Текст книги "Петр Первый: благо или зло для России?"

Между нами было и не без шалостей. Случалось, зайдет он ко мне. Вместо: «Здравствуй», я его спрашиваю: «От нее ко мне или от меня к ней?» Уж и это надо вам объяснить, если пустился болтать.

В моем соседстве, на Мойке, жила Анжелика – прелесть полька!

 
На прочее завеса![89]89
  Пущин И. И. Записки о Пушкине // Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 86.


[Закрыть]
 

При этом «Записки» Пущина все же дают ключ к пониманию того, что именно Пущин считал особенно предосудительным в поведении своего друга. Ключ этот содержится в следующем признании:

Не заключайте, пожалуйста, из этого ворчанья, чтобы я когда-нибудь был спартанцем, каким-нибудь Катоном; далеко от всего этого: всегда шалил, дурил и кутил с добрым товарищем. Пушкин сам увековечил это стихами ко мне, но при всей моей готовности к разгулу с ним, хотелось, чтобы он не переступал некоторых границ и не профанировал себя, если можно так выразиться, сближением с людьми, которые, по их положению в свете, могли волею и неволею набрасывать на него некоторого рода тень[90]90
  Там же. С. 88.


[Закрыть].

Итак, не просто разгул, а какой-то особенный, профанирующий разгул, определенный общением Пушкина с некими сомнительными людьми, порицает Пущин. «Записки» Пущина позволяют довольно точно установить, когда и с кем Пушкин совершил нечто такое, что так расстроило его отца и что, между прочим, послужило препятствием для принятия Пушкина в Тайное общество:

Самое сильное нападение Пушкина на меня по поводу общества было, когда он встретился со мною у Н. И. Тургенева, где тогда собирались все желавшие участвовать в предполагаемом издании политического журнала[91]91
  Там же. С. 87.


[Закрыть].

Мы можем определенно датировать время этой встречи маем 1819 года. Именно тогда случилось что-то, что так огорчило Сергея Львовича; можно предположить, что это произошло в компании тех, с кем, по мнению Пущина, поэт «переступал границы» и «профанировал себя»[92]92
  Там же.


[Закрыть].

Выше мы уже приводили мнение Пущина о том, что Пушкин унижал себя, стремясь к общению с людьми, стоявшими выше его по социальному положению, – А. Ф. Орловым, А. И. Чернышевым и П. Д. Киселевым, но, конечно, это были не те, кто отбрасывал на поэта «некоторого рода тень».

Кто же были «те»?

С марта 1819 года начинается деятельное участие Пушкина в заседаниях Дружеского общества «Зеленая лампа». И здесь стоит отметить, что первые биографы Пушкина Анненков и Бартенев считали «Зеленую лампу» «оргиаческим» обществом безоговорочно[93]93
  Анненков П. В. А. С. Пушкин в Александровскую эпоху. СПб., 1874. С. 63.


[Закрыть].

Щеголев столь же безоговорочно объявил «Зеленую лампу» филиалом Союза Благоденствия на том основании, что некоторые его члены принимали участие в заседаниях и застольях общества[94]94
  Щеголев П. Е. Из жизни и творчества Пушкина. М.; Л., 1931.


[Закрыть]. Б. В. Томашевский, соглашаясь с Щеголевым в главном – в том, что «Зеленая лампа» являлась филиалом Союза Благоденствия, – дополняет его позицию:

Все слухи о веселом характере собраний у Всеволожского имеют своим происхождением то, что смешивали заседания «Зеленой лампы» с веселыми вечеринками в доме Всеволожского, на которых действительно хозяин не жалел шампанского. Именно о подобных вечерах, а не о «Зеленой лампе» вспоминал Пушкин в письме Всеволожскому 1824 года, где он называл себя верным субботам (курсив Томашевского. – И. Н.) Всеволожского. Именно к субботам Всеволожского и относятся все слухи об оргиях, слухи, вероятно, сильно преувеличенные. Но мы уже видели, что ни одно из заседаний «Зеленой лампы» не приходилось на субботу. Это и понятно: по субботам не было спектаклей[95]95
  Томашевский Б. В. Пушкин. М.; Л., 1956. Т. 1. С. 205.


[Закрыть].

С Томашевским можно согласиться лишь отчасти, принимая во внимание, что круг лиц, присутствовавших на чинных собраниях «Зеленой лампы» по будним дням, в значительной степени совпадал с кругом участников «оргиаческих» суббот. Выявить имена тех и других несложно, поскольку дошедший до нас архив «Зеленой лампы» содержит имена тех, кто приходил в дом Всеволожского по будним дням, тогда как переписка Пушкина и его поэтические послания называют тех, кто веселился там по субботам.

Итак, на основании архива «Зеленой лампы» видно, что членами общества были С. П. Трубецкой, Ф. Н. Глинка, Я. Н. Толстой, А. А. Токарев, А. С. Пушкин, А. А. Дельвиг, Н. И. Гнедич, А. Д. Улыбышев, Д. Н. Барков, Д. И. Долгоруков, А. Г. Родзянко, Ф. Ф. Юрьев, И. Е. Жадовский, П. Б. Мансуров, Н. Всеволожский. По субботам же в дом Всеволожского приезжали П. Б. Мансуров, Н. И. Кривцов, Ф. Ф. Юрьев, В. В. Энгельгардт, братья Всеволожские, А. Г. Родзянко.

Скорее всего, на веселые субботы приезжали также Дельвиг и Яков Толстой. Не будем забывать о том, что и те и «другие» мероприятия происходили в одном и том же доме – у Никиты Всеволожского. Здесь по будним дням члены общества собирались, чтобы обсуждать театральные обзоры и политические новости, читать друг другу свои произведения, а по субботам приезжали для других занятий, которые сочетали формы традиционного разврата с действиями отчетливо кощунственного характера. Так, например, разыгрывались сцены под названием «Изгнание Адама и Евы из рая», один из членов общества называл себя «гражданин Содома».

Пушкин был активным участником по крайней мере трех официальных заседаний «Зеленой лампы» и значительного числа «оргиаческих». Последние часто происходили в публичных местах, что, естественно, делало их особенно скандальными. На Пасху 1819 года Пушкин и, возможно, Н. Всеволжский проникли под видом говения в церковь при Театральной школе, чтобы ухаживать за воспитанницами. Произошло это незадолго до встречи Пушкина и Пущина в доме Николая Тургенева в мае того года, и именно это происшествие, по-видимому, огорчило отца поэта и послужило причиной того, что Иван Пущин раздумал посвящать друга в свои планы относительно тайного общества.

Возможно, что было это на Пасху 1820 года, а отца поэта расстроило какое-то другое происшествие из жизни сына. Однако и в мае 1819 года Пушкин имел устойчивую репутацию либертена, о чем А. И. Тургенев рассуждал в письме к П. А. Вяземскому. Так, пеняя другу за употребление последним сравнения себя с Христом, Тургенев находит, что оно «и безбожно, и хуже этого, и в роде молодого Пушкина»[96]96
  Остафьевский архив князей Вяземских. Переписка князя П. А. Вяземского с А. И. Тургеневым. СПб., 1899. Т. 2. С. 228.


[Закрыть].

Б. В. Томашевскому принадлежит получившая распространение в пушкиноведении точка зрения, что

не только биографические обстоятельства толкали Пушкина на протест: веселое кощунство, которому предавался Пушкин, было не только ответом на принудительное отправление религиозных обрядов. Мистический тон царил в это время в высоких правительственных кругах[97]97
  Томашевский Б. В. Указ. соч. Т. 1. С. 427 – 428. (См. примеч. 41.)


[Закрыть].

Томашевский называл «веселым кощунством» поэму «Гавриилиада» и именно ее считал реакцией на правительственный мистицизм. Однако поэма писалась в Пасхальную и предпасхальные недели в 1821 году в Кишиневе, тогда как главным местом правительственного мистицизма был Петербург, а временем его наиболее активного насаждения – два последних петербургских года Пушкина, 1818 – 1820-й. Кощунственное поведение поэта в эти годы и было реакцией на правительственный курс по утверждению в России очень специфического набора религиозно-нравственных норм во имя «евангельского государства»[98]98
  См.: Вишленкова Е. А. Религиозная политика: официальный курс и «общее мнение» России александровской эпохи. Казань: Изд-во Казан. ун-та, 1997. С. 108 – 109.


[Закрыть]. Центром этой большой духовной работы выступал Департамент духовных дел Министерства просвещения во главе с А. И. Тургеневым. Эту же задачу решало Библейское общество, где Тургенев также играл одну из важнейших ролей. Именно поэтому реакция А. И. Тургенева на пушкинское кощунственное поведение была особенно болезненной – он был самым близким Пушкину человеком из старшего поколения и вместе с тем одним из самых активных проводников правительственного курса.

Из отзыва понятно, что Александр Тургенев видел в пушкинском поведении не просто «веселое кощунство», а форму либертенного поведения, поскольку упрекал Пушкина не просто в «безбожии», а в чем-то, что «хуже этого». А хуже безверия – либертинаж, не просто дезавуирующий действующую систему религиозных ценностей, но и предполагающий ей известную альтернативу.

Деятельность по насаждению в обществе морально-этических норм вело не только правительство. Другим нормообразующим центром гражданского поведения в 1818 – 1820 годах был Союз Благоденствия, и направление кодифицирующих усилий правительства и Союза Благоденствия во многом совпадали, различаясь лишь в одном, правда, очень существенном отношении: правительство учреждало в стране религиозное вольномыслие и некоторое равенство христианских конфессий, тогда как декабристы пытались отстаивать приоритет национального начала в гражданской этике и религиозной жизни.

Таким образом, «веселое кощунство» Пушкина воспринималось как враждебное не только правительством, но и декабристами, поскольку либертинаж поэта не особенно отличал насаждаемый правительством мистицизм от морализаторских начинаний членов Союза Благоденствия, и главным образом потому, что этот либертинаж носил определенный антимасонский оттенок, субботние разгульные встречи «Зеленой лампы» имели в своей основе пародирующий масонские собрания элемент.

Можно утверждать, что в 1818 – 1820 годах в глазах современников эротизм поэзии и кощунственное поведение перевешивали демонстрируемую Пушкиным склонность к политическому свободомыслию. Между тем для самого поэта важны были все три составляющие его творческого мировоззрения, а именно подчеркнутый эротизм, религиозное вольномыслие и политический либерализм. Именно в таком сочетании пушкинское кредо выражено в ряде программных стихотворений 1819 – 1820 годов: «N. N.» («‹В. В. Энгельгардту›»), «Веселый пир», «Всеволожскому», «Послание к кн. Горчакову» (все – 1819 год), «Юрьеву» (1820). Все эти произведения, кроме «Послания к кн. Горчакову», адресованы членам «Зеленой лампы». Триединство эротики (культа наслаждения), политического либерализма и религиозного вольномыслия отражено в поэтических формулах, которыми поэт характеризует своих друзей; так, к В. В. Энгельгардту обращены строки: «Свободы, Вакха верный сын, / Венеры набожный поклонник / И наслаждений властелин!»[99]99
  Пушкин А. С. ПСС. Т. 2. С. 83.


[Закрыть] С ним же Пушкин собирался поговорить «Насчет холопа записного, / Насчет небесного царя, / А иногда насчет земного»[100]100
  Там же.


[Закрыть]. Н. Всеволожский назван так: «…счастливый сын пиров, / Балованный дитя Свободы!»[101]101
  Там же. С. 101.


[Закрыть] Перечисленные поэтические формулы – топосы пушкинской поэзии того времени, они не слишком индивидуализированы и могут быть отнесены ко всем веселым и свободолюбивым друзьям поэта из «Зеленой лампы».

Значительно более индивидуализированы автоописания, и прежде всего:

 
А я, повеса вечно-праздный,
Потомок негров безобразный,
Взрощенный в дикой простоте,
Любви не ведая страданий,
Я нравлюсь юной красоте
Бесстыдным бешенством желаний…[102]102
  Там же. С. 139 – 140.


[Закрыть]
 

«Бесстыдное бешенство желаний», объясняемое негритянскими корнями автора, должно было отсылать читателя к другому поэту негритянского происхождения, чья эротическая поэзия определила лицо русской любовной лирики пушкинской эпохи. Этим поэтом был Эварист Парни (1753 – 1814)[103]103
  О Пушкине и Парни см.: Вацуро В. Э. Лирика Пушкинской поры. СПб., 1994 (по именному указателю); Томашевский Б. В., Вольперт Л. И. Парни // Пушкин. Исследования и материалы. СПб., 2004. Т. 18. С. 233 – 235.


[Закрыть]. Важность поэзии Парни для Пушкина в рассматриваемый период и в особенности в год написания послания «Юрьеву» отмечалась исследователями[104]104
  «…‹для Пушкина› в 1819 году Парни был любимым иностранным поэтом» (Эткинд Е. Г. Поэзия Эвариста Парни // Парни Э. Война богов. Л., 1970. С. 190. Серия «Литературные памятники»); см. также: Морозов П. О. Пушкин и Парни // Пушкин. [Сочинения] / Под ред. С. А. Венгерова. СПб.: Изд. Брокгауза и Ефрона, 1907. Т. 2. C. 380 – 392.


[Закрыть], однако акцентуация Пушкиным своей негритянской родословной никогда не рассматривалась в связи с именем Парни.

Для современников негритянское происхождение французского поэта было важно. Так, Рене Шатобриан вспоминал о Парни:

Никогда я не знал писателя, который бы так походил на свои творения: ему, поэту и креолу, нужно было немногое – небо Индии, родник, пальма и женщина[105]105
  Цит. по: Эткинд Е. Г. Поэзия Эвариста Парни. С. 199.


[Закрыть].

Русские читатели знали Парни как автора «Мадагаскарских песен» (1787), в которых «негритянская» тема была основной. Особенно популярной в России была Восьмая песня в переводе К. Н. Батюшкова (1811). Однако эротизм оригинала в переводе Батюшкова оказался ослаблен, что было типично для русских переводов Парни. Как показал В. Э. Вацуро, русские переводчики Парни опускали в своих переводах все оскорблявшее приличия[106]106
  Вацуро В. Э. Лирика Пушкинской поры. С. 104.


[Закрыть]. Особенно сильной трансформации на русской почве подверглось понятие «сладострастия», ключевое для поэзии Парни. Так, у Батюшкова «сладострастие выступает синонимом “духовного наслаждения”»[107]107
  Там же. С. 97.


[Закрыть]. Пушкинское «бесстыдное бешенство желаний» вкупе с акцентуацией собственного негритянского происхождения должно было восстановить утраченный Парни в русских переводах образ «креола… ‹который› от рождения получил восприимчивость к музыке и чувственность южанина»: так описал Парни один из самых тонких литературных критиков, Сент-Бев[108]108
  Там же. С. 87.


[Закрыть].

Парни был интересен Пушкину не только как автор любовной лирики, но и как поэт, открытый политическим темам. Неслучайно П. О. Морозов увидел влияние Парни в самом остром политическом стихотворении Пушкина 1819 года – «Деревня»[109]109
  Морозов П. О. Пушкин и Парни. С. 390.


[Закрыть].

Наконец, для Пушкина были чрезвычайно важны антиклерикальные произведения Парни, более всего «Война древних и новых богов» (1799). Правда, этот интерес отразился в пушкинской поэзии – в «Гавриилиаде» и послании «В. Л. Давыдову» – несколько позже, в 1821 году. Учитывая острый интерес Пушкина к Парни, можно смело предположить, что ему была хорошо известна и биография французского поэта, его участие в Революции и противостояние деспотизму Наполеона в годы Империи.

Самоидентификация Пушкина с Парни должна была помочь публике распознать «русского Парни» и сделать характерные для поэзии Парни эротизм, либертинаж и либерализм частями единого творческого образа, возможно антитетического образу Батюшкова. Как известно, этого не произошло. Современники не разглядели в пушкинском творчестве эпохи «Зеленой лампы» связи с Парни. Особый интерес представляет реакция Батюшкова на послание Пушкина «Юрьеву», процитированное выше: «Он (Батюшков. – И. Н.) судорожно сжал в руках листок бумаги и проговорил: “О! Как стал писать этот злодей”»[110]110
  См.: Анненков П. В. Материалы к биографии Пушкина. СПб., 1855. С. 55.


[Закрыть]. Возможно, Батюшков был единственным, кто усмотрел в послании «Юрьеву» претензию Пушкина на роль «русского Парни» и испугался соперничества.

Послание «Юрьеву» было напечатано самим адресатом не позднее 1821 года в ограниченном количестве экземпляров без указания места и года издания[111]111
  Пушкин А. С. ПСС. Т. 2. С. 107.


[Закрыть], но распространения среди декабристов не получило. Это можно объяснить тем, что круг людей, среди которых стихотворение имело хождение, с декабристским не пересекался. Поэтические послания Пушкина другим членам «Зеленой лампы» также в декабристском кругу не разошлись. Популярными среди декабристов стали только те стихотворения поэта, в которых политический радикализм совмещался со строгой моралью, прежде всего «Чаадаеву», «Кинжал» и «Вольность». Для декабристов совмещение либертенного и либералистского дискурсов не допускалось не только в жизни, но и в поэзии. Пушкин олицетворял противоположное начало, где политическая свобода не только могла, но и просто обязана была сочетаться с широким спектром жизненных удовольствий.

Здесь проходит водораздел не только между Пушкиным и декабристами, но и между декабристами и дружеским литературным обществом «Зеленая лампа». Кажется, можно наконец подвести итоги долгой полемики и ответить отрицательно на вопрос, была ли «Зеленая лампа» декабристской организацией. Ответ этот следует из тех же предпосылок, что и объяснение того, почему Пушкина, несмотря на дружбу со многими членами тайного общества и сочувствие их целям, нельзя отнести к декабристам. Сочетание эротического, либертенного и либерального дискурсов было раздражающим и неприемлемым и для правительства, и для декабристов. Поэтому примерно в одно и то же время правительство отправляет поэта в ссылку под духовный надзор[112]112
  См. письмо М. С. Воронцова А. Д. Гурьеву от 24 июля 1824 года: «Государь император по дошедшим до Его Величества многим сведениям изволили усмотреть, что коллежский секретарь Пушкин, к несчастью, не только не переменил поведения и дурных правил, кои ознаменовали первые шаги общественной его жизни; но даже распространяет в письмах своих предосудительные и вредные мнения» (Александр Сергеевич Пушкин. Документы к биографии: 1799 – 1829. СПб., 2007. С. 446).


[Закрыть], а Верховная дума Южного общества накладывает запрет на знакомство с ним.

Итак, хотя по форме выражения оценка Горбачевского звучит резче других суждений современников, по существу она совпадает с многими из них[113]113
  Ср., например, отзыв о Пушкине декабриста Д. И. Завалишина: «Он всеми силами добивался быть приняту в Тайное общество, но его заповедано было не принимать, зная крайнюю его изменчивость, и чем ближе кто его знал, тем более был уверен в этом крайнем его недостатке, имея множество фактов быстрых его переходов от одной крайности к другой, и законное основание не доверять ему из одного тщеславия проникнуть в великосветский и придворный круг, чтобы сделаться там “своим” человеком, что в нем всегда подмечали» (Писатели-декабристы в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1980. Т. 2. С. 247 – 248).


[Закрыть] и отражает то, что В. Э. Вацуро назвал «социальной репутацией» Пушкина среди декабристов. Конечно, с конца 1850-х – начала 1860-х годов декабристы избегали критиковать Пушкина публично, потому что в контексте послереформенной общественной борьбы критика личности поэта приобретала разночинное звучание, которого большинство декабристов в нее не вкладывали, судя поэта сообразно с дворянскими представлениями о чести. Горбачевский выразил свое мнение с демократической прямотой, нарушив тем самым сословное табу. В этом прежде всего и состоит отмеченный Парсамовым «демократизм» Горбачевского, сближавший его с писаревской критикой. Очень вероятно, что и в 1880 году, когда М. И. Семевский декларативно отказался публиковать отзыв Горбачевского, он еще сохранял свой «нигилистический» подтекст. Будь он обнародован, историческим фоном ему послужили бы торжества по случаю открытия памятника Пушкину в Москве и речь Достоевского, в которой прозвучало: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое… И никогда еще ни один русский писатель, ни прежде, ни после его, не соединялся так задушевно и родственно с народом своим, как Пушкин».

Смывая «печальные строки»

Общеизвестно, что событием, во многом определившим восприятие личности Пушкина современниками, стала высылка поэта из Петербурга в мае 1820 года – так называемая «южная» ссылка. Значительно реже отмечалось, что в пушкинском творчестве это, бесспорно, ключевое событие получает две различные интерпретации: первая рассматривает расставание с Петербургом как добровольный отъезд, вторая – как изгнание. Первая интерпретация находит свое подтверждение в стихотворениях «Погасло дневное светило…» («Искатель новых впечатлений, / Я вас бежал, отечески края; / Я вас бежал, питомцы наслаждений…» – II, 147[114]114
  Здесь и далее цитаты из произведений Пушкина, если цитируемое издание не оговаривается особо, даются по изданию: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937 – 1949. T. I–XVI; 1959. Справочный том: Дополнения и исправления. Указатели (обозначается как том XVII), с указанием тома и страниц. Ссылки на автографы Пушкина, хранящиеся в рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН (Ф. 244. Оп. 1), даются сокращенно: ПД, с указанием единицы хранения и, в случае необходимости, листа рукописи.


[Закрыть]⁾ и «Я видел Азии бесплодные пределы…», в начальной главе «Кавказского пленника», в «Эпилоге» «Руслана и Людмилы», очень определенно в письме Дельвигу от 23 марта 1821 года. Вторая – в стихотворениях: «В стране, где Юлией венчанный…» (Из письма Н. И. Гнедичу от 24 марта 1821 г.), «К Овидию», «Чедаеву», «Ф. Н. Глинке». Первая точка зрения определяется установкой Пушкина, как в поведении, так и в творчестве, на образ Байрона; вторая ассоциируется с образом Овидия.

Ю. М. Лотман объяснил это различие разнообразием культурных интересов Пушкина, определившим многообразие сосуществующих биографических масок, которые поэт произвольно примерял, исходя из внутренних эстетических интенций: «В известном смысле “беглец”, добровольно покинувший родину, и “изгнанник”, принужденный ее оставить насильственно, в этой системе идей выглядели как синонимы»[115]115
  Лотман Ю. М. Пушкин: Биография писателя. Статьи и заметки. 1960 – 1990. «Евгений Онегин». Комментарий. СПб., 1995. С. 65.


[Закрыть]. Красивое построение Ю. М. Лотмана получило некоторое распространение среди пушкинистов[116]116
  См.: Кибальник С. А. Тема изгнания в поэзии Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1991. T. XIV. С. 35; Вольперт Л. И. Игровой мир Пушкина // Вольперт Л. И. Пушкин в роли Пушкина. М., 1998. С. 50 («С той же легкостью, с какой он некогда менял маску унылого элегика на байроновский “гарольдов плащ”, Протей-Пушкин облекается теперь в наряд Вальмона»).


[Закрыть]. Однако приведенная точка зрения не объясняет, а вернее, не замечает многого из того, что предполагает объяснение, например, что пушкинские установки, о которых шла речь, не синонимически сосуществуют, а хронологически следуют одна за другой. Так, тема «добровольного отъезда» из Петербурга возникает летом 1820 года и сменяется в творчестве Пушкина темой «изгнания» только весной 1821 года, на рубеже марта – апреля. Это происходит резко и не может объясняться простым стремлением Пушкина снять одну поэтическую маску и надеть другую. В самом деле, еще в письме А. А. Дельвигу от 23 марта 1821 года из Кишинева поэт пишет другу в Петербург:

Поэзия мрачная, богатырская, сильная, байроническая – твой истинный удел – умертви в себе ветхого человека – не убивай вдохновенного поэта ‹…› Недавно приехал в Кишенев и скоро оставляю благословенную Бессарабию – есть страны благословеннее (XIII, 26).

Письмо указывает на то, что еще в конце марта 1821 года Пушкин воспринимает себя добровольно и свободно путешествующим человеком; упоминание здесь поэзии «байронической» находится в полном соответствии с тем семантическим ключом, в котором написано стихотворение «Погасло дневное светило…», имевшее в публикации 1826 года подзаголовок «Подражание Байрону».

Но уже на следующий день, 24 марта, в письме Н. И. Гнедичу пушкинская оценка собственного положения изменяется, а в его творчество входит «Овидиева» тема:

 
В стране, где Юлией венчанный
И хитрым Августом изгнанный
Овидий мрачны дни влачил;
Где элегическую лиру
Глухому своему кумиру
Он малодушно посвятил;
Далече северной столицы
Забыл я вечный ваш туман…
 

Не скоро увижу я вас; здешние обстоятельства пахнут долгой, долгой разлукой! молю Феба и казанскую богоматерь, чтоб возвратился я к вам с молодостью, воспоминаньями и еще новой поэмой (XIII, 28).

В этом письме пребывание в Кишиневе еще впрямую не оценивается как изгнание, и «разлука» подразумевает не просто безвыездное сидение в Кишиневе, но какие-то дальние поездки; однако параллель между собственной судьбой и судьбой Овидия, «изгнанного» «хитрым Августом», уже просматривается определенно; хотя строка «Забыл я вечный ваш туман» еще реминисцирует «туманную родину» из стихотворения «Погасло дневное светило…», то есть «байроновская» тема плавно сменяется здесь «Овидиевой».

О том, что свое пребывание в Кишиневе до конца весны 1821 года Пушкин не считал изгнанием, свидетельствует также признание, которое поэт сделал случайному кишиневскому собеседнику Ф. Н. Лугинину в конце июня 1820 года. Лугинин вспоминает:

Его ‹Пушкина› хотели послать в Сибирь или Соловецкий монастырь, но государь простил его, и как он прежде просился еще в южную Россию, то и послали его в Кишинев ‹…› Также в Москву етой зимой хочет он ехать, чтоб иметь дуель с одним графом Толстым, Американцем[117]117
  Литературное наследство. М., 1934. Т. 16 – 18. С. 674.


[Закрыть].

Сообщенное Лугининым полностью подтверждается тем, что позднее писал сам Пушкин в письме П. А. Вяземскому:

Ты упрекаешь меня в том, что из Кишенева, под эгидою ссылки, печатаю ругательства на человека, живущего в Москве (Ф. И. Толстого-Американца. – И. Н.). Но тогда я не сомневался в своем возвращении. Намерение мое было ‹е›хать в Москву, где только и могу совершен‹но› очиститься (XIII, 43).

Заметим, что и имя Толстого, и связанный с ним мотив «мщения» сопряжены с темой добровольного отъезда. К этому же тематическому комплексу следует отнести мотив «неверных друзей» («минутной младости минутные друзья», «неверные друзья»). И в этом отношении здесь есть противопоставление теме «изгнания»; мотив мщения уходит и заменяется мотивом терпения, а мотив «неверных друзей» – мотивом «парнасского братства», «Дружбы» с прописной буквы. Подспудно присутствующий в первом тематическом комплексе мотив «толпы» сменяется мотивом «неправедной власти» («хитрый Август»). Объяснить эти различия простой сменой культурных ориентаций не представляется возможным. Наша работа посвящена поискам биографического обоснования обоих тематических комплексов.

* * *

В январе 1820 года в жизни Пушкина произошло событие, которое, по счастью, не стало слагаемым его публичной биографии, но которое по своему реальному драматизму превзошло почти все из того, что поэт до той поры пережил: по Петербургу разнеслись слухи о том, что Пушкин был привезен в полицию и там высечен. Источником слухов было письмо Ф. И. Толстого-Американца А. А. Шаховскому, написанное в ноябре 1819 года[118]118
  См.: Анненков П. В. Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху. 1799 – 1826. СПб., 1874. С. 142 – 144; Оксман Ю. Г. Пушкин в ссылке // Литературное наследство. Т. 16 – 18. С. 674.


[Закрыть].

Впечатление, произведенное на него этим известием, Пушкин описал в черновике неотправленного письма Александру I, написанном между июлем и концом сентября 1825 года:

Необдуманные речи, сатирические стихи [обратили на меня внимание в обществе], распространились сплетни, будто я был отвезен в тайную канцелярию и высечен.

До меня позже всех дошли эти сплетни, сделавшиеся общим достоянием ‹…› я размышлял, не следует ли мне покончить с собой или убить – В‹аше величество(?)›. ‹…›

Таковы были мои размышления. Я поделился ими с одним другом, и он вполне согласился со мной. – Он посоветовал мне предпринять шаги перед властями в целях реабилитации – я чувствовал бесполезность этого.

Я решил тогда вкладывать в свои речи и писания столько неприличия, столько дерзости, что власть вынуждена была бы наконец отнестись ко мне как к преступнику; я надеялся на Сибирь или на крепость как на средство к восстановлению чести (XIII, 227 – 228; перев. с франц. на с. 548 – 549, конъектура ПСС).

Перед нами тот автобиографический контекст, который Пушкин создает уже в Михайловской ссылке, чтобы объяснить свои стихотворения и поступки весны 1820 года. Вариативность и избирательность этого контекста становятся очевидны, если сравнить содержание данного черновика с содержанием более беллетризованного текста, так называемого «‹Воображаемого разговора с Александром I›», написанного примерно полугодом ранее, ориентировочно в конце 1824 года. Здесь рассказ о сплетне и о стремлении попасть в «Сибирь или крепость», чтобы восстановить честь, отсутствует. Зато содержится утверждение, что

всякое слово вольное, всякое сочинение противузаконное приписывают мне так, как всякие остроумные вымыслы к‹нязю› Ц‹ицианову›. От дурных стихов не отказываюсь, надеясь на добрую славу своего имени, а от хороших, признаюсь, и силы нет отказываться (XI, 23).

«Воображаемый разговор…» фактически подтверждает основательность политических претензий правительства по отношению к Пушкину и закрепляет за ним роль поэта оппозиции. В дальнейшем, как мы видели (имеется в виду более позднее неотправленное письмо императору), этот мотив уходит, и свое поведение Пушкин объясняет исключительно личными мотивами и трагическими обстоятельствами. Это последнее обращение поэта к императору Александру носит почти исповедальный характер, что отчасти может свидетельствовать в пользу его большей истинности. (Естественно, не следует упускать из виду и существенную жанровую разницу между письмом и художественным произведением: «Воображаемый разговор…», конечно, не предназначался Пушкиным для отсылки императору.) И действительно, восстановление личной чести стало главной жизненной задачей Пушкина весной 1820 года, ибо, как ни был гнусен слух сам по себе, но еще страшнее было то, что часть публики поверила сплетне; так, В. Н. Каразин прямо писал об этом управляющему Министерством внутренних дел графу В. П. Кочубею:

Говорят, что один из них ‹лицеистов›, Пушкин, по высоч‹айшему› пов‹елению› секретно наказан. Но из воспитанников более или менее есть почти всякий Пушкин[119]119
  Цит. по: Базанов В. Г. Ученая республика. М.; Л., 1964. С. 139.


[Закрыть].

Историка литературы, занимающегося проблемами литературной репутации Пушкина, не может не волновать вопрос о том, почему часть общества поверила этому чудовищному слуху, – ведь в 1819 году нужно было иметь чрезвычайно богатое воображение, чтобы представить себе выпоротым дворянина, к тому же состоящего на государственной службе.

Возможно ли, что свое распространение сплетня получила потому, что, как утверждал сам Пушкин, «всякое слово вольное, всякое сочинение противузаконное» приписывали в это время ему? Иными словами, имел ли Пушкин к весне 1820 года репутацию человека, известного оппозиционными сочинениями и/или образом действий? Анализ высказываний даже самых близких и расположенных к нему современников не позволяет сделать подобный вывод. Скорее наоборот, так, даже такой благожелательный мемуарист, как И. И. Пущин, передавал свое впечатление от поведения Пушкина конца 1810-х годов следующим образом:

Между тем ‹…› Пушкин, либеральный по своим воззрениям, имел какую-то жалкую привычку изменять благородному своему характеру и очень часто сердил меня и вообще всех нас тем, что любил, например, вертеться у оркестра около Орлова, Чернышева, Киселева и других; они с покровительственной улыбкой выслушивали его шутки, остроты[120]120
  Пущин И. И. Записки о Пушкине // Пушкин в воспоминаниях современников: Т. 1. С. 85 – 86.


[Закрыть].

Опубликованное в 1819 году стихотворение «Ответ на вызов написать стихи в честь Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Елисаветы Алексеевны в “Соревнователе Просвещения и Благотворения”» также не было воспринято современниками как излишне оппозиционное. Правда, существует остроумная точка зрения А. Н. Шебунина на то, что околодекабристское «Общество Елизаветы», куда входили некоторые члены Союза Благоденствия, рассматривало Пушкина как своего потенциального члена, а его творчество – как возможное средство мягкой оппозиционной агитации[121]121
  См.: Шебунин А. Н. Пушкин и «Общество Елизаветы» // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1936. Вып. 1. С. 53 – 90.


[Закрыть]. Даже если Пушкин и состоял членом «Общества Елизаветы», этот факт все равно не был широко известен и, стало быть, не много менял в его общественной репутации 1819 – начала 1820 годов[122]122
  Более того, это мнение было оспорено: Томашевский Б. В. Пушкин. М.; Л., 1956. Кн. 1 (1813 – 1824). С. 180 – 181.


[Закрыть].

Несколько поверхностной представляется нам сейчас точка зрения М. В. Нечкиной, нашедшей в мемуарах декабриста Горсткина подтверждение участия Пушкина в работе тайных обществ[123]123
  Нечкина М. В. Новое о Пушкине и декабристах // Нечкина М. В. Функция художественного образа в историческом процессе: Сб. работ. М., 1982. С. 76 – 77.


[Закрыть]. Они свидетельствуют об этом не в большей степени, чем строки самого Пушкина: «Читал свои ноэли…»

Не способствовал утверждению мнения об оппозиционности поэта и эпизод с подношением стихотворения «Деревня» императору Александру I. И дело было не только в том, что Пушкин видел «рабство падшим по манию царя». Само обращение к теме крепостного рабства в контексте общественного движения второй половины 1810-х годов считалось антидворянским, а не оппозиционным по отношению к правительству[124]124
  См.: Ланда С. С. О некоторых особенностях формирования революционной идеологии в России. 1816 – 1821 гг. // Пушкин и его время. Л., 1962. Вып. 1. С. 122 – 123.


[Закрыть]. В стремлении Александра I ограничить крепостное право видели (и справедливо!) желание нанести удар по дворянству, а не просто освободить крестьян. А. И. Тургенев нашел в «Деревне» «преувеличения насчет псковского хамства»[125]125
  Остафьевский архив князей Вяземских. Т. 1. Переписка князя П. А. Вяземского с А. И. Тургеневым: 1812 – 1819. СПб., 1899. С. 296.


[Закрыть]. Тургенев был не просто благожелательным к Пушкину корреспондентом, но придерживался близких Пушкину взглядов на крепостное право, определенных (как и в случае с Пушкиным) вполне антидворянской позицией его младшего брата, Николая Ивановича Тургенева[126]126
  См.: Пугачев В. В. Декабрист Н. И. Тургенев и пушкинская «Деревня» // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1975. Т. 34. № 6. С. 496 – 506.


[Закрыть].

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что стихотворение «Деревня» было представлено императору. Несмотря на это, оно не публиковалось, но бытовало в списках, что также не свидетельствовало об оппозиционности поэта. Ко времени создания стихотворения (1819) существовал запрет печатно обсуждать что бы то ни было относительно крепостного права, притом что именно этот и последующие годы были весьма богаты различного рода записками антикрепостнического содержания; их писали люди из ближайшего к императору окружения: А. А. Аракчеев, П. Д. Киселев, А. С. Меншиков, М. Ф. Орлов (до опалы)[127]127
  См.: Семевский В. И. Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX века. СПб., 1888. Т. 1. С. 248 – 251.


[Закрыть]. Именно в контексте этих не слишком конфиденциальных и проправительственных сочинений и следует рассматривать стихотворение «Деревня».

Итак, то, что «Деревня» не была напечатана, не проходила цензуру, но расходилась в списках, находилось в полном соответствии с желаниями императора. Не случайно последний выразил благодарность Пушкину «за чувства, которые внушают его стихи»[128]128
  См.: Бартенев П. И. Александр Сергеевич Пушкин: Материалы для его биографии. Гл. 3. М., 1855. С. 4 (отд. отт.). По предположению М. А. Цявловского, Бартенев записал это со слов П. Я. Чаадаева (Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. 1799 – 1826 / Сост. М. А. Цявловский. Изд. 2-е, испр. и доп. Л., 1991. С. 189).


[Закрыть]. Заметим также, что литературные конфиденты императора столкнулись с определенными трудностями, когда в 1819 году искали ему свежие пушкинские произведения. Так, в 1819 году в печати появилось всего одно стихотворение, а именно «Ответ на вызов…» (ср. с предыдущими годами: в 1818 году – пять, в 1817 – шесть, в 1816 – три, в 1815 – семнадцать стихотворений[129]129
  Пушкин в печати. 1814 – 1837 / Сост. Н. Синявский и М. Цявловский. 2-е изд. М., 1938. С. 11 – 17.


[Закрыть]). Как видно из приводимой «статистики», начиная с 1817 года творческая продуктивность Пушкина неуклонно падала, и к 1820 году он был известен как поэт лишь в относительно узком кругу «арзамасцев». Правда, в «Воображаемом разговоре…» Пушкин утверждает, что все возмутительные сочинения ходили под его именем, имея в виду, конечно, не печатные издания, а списки. Возможно, это говорит о том, что отсутствие его произведений в печати не означало реального падения творческой продуктивности, а подразумевало хождение большого количества стихотворений в списках?