Текст книги "Петр Первый: благо или зло для России?"

Определение подлинного числа пушкинских стихотворений и эпиграмм, ходивших в списках накануне его высылки из Петербурга, – сложная исследовательская проблема. Можно привести всего лишь несколько неподцензурных пушкинских произведений 1817 – 1819 годов, публичная известность которых определенно приходится именно на этот период. Прежде всего, это «Вольность», затем эпиграмма на А. С. Стурдзу; кроме того, Пушкин фактически сам сознается в том, что ему не без основания приписывали эпиграмму на Карамзина, разошедшуюся после выхода первых томов «Истории государства Российского». Некоторое распространение в списках получила, видимо, и «Деревня». Более всех в творчестве Пушкина конца 1810-х годов был осведомлен А. И. Тургенев; в своих письмах 1817 – 1820 годов он упоминает следующие произведения Пушкина, не прошедшие цензуру: «Тургенев, верный покровитель…» (1817)[130]130
  Пушкин А. С. Письма: В 3 т. / Под ред. и с примеч. Б. Л. Модзалевского. М.; Л., 1926. Т. 1. С. 191.


[Закрыть]; «Бессмертною рукой раздавленный Зоил…» (1818)[131]131
  Остафьевский архив… Т. 1. С. 122.


[Закрыть]; «В себе все блага заключая…» (1819)[132]132
  Там же. С. 210.


[Закрыть]; послания А. Ф. Орлову и В. В. Энгельгардту (1819)[133]133
  Там же. С. 267.


[Закрыть]; «Ода на с[вободу]» («Вольность»)[134]134
  Там же. С. 280.


[Закрыть]; «Деревня» (1819)[135]135
  Там же. С. 296.


[Закрыть]; «Стансы на Стурдзу» (1819)[136]136
  Там же. С. 335.


[Закрыть]; «Платоническая любовь» («Платонизм», 1819)[137]137
  Там же. С. 371.


[Закрыть]. Эти, и, как можно утверждать с весьма большой вероятностью, только эти стихотворения составляли круг произведений поэта, ходивших в списках, по крайней мере в «арзамасском» кругу до южной ссылки.

Следует особо поставить вопрос о самом остром политическом произведении Пушкина петербургского периода – об эпиграмме на Аракчеева («Всей России притеснитель…»). Нет никаких данных о том, что она была известна публике ранее марта 1820 года. «Большое» академическое собрание сочинений осторожно датирует ее создание 1817-м – мартом 1820 года. Осторожность нелишняя, если учесть, что только в марте 1820 года эпиграмма становится достоянием общества, тогда как это совсем не то произведение, которое молодой Пушкин написал бы «в стол». Скорее всего, оно и было написано весной 1820 года и как бы инспирировано всей ситуацией той весны.

Итак, можно почти наверняка утверждать, что публика не восприняла инсинуацию о «порке Пушкина» исключительно как сплетню о наказании за оппозиционное поведение и/или вольнолюбивые стихи. Более того, только самые близкие друзья в конце 1819 года видели в Пушкине исключительно поэта, да и то в значительной степени потому, что возлагали большие надежды на работу над «Русланом и Людмилой», о чем публика не знала. А. И. Тургенев выражал общее мнение «арзамасцев», когда писал Вяземскому в феврале 1820 года:

Племянник ‹В. Л. Пушкина› почти кончил свою поэму. ‹…› Пора в печать. Я надеюсь от печати и другой пользы, личной для него: увидев себя в числе напечатанных и, следовательно, уважаемых авторов, он и сам станет уважать себя и несколько остепенится. Теперь его знают только по мелким стихам и по крупным шалостям (курсив мой. – И. Н.)[138]138
  Остафьевский архив… СПб., 1989. Т. 2. Переписка князя П. А. Вяземского с А. И. Тургеневым: 1820 – 1823. С. 23.


[Закрыть].

В трагическую для себя пору жизни, действительно находясь на грани самоубийства, Пушкин обдумывал линию поведения, которая позволила бы ему восстановить общественную репутацию. Он давно планировал отъезд из Петербурга – сложившаяся ситуация укрепила его в этих намерениях. Как нельзя более кстати пришлось предложение от семьи Раевских провести лето с ними; предложение это Пушкин получил весной 1820 года[139]139
  Об этом см.: Гершензон М. О. История молодой России // Гершензон М. О. Избранное. Т. 2. М.; Иерусалим, 2000. С. 25.


[Закрыть]. В дальнейшем поэт не раз вспоминал о той благородной роли, которую сыграл в его жизни H. Н. Раевский-младший.

Но просто отъезд не смог бы перечеркнуть грязную сплетню, и Пушкин решает поступить иначе: он начинает вести себя действительно вызывающе. О (возможных) планах цареубийства мы узнаем только из глубоко личного письма Александру (см. выше), однако о вызывающем поведении Пушкина в театре и обществе вообще, поведении, которое «дядька» Пушкина и самый добросовестный протоколист его петербургской жизни А. Тургенев назвал «площадным вольнодумством», существует множество свидетельств. Почти все они относят отчаянные поступки Пушкина к весне 1820 года[140]140
  О вызывающем поведении Пушкина весной 1820 года см.: Бартенев П. И. Александр Сергеевич Пушкин: Материалы для его биографии. М., 1954. С. 194; Вацуро В. Э. Пушкин и Аркадий Родзянка: (Из истории гражданской поэзии 1820-х годов) // Вацуро В. Э. Пушкинская пора. СПб., 2000. С. 57, 74 – 75.


[Закрыть]. В это же время Пушкин, возможно, первый раз в жизни ощутил потребность предстать в общественном сознании именно поэтом (роль, в которой широкая публика его еще не воспринимала; между прочим, даже в кругу «арзамасцев» муссировался вопрос о возможной военной службе Пушкина[141]141
  «‹Пушкин› не на шутку сбирается в Тульчин, а оттуда в Грузию и бредит уже войною. ‹…› Он уже слышать не хочет о мирной службе» (А. И. Тургенев – П. А. Вяземскому от 12 марта 1819 года // Остафьевский архив… Т. 1. С. 202).


[Закрыть]), причем поэтом оппозиционным.

В этот момент он сам стал активно распространять антиправительственные стихотворения собственного сочинения. Так, между 2 и 11 марта Пушкин собирает у себя на квартире общество (в котором оказывается и Н. И. Греч) и там, как нам представляется, впервые читает две самые острые политические эпиграммы петербургского периода – «На Стурдзу» и, возможно, на Аракчеева[142]142
  См.: Базанов В. Г. Ученая республика… С. 137.


[Закрыть]. Как уже говорилось, последняя эпиграмма едва ли написана до этого срока. Греч не входил в число друзей молодого Пушкина, возможно, что это была первая встреча поэта с издателем «Сына отечества». Читая ему, совершенно постороннему человеку, столь опасные произведения, Пушкин, без сомнения, хотел сделать их известными как можно более широкому кругу лиц.

Между 16 и 19 марта Пушкин читает стихи (какие именно, неизвестно) дома у А. И. Тургенева, где кроме старых знакомых, Жуковского и С. С. Уварова, присутствует и новый для Пушкина человек, К. Я. Булгаков[143]143
  См.: Из писем Константина Яковлевича Булгакова к брату его Александру Яковлевичу // Русский архив. 1902. № 11. С. 356.


[Закрыть], который, это все хорошо знали, влиял на общественное мнение не только в Петербурге, но и в Москве.

Несомненно, что за счет подобных публичных чтений Пушкин хотел сделаться более известным широкой публике как оппозиционный поэт. И это ему удалось, возможно, даже в большей степени, чем он сам предполагал: от Греча об эпиграммах узнал В. Н. Каразин, а тот, в свою очередь, доложил об этом управляющему Министерством внутренних дел графу В. Кочубею[144]144
  См.: Базанов В. Г. Ученая республика… С. 135 – 137; а также: Бычков А. Ф. Мнения современников об А. С. Пушкине и его произведениях: I. В. Н. Каразин и А. С. Пушкин // Русская старина. 1899. Май. С. 277 – 279.


[Закрыть]. Хотелось бы особенно подчеркнуть то обстоятельство, что это был первый случай, когда оппозиционные стихи Пушкина дошли до сведения правительства. Вернее, даже не сами стихи, а слухи о них, потому что тексты эпиграмм Каразин Кочубею не передал и во время личного свидания с министром с удивлением и негодованием обнаружил, что их текст правительству неизвестен. Сам Каразин, который отнюдь не был заурядным доносчиком, отказался предоставить искомые тексты.

Кочубей доложил императору Александру, которого более всего заинтересовала эпиграмма на Аракчеева, и, поскольку текста ее у Кочубея не было, 4 апреля петербургский генерал-губернатор Милорадович получает распоряжение достать тексты пушкинских стихотворений[145]145
  См.: Анненков П. В. Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху. С. 139.


[Закрыть]. Пушкин еще не знает о новой грозе над своей головой и демонстрирует в театре портрет убийцы герцога Беррийского, Лувеля, с подписью: «Урок царям»[146]146
  См.: Вацуро В. Э. Пушкин и Аркадий Родзянка. С. 77.


[Закрыть].

Через несколько дней розыском его произведений (между прочим, безрезультатным) стала заниматься тайная полиция, созданная Милорадовичем, а именно Фогель. Последний безуспешно пробует подкупить дядьку Пушкина Никиту Козлова. При этом отрицательное отношение Милорадовича к Аракчееву широко известно; кроме того, фактически Фогелем управляет Ф. Н. Глинка, Пушкину весьма симпатизирующий. Несомненно, именно он посоветовал Пушкину самому прийти к Милорадовичу и записать те стихотворения, признание в авторстве которых не могло бы привести к чрезмерным неприятностям. Так, в воспоминаниях Глинки появляется эпизод о его «случайной» встрече с поэтом, когда тот жалуется, что «слух о моих и не моих (под моим именем) пиесах, разбежавшихся по рукам, дошел до правительства»[147]147
  Глинка Ф. Н. Письмо к П. И. Бартеневу с воспоминаниями о высылке А. С. Пушкина из Петербурга в 1820 году // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 201.


[Закрыть]. В тетради, которую Пушкин заполняет для Милорадовича, эпиграмма на Аракчеева отсутствует; тем самым Пушкин фактически отвел от себя ее авторство, – обстоятельство, которое необходимо иметь в виду, говоря о причинах того относительно легкого наказания (формально – прощения), которое понес Пушкин за свое оппозиционное поведение. В тот момент, когда на различных уровнях, от Милорадовича до императора Александра, решалась судьба Пушкина, текст эпиграммы на Аракчеева известен правительству не был. Однако слухи о том, что она существует, разошлись настолько широко, что среди современников распространилось мнение (не подкрепленное известными нам фактами), что инициатором высылки Пушкина был именно Аракчеев:

Дело о ссылке Пушкина началось особенно по настоянию Аракчеева и было рассматриваемо в Госуд‹арственном› совете, как говорят. Милорадович призывал Пушкина и велел ему объявить, которые стихи ему принадлежат, а которые нет. Он отказался от многих своих стихов тогда и между прочим от эпиграммы на Аракчеева, зная, откуда идет удар[148]148
  Модзалевский Б. Л. Работы П. В. Анненкова о Пушкине // Модзалевский Б. Л. Пушкин и его современники. СПб., 1999. С. 481.


[Закрыть].

Все последующее достаточно известно: сначала Пушкина прощает Милорадович (смеясь и предлагая поэту написать что-нибудь про Государственный совет), потом и сам император. Затем (или в то же время) условия прощения обговаривает с императором H. М. Карамзин (последний стал фактическим гарантом Пушкина[149]149
  См.: Карамзин H. М. Письма к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 286 – 287. Карамзин в письме к П. А. Вяземскому от 17 мая 1820 года писал: «Пушкин, быв несколько дней совсем не в пиитическом страхе от своих стихов на свободу и некоторых эпиграмм, дал мне слово уняться и благополучно поехал в Крым месяцев на пять. Ему дали рублей 1000 на дорогу. Он был, кажется, тронут великодушием Государя, действительно трогательным. ‹…› Увидим, какой эпилог напишет он к своей поэмке!» (Старина и новизна. СПб., 1897. Кн. 1. С. 101).


[Закрыть]). Главное условие прощения состоит в том, что Пушкин обязуется не писать ничего против правительства в течение двух лет[150]150
  «‹…› два года ничего не писать противу правительства» (XIII, 167); «…на два года положено хранение либеральным устам его ‹Пушкина›» (А. И. Тургенев – П. А. Вяземскому // Остафьевский архив… Т. 2. С. 35).


[Закрыть].

Итак, Пушкин не высылается из Петербурга, а отправляется в служебную командировку и чуть позже получает разрешение следовать в Крым с семьей Раевских. Определяется срок его отлучки, от полугода (речь идет, по-видимому, о пребывании в Крыму) до года (в этот срок включается служба под началом генерала Инзова в Управлении делами колонистов Южного края; Управление было подразделением Министерства иностранных дел, в котором Пушкин служил). Кроме того, Пушкин получает тысячу рублей на дорогу (сумма, значительно превышающая его жалованье); иначе как милостью этот жест скуповатого Александра нельзя было назвать. Все близкие люди, хлопотавшие за поэта, оценивают ситуацию как чрезвычайно благоприятную:

Пушкина дело кончилось очень хорошо. У него требовали его оды и стихов. Он написал их в кабинете графа Милорадовича. Как сей последний, так и сам государь сказали, что он ничего не должен опасаться и что это ему не повредит и по службе. Он теперь собирается ехать с молодым Раевским в Киев и в Крым[151]151
  Н. И. Тургенев – С. И. Тургеневу // Декабрист Н. И. Тургенев: Письма к брату С. И. Тургеневу. М.; Л., 1936. С. 299; «…с которым поступлено по-царски в хорошем смысле этого слова…» (А. И. Тургенев – П. А. Вяземскому // Остафьевский архив… Т. 2. С. 36).


[Закрыть].

Заслуживает быть специально отмеченным число значительных лиц, хлопотавших за Пушкина: H. М. Карамзин (его, кроме самого Пушкина, просил Чаадаев; собственные отношения Пушкина со знаменитым историком к этому времени были испорчены); вдовствующая императрица Мария Федоровна (ее просит об этом Карамзин); царствующая императрица Елизавета Алексеевна (ее просят об этом Карамзин и Ф. Глинка); начальник Гвардейского корпуса И. В. Васильчиков (к нему обращался также Чаадаев); Е. А. Энгельгардт (Александр сам вызвал его в связи с тем, что в доносе Каразина говорилось об антиправительственном настроении многих лицеистов); Милорадович (его в пользу Пушкина настроил Ф. Глинка); Каподистрия (несмотря на то что объектом одной из эпиграмм был его близкий родственник, А. Стурдза; Каподистрию просили об этом, во-первых, Карамзин и, во-вторых, А. И. Тургенев, сам тоже хлопотавший за поэта), Оленин (его просил Н. И. Гнедич). Складывается впечатление, что друзья поэта, прежде всего А. Тургенев, Чаадаев и Ф. Глинка, воспользовались ситуацией, чтобы настроить общественное мнение в пользу Пушкина. Я подчеркиваю: воспользовались ситуацией, потому что сама по себе она, по-видимому, не требовала таких активных действий. Последнее видно из двух ее оценок, данных такими разными людьми, как Карамзин и Н. Тургенев, почти в один и тот же день. Еще 19 апреля 1820 года историк писал И. И. Дмитриеву:

Над здешним поэтом Пушкиным если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное (это между нами): служа под знаменем либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей, и проч. и проч. Это узнала полиция etc. Опасаются следствий. Хотя я уже давно, истощив все способы образумить эту беспутную голову, предал несчастного Року и Немезиде, однако ж, из жалости к таланту, замолвил слово, взяв с него обещание уняться[152]152
  Карамзин H. М. Письма к И. И. Дмитриеву. С. 286 – 287.


[Закрыть].

Уже 20 апреля Н. И. Тургенев делится с младшим братом, Сергеем:

О помещении Пушкина (в военную службу. – И. Н.) теперь, кажется, нельзя думать. Некоторые из его стихов дошли до Милорадовича, и он на него в претензии. Надеяться должно, однако же, что это ничем не кончится (курсив мой. – И. Н.)[153]153
  Декабрист Н. И. Тургенев. С. 299.


[Закрыть].

Оба этих суждения высказаны в то время, когда судьба Пушкина была еще неизвестна. В письме Карамзина обращает на себя внимание то обстоятельство, что он инкриминирует Пушкину не только написание, но и собственное распространение антиправительственных сочинений («написал и распустил»).

Скандал вокруг Пушкина сопровождается значительным повышением творческой активности поэта; работа над «Русланом и Людмилой» идет быстрее, чем когда бы то ни было раньше. За несколько месяцев он делает в этом отношении больше, чем за два предыдущих года. Одновременно в печати появляются его стихотворения и отрывки из «Руслана», всего девять публикаций; цензурные разрешения на восемь из них получены именно в тот период, когда Пушкин борется за общественное мнение, – с января по май 1820 года[154]154
  См.: Пушкин в печати. 1814 – 1837. С. 14 – 15.


[Закрыть].

Таким образом, из Петербурга он уезжает поэтом; вскоре после отъезда (не позднее августа) выходит «Руслан и Людмила».

Именно летом – осенью 1820 года в элегии «Погасло дневное светило…», в незаконченном стихотворении «Я видел Азии бесплодные пределы…» и в первых строфах «Кавказского пленника» оформился образ поэта – путешественника и добровольного изгнанника. Но как этот образ стал соотноситься с образом Байрона и только ли Пушкин этому способствовал? Мы задаемся этим вопросом и потому, что только летом, а именно с августа по сентябрь 1820 года, произошло первое серьезное знакомство поэта с творчеством Байрона.

Последнее утверждение не является общепризнанным[155]155
  См.: Бродский Н. Л. Байрон в русской литературе // Литературный критик. 1938. № 4. С. 114 – 119; Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина (1813 – 1826). М.; Л., 1950. С. 251; Кибальник С. А. Тема изгнания в поэзии Пушкина; Баевский В. С. Из предыстории пушкинской элегии «Погасло дневное светило…» // Проблемы современного пушкиноведения. Псков, 1994. С. 83 – 84.


[Закрыть]. Действительно, переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским 1819 года содержит в себе много отсылок к произведениям Байрона. Вяземский даже интересуется у Тургенева, «племянник читает ли по-англински»[156]156
  Остафьевский архив… Т. 1. С. 327.


[Закрыть]. На вопрос о знакомстве Пушкина с английским языком в этот период можно определенно ответить отрицательно. Более сложным представляется вопрос о том, мог ли Пушкин познакомиться с творчеством Байрона косвенным путем. Так, существует гипотеза И. Д. Гликмана (весьма небесспорная), что в 1819 году Пушкин мог познакомиться с «Абидосской невестой» во французском переводе, сделанном И. И. Козловым[157]157
  См.: Гликман И. Д. И. И. Козлов // Козлов И. И. Полн. собр. стихотворений. Л., 1960. С. 12.


[Закрыть]. Но и в этом случае речь идет о произведении, выходящем за тематические рамки рассматриваемых стихотворений Пушкина. К сожалению, к настоящему времени единственным достоверным свидетельством самого раннего знакомства Пушкина с творчеством Байрона являются воспоминания Е. Н. Орловой и M. Н. Раевской, которые относят это знаменательное событие к августу 1820 года («Байрон был почти ежедневным его чтением»)[158]158
  См.: Бартенев П. И. Пушкин в Южной России: материалы для его биографии. М., 1862. С. 32; Грот К. Я. К лицейским стихотворениям А. С. Пушкина // Журнал Министерства народного просвещения. 1905. Октябрь. С. 373 – 374 (отд. отт.) (со слов Е. Н. Орловой).


[Закрыть]. Отсюда следует, что в момент написания элегии «Погасло дневное светило…», ставшей поэтическим манифестом русского байронизма и в значительной степени определившей восприятие пушкинской личности в байроническом ключе, Пушкин не был знаком с произведением Байрона, действительно текстуально близким элегии, – «Стансам» Чайльд-Гарольда из первой песни «Паломничества»[159]159
  В. В. Набоков предполагал, что Пушкин впервые познакомился с творчеством Байрона по французским прозаическим переводам А. Пишо и де Сталь летом 1820 года во время путешествия в Пятигорск и в самом Пятигорске (Eugene Onegin… with a Commentary by Vladimir Nabokov. Princeton University Press, 1981. Vol. 2. P. 159).


[Закрыть]. Последнее обстоятельство – замечательное свидетельство общности романтической поэтической фразеологии, типологически сближающей Пушкина не только с Байроном, но и, шире, с европейским романтизмом своего времени; что и было отмечено В. М. Жирмунским и Б. В. Томашевским, не увидевшими в элегии следов прямого воздействия Байрона[160]160
  См.: Томашевский Б. В. Пушкин. Кн. 1. С. 388 – 389; Жирмунский В. М. Байрон и Пушкин. Л., 1978. С. 227 – 228.


[Закрыть].

Существовала и противоположная точка зрения, представленная в работах Н. Л. Бродского и Д. Д. Благого. Эти исследователи не ограничивались констатацией типологической близости пушкинской элегии «Погасло дневное светило…» с творчеством Байрона, но настаивали на их генетическом родстве. Среди современных ученых эту позицию разделяют В. С. Баевский и С. А. Кибальник; определенное знание биографии и творчества Байрона, действительно характерное для «арзамасского» круга в 1819 году, приписывается и молодому Пушкину[161]161
  См.: Баевский В. С. Из предыстории пушкинской элегии «Погасло дневное светило…». С. 84 – 86; Кибальник С. А. Тема изгнания в поэзии Пушкина. С. 35.


[Закрыть]. Впрочем, у В. С. Баевского позиция более сложная: он соглашается считать «Тень друга» Батюшкова источником пушкинской элегии, но при этом настаивает на том, что сам Батюшков испытал могучее воздействие Байрона во время пребывания в Англии в 1814 году, а не в Неаполе в 1819-м, как это традиционно считалось. Вот почему, полагает современный исследователь, «Тень друга», написанная по пути из Англии в Швецию, содержит в себе так много текстуальных перекличек со «Стансами» Чайльд-Гарольда. Таким образом, утверждает В. С. Баевский, Пушкин во время написания элегии «Погасло дневное светило…» испытывал влияние Байрона с двух сторон: во-первых, через посредство переписки Вяземского с А. И. Тургеневым, во-вторых, через стихотворение Батюшкова[162]162
  См.: Баевский В. С. Из предыстории пушкинской элегии… С. 84 – 86.


[Закрыть].

В отношении того, что сведения о Байроне, содержавшиеся в письмах Вяземского и Тургенева, доходили до Пушкина, мы уже высказывали свои сомнения. Не меньшие сомнения вызывает факт текстуального знакомства Батюшкова со «Стансами» Чайльд-Гарольда в 1814 году, во время двухнедельного пребывания русского поэта в Англии. Дело в том, и об этом пишет В. С. Баевский, что Батюшков не знал английского языка и вряд ли был знаком с творчеством Байрона ранее. Источников знакомства Батюшкова со «Стансами» Чайльд-Гарольда Баевский не приводит; правда, подразумевается, что бывший в Англии с Батюшковым С. Д. Северин знал английский хорошо. Однако характер текстуальных параллелей между стихотворением Батюшкова «Тень друга» и «Стансами» подразумевает, что либо Северин сделал для Батюшкова очень подробный подстрочник, либо опять-таки речь идет не о генетической зависимости «Тени друга» от Байрона, а о типологическом родстве обоих произведений, определенном в том числе и общей темой – прощанием с Англией. Близость «Тени друга» к «Стансам» Чайльд-Гарольда Байрона – хороший пример того, насколько похожими могут оказаться поэтические произведения, созданные в рамках родственных структурно-тематических систем[163]163
  См. об этом: Проскурин О. А. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М., 1999. С. 66 – 67.


[Закрыть].

Первым, кто сознательно и целенаправленно соотнес творчество Пушкина с байроновским, был П. А. Вяземский, который на вопрос А. Тургенева, читал ли он «Погасло дневное светило…», отвечал (декабрь 1820 года):

Не только читал Пушкина, но с ума сошел от его стихов. Что за шельма! Не я ли наговорил ему эту Байронщизну:

 
Но только не к брегам печальным
Туманной родины моей.
 

Немногим позднее (31 декабря 1820 года) Вяземский приводит строки из пушкинской элегии как цитату из Байрона: «Никто более его (Александра I. – И. Н.) не придерживается слов Байрона: “Но только не к брегам печальным / Туманной родины моей”»[164]164
  Остафьевский архив… Т. 2. С. 107. 50а; С. 133.


[Закрыть]. Вскоре после этого и биография Пушкина начинает осмысляться в байроническом ключе А. И. Тургеневым; так, в апреле 1821 года последний пишет Вяземскому:

Он ‹Пушкин› непременно хочет иметь не один талант Байрона, но и бурные качества его и огорчает отца язвительным от него отступничеством[165]165
  Там же. С. 187.


[Закрыть].

О плохих отношениях Пушкина с отцом А. Тургенев знал, конечно, задолго до того, как первые сведения о Байроне дошли до «арзамасского» круга[166]166
  См. об этом: Рак В. Д. Раннее знакомство Пушкина с произведениями Байрона // Рак В. Д. Пушкин, Достоевский и другие: (Вопросы текстологии, материалы к комментариям): Сб. статей. СПб., 2003. С. 75 – 76.


[Закрыть], однако теперь они осмысляются как слагаемое «байронической» биографии Пушкина. Тяжелый характер отца Байрона, Джона Байрона, был описан во вступительном очерке А. Пишо к изданию сочинений поэта на французском языке. Это было именно то издание, по которому Байрона читали Вяземский и А. Тургенев.

Налицо своего рода мифологизация пушкинского образа в байроновском ключе. Весьма спорно, что это произошло в результате творческих усилий исключительно Пушкина. Подзаголовок «Подражание Байрону» появился у стихотворения «Погасло дневное светило…» только при повторной его публикации в 1826 году.

Именно усилия многих людей, принявших участие в драматических событиях весны 1820 года, привели к тому, что Пушкин получил публичную биографию как поэт. Основными слагаемыми ее стали, таким образом, занятие поэзией, резко манифестируемая оппозиционность, доходящая до скандальной дерзости («площадное вольнодумство»), и отъезд из Петербурга в экзотические страны русского Востока как следствие разлада не столько с правительством, сколько с обществом. Возможно, в августе 1820 года (когда писалось «Погасло дневное светило…») Пушкину казалось, что его план по восстановлению общественной репутации, придуманный в январе, блестяще удался: вместо беспутного шалопая, которого, по слухам, высекли в полиции, в России появился новый поэт, независимый и путешествующий, – второй Байрон.

Увы, многие не разделяли уверенность Пушкина и его близких друзей в том, что отъезд имел добровольный характер и будет недолгим. Так, случайно встреченный поэтом на водах в Кисловодске в июле 1820 года Д. М. Волконский выражал не только свое мнение, когда записал в «Дневнике»: «…он ‹Пушкин› за вольнодумство и ругательные стихи выслан из Петербурга в Екатеринославль»[167]167
  Волконский Д. М. Дневник / Коммент. А. Г. Тартаковского // Знамя. 1987. № 8. С. 151.


[Закрыть]. Точно так же думал В. К. Кюхельбекер, чье мнение о Пушкине передает другой не слишком близкий знакомый поэта, В. Д. Олсуфьев, в октябре того же года: «Заходил к Кюхельбекеру, который мне рассказывал про историю Пушкина, которого выслали из Петербурга»[168]168
  Цявловский M. А. Заметки о Пушкине. 2. Из дневника В. Д. Олсуфьева // Пушкин и его современники: Материалы и исследования. Вып. 38 – 39. Л., 1930. С. 217.


[Закрыть]. И уж совсем никогда лично не знавший Пушкина некий польский студент, Франтишек Пельчинский, в письме другу в ноябре 1820 года сообщал, что «так как муза его ‹Пушкина› плохо знала законы, его выслали за это на границу Персии»[169]169
  См.: Державин К. Пушкин у славян // Звезда. 1949. № 6. С. 171.


[Закрыть].

Итак, вопреки вышеизложенным фактам, публика не воспринимает отъезд Пушкина из Петербурга как свободный выбор поэта. Тем самым образ свободного путешественника, «изгнанника самовольного» приобретает совершенно условный характер, углубляя наметившийся помимо творческой интенции самого Пушкина литературный параллелизм с судьбой Байрона. Что с того, что сам Пушкин, H. М. Карамзин и А. И. Тургенев, то есть самые осведомленные люди, убеждены, что с поэтом поступили «по-царски», что речь идет не о ссылке, а о путешествии сроком от полугода до года; общество думает иначе, оно сразу видит ссылку там, где о ссылке как будто бы нет и речи. Таким образом, утверждения поэта, что «он бежал… отеческих краев», должно было восприниматься культурным, но не очень осведомленным в пушкинской биографии читателем значительно более условно, чем хотелось бы поэту, который сам-то знает, что он хотел уехать из Петербурга.

В первый раз Пушкин назвал свой отъезд «изгнанием» только после года пребывания в Кишиневе, в августе 1821 года. Прозвучало это в письме С. И. Тургеневу, где Пушкин жалуется на его старшего брата, не отвечавшего на письма поэта с просьбами о возвращении в Петербург, «дело шло об моем изгнании» (XIII, 32). Действительно, до этого Пушкин обращается к А. И. Тургеневу с этой просьбой, поскольку отведенный на его «командировку» год истек в мае 1821 года. Весной 1821 года Пушкин посылает Карамзину свое стихотворение «Кинжал»[170]170
  Бартенев П. И. Пушкин в Южной России: материалы для его биографии // Бартенев П. И. О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников. М., 1992. С. 136. (Далее при ссылках на это издание: О Пушкине.)


[Закрыть]. Это был поступок, безусловно, символический: поскольку правительство не выполнило своего обещания вернуть Пушкина в Петербург, то и поэт считает себя свободным от обязательства «держать свое перо на привязи» и «два года ничего не писать против правительства»[171]171
  Подробнее о стихотворении «Кинжал» в связи с изменениями в политическом мировоззрении Пушкина см. далее в главе «Идейная проблематика стихотворения Пушкина “Кинжал”…».


[Закрыть]. Поведение Александра весной 1821 года, то есть спустя год после высылки из Петербурга, представляется Пушкину двоедушным. И поэт подозревает императора в том, что как будто бы ни для кого не было тайной: «командировка» Пушкина с самого начала мыслилась Александром как бессрочная и «приличная» ссылка. Как сказано в «Воображаемом разговоре с Александром»:

«Признайтесь, вы всегда надеялись на мое великодушие». – «Это не было бы оскорб‹ительно› ваше‹му› в‹еличеству›, но вы видите, что я бы ошибся в своих расчетах» (XI, 24).

Так в пушкинское творчество входит образ «хитрого Августа[172]172
  Иначе оценивает характер взаимоотношений Пушкина с императором Александром I в 1820 – 1821 годах В. А. Кошелев. См.: Кошелев В. А. Первая книга Пушкина. Томск, 1997. С. 144 – 149.


[Закрыть].

Между тем никто из участников событий мая 1820 года, в том числе император, не действовал двоедушно. Вопрос о том, почему пушкинский отъезд из Петербурга на год стал действительно ссылкой, насколько нам известно, никогда не ставился пушкинистами. Очевидно, что были серьезные причины, не позволившие Пушкину вернуться в столицу. И прежде всего то, что эпиграмма на Аракчеева, а также, возможно, и другие стихотворения, скрытые Пушкиным во время свидания с Милорадовичем в апреле 1820 года, стали известны правительству после его отъезда и, главное, широко разошлись в обществе далеко за пределами «арзамасского» круга. Об этом есть важное свидетельство И. Д. Якушкина, с которым Пушкин общался в декабре 1820 года в Каменке[173]173
  Якушкин И. Д. Записки, статьи, письма. М., 1951. С. 40 – 43.


[Закрыть]. И возможно, не так уж неправы были те современники поэта, которые утверждали, что ссылку Пушкина инспирировал Аракчеев; во всяком случае, известна жалоба последнего на Пушкина императору уже после отъезда поэта из Петербурга, 28 октября 1820 года:

Известного вам Пушкина стихи печатают в журналах, с означением из Кавказа, видно, для того, чтобы известить об нем подобных его сотоварищей и друзей[174]174
  Богданович М. И. История царствования имп. Александра I. СПб., 1871. Т. 6. С. 101 (прилож.).


[Закрыть].

Очевидно, что граф имел в виду публикацию «Эпилога» к «Руслану и Людмиле» в сентябре 1820 года в «Сыне отечества» с пометой «26 июня 1820 г. Кавказ».

В октябре 1820 года в Петербурге произошло восстание Семеновского полка. Одним из главных подозреваемых по этому делу проходил директор солдатских школ взаимного обучения, редактор «Сына отечества» и публикатор произведения, обратившего на себя неблагосклонное внимание Аракчеева, – Н. И. Греч. Тогда же, в октябре – ноябре 1820 года, полиция проявляет повышенный интерес к деятельности петербургских непубличных обществ, в том числе «Зеленой лампы»[175]175
  Семевский В. И. Политические и общественные идеи декабристов. СПб., 1909. С. 437.


[Закрыть]. В январе 1821 года Александр получает донос Грибовского о деятельности Союза Благоденствия, где содержится предупреждение о том, что роспуск Союза на деле означает уход движения в подполье. Легенда гласит о том, что Александр отказался преследовать членов Союза, сказав Васильчикову «Не мне их судить», на деле же из гвардии и армии были удалены все, «кто не действует по смыслу правительства»[176]176
  См.: Заблоцкий-Десятовский Л. П. Граф П. Д. Киселев и его время. СПб., 1882. Т. 1. С. 159 (из переписки П. Д. Киселева и А. А. Закревского).


[Закрыть]. Историк С. Н. Чернов точно назвал этот процесс, пришедшийся на 1821 – 1823 годы, «борьбой за армию»[177]177
  Чернов С. Н. Из истории борьбы за армию в начале 20-х годов XIX века // Чернов С. Н. У истоков русского освободительного движения. Саратов, 1960. С. 179 – 260.


[Закрыть]. Несомненно, весна 1821 года с точки зрения правительства была наихудшим временем для возвращения Пушкина в Петербург, тем более что сюда доходят не только доброжелательные отзывы о нем. Так, в ноябре 1820 года Е. А. Энгельгардт сообщает А. М. Горчакову: «Пушкин в Бессарабии и творит там то, что творил всегда: прелестные стихи, и глупости, и непростительные безумства»[178]178
  Цит. по: Мейлах Б. С. Пушкин и его эпоха. М., 1958. С. 57 (перев. с франц.).


[Закрыть].

Весной 1821 года о каких-то антиправительственных высказываниях Пушкина доносит агент тайной полиции[179]179
  Русская старина. 1883. Т. 40. С. 657.


[Закрыть].

В то же время нет никаких данных о том, что именно император инспирировал пролонгацию пушкинской ссылки; более того – на официальный запрос Каподистрии Инзову из Лайбаха в Кишинев в апреле 1821 года, просмотренный и отредактированный императором («Повинуется ли он ‹Пушкин› теперь внушению от природы доброго сердца или порывам необузданного и вредного воображения»[180]180
  Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских при Московском университете. 1862. Кн. 2. С. 245 (5-й паг.).


[Закрыть]), следовал вполне благожелательный отзыв о Пушкине[181]181
  См.: Поливанов Лев. Александр Сергеевич Пушкин: Материалы для его биографии: 1817 – 1825 // Русская старина. 1887. Январь. С. 243 – 244.


[Закрыть].

Поэтому, скорее всего, решение о том, что Пушкину не следует возвращаться в Петербург, приняли его друзья. В первую очередь А. Тургенев, который не стал обращаться с соответствующей просьбой к императору. В письме И. И. Дмитриеву (13 мая 1821 года) это мотивируется следующим образом: «…но в поведении не исправился: хочет непременно не одним талантом походить на Байрона»[182]182
  Письма Александра Ивановича Тургенева к И. И. Дмитриеву // Русский Архив. 1867. Кн. 2. Стб. 664.


[Закрыть].

Представляется, что нежелание правительства «при сих смутных обстоятельствах» возвращать Пушкина в Петербург полностью совпадает с подобным же нежеланием его друзей, в первую очередь А. И. Тургенева.

Определенную роль в этом прискорбном для него нежелании сыграл сам Пушкин, вернее, так блестяще сложившийся в течение 1820 года образ его, который совпадал с байроновским «не одним талантом». Байронизм не предполагал скорого возвращения поэта в метрополию. Заметим, что пушкинское наполнение байроновского образа не совпадало с тем, что вкладывали впоследствии в понятие байронизма (как то: изгнание, странствия и т. п.) его читатели. Таким образом, желание Пушкина придать своему отъезду характер добровольного и полностью свободного не нашло у них поддержки.

Осознание своего пребывания в Бессарабии как «изгнания» и «ссылки» для Пушкина выходило за рамки байронизма и вызвало необходимость привлечения для метафоризации этого состояния нового образа, каковым и стал образ Овидия.

При этом если публичная констатация творческой и биографической близости Пушкина с Байроном, произошедшая первоначально в результате не только и даже не столько творческих усилий самого поэта, в дальнейшем получила развитие в его поэзии и поведении, то сознательное обращение Пушкина к образу Овидия не получило никакого публичного подкрепления. Произошло это потому, что для самого Пушкина превращение его добровольного отъезда в ссылку стало своего рода неожиданностью, тогда как для всех остальных это было как бы очевидно с самого начала. Отсутствие столь важной для Пушкина добровольной мотивировки отъезда из Петербурга не помешало публике воспринимать пушкинскую судьбу на «байроновском фоне». И «Овидиева» тема, казалось бы, ситуативно более близкая пушкинской судьбе, чем байроновская, уходит из пушкинской лирики.

Между тем внимание самого Пушкина продолжали занимать личности писателей, родство с которыми воспринималось им не менее глубоко, чем параллели (отчасти привнесенные извне) между его судьбой и биографией Байрона. Так, известно, что на 1821 год приходится пик его интереса к судьбе другого, не только сосланного, но и, как он полагал, «высеченного» поэта – А. Н. Радищева[183]183
  См.: Лотман Ю. М. Источники сведений Пушкина о Радищеве (1819 – 1822) // Лотман Ю. М. Пушкин: Биография писателя. Статьи и заметки. 1960 – 1990. «Евгений Онегин»: Комментарий. СПб., 1995. С. 765 – 785.


[Закрыть]. Но и этот интерес, не найдя выражения в лирике, остался неизвестен широкой публике и сохранился лишь в «‹Заметках по русской истории XVIII века›». Заметим, что 1821 год был к тому же и годом окончательного разрыва отношений Пушкина с Карамзиным, так и не восстановленных до самой смерти историка. Мы обратили внимание на это обстоятельство, чтобы подчеркнуть, что в творческом сознании Пушкина Радищев и Карамзин составляли жесткую идеологическую пару, и период симпатии к одному всегда подразумевал резкую антипатию к другому[184]184
  См. подробнее далее в главе «Автобиографизм и статья Пушкина “Александр Радищев” и общественная борьба 1801 – 1802 годов».


[Закрыть]. Между прочим, как показал Б. В. Томашевский, пушкинские «Заметки» резко полемизировали с «Похвальным словом Екатерине II» Карамзина[185]185
  Томашевский Б. В. Пушкин. Кн. 1. С. 581 – 583.


[Закрыть]. Таким образом, в этот период Пушкин занят активным моделированием своей биографии, поисками возможных образцов и параллелей.

Пушкин не первый русский писатель, еще при жизни получивший публичную биографию. Несколько более редким является то обстоятельство, что он сам причастен к ее созданию. Однако степень этой причастности не стоит преувеличивать, особенно в практическом пушкиноведении, исходящем из потребностей комментирования пушкинских текстов, составления справочников и – в перспективе – создания «научной» биографии поэта, то есть из постоянной необходимости постоянно сопрягать биографию и творчество. Да, поэт пытался «строить» свою биографию, но получалось это далеко не всегда – и всегда не так, как хотелось бы поэту. Писателю, претендующему на публичную биографию, всегда трудно, он постоянно рискует попасть в герои анекдотического рассказа. Именно этой опасности удалось избежать Пушкину весной 1820 года, после того как по Петербургу разошлись порочащие его слухи. Однако при этом он стал героем романтической легенды о поэте-протестанте, в свою очередь трагически и жестко определившей его жизнь.