Текст книги "Находка на станции Стрельна"

Глава тринадцатая
На Сергиевской улице

Николай Алексеевич Ребров, дядя убиенного Сергея Мякотина, столицу навещал не так часто. Дел хватало в Херсонской губернии, каждая десятина земли посчитана, каждая животина в хозяйстве, будь то корова, бык или овца, заклеймена. Денег на столичную квартиру он не жалел и выкладывал тысячу рублей серебром в год за целый этаж на Сергиевской улице господину Ромолову. К тому же при квартире содержал служанку, которая не только следила за порученным ей помещением, но и готовила обеды в редкие приезды Николая Алексеевича, хотя он чаще посещал ресторации, нежели садился за стол в собственной столовой.

С утра на Сергиевскую улицу направился штабс-капитан Орлов, впрочем, особенного результата от посещения не ожидал. Что могли знать о Мякотине там? Ну, жил он изредка на квартире, и что? Очередной тупик.

Взяв извозчика, чтобы побыстрее закончить с полученным заданием, Василий Михайлович не заметил, как миновали Фонтанку, Пантелеймоновский мост, монументальный особняк Нарышкиных, штаб Артиллерийского ведомства. Штабс-капитан не был особо верующим, но у собора Преподобного Сергия Радонежского осенил себя крестным знамением и попросил помощи в быстрейшем выполнении поручения Путилина.

Остановились напротив пожарной команды Литейной части.

– Ваше благородие, приехали, – обернулся бородатый возница.

Орлов кивнул головой, сунул в подставленную руку пятиалтынный и спустился по ступени на тротуар. Дом в четыре этажа, высокие окна по фасаду, прямоугольные на втором и третьем, на последнем этаже с полукруглой верхней частью, эти выделялись новизной, видимо, недавно надстроен. Хозяин не пожалел денег, зато сейчас имеет возможность дополнительно сдавать внаем квартиры.

Напротив пожарной части по другой стороне улицы, находилась арка во двор, слева дубовая резная дверь с навесом, поддерживаемым двумя литыми чугунными столбами с какими-то завитушками.

Василий Михайлович начинал опросы с дворников, которые по службе знали не только жильцов, их характеры и пристрастия, но и в большинстве случаев приходящих к ним гостей, о подозрительных личностях докладывали околоточным.

Штабс-капитан вошел в парадную дверь; обычно дворницкая располагалась под лестницей, но иногда хозяин пристраивал к дому небольшое помещение, в котором отводил место дворнику. Зимы в столице иной раз выдавались суровыми, и снега выпадало столько, что целыми днями вывозили снег в строго отведенные места.

Дворник, коренастый мужчина с бородой, перевитой седыми прожилками, выходил из комнаты под лестницей, держа в левой руке метлу с недавно оструганным черенком.

– Здравия желаю, – произнес дворник, увидев незнакомца, и наметанным взглядом определил – военный, не иначе из жандармских. – Чем могу служить?

– Любезный, не могли бы мы поговорить, – и штабс-капитан кивнул на закрытую дверь.

– Отчего же? Можем, но позвольте полюбопытствовать…

Орлов взял под локоть дворника и подтолкнул к двери.

– Понял, – почти шепотом сказал хозяин метлы.

Дворницкая оказалась небольшой, с низким потолком, часть которого полого уходила вверх. В углу, заправленная цветастым одеялом, жалась узкая койка, стол, на котором стояла масляная лампа, которую зажег дворник, вместо табуретки скамейка и сундук под пологим потолком.

Дворник молчал, только отставил в сторону метлу.

– Как тебя, любезный, величать?

– Федор, – ответил и умолк.

– А меня штабс-капитан Орлов, видимо, ты уже догадался, откуда я?

– Так точно, – дворник вытянулся, словно на параде, демонстрируя военную выправку, хотел что-то добавить, но промолчал.

– Я много времени не отниму, – Василий Михайлович присел на скамью. – Ты садись, – улыбнулся незваный гость. – Ты ж тут хозяин.

Федор опустился на кровать, приготовившись в любую минуту вскочить.

– Так вот, я – агент сыскной полиции, – штабс-капитан показал дворнику жетон, – и меня очень интересует один из жильцов дома. – Федор, часто моргая, кивнул головой, в горле пересохло. – Ты же всех знаешь?

– Так точно, вашбродь.

– Тогда понимаешь, что за стены твоей дворницкой ничего не должно выйти.

– Так точно, но господин…

– Даже господину Ромолову.

– Вестимо, – и Федор опять сглотнул, вытерев рукавом губы.

– На каком этаже квартира Николая Алексеевича Реброва?

– Он третий этаж полностью занимает.

– Богат?

– Так точно, но тут редко бывает, – дворник положил руки на колени, и сложилось впечатление, что они живут отдельно от Федора.

– Насколько редко?

– Раз-два в год, а иной раз и по нескольку лет не появляются.

– Зачем ему тогда квартира?

– Не могу знать, – пожал плечами дворник, – хотя, может… – и замолчал.

– Говори.

– Их сестрица Мария Алексеевна и ее сыночек Сергей чаще тут бывают. Может, для них квартира, хотя живут они в Кронштадте.

– Что можешь о них сказать?

– О Николае Алексеевиче?

– Обо всех.

– Господин Ребров – настоящий барин. Когда приезжает, то покупает все самое лучшее, денег не жалеет, но как иные господа себя не ведет.

– Это как?

– Актрисок к себе не возил, как…

– Про других не надо, – перебил дворника штабс-капитан.

– Спокойный, добрый. Когда под праздник приезжают, так всегда синенькой одаривают. Плохого про господина Реброва сказать ничего не могу.

– Понятно, – Василий Михайлович смотрел в глаза дворнику. – А Мария Алексеевна?

– Госпожа Мякотина, – понизил голос Федор, словно кто-то чужой мог подслушать его слова: – вашбродь, приезжала на квартиру для встреч с полюбовником, – произнес и умолк в ожидании дальнейших расспросов, но Орлов молчал, и под его пронзительным взглядом дворник поежился и продолжил, – с господином Касьяновым.

– Кто еще об их связи знал?

– Катя, служанка. Она постоянно проживает в квартире.

– Так, и кто этот Касьянов?

– Александр Николаевич служит в губернской Казенной палате.

– Как часто он здесь бывает?

– А как Мария Алексеевна приезжает, так и бывает.

– Госпожа Мякотина с сыновьями приезжает?

– Нет, – протянул Федор, правый уголок губ выдал подобие улыбки, и снова понизил голос: – При сыновьях с полюбовником…

– А как часто сыновья бывают?

– Венедикт, – выказывал осведомленность дворник, – так тот, только когда господин Ребров приезжает, а вот Сергей, тот часто, по нескольку дней живет.

– Чем он занимается?

– Не знаю, – пожал плечами Федор. – утром уходит, здоровается, вечером старается прошмыгнуть, чтоб я его не заметил.

– Один или с кем-то?

– Нет, тут без баловства, один.

– Когда в последний раз Сергей приезжал?

– На прошлой неделе был.

– В каких числах?

– Так в понедельник он приехал… – припоминал дворник. – Нет, во вторник, точно во вторник, а с четверга я его не видел, это значит с четвертого.

– Значит, с четвертого? Припоминаешь точно?

– Ей-богу, – Федор перекрестился. – Тогда с утра перед домом убирал, у телеги с мусором колесо отвалилось, вот и пришлось мести, вот тогда я Сергея и видел.

– Он был один?

– Да.

– На каком этаже советник Нартов проживает?

– На втором.

– Его сын дружен с Мякотиными?

– Не замечал.

– Значит, говоришь, Нартовы живут на втором?

– Так точно, извиняюсь, – Федор конфузливо прокашлялся и спросил: – Смею спросить, Мякотин противозаконное что совершил?

– Нет, – Орлов размышлял, сказать про убийство или нет. Здесь могут сведения просочиться, и убийца, если, конечно, живет в столице, затаится. Ведь тогда понятно, что тело нашли и даже опознали. – Пока ничего… Проверяю кое-что, но ты, – он пригрозил пальцем Федору, – если хоть слово о нашем разговоре, то я тебя в холодную на неделю посажу. Понял?

– Так точно, вашбродь! – дворник вскочил и вытянулся по стойке «смирно». Армейская выправка дает себя знать, мелькнуло у Орлова, когда он вышел из дворницкой.

Глава четырнадцатая
Немного личного

В двенадцать часов Иван Дмитриевич с закрытыми глазами лежал в постели. В прошлую ночь он почти не спал – ночлежный дом, арест Добрянского, допрос. Теперь, несмотря на рюмку водки, давила усталость. Спать не хотелось. Слишком много впечатлений, о которых следовало бы подумать. Притом надо было подумать об усилившихся болях во всем теле – всего сорок пять, а ощущения шестидесятилетнего старца, разбитого подагрой, желудочными коликами и непонятными болезненными ощущениями.

Сон, казалось, обходил Путилина. Вначале повернулся на один бок, кулаком ударив по подушке, потом на второй. Спустя некоторое время поднялся, засветил стоящую на прикроватном столике свечу. Огонек горел и, повинуясь глубокому дыханию Ивана Дмитриевича, вился и плясал, словно маленький мотылек, прилетевший опалить крылья в горячем пламени.

Почему-то вспомнились первые годы службы, самые тяжелые. Когда пришлось жить на мизерное жалование, прозябать на должности писаря, имея честолюбивые планы добиться большего. Если бы не помощь брата Василия, пришлось бы перебиваться с воды на квас. А ведь надо и мундир справить, и сапоги обновить.

Намучился тогда.

Путилин присел на кровать, провел рукой по лицу.

Сколько лет прошло, а воспоминания были свежи. В особенности, когда шел на ватных ногах для сдачи экзаменов по полному гимназическому курсу. До этого он сидел три года целыми вечерами, не зная отдыха, иногда от отчаяния бросал заниматься, когда не получались задания по некоторым предметам. Не шел французский язык, но железная воля еще тогда указывала, что на службе Иван Дмитриевич добьется многого. Вот и сидел, ныне статский советник, Путилин, исполняющий должность начальника сыскного отделения санкт-петербургской полиции, обласканный монаршей милостью и наградами, на кровати и смотрел на свои руки, словно по ним хотел прочитать грядущую судьбу. Потом поморщился. Снова кольнуло под ребрами, да так, что в глазах разноцветные круги поплыли.

Что за напасть такая? Все, о чем в молодые годы помыслить не мог, теперь есть. Квартира, не угол какой на окраине, из которой до работы не лошадьми, пешком добирался, ради экономии денег. Сам начальствовал над отделением. Правда, и над ним немало сидело больших голов, но главное, хоть и подгоняли порой, не лезли с советами, как вести то или иное расследование…

Сон не шел, Иван Дмитриевич нащупал тапки и подошел к окну. Нравилось ему так стоять, когда выпадала свободная минутка.

Тишина. Теплится единственный фонарь на улице Теряева, от этого света земля была совсем белой, словно зима и не отступила, а продолжала укрывать улицы снежным покрывалом. Вот и ущербный месяц нацелил острые рога на мерцающие яркими красками звездочки.

Благодать!

И разве могут при такой красоте свершаться злодеяния? Оказываются, могут, вот давеча имел беседу, так Иван Дмитриевич называл допросы, с Симоном Фридманом, среди мазуриков и по вновь заведенной картотеке имевшим кличку Симка Черный, спросил, что так неймется в жизни? Ответ поразил своей откровенной невозмутимостью – скучно. Он, подлец, назвавшись крестьянином Тверской губернии Иваном Михайловым, продал по акту, совершенному у нотариуса Лисенкова, потомственному почетному гражданину Ивану Дерябину рекрутскую квитанцию, оказавшуюся фальшивою. Благодаря стечению обстоятельств, Божьей воле, а более проницательности Миши Жукова, Симка был задержан у себя на родине в Бобруйском уезде Минской губернии, где Фридман перед родственниками предстал в виде богатого человека, которому позволено селиться в любом месте Российской империи. Симка, слава богу, черту не переходил, кровью руки не марал, мошенничеством и обманом жил. А вот иные… Взять хотя бы Голдыша, зачем птичника убил, непонятно. Ну, забрал деньги и гуляй себе, кути, ан нет, обязательно надо обагрить руки. Это ж висит в душе до судного дня, никто не избавит от мыслей. Как бы Голдыш ни хорохорился, а все одно покоя ему не будет. А сколько таких Петек землю топчет, вот сию минуту стоит Иван Дмитриевич, состояние умиротворено, а кто-то с окровавленным ножом или топором в руке над убитым замер и барыши подсчитывает.

Вспомнить есть что. Иной раз диву даешься, когда злоумышленник жизни лишает другого за пару копеек, как в том деле, что произошло на Васильевском. Двух старух зарезали, как курят, взяв в виде добычи – двенадцать копеек и три дырявые кофточки.

Куда катится мир? В какую пропасть?

Приближается семьдесят пятый год, а с ним и четверть века службе царю и Отечеству, пора подумать о покое. Хотел денег скопить, чтобы домик где-нибудь в Псковской или Новгородской губерниях купить, там подешевле, но все равно денег нет. Не сподобился подношения брать. Когда в первый раз подарком пытались одарить, побагровел, сил не осталось на крик, только такие слова из себя сиплым голосом выдавил, что до сих пор в ушах стоят.

Глава пятнадцатая
Ох уж эти гимназисты!

– Не думал, что попадется Холодович на нашу уловку, – произнес Жуков по дороге на Большую Морскую.

– Молод еще и глуп, – устало проговорил Путилин и добавил с сожалением: – и глуп.

– Но мы-то молодцы…

– Просто нам повезло, – оборвал восторги Миши Иван Дмитриевич. – Иначе пришлось бы разрываться между Стрельной и Сытнинским.

– Да, Иван Дмитрич, мне ехать? – решился спросить Жуков с надеждой, вдруг начальник отменит распоряжение по поводу поездки в Стрельну.

Путилин даже не взглянул на помощника и не ответил, отчего Мише стало неуютно. Он решил сразу же направиться на Варшавский вокзал.

У сыскного отделения Иван Дмитриевич первым сошел на мостовую, чувствуя полное опустошение. Словно целый день носил на плечах непосильный мешок и здесь враз его сбросил. Убийцы найдены, а на душе скребут кошки. На что надеются злодеи? Да. Не всех удается словить и прижать собранными сведениями, но что для убийц человеческая жизнь, вон намедни кухарка лишила жизни хозяйку и двоих детей, мал мала меньше. Утюгом размозжила головы, и ради чего? Пять ночных сорочек и немного нового белья. Куда катится мир? Куда?

– Иван Дмитрич, – раздался голос Миши позади, Путилин обернулся.

– Да?

– Разрешите мне отлучиться? – с какой-то скрытой издевкой произнес Жуков и добавил виновато, почувствовал, что переборщил с иронией: – Иван Дмитрич, вы ж поручили съездить в Стрельну, расспросить о гимназистах.

– Не держу, – бросил Путилин и, размахивая тростью, пошел в сыскное. У двери обернулся. – Вечером жду с докладом.

– Вези на Варшавский, – Миша наклонился вперед и хлопнул возницу по спине. – Поспеши. Мне на поезд надо поспеть.

До одиннадцати часов время было, поэтому Жуков неспешным шагом прошел к кассам, где к пятидесяти копейкам казенных денег добавил пятиалтынный своих, чтобы ехать в вагоне первого класса. Заурчал живот, с утра не было во рту ни маковой росинки, поэтому молодой человек зашел в буфет, где с двумя чашками горячего ароматного чая откушал свежую кулебяку. В поезде, удобно устроившись, сытость давала знать, Миша продремал всю дорогу, пока проводник осторожно не тронул за плечо:

– Ваше благородие, – глаз наметан у железнодорожного служителя, учен и учтив, – через пять минут Стрельна.

Жуков потянулся. Не успел и глаз закрыть, как казалось, ан смотришь, и нужная станция.

* * *

Иван Иванович держал в руках полученную из Гатчины телеграмму. Приятно осознавать, что почтовые чиновники не положили под сукно присланную из столичного сыскного отделения бумагу, а ответили сразу же, без излишней проволочки. Соловьев сам намеревался отправиться в уездный город, так, казалось, будет и быстрее и правильнее. Но вот чтобы так – по чести не ожидал.

«Степанов Еремей Петрович, Казанская, дом госпожи Литвиновой, – еще раз прочитал Иван Иванович, – хорошо, что недалеко».

– Да, – надворный советник повернулся к дежурному чиновнику, – если мной будут интересоваться, то я опрашиваю свидетеля по делу гимназиста Мякотина и буду в сыскном через, – Соловьев достал из кармана жилетки брегет на толстой серебряной цепочке, – часа два-три.

– Хорошо.

Иван Иванович предпочитал пешие прогулки поездкам на колясках и экипажах. Он чувствовал себя более молодым, поддерживая себя в хорошей физической форме. Не всегда, но иной раз приходилось применять кулаки при задержании или других обстоятельствах, когда жизни его или других агентов угрожала смертельная опасность.

Улица встретила надворного советника свежестью и солнцем. Пришлось прикрыть глаза от яркого света. Соловьев тяжело вздохнул. По такой погоде, когда только и хочется приятного тепла после петербургской хляби, перемешанной убежавшими днями с зимним морозом. Теперь иди и выясняй, кто соизволил взять на себя роль Господа Бога.

С Большой Морской надворный советник повернул налево и по наполненной суетящимися прохожими Гороховой пошел вдоль дома, принадлежащего действительному статскому советнику Александру Степановичу Воронину. Остановился на Красном мосту. Чугунная решетка продолжала узоры ограждения набережной, от цвета которого и пошло название. Потемневшая от времени краска теперь казалась скорее коричневой, нежели алой. Продолжил путь, по левую руку осталось Императорское училище глухонемых, основанное доброй волей Его Величества Александра Благословенного; мимо года три тому построенного здания Александровской женской гимназии, при закладке которого 9 мая 1870 года присутствовал его высочество принц Ольденбургский. Тогда же вечером состоялся благотворительный бал, подписные билеты на который стоили по сто рублей и на котором блистала супруга принца в новейшем наряде, привезенном из Парижа.

Пока одолевали мысли, Соловьев подошел к дому в пять этажей, когда-то желтому. Сейчас же он выглядел скорее серым, отчего казался невзрачным, сливающимся в некоторые дни с петербургским пасмурным небом.

* * *

Первым Миша, когда сошел на перрон, увидел полицейского по имени Селиван. Высокий, статный, с широким восточным лицом и бородой, черными завитушками покрывавшей щеки и сходившейся на подбородке клинышком.

– Здравствуй, Селиван, – подошел к полицейскому Жуков. Мужчина отлично помнил, что подошедший приезжал с высоким столичным чиновником, и поэтому вытянулся и приложил руку к козырьку фуражки.

– Здравия желаю… – запнулся Селиван, на превосходительство и даже на высокоблагородие молодой щеголь не тянул, поэтому произнес: – …ваше благородие.

– Можно Михаил Силантьич, – поморщился Жуков, точь-в-точь как начальник сыскной полиции. – Где мы можем поговорить? – спросил сыскной агент.

– Можно здесь, – Селиван продолжал стоять, вытянувшийся, как на параде.

– Давай лучше пройдемся.

– Можно и пройтись, – все тем же тоном бравого служаки произнес полицейский. – Все одно станция пуста.

– Вот именно. Скажи-ка, Селиван, что слыхать об убийстве?

– Это о мальчишке?

– Совершенно верно.

– Да разное болтают. Одни говорят, деньги большие вез, вот и ограбили, другие – повздорил с приятелями, третьи вообще полюбовницу приплели, а какая полюбовница у мальчишки безусого. Вздор.

– Сам-то что думаешь?

– Так я в прошлый раз его превосходительству говорил, что видел трех гимназистов. Если б они шкодничали, а то тихонько себя вели, незаметными казаться хотели.

– Это тебе показалось?

– Почему показалось? Сам видел. У меня на безобразия глаз наметан. Хотели они незаметными казаться.

– В чем же такое поведение выражалось?

– Как билеты взяли, я их возле касс видел, так в уголок сели и шептались всю дорогу.

– Видел, как они на поезд сели?

– Никак нет, в буфете два офицера поскандалили, так мне пришлось туда бежать.

– Значит, не видел, куда они пошли?

– Сели они иль куда направились, не знаю, вот этого я не видел.

– Кто мог их видеть?

– Может, начальник станции, а может, и кассир наш Иван через свое окошко, – наклонил голову к правому плечу, – да мало ли кто? Это я уж не знаю, может, кто из местных… Не могу знать.

– Понятненько, – Жуков сморщил лоб, как иногда делал Иван Дмитриевич. – Новенького ничего, – сказал он сам себе.

– Что, ваше благородие?

– Нет, это я так. Говоришь, кассира Иваном зовут?

– Так точно.

– Где его можно найти?

– Так в кассе, – удивился полицейский.

* * *

Иван Иванович вошел в арку, которую закрывали железные с причудливыми завитушками ворота. Не сразу заметил калитку, ведущую во двор, напоминавший более широкий колодец, нежели вход в дом. Двор оказался на удивление без капельки грязи, видимо, хозяйка госпожа Литвинова предпочитала следить за домом и наказывала нерадивую прислугу. Дворник подметал и без того чистый двор.

– Послушай, любезный, где я могу иметь честь видеть господина Степанова?

– Еремея Петровича? – с уважением уточнил хозяин метлы.

– Именно.

– Его превосходительство к одиннадцати часам отбывают на службу, а сейчас Еремей Петрович завтракают, – дворник чуть ли не шепотом произнес.

– Где его квартира? – без особого пиетета сказал Иван Иванович.

– Второй этаж, вот в эту парадную, – рука хозяина метлы указала на высокую дверь, неприступной крепостью возвышавшуюся над двумя ступеньками крыльца.

– Благодарю.

– Извиняюсь, – спохватился дворник, надо было узнать не для себя, а для отчета Анне Ивановне, кто к ее постояльцам изволит ходить, – а вы кто такой будете?

– Надворный советник Соловьев, – и добавил, чтобы не пугать собеседника: – Из Императорского человеколюбивого общества.

На втором этаже располагались две квартиры, по левую сторону от лестницы, начищенная до блеска, латунная табличка, из которой Иван Иванович узнал:

Статский советник

Еремей Петрович Степанов

Горничная в белоснежном накрахмаленном фартуке провела в гостиную, мило улыбнувшись, сделала книксен и после того, как Иван Иванович представился, произнесла:

– Соблаговолите подождать, господин Соловьев, его превосходительство сейчас освободится.

Надворный советник прошел по гостиной, рассматривая пейзажи, висящие на стенах. Картины поражали мастерством, казалось, каждый мазок, каждый штришок положены в нужное место.

За спиной раздалось покашливание, Соловьев обернулся.

– Чем могу быть полезен? – спросил хозяин. Приземистый человек лет сорока пяти с круглым, как полная луна, лицом, обрамленным лопатообразной бородой, в которой застряли несколько хлебных крошек.

– Надворный советник Соловьев, чиновник по поручениям при начальнике сыскного отделения, – отрекомендовался Иван Иванович.

Собеседник от удивления вскинул кверху брови.

– Так чем могу быть полезен?

– Меня привело к вам одно дело, и я уповаю на вашу хорошую память.

– Определенно, что на память мне жаловаться грех, – и Еремей Петрович указал рукою на кресло.

– Благодарю, – Соловьев опустился в мягкое, обитое бархатом кресло.

– Я вас слушаю… – хозяин сделал паузу, давая сыскному агенту назвать свое имя и отчество.

– Иван Иванович.

– Я вас слушаю, Иван Иванович.

– Будьте любезны, Еремей Петрович, сказать мне, насколько часто вы бываете в Стрельне?

– В Стрельне? – изумился хозяин.

– Да, в Стрельне.

– Видите ли, – Еремей Петрович понизил голос и немного сконфузился, – определенно я не могу говорить с вами на данную тему.

– Отчего? – теперь пришла очередь удивиться Соловьеву.

– Здесь замешана женщина, и я не в праве…

– Еремей Петрович, я выказываю интерес не ради праздного любопытства, а службы ради. – Надворный советник наклонился вперед и тоже произнес тихим голосом, косясь на запертую дверь: – Тем более что мне необходимо узнать совсем о другом. Вы были четвертого числа сего месяца в Стрельне?

Степанов на миг задумался, наморщив лоб и почесав левой рукой нос.

– Определенно я там был, – и он тоже покосился на запертую дверь.

– Вы не припомните инцидента, происшедшего в тот день у касс? – так же тихо спросил сыскной агент, догадавшийся, что статский советник ездил к любовнице и не имеет большого желания оповещать об этом жену.

– Не припомню.

– У касс? – настойчивее повторил Соловьев.

– Так вы называете инцидентом замечание, которое я сделал гимназисту?

– Совершенно верно.

– Что вас интересует? Ведь я и лица-то его толком не заметил, – на лице Степанова появилась улыбка, видимо, опять промелькнуло в голове надворного советника, женщина тоже связана узами брака, и господин статский советник принял его, чиновника по поручениям, за человека, который следил за незнакомкой.

– Вы не припомните, сколько с гимназистом было приятелей?

– Трое, – без запинки ответил хозяин.

– Все в гимназической форме?

– Нет, нет, определенно помню, что только тот наглец был в форме, а два его приятеля в статском.

– Вы могли бы их узнать?

– Вот, – оживился Степанов и погрозил пальцем, – этого наглеца в гимназической форме не мог бы. Вы знаете, его я не запомнил, а вот остальные, – и он покачал головой. – Определенно остались в памяти. Я сделал замечание, а он в ответ мне, статскому советнику, с ехиднической улыбочкой… Наглец.

– Значит, их было трое, и вы не сможете опознать только одного, я так понимаю?

– Вы совершенно правы, но предупреждаю, что если мне придется участвовать в официальных действиях, то я…

– Еремей Петрович, все останется между нами, это сугубо конфиденциально, – Иван Иванович поднялся с кресла. – Я же понимаю, но смею в свою очередь надеяться на понимание с вашей стороны.

– Да, да, непременно, – Степанов по-молодецки вскочил и приложил руку к груди.

– Скажите, вы не помните, о чем они разговаривали?

– К сожалению, я не приучен слушать чужие разговоры, тем более что они говорили очень тихо.

– Благодарю. Разрешите откланяться…

– Не смею задерживать, – хозяин квартиры проводил сыскного агента до входной двери и запер за ним дверь. Только после тяжело вздохнул, словно скинул с плеч тяжелый мешок. Главное, чтобы до Маши не дошли досужие слухи, пронеслось в голове, иначе не избежать большого скандала.

* * *

Иван Рябов, служивший на станции кассиром, оказался долговязым мужчиной средних лет, с вытянутым серым лицом, видимо, болезнь подтачивала изнутри. Разговаривал с костромским акцентом, словно недавно приехал в столицу из тех мест.

– Не, видел я одного, такого круглолицего с ямочками на щеках, улыбался все время, – рассказывал Иван. – А билет он взял… – кассир задумался, припоминая молодого человека. – Не припомню, извиняюсь, нет, не припоминаю.

– Все-таки? Может, в столицу?

– Может, и в столицу.

– А может, в Ораниенбаум?

– Может, и туда.

– Хорошо, а где мне найти начальника станции?

– Вот в эту дверь, по коридору.

– Благодарю.

Начальник станции ничего путного не добавил, все закатывал глаза и твердил: «Несчастие-то какое, жил мальчишка, в гимназиях ума-разума набирался, а кто-то взял да и лишил счастья по земле ходить… несчастие для матери с отцом-то».

До отхода поезда оставалось несколько часов, и Жуков решил пройтись к месту, где было найдено тело гимназиста. Постоял на месте преступления, но шальные мысли проносились в голове. Вот хорошо бы найти самому этих преступников. Миша уверился, что злодеев должно быть не менее двух – один держал, а второй жизни лишал Мякотина. Показал бы агентам и самому Путилину, на что способен Михаил Силантьевич Жуков. На лице появилась улыбка.

Сведений почти не собрал, так, по мелочи. Зря только прокатился, истратил казенный рубль и своих тридцать копеек. Денег не жалко, а вот времени… Ну, да ладно, убийц с Мытнинской поймали, и то дело. Потом мысли перенеслись к помощнику пристава. Надо же быть таким наивным, все в военного играет. Одним словом – недотепа, и как такого поставили на участок? Он же дальше собственного носа ничего не видит, а главное – не пытается заглянуть. Зато сапоги начищены, мундир выглажен. Нет, таких только на парад красоваться отсылать надо.

Всю обратную дорогу Миша просидел, уставившись в окно, в голове пробегали мысли, такие же, как и изменчивые картины пейзажа, проносившиеся за стеклом.

* * *

Соловьев возвращался в подавленном настроении, хотя он ничего особенного не ожидал от господина Степанова. Хорошо, что статский советник подтвердил – гимназистов было трое. Но почему именно гимназистов? Подходящие по возрасту? Не очень вяжется с тем, что ученики всегда носят форму. Значит, надо разыскивать приятелей Мякотина, неплохо было бы уточнить, не отсутствовал ли кто из Кронштадтской гимназии классом старше или младше. Нет, скорее старше. Надо будет проверить, вдруг, как говорит Иван Дмитриевич, ниточка выведет в нужном направлении.

Дорога назад, в сыскное отделение, показалась гораздо короче, нежели к господину Степанову. Мысли хоть и буравили голову, но не приводили ни к одному решению. Только вот одни гимназисты, да и то не совсем понятно. Если никто из них не отсутствовал в гимназии, то где дальше искать?

Доклад Ивана Ивановича Путилин воспринял, казалось, безразлично, словно не стоило чиновнику по поручениям тратить утро на пустые разговоры. Так и продолжали с десяток минут сидеть в молчании, Иван Дмитриевич в своем кресле, надворный советник по другую сторону стола на стуле, порываясь подняться, но украдкой брошенный взгляд на сосредоточенное лицо сыскного начальника не позволял пошевелиться. Вдруг перебьет скрипом и тяжелыми по паркетному полу шагами какую-то мысль.

– Н-да, – произнес Путилин и вновь умолк минут на пять. – Н-да, – повторил он. – Насколько я понимаю, вы хотели бы проверить гимназию в Кронштадте?

– Хотелось бы.

– Смею вас уверить, любезный Иван Иванович… – начальник сыска потрепал бакенбард рукой и покачал головой, словно снова погрузился в размышления. – Так вот, смею вас уверить, что в гимназии никто из старших классов и класса, где учился Мякотин, не отсутствовал ни третьего, ни четвертого, ни пятого апреля.

– Тогда…

– Нет, – перебил Соловьева Иван Дмитриевич, – мысль совершенно верна, но давайте вместе подумаем. Если никто из гимназистов не отсутствовал в день преступления, – Путилин опустил руку с растопыренными пальцами на лежащую на столе бумагу, – а его нам указывает доктор, проводивший вскрытие. Это именно четвертое апреля, тогда смею предположить, что Мякотин мог быть в Стрельне с друзьями, с которыми знаком по дому дяди Николая Реброва. Так?

– Да, – Соловьев провел рукой по шее. – Разрешите мне…

– Нет, – нахмурил глаза Путилин, сдвинув брови к переносице. – Иван Иванович, сейчас там Василий Михайлович, и я думаю, мы сможем через него получить исчерпывающие сведения.

– Я позабыл про ребровскую квартиру, – досадливо признался сыскной агент. – А ведь именно там проживал молодой человек в полном одиночестве.

– Не совсем так, – Иван Дмитриевич пожал плечами. – Одновременно с ним там проживали служанка, дворник, соседи, наконец. Нет, нет, не бестелесной же тенью был наш убиенный. В этой стороне тоже могут быть некоторые ниточки, торчащие из клубка, поэтому надо их вовремя вытащить.