. Осторожно присев на край кровати, он пытался справиться с угрызениями совести, ведь сейчас это прекрасное создание ему придётся потревожить! Однако извечный вопрос: «А что делать?» – развёл его руки в стороны. Делать, и в самом деле, было нечего! Он осторожно коснулся девицы пальчиком и слегка толкнул. Невинное создание недовольно повело плечиком и вновь сладко засопело. Быть деликатным не получалось. И королевич увесисто хлопнул барышню по плечу. Тогда Иринка приоткрыла один глаз и, рассеянно взглянув на их высочество, сонно буркнула: «Ярик…» – вновь упала в подушку, чему-то мимоходом улыбнувшись, но ещё через мгновение, как ошпаренная, вскочила на кровати, отпрянула от их высочества и, с ужасом натянув на грудь одеяло, пропищала хрипло:

– Ярик, ёпэрэсэтэ! Ты что, совсем обалдел?! Нет, я, конечно, ожидала чего-нибудь эдакого, и не скажу, что прям категорически против. Но, Ярик, ёпэрэсэтэ!

– Тсс! – принц приложил палец к губам и прислушался, всё ли тихо, затем, взглянув на перепуганную подружку, заметно смутился и отвернулся. – Одевайся. Я хочу пригласить тебя на прогулку.

– На прогулку?! – Иринка с ужасом взглянула на холодный рассвет за окном. – Ты с ума сошёл?! Такая рань на дворе!

Однако королевич, поднявшись с кровати и постояв в задумчивости некоторое время, словно бы взвешивая, как следует поступить дальше, решительно обрубил концы:

– Одевайся. Жду тебя у фонтана…

Иринка не без интереса рассматривала милого сердцу паренька и удивлялась, такой он вдруг стал загадочный, такой таинственный и непререкаемый! Отказать столь настырному упрямцу было решительно невозможно! Она бы и так не отказала, и пошла бы за ним хоть за тридевять земель, но тон… Тон его, прогнал всякие остатки сна! И когда их высочество остановилось у дверей, прислушиваясь к тому, что делается в коридоре, она не удержалась и вопросительно прошептала:

– Ярик, ёпэрэсэтэ, ты чего задумал?

Принц повернул к ней очень озабоченное мыслями лицо и ответил, словно бы соглашаясь прежде всего с самим собой:

– Одевайся. Жду… – и вышел, оставив девчушку пребывать в невыразимо-томительном обалдении с нотками эдакого лёгкого «Упс!».

* * *

Чрезвычайно озабоченными в это утро были не только юный королевич и его возлюбленная…

Шуршики сидели перед пустыми тарелками, и морды их были сморщены разочарованием и огорчением одновременно. Перед ними на столе стоял огромный котёл, из которого торчали два копыта, принадлежащие бычку Тука, но вместо аппетитного бульканья вкуснющего бульона, из котла откровенно воняло. Бычок Тука странным образом стух, едва ли успев свариться.

– Тук, – прогудел Большой Бло, заставив Тихоню вздрогнуть. – Ты притащил мёртвого бычка?

Глаза шуршика испуганно забегали по мордам рыжих собратьев, ища поддержки и утешения. Но друзья взирали на него с тем же суровым негодованием, что и вожак стаи.

– Я же н-нормальный шуршик, – как-то особенно заикаясь, залепетал зверь. – З-зачем мне м-мёртвый бык? К-когда я его п-привёл, он ещё жевал траву. Даже целую кучу н-навалил, прежде, чем Глоб его завалил. Она ещё там?

– Кто? – не понял ушастый гений поварского дела.

– Куча, – повторил Тук, робко уповая на то, что помёт бычка сможет как-то повлиять на его абсолютную непричастность к происходящему.

– При чём здесь куча? – перебил вожак стаи. – Почему стухли и мясо, и пиво?

На этот раз он взглянул на Толстину́ Глоба, уши которого тут же виновато поникли. Тем не менее мастер поварёшки и ножа был парень не промах! Бычок угодил к нему уже в нарезанном виде, следовательно, и спрашивать с него нечего!

– Вы же знаете, обманывать своих – не в наших правилах. Я сто лет варю пиво. Хоть раз случалось, чтоб оно было хуже, чем в трактире «У трёх дорог»? – Нет! Когда-нибудь «уши хучиков» или «хвосты дрючиков» были менее вкусны? – Я вас умоляю! Так неужели же я не справился бы с телёнком Тихого Тука?

И присутствующим за столом ничего не оставалось, как согласиться:

– Справился, Глоб…

– Я не знаю, – развёл он лапами, – почему мясо стухло, а пиво скисло. Клянусь кукузиком, я не при делах!

– Наверное, ты не виноват, Глоб, – согласился Пэк, памятуя о том, что три дня у него во рту маковой росинки не ночевало. Орешки Лума в данном случае были не в счёт. – Но очень кушать хочется…

Слова Крошки прозвучали призывом к действию. И шуршики как-то единовременно покосились на крылатую подругу Тихони.

– Только не Чернушку! – ощетинился любитель письменности, готовый при случае ввязаться в драку за преданное ему существо.

– Но мы же должны что-то есть, – возразил Лум, хищно облизнувшись.

И все готовы были с ним немедленно согласиться! Конечно, братва сроднились с Чернушкой. За шестнадцать лет, она практически стала шуршиком, не в буквальном смысле этого слова, разумеется, но всё-таки! Кроме того, каждый вложил в неё немалую долю своей заботы. Да, дерзкая птичка так и не поняла, зачем нужна ложка, но что такое своё место за столом, она знала совершенно точно. Крылатая красотка не научилась говорить, но понимать у неё получалось очень даже лихо. И всё-таки, жила она среди хищников, а значит, любой из грызунов однажды имел полное право взглянуть на неё, как на гарнир.

– На худой конец, – нарушил Глоб, тревожное оцепенение, – в кладовке есть горох, если мыши не сгрызли. На чердаке – сушёные грибы…

И Тук вздохнул с облегчением: слова повелителя кастрюль и сковородок давали пусть не абсолютную, но всё-таки надежду, что Чернушке ещё позволят какое-то время смотреть на солнце и встречать рассвет, если бы не рыжий крепыш.

Неве́ра Лум тяжело хлопнул лапой по столу, заставив пернатую подружку настороженно задёргать головой:

– Ладно, Бло, – произнёс он и взглянул на сотоварищей со всей серьёзностью. – Кажется, я знаю, в чём дело…

глава 14

В столовой зале витала подозрительная тишина, нарушало которую лишь одинокое жужжание мухи, что с остервенением врезалась в окно, где-то высоко-высоко, желая, по-видимому, расстаться с бездарно прожитой жизнью.

– А потом? – нарушил тягостное молчание Большой Бло.

– А потом мы стали тушить пожар… – убитым голосом закончил Лум повествование об ужасах минувшей ночи. Он окинул присутствующих растерянным и каким-то пронзительно грустным взглядом и уставился на трещинку в столе, где застряла хлебная крошка с ужина, теперь, по-видимому, ставшего навсегда последним. – Вот такая ботва получается…

Шуршики переглянулись. Каждый понимал: случилось что-то более непоправимое, нежели просто испорченное гадание на манной каше. Теперь даже экзекуция в виде соляных ванн казалась детской шалостью.

– «…И с-свежее станет мёртвым, вода б-будет горька…» – тихо пробормотал Тук и подавленно взглянул на соплеменников, что, не сговариваясь, оборотили к нему свои морды.

– Ты о чём? – прохрипел Толстина́ Глоб и закашлялся.

– Так сказано в п-пророчестве о «Мглистых временах», – Тихоня озабоченно почесал за ухом: – Вот вам и б-бык, и п-пиво, и манная к-каша… – глянув на Лума и Пэка с нескрываемым сочувствием, он только сокрушённо покачал тумкой: – Для этого необязательно рыться в библиотеке… М-можно было п-просто спросить у меня…

Тут любитель древних манускриптов вдруг тихо «ойкнул» и свалился с табурета.

– Опаньки! – воскликнул Пэк, вскочив со своего места. – Что это с ним?

Шуршики кинулись к Тихому Туку и стали приводить собрата в чувство, даже Чернушка с беспокойством забегала по краю столешницы, ибо ничего подобного за хозяином ей прежде наблюдать не доводилось. Единственный, кто не двинулся со своего места, был Большой Бло. Он остался сидеть во главе стола, невозмутим и мрачен по обыкновению, и горькая дума избороздила его многовековую, видавшую всякое морду с глубоким шрамом. Мрачный гигант жил дольше, чем остальные члены стаи; знал Страдалимуса; был лично знаком с Лопоухим Бимом, а потому весть, коснувшаяся его ушей в то утро, обещала не только крупные неприятности. Если задаваться вопросом: зачем каждый из нас приходит в этот мир? – для вожака стаи ответ, наконец, отыскался: либо он сохранит за собой право быть вольным воином дикого племени и продолжит драться за право свободно искать зачерствевшие сердца, подчиняясь лишь дуновению ветра и бесконечному дыханию времени, либо превратится в чудовище – гвирдума, исход более чем незавидный, ибо тогда имя его будет стёрто из многовековой истории великого племени шуршиков навсегда. Что касается забвения, оно в его планы при любом раскладе не вписывалось.

Пэк между тем с удовольствием отхлестал Тука по рыжей моське. Неизвестно, представилась бы подобная возможность в будущем, но теперь от этого можно было получить пусть маленькое, но фью2727
  фью – удовольствие, радость на языке шуршиков. (Прим. автора)


[Закрыть]: всё-таки он как бы приводил друга в чувство! Наконец, Тихоня открыл глаза и испуганно воззрился на товарищей.

– Что это со мной сейчас было? – спросил он, ибо ничего похожего среди шуршиков до сего дня не приключалось.

– По-моему, ты хряпнулся в это… – Лум пощёлкал коготками, подбирая в памяти варианты, – у человеков это называется… ОБМОРОК! Во! – радостно воскликнул он. – Ты хряпнулся в обморок!

И плечо Тука приняло крепкий удар лапы одобрения от эпистолярных дел мастера. Однако Глоб был настроен менее оптимистично.

– Эй, Тук, – поинтересовался он вкрадчиво, словно бы кто-то неведомый мог подслушать их случайный разговор, – а что ещё шуршат об этих «Мглистых временах»?

Книгочей взглянул на него тяжело и пожал дрожащими плечами:

– В разных к-книгах шуршат по-разному… – он выудил из утайки очки и аккуратно сложенный клочок пергамента. – Я т-тут выписывал, н-но не успел прочитать всего…

– Читай, Тук, читай, – присев на корточки перед товарищем, приободрил Пэк, принимая позу живейшего участия.

Тихоня кивнул, напялил на нос человековские окуляры и развернул листок.

– К-кроме того, что известно всем…

– Нет уж, – нахмурился Глоб, схватил друга за шкварник, поднял над каменными плитами пола и усадил во главе стола. – Если гадальным корифеям известно хоть что-то, то мне, окромя поварской книги, не известно ничего. И раз уж дело идёт о моём кукузике, хотелось бы знать, что его ждёт…

Тук растерянно взглянул на вожака стаи, сидящего напротив него мордой в морду и, дождавшись едва заметного кивка, углубился в чтение…