Текст книги "Петр Первый: благо или зло для России?"

Идейная проблематика стихотворения Пушкина «Кинжал»

Репутация самого революционного произведения Пушкина укрепилась за стихотворением «Кинжал» как в оценках исследователей[250]250
  См., например: Городецкий Б. П. Лирика Пушкина. M.; Л., 1962. С. 244.


[Закрыть], так и в отзывах современников. Первым стихотворением, проникнутым «суровым якобинством и глубокой ненавистью к существующему строю», назвал «Кинжал» А. Мицкевич[251]251
  Мицкевич А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1954. Т. 4. С. 381. Несмотря на утверждение автора примечаний Б. Стахеева к «Лекциям…» Мицкевича, что здесь подразумевается «Вольность», нам представляется очевидным, что Мицкевич имел в виду именно «Кинжал».


[Закрыть]. Английский путешественник Томас Рэйкс, беседовавший с Пушкиным в 1829 – 1830 годах, определил «Кинжал» как «стихотворение, которое при существующих обстоятельствах ни один деспотический государь не мог бы никогда забыть или простить»[252]252
  Цит. по: Черейский Л. А. Он решительный либерал // Нева. 1981. № 2. С. 217 – 218.


[Закрыть]. Французский писатель и журналист Ж. Ф. Ансело, впервые обнародовавший стихотворение (в прозаическом переводе на французский язык)[253]253
  Ancelot M. Six mois en Russie. Paris, 1827. P. 306 – 307. См. также новейшее издание книги Ансело на русском языке: Ансело М. Шесть месяцев в России / Вступ. ст., сост., пер. H. М. Сперанской. М., 2001. (Обратный перевод «Кинжала» с французского см. на с. 128.)


[Закрыть], охарактеризовал «Кинжал» как стихотворение, «которое отличается “республиканским фанатизмом” и может служить примером тех идей, которые бродят в умах русской молодежи. Эти идеи ‹…› “могли бы привести к преступлению целое поколение”, если бы не “мудрость монарха”»[254]254
  Цит. по: Алексеев М. П. Пушкин на Западе // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. Вып. 3. М.; Л., 1937. С. 113.


[Закрыть].

Декабрист И. Д. Якушкин, говоря о вольнолюбивых стихотворениях Пушкина, в том числе о «Кинжале», свидетельствовал, что «не было сколько-нибудь грамотного прапорщика в армии, который не знал их наизусть»[255]255
  Якушкин И. Д. Записки, статьи, письма. М., 1951. С. 41.


[Закрыть]. Вопрос о популярности стихотворения среди членов Южного общества был уже неоднократно затронут в различных исследованиях[256]256
  См.: Щеголев П. Е. Император Николай I и Пушкин в 1826 году // Щеголев П. Е. Первенцы русской свободы. М., 1987. С. 318 – 321; Мейлах Б. С. Пушкин в ходе следствия и суда над декабристами // Изв. АН СССР. Отд. литературы и языка. 1955. T. 14. Вып. 2. С. 131; Пугачев В. В. Новые данные о Пушкине и декабристах (из недавних публикаций дел Следственной комиссии) // Временник Пушкинской комиссии. 1975. Л., 1979. С. 124 – 125.


[Закрыть].

Для всех, кто отзывался о «Кинжале», характерно понимание стихотворения как крайне радикального и антиправительственного. Не оспаривая эту точку зрения, заметим, что она противоречит оценке «Кинжала», данной самим Пушкиным в письме к В. А. Жуковскому в 20-х числах апреля 1825 года:

Я обещал Н‹иколаю› М‹ихайловичу›‹Карамзину› два года ничего не писать противу правительства и не писал. Кинжал не против правительства писан, и хоть стихи не совсем чисты в отношении слога, но намерение в них безгрешно (XIII, 167).

Находясь в Михайловской ссылке и добиваясь смягчения своей судьбы, Пушкин был заинтересован в том, чтобы у правительства ослабло впечатление о его политической оппозиционности. Тогда как в 1821 году, в момент написания стихотворения, в ином политическом контексте вполне могли возникнуть основания для истолкования стихотворения в радикально-политическом ключе. Важно другое: определенные основания утверждать, что «Кинжал» «не против правительства писан», у Пушкина были, и если поэт мог рассчитывать на наивность перлюстраторов письма, то рассчитывать на наивность H. М. Карамзина, которому Пушкин послал стихотворение[257]257
  Д. Н. Блудов рассказывал П. И. Бартеневу о том, что Пушкин «прислал Карамзину не ранее 1821 г. из Бессарабии стихи свои “Кинжал”» (См.: Бартенев П. И. О Пушкине. М., 1992. С. 136).


[Закрыть], не приходилось. (Как отмечено выше, восприятие современниками «Кинжала» как ультрареволюционного произведения во многом определялось контекстом пушкинского публичного поведения весны 1821 года; подробнее см. в главе «Исторический фон послания Пушкина В. Л. Давыдову» наст. изд.)

Действительно, о том, что отношение к стихотворению как исключительно «республиканскому», проникнутому «суровым якобинским духом», неправомерно, свидетельствуют сложность и неоднородность идейных позиций героев «Кинжала». Так, если «Брут вольнолюбивый» – республиканец, убивающий Цезаря за то, что тот унизил республику («Во прахе Рим – сенат»)[258]258
  Цит. по транскрипции черновика стихотворения в кн.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. / Под ред. П. Морозова. СПб., 1912. Т. 3. С. 111.


[Закрыть], то Шарлотта Корде, «дева Эвменида», убивает республиканца, якобинца Марата. Что же касается мотивов, по которым член йенского буршеншафта (националистической студенческой организации) Карл Занд убил русского политического агента в Германии А. Коцебу, то они лежат в совсем другой идеологической плоскости, чем мотивы убийств, осуществленных Брутом и Ш. Корде. Все три «тираноубийства» сходны, однако, в том отношении, что восстанавливают традиционный порядок, а не нарушают его.

Таким образом, вопрос о том, какие убеждения объединяют героев стихотворения, остается открытым. Ответить на него и означает определить идейный смысл стихотворения и приблизиться к пониманию того, почему сам Пушкин, вопреки мнению своих комментаторов, считал, что «Кинжал» «не против правительства писан».

Репутацию стихотворения как крайне радикального определила не столько идеология его героев, сколько их общее действие – политическое убийство. Складывается впечатление, что Пушкин здесь последовательно оправдывает политическое убийство и что тем самым «Кинжал» идейно противостоит как написанной до него оде «Вольность», так и созданной потом драме «Борис Годунов», где политическое убийство не менее последовательно осуждается.

Для того чтобы прояснить то место, которое занимает «Кинжал» в эволюции политического мировоззрения Пушкина, необходимо выяснить, что же все-таки – если не единство мировоззрения – объединяет героев стихотворения. При этом естественно предположить, что в своем выборе Пушкин исходил прежде всего из двух соображений: во-первых, из «репутации» героев; во-вторых, из конкретно-исторического содержания их поступков (по античным и другим историческим источникам).

Наиболее естественным представляется выбор Брута. Этот образ имел длительную традицию бытования в русской и мировой литературе[259]259
  См.: Highet G. The classical tradition. Oxford, 1949 (см. по именному указателю).


[Закрыть]. Причем в России «всплески» интереса к образу Брута приходятся на самые напряженные моменты истории – на начало XIX века, как рефлексия на убийство Павла I[260]260
  См.: Степанов В. П. Убийство Павла I и «вольная» поэзия // Литературное наследие декабристов. Л., 1975. С. 96, 97.


[Закрыть], и на первую половину 1820-х годов, когда среди декабристов активно муссировался вопрос о цареубийстве[261]261
  См.: Волк С. С. Исторические взгляды декабристов. М.; Л., 1958. С. 155 – 162, 166 – 168, 194 – 198.


[Закрыть].

С образом Брута ассоциировались как определенная система политических взглядов, так и некоторая мораль и модель поведения[262]262
  См.: Лотман Ю. М. Декабрист в повседневной жизни: (Бытовое поведение как историко-психологическая категория) // Литературное наследие декабристов. Л., 1975. С. 41, 44, 47, 55.


[Закрыть]. Для А. Коцебу, отождествившего убийц Павла I с убийцами Цезаря[263]263
  Коцебу А. Записки // Цареубийство 11 марта 1801 г.: Записки участников и современников. СПб., 1908. С. 404.


[Закрыть], большее значение имела та система исторических жестов, которую можно определить как поведение Брута, так как, хотя цареубийцам 11 марта и приписывали намерение ограничить самодержавие, речи о республике все-таки не было[264]264
  Об этом см.: Цареубийство 11 марта 1801 г. С. 18, 194.


[Закрыть]. Для декабристов, по-видимому, радикализм политических взглядов Брута предполагал и крайность его поступков, однако существовала точка зрения, противопоставлявшая мораль Брута его политическим убеждениям. Так относились к Бруту его политические противники, например Антоний, для которого Брут был воплощением добродетели. Плутарх, автор «Жизнеописания Брута», говорил об этом следующим образом:

Тот, о котором мы пишем, соединив нравственные достоинства с полученным им воспитанием и философским образованием и оживив свою серьезную и спокойную природу энергией в практических делах, удовлетворял, можно сказать, всем требованиям добродетельности, так что даже те, кто враждовал с ним из-за участия его в заговоре против Цезаря, все, что могло казаться благородным в этом деле, приписывали ему, все же внушающее отвращение относили за счет Кассия[265]265
  Плутарх. Избранные биографии. М.; Л., 1941. С. 293.


[Закрыть].

Как образец морали изображал Брута Шекспир в драме «Юлий Цезарь». Подобное отношение к Бруту было характерно для переводчика Шекспира на французский язык – Летурнера. Это важно, так как предисловие Летурнера к французскому изданию «Юлия Цезаря» сочувственно цитировал H. М. Карамзин, первый переводчик драмы на русский язык:

Характер Брутов есть наилучший. Французские переводчики Шекспировых творений говорят об оном так: «Брут есть самый редкий, самый важный и самый занимательный моральный характер». Антоний сказал о Бруте: вот муж! а Шекеспир, изображавший его нам, сказать мог: вот характер! ибо он есть действительно изящнейший из всех характеров, когда-либо в драматических сочинениях изображенных[266]266
  Юлий Цезарь, трагедия Виллиама Шекеспира. [Пер. H. М. Карамзина.] М., 1787. С. 6 – 7.


[Закрыть].

Восхищение характером Брута испытывали люди, совсем не обязательно разделяющие его политические взгляды. И это объединяло писателей зачастую противоположных политических ориентаций, например, Карамзина и Радищева[267]267
  Радищев А. Н. Полн. собр. соч.: В 3 т. М.; Л., 1938. Т. 1. С. 1.


[Закрыть].

В стихотворении «Кинжал» Брут характеризуется только одним эпитетом – «вольнолюбивый». Однако анализ предыдущих строф показывает, что Пушкин внимательно читал историю заговора против Цезаря в изложении Плутарха[268]268
  Об интересе Пушкина к Плутарху и подробную сводку доступных Пушкину изданий греческого историка см.: Михайлова Н. И. К источникам ремарки «Народ безмолвствует» в «Борисе Годунове» // Временник Пушкинской комиссии. Вып. 20. Л., 1986. С. 151 – 152.


[Закрыть].

Упоминание о кинжале, спрятанном «под блеском праздничных одежд», отсылает нас к обстоятельствам заговора, который был осуществлен в торжественный день выхода Цезаря в Сенат[269]269
  Плутарх. Избранные биографии. С. 299.


[Закрыть]. Несколько раз Пушкин упоминает о том, что «дремлет меч закона», «главой поник закон». И этому есть параллели у Плутарха: накануне убийства Брут ответил людям, недовольным его судом: «Цезарь не мешает мне судить согласно законам – и не помешает»[270]270
  Там же.


[Закрыть]. Именно любовь к Закону (Пушкин здесь следует за Плутархом) заставляет Брута решиться на убийство Цезаря, которое описано буквально в трех строчках: «Но Брут восстал вольнолюбивый: / Ты Кесаря сразил – и мертв объемлет он / Помпея мрамор горделивый» (II, 173); из них две – отсылка к совершенно конкретной детали исторического убийства: Цезарь был убит перед статуей своего давнего политического противника Помпея («Помпея мрамор горделивый» – у Пушкина). Плутарх по этому поводу отметил: «Могло показаться, что какое-то божество приведет сюда Цезаря, чтобы отомстить ему за Помпея»[271]271
  Плутарх. Избранные биографии. С. 299.


[Закрыть]. Это обстоятельство попало и в драму Шекспира, где Антоний говорит, что Цезарь, увидев Брута среди заговорщиков, «закрыл ‹…› лицо свое тогою, и к подножию Помпеевой статуи, с которой во все время кровь текла, пал великий Цезарь»[272]272
  Юлий Цезарь… С. 85.


[Закрыть].

Композиция «Кинжала» такова, что его первые строфы являются своеобразным обобщением всех выдающихся тираноубийств, а «затем следуют конкретные примеры»[273]273
  Слонимский А. Мастерство Пушкина. Изд. 2-е, испр. М., 1963. С. 31.


[Закрыть]. Противоречие между конкретным характером исторических деталей, приведенных Пушкиным, и широкой их проекцией в будущее снимается за счет того, что каждое последующее тираноубийство осмысляется поэтом как своеобразная реализация общего прототипа, которым является убийство Брутом Цезаря; поэтому в отобранных Пушкиным примерах тираноубийств после Брута должны были быть черты, особенно явно роднящие их с убийством Цезаря.

Конечно, отбирая исторические примеры для своего стихотворения, Пушкин руководствовался единством исторических ситуаций в Риме накануне империи, во Франции во время террора и в современной поэту Германии, «где дремлет меч закона».

И все-таки главное место в стихотворении занимают образы самих тираноубийц, образующие тот смысловой пласт стихотворения, который может быть адекватно осмыслен только с учетом контекстов, где употреблялись их имена. Этот контекст и поможет, во-первых, выявить черты характера Брута, значимые для Ш. Корде и К. Занда, и во-вторых, исходя из черт этого внутреннего родства, можно прояснить принцип, руководствуясь которым Пушкин отобрал героев для своего стихотворения.

Еще на заре изучения «Кинжала» В. Д. Спасович показал зависимость стихотворения от «Оды Шарлотте Корде» А. Шенье[274]274
  Спасович В. Д. Байронизм Пушкина и Лермонтова: Из эпохи романтизма // Вестник Европы. 1888. Кн. 3. С. 61.


[Закрыть]. В 1820 году Ламартин воспел Ш. Корде, назвав ее «ангелом убийства»; правда, доказать знакомство Пушкина с Ламартином в канун работы над стихотворением представляется не только невозможным, но и вряд ли обязательным, так как «Ода Шарлотте Корде» Шенье достаточно ясно показывает особенности восприятия этого образа и Ламартин не вносит в него ничего нового.

Свое убийство Корде совершила в июле 1793 года, когда интерес к античной культуре вообще и к Плутарху в частности достигал своего пика как среди якобинцев, так и среди их политических противников – жирондистов, из которых вышла Корде[275]275
  См.: Parker Н. Т. The cult of Antiquity and the French revolution. Chicago, 1937.


[Закрыть]. Вожди жирондистов Верньо, Бриссо и мадам Ролан называли себя соответственно Цицероном, Брутом и молодым Катоном[276]276
  Highet G. The classical tradition. P. 394.


[Закрыть]. Об увлечении Ш. Корде Плутархом и о том, что «Жизнеописание Брута» она читала накануне убийства, свидетельствуют биографы «девы Эвмениды»[277]277
  Ibid.


[Закрыть]. Своему другу Ж. М. Барбару Ш. Корде писала из тюрьмы накануне казни о том, что «предвкушает встречу с Брутом на Елисейских полях»[278]278
  См.: Charlotte Corday décapte a Paris le 16 juillet 1793, ou Memoirs pour servir à l’histoire de la vie cette femme célèbre (on y trouve la lettre Corday à Barbaroux). Paris, 1796.


[Закрыть].

О культе Античности, существовавшем во время Французской революции, особенно в период якобинской диктатуры, было хорошо известно в России, более того, это стало общим местом восприятия эпохи Террора настолько, что О. Сомов в сатире «Греки и римляне» описал Францию этого периода следующим образом:

 
Событий ход меня во Францию привел.
Там вижу, что убийц неистовая стая,
Губя соотчичей и храмы разрушая,
От родовых имен в безумстве отреклась
И в имена Сцевол и Брутов облеклась;
Там изверги, влача людей под гильотины,
Твердят: «мы все равны! у нас теперь Афины!»[279]279
  Сын отечества. 1823. Ч. 84. С. 176.


[Закрыть]
 

Тираноубийство было сознательно ориентировано Ш. Корде на убийство Цезаря Брутом. Особое значение при этом получил подчеркнутый отказ от каких-либо выгод вплоть до самоубийства после самого преступления. Так, убив Марата, Ш. Корде не пыталась бежать с места преступления, спокойно отдалась в руки правосудия и на суде хладнокровно изложила мотивы, по которым она совершила убийство. По ее признанию, окончательное решение пришло к ней тогда, когда в газете Марата «L’Ami du peuple» она прочла о том, что для окончательного торжества революции необходимо еще двести тысяч жизней.

Лидер жирондистов Верньо сказал по поводу ее смерти: «Она погубила нас, но научила умирать». Немалую роль в восприятии личности Ш. Кордэ сыграли исключительная цельность и нравственная чистота ее натуры, подчеркиваемая всеми биографами «девы Эвмениды»[280]280
  Ко времени написания «Кинжала» существовала значительная литература, апологетизирующая образ Ш. Корде. См.: Charlotte Corday, tragédie en 3 acte sen vers. Paris, 1795; Lebrun-Rossa. L’Apothéose de Charlotte Corday, ou la Judith moderne. Paris, 1797; Charlotte Corde (sic!) dans son cachot, héroi’de. Paris, 1797.


[Закрыть]. «Самоотреченным мучеником веры или политических мнений» назвал Ш. Корде П. А. Вяземский[281]281
  Вяземский П. А. Записные книжки (1813 – 1848). M., 1963. С. 129.


[Закрыть]. Чрезвычайно важно, что якобинскую диктатуру Пушкин воспринимал как «исчадье мятежей», а самого Марата – как «Апостола гибели». В такой ситуации Ш. Корде также выступала от лица закона, который прямо отождествляется с вольностью (ср.: «Главой поник Закон» и «Над трупом Вольности безглавой»).

К началу работы Пушкина над стихотворением убийство йенским студентом К. Зандом писателя А. Коцебу было одним из остроактуальных политических событий, тем более что казнь Занда состоялась в мае 1820 года.

Русские журналы подробно освещали это убийство, особенно много внимания уделяя личности убийцы и мотивам преступления. Одним из первых рассказ о событии поместил «Вестник Европы»:

Некто Занд, студент богословских наук, гнусный фанатик, без сомнения, подученный шайкой подобных себе извергов, лишает жизни человека почтенного и знаменитого за то единственно, что сей мыслил и чувствовал, говорил и писал не так, как хотелось бы ему, студенту Занду![282]282
  Вестник Европы. 1819. Кн. 7. С. 238 – 239.


[Закрыть]

Публикация «Вестника Европы» отражает первое впечатление, произведенное убийством Коцебу, тон следующих сообщений был в целом более сдержан.

Менее эмоциональный и более объективный отчет о случившемся поместил «Сын отечества». Здесь обращалось внимание на патриотические мотивы преступления, говорилось о том, что Занд носил старинное немецкое платье и что в письме, написанном до убийства, он «жалуется ‹…› на унижение, бессердие и подлость нынешнего века в Германии, и говорит, что должно истребить всех тех, которые препятствуют вольности и единству земли сей»[283]283
  Сын отечества. 1819. Ч. 53. С. 85.


[Закрыть].

Все отчеты содержали описание попытки самоубийства после того, как убийство Коцебу было совершено:

Совершив убийство – он выбежал на улицу, опустился на колени и со словами: «Изменник умер! Благодарю тебя, боже, что ты помог мне совершить это дело!» – нанес себе удар в грудь. Рана оказалась несмертельной[284]284
  Вестник Европы. 1819. Кн. 7. С. 238.


[Закрыть].

Наконец, «Сын отечества» поместил подробный и едва ли не сочувственный отчет о состоянии Занда после выздоровления в ожидании казни:

Карл Занд ‹…› выздоравливает. Он играет на гитаре, читает стихотворения Шиллера и не показывает ни раскаяния, ни страха. По другим известиям, потребовал он Библию и изъявляет соучастие в плачевной судьбе семейства Коцебу ‹…› Он всегда отличался благонравием, кротостию, прямодушием, смелостию, решительностию и пламенною любовию к отечеству и истине, но издавна был задумчив и молчалив[285]285
  Сын отечества. 1819. Ч. 53. С. 138.


[Закрыть].

Пушкинские строки, посвященные Занду, показывают, что поэт знал об обстоятельствах убийства Коцебу, и вместе с тем как будто бы не содержат в себе ничего, о чем бы не писалось в русских журналах. Параллели в русской периодике находит не только характеристика Занда как «юного праведника», но и другая – «избранник роковой». Так, «Вестник Европы», подробно информируя русских читателей о ходе следствия по делу Занда, сообщал, что следователи подозревают, «будто некоторым иенским студентам известно было о предположенном убийстве и будто Занд по жребию назначен исполнителем сего злодеяния»[286]286
  Вестник Европы. 1819. Кн. 8. С. 321.


[Закрыть].

Вместе с тем толкование последних строк стихотворения «И на торжественной могиле / Горит без надписи кинжал», предложенное его первым публикатором Ж. Ансело, предполагает наличие у Пушкина дополнительных источников информации[287]287
  Ансело утверждал, что на кинжалах по специальному приговору руководителей буршеншафтов писались имена жертв (см. об этом: Цявловская Т. Г. О работе над «Летописью жизни и творчества Пушкина» // Пушкин: Исследования и материалы: Труды Третьей Всесоюзной Пушкинской конференции. М.; Л., 1953. С. 370).


[Закрыть]. Последнее возможно, так как через М. Ф. Орлова Пушкин мог быть знаком со скрывавшимся в России немецким студентом Адольфом Иорданом. Вместе с Зандом Иордан был членом тайных националистических обществ «Черных» и «Непримиримых», руководимых братьями Фоллен. М. Ф. Орлов общался с Иорданом в 1820 году в Киеве[288]288
  См.: Ланда С. С. Дух революционных преобразований. М., 1975. С. 166.


[Закрыть].

Родство Занда со знаменитыми тираноубийцами прошлого, прежде всего Брутом, было осознано достаточно широко[289]289
  См.: Семевский В. И. Политические и общественные идеи декабристов. СПб., 1909. С. 371. Примеч. 4.


[Закрыть]. «Вестник Европы» приводил исторические параллели к убийству Занда[290]290
  Вестник Европы. 1819. Кн. 9. С. 78 – 79.


[Закрыть].

Итак, Брут, Ш. Кордэ и Занд в восприятии Пушкина относятся к одному типу, основные черты которого суть безукоризненная личная добродетель и полное самоотречение вплоть до заранее обдуманного отказа от спасения собственной жизни после совершения акта тираноубийства.

Именно высокими личными качествами герои «Кинжала» отличаются от «вином и злобой упоенных» убийц Павла I, изображенных Пушкиным в оде «Вольность»:

 
О стыд! о ужас наших дней!
Как звери, вторглись янычары!..
Падут бесславные удары…
Погиб увенчанный злодей.
 

(II, 47)

При этом политическая концепция «Кинжала» не обладает большими отличиями от политической концепции оды «Вольность»: так же, как и в «Вольности», она направлена против политических крайностей диктатуры Цезаря, с одной стороны, а с другой – против не ограниченной законными рамками власти народа (и в «Вольности», и в «Кинжале» это якобинская диктатура). В записке «О народном воспитании» (1826) Пушкин писал: «Не хитрить, не искажать республиканских рассуждений, не позорить убийства Кесаря, превознесенного 2000 лет, но представить Брута защитником и мстителем коренных постановлений отечества, а Кесаря честолюбивым возмутителем» (XI, 46). Таким образом, «Кинжал» действительно оказывается писан, как об этом сказал сам Пушкин, «не против правительства»; можно уточнить: не против законного правительства.

Существенным же шагом в сторону большей радикализации политической позиции Пушкина может представляться оправдание в «Кинжале» самого политического убийства, столь решительно осужденного в оде «Вольность». Однако и в «Кинжале» тираноубийство не представляется нормальным средством политической борьбы, а скорее эксцессом, оправданным не только особыми историческими условиями, но и высокими нравственными качествами самого тираноубийцы, гарантией того, что его поступок не преследует личной выгоды. Поэтому в целом политическая концепция «Кинжала» не противостоит политической концепции оды «Вольность», а дополняет ее.

Сам исторический процесс в «Вольности» и «Кинжале» изображен в полном соответствии с принципами романтической историографии[291]291
  См.: Томашевский Б. В. Пушкин и Франция. Л., 1960. С. 185; Волк С. С. Исторические взгляды декабристов. С. 62 – 63; Реизов Б. Г. Французская романтическая историография. Л., 1966; Кнабе Г. С. Тацит и Пушкин // Временник Пушкинской комиссии. Вып. 20. Л., 1986. С. 53 – 54.


[Закрыть] – как цепь героических поступков. Такое отношение к истории изживалось Пушкиным уже в начале 1820-х годов, когда в работе над «Заметками по русской истории XVIII века» закладывались основы пушкинского историзма. Однако оценка исторических событий с этической точки зрения – эта черта исторического мышления Пушкина – сохранилась и в его позднейшем творчестве. (Ср., в частности, пушкинскую оценку нравственной чистоты и самоотверженности Радищева при негативном отношении к его политическим убеждениям в статье «Александр Радищев» – подробнее см. далее в главе «Автобиографизм и статья Пушкина “Александр Радищев”».)

Представляется возможным связать проблематику «Кинжала» с теми общественно-политическими вопросами, которые волновали Пушкина в период написания стихотворения. При этом, учитывая интенсивный характер развития общественного мировоззрения Пушкина, необходимо уточнить это время.

В записной книжке Пушкина[292]292
  ПД 830. Л. 45 – 46, 64.


[Закрыть] черновики «Кинжала» находятся между планами «Кавказского пленника» (л. 39), запись «Orlov disait en 1820…» («Орлов говорил в 1820 г…» (л. 40), черновиками «Кавказского пленника» (л. 40 об. – 42 об.), планом поэмы (?) о Вадиме (л. 43 – 43 об.) и стихотворением «Аглае» (л. 46). Последний лист черновика «Кинжала» (л. 63) фактически заканчивает записную книжку и находится перед финалом «Кавказского пленника» (л. 64). Этот лист содержит портреты кишиневских знакомых Пушкина: Тодора Балша, К. А. Катакази, Торсис Катакази, Калипсо Полихрони[293]293
  Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. 1799 – 1826. Л., 1991. С. 313 – 314.


[Закрыть].

На листе имеется четкая дата «14 juin 1822», однако вряд ли эта дата имеет отношение к стихотворению «Кинжал». Дело в том, что и дата, и рисунки появились на листе тогда, когда тетрадь находилась в нормальном, горизонтальном положении, тогда как черновой текст стихотворения записан поперек листа. В пушкинском перечне стихотворений (1822) «Кинжал» отнесен к 1821 году[294]294
  Рукою Пушкина. М.; Л., 1935. С. 274.


[Закрыть]. То, что в перечне «Кинжал» помещен сразу после «Кавказского пленника», дало основание M. А. Цявловскому датировать стихотворение мартом 1821 года (II, 1091), так как считалось, что «Кавказский пленник» окончен в феврале 1821 года. Однако в записной книжке хронологические рамки работы Пушкина над «Кавказским пленником» выглядят несколько иначе: листы с 32-го по 39-й заполнялись поэтом в двадцатых числах ноября – начале декабря 1820 года, когда он находился в Каменке[295]295
  См.: Селиванова С. Д. Над пушкинскими рукописями. М., 1980. С. 40. В этой работе использован текст неопубликованного комментария С. М. Бонди к «Кавказскому пленнику», предназначавшегося для Полного собрания сочинений Пушкина.


[Закрыть]. Именно поэтому начало работы над «Кинжалом» следует отнести к декабрю 1820 года. Данное соображение подтверждается и идущим в записной книжке сразу же за «Кинжалом» стихотворением «Аглае», посвященным А. А. Давыдовой и также, скорее всего, написанным в Каменке. Несомненно, что работа над стихотворением продолжалась и позже декабря 1820 года, так как имеющиеся в записной книжке черновики не отражают полного текста «Кинжала», в них даже не упоминается имя Занда. Следовательно, работа над стихотворением захватила и начало следующего, 1821 года и пришлась, таким образом, на время интенсивного общения Пушкина с южными декабристами, прежде всего с М. Ф. Орловым.

Из письма Е. Н. Орловой от 23 ноября 1821 года А. Н. Раевскому мы узнаем, что тема споров Пушкина в это время – «вечный мир аббата Сен-Пьера»:

Он убежден, что правительства, совершенствуясь, постепенно водворят вечный и всеобщий мир и что тогда не будет проливаться иной крови, как только кровь людей с сильными характерами и страстями, с предприимчивым духом, которых мы теперь называем великими людьми, а тогда будут считать лишь нарушителями общественного спокойствия[296]296
  См.: Гершензон М. О. Семья декабристов // Былое. 1906. № 10. С. 308.


[Закрыть].

Связь проблематики пушкинских споров о «вечном мире» с проблематикой «Кинжала» заключается в том, что и тут и там Пушкин противопоставляет нормальному ходу исторического развития эксцесс, возникающий по вине «людей с сильными характерами и страстями».

Идейную и текстуальную зависимость стихотворения «Кинжал» от книги Ж. де Сталь «Десять лет в изгнании» (1820)[297]297
  Staёl, m-me de. Dix annes d’exil. Paris, 1820.


[Закрыть] выявил Б. В. Томашевский[298]298
  Томашевский Б. В. «Кинжал» и m-me de Staёl // Пушкин и его современники. Пг., 1923. Вып. 36. С. 83.


[Закрыть]. Исследователь показал, что сама «тема “Кинжала”‹…› и мысль воспеть не один какой-нибудь случай политического убийства, а самый принцип мщения произволу»[299]299
  Там же. С. 95.


[Закрыть] восходит к словам Ж. де Сталь о том, что «эти деспотические правления, в которых единственным ограничением тирании является убийство деспота, таким образом нарушают представления людей о долге и чести в головах людей»[300]300
  «Ces gouvernements despotiques, dont la seul limite est l’assassinait du despote, boulversent les principes de l’honneur et de devoir dans la tête des hommes» (Staёl, m-me de. Dix années d’exil. P. 54).


[Закрыть]. Однако размышления де Сталь о природе тираноубийства вызваны прежде всего историей русских дворцовых переворотов, поэтому ее характеристика тираноубийц как «придворных, которые не имеют силы сказать малейшую правду своему властелину»[301]301
  «…courtisans, qui n’ont pas la force de dire à leur maitre la moindre vérité» (Staёl, m-me de. Dix années d’exil. P. 54).


[Закрыть] не содержит в себе симпатий к цареубийцам.

Не только оправдывая, но и апологетизируя тираноубийцу, Пушкин выходит за рамки чисто просветительского отношения к политическому убийству, которое характерно для де Сталь. Вместе с тем идейную позицию Пушкина роднит с позицией де Сталь отрицательное отношение к политическому фанатизму. Причем и для де Сталь, и для Пушкина воплощением его стал якобинский террор. Пушкин вслед за де Сталь считает якобинскую диктатуру и деспотизм Наполеона наказанием французам за убийство Людовика XVI.

О своем отношении к этому периоду Французской революции де Сталь говорит в книге «Взгляд на Французскую революцию»[302]302
  Staël, m-me de. Considérations sur les principaux événements de la Révolution Française. Paris, 1820. Vol. 2. P. 112 – 117 («Du Fanatisme politique»).


[Закрыть]. Пушкин хорошо знал это сочинение, так как прочитал его еще до южной ссылки[303]303
  См.: Томашевский Б. В. Пушкин и Франция. С. 193 – 194. О влиянии Ж. де Сталь на Пушкина очень содержательно написала Л. И. Вольперт. Исследовательница показала, что критерий моральности в оценке поступков исторических деятелей, столь характерный для Пушкина, восходит к книге де Сталь «Взгляд на Французскую революцию» (см.: Вольперт Л. И. Пушкин после восстания декабристов и книга мадам де Сталь о Французской революции // Пушкинский сборник. Псков, 1968. С. 116 – 117).


[Закрыть].

Оценивая историческую концепцию «Кинжала», необходимо отметить совмещение здесь романтического представления об истории как о цепи выдающихся поступков (в данном случае тираноубийств) с просветительской оценкой самих тираноубийц не с позиции объективной целесообразности, а с позиции чисто этической.

Выше мы попытались, не претендуя на полноту охвата, проследить корни такой позиции Пушкина. Однако наш обзор был бы неполон, если бы мы не назвали писателя из ближайшего пушкинского окружения, чье творчество самым непосредственным образом определяло творчество поэта и его идейную позицию. Таким писателем для Пушкина и в 1821 году продолжал оставаться H. М. Карамзин. Продолжал, несмотря на то что конец 1810-х – начало 1820-х годов – период наиболее острых идейных разногласий между Пушкиным и «русским Титом Ливием»[304]304
  См.: Бутакова В. И. Карамзин и Пушкин // Пушкин и его современники. Вып. 37. Л., 1928. С. 127 – 135; Нечкина М. В. Декабрист Михаил Орлов – критик «Истории» H. М. Карамзина // Литературное наследство. Т. 59. Декабристы-литераторы. I. М., 1954. С. 557 – 564; Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины»: Очерки о книгах и прессе пушкинской поры. Изд. 2-е, доп. M., 1986. С. 31 – 113; Стенник Ю. В. Концепция XVIII века в творческих исканиях Пушкина // Пушкин. Исследования и материалы. T. XI. Л., 1983. С. 82 – 85.


[Закрыть].

Свое понимание исторического процесса Карамзин сформулировал, в частности, в «Историческом похвальном слове Екатерине II»:

Зерцало веков, История, представляет нам чудесную игру таинственного Рока: зрелище многообразное, величественное! Какие удивительные перемены! какие чрезвычайные происшествия! Но что более всего пленяет внимание мудрого зрителя? Явление великих душ, полубогов человечества, которых непостижимое Божество употребляет в орудие своих важных действий. Сии любимцы Неба, рассеянные в пространствах времен, подобны солнцам, влекущим за собою планетные системы: они решают судьбу человечества, определяют путь его; неизъяснимою силою влекут миллионы людей к некоторой угодной Провидению цели; творят и разрушают царства; образуют эпохи, которых все другие бывают только следствием; они, так сказать, составляют цепь в необозримости веков, подают руку один другому, и жизнь их есть История народов[305]305
  Карамзин H. М. Соч. Т. 8. М., 1820. С. 6 – 7.


[Закрыть].

Думается, что то общее представление об историческом процессе, которое сформулировал Карамзин в приведенном пассаже, очень близко к соответствующим пушкинским представлениям. «Похвальное слово…» было перепечатано в собрании сочинений Карамзина 1820 года и находилось в поле зрения Пушкина в 1821 году, как об этом свидетельствует перекличка со статьей Карамзина в пушкинских «Записках по русской истории XVIII века»[306]306
  См.: Томашевский Б. В. Пушкин. Кн. 1. С. 570.


[Закрыть].

Перекличка имела характер полемики. Многие конкретные оценки Карамзина, в том числе оценка такого важного момента русской истории, как правление Екатерины II, были оспорены Пушкиным, однако общее представление об историческом процессе как о «чудесной игре таинственного Рока» осталось близким Пушкину и до конца жизни:

 
Чему, чему свидетели мы были!
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы;
И высились и падали цари…
 

(«Была пора: наш праздник молодой…», 1836 – III, 432)

Близкими Пушкину оставались осуждение крайностей в политике и этический пафос Карамзина:

Злой роялист не лучше злого якобинца. На свете есть только одна хорошая партия: друзей человечества и добра. Они в политике составляют то же, что эклектики в философии[307]307
  Вестник Европы. 1803. № 9. С. 56.


[Закрыть].

При этом само понимание крайностей в политике у Пушкина в 1821 году было совсем не таким, как у Карамзина. В глазах Карамзина политическая позиция, занятая самим Пушкиным, выглядела достаточно крайней.

Об отношении Карамзина к тираноубийству писал в «Записной книжке» П. А. Вяземский:

Карамзин говорил гораздо прежде происшествий 14-го и не применяя своих слов к России: «Честному человеку не должно подвергать себя виселице!» Это аксиома прекрасной, ясной души, исполненной веры к Провидению: но как согласите вы с нею самоотречение мучеников веры или политических мнений? В какой разряд поставите вы тогда Вильгельма Теля, Шарлотту Кордэ и других им подобных? Дело в том, чтобы определить теперь меру того, что можно и чего не должно терпеть[308]308
  Вяземский П. А. Записные книжки (1813 – 1848). М., 1963. С. 129.


[Закрыть].

Вяземский сделал приведенную нами запись в 1826 году, после смерти Карамзина, когда, как отметил В. Э. Вацуро,

это уже не живой, не реальный Карамзин, носитель тех или иных политических суждений – ошибочных, даже реакционных, вызывавших на споры ‹…› Имя его теперь становится для Вяземского синонимом единства «нравственности частной и государственной», которые так разительно столкнулись в реальной действительности[309]309
  Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины»… С. 81.


[Закрыть].

В образах тираноубийц, выведенных Пушкиным в стихотворении «Кинжал», и произошло слияние «нравственности частной и государственной».

Н. Я. Эйдельман обратил внимание на то, что перед первым параграфом ранней редакции пушкинских «Замечаний на Анналы Тацита» стоит словосочетание [Karamzin Roma] (XII, 415). Как считает исследователь, Пушкин имел в виду стихотворение Карамзина «Тацит»[310]310
  Эйдельман Н. Я. Пушкин: История и современность в художественном сознании поэта. М., 1984. С. 61.


[Закрыть].

Таким образом, и в конце 1810-х – начале 1820-х годов, когда личные взаимоотношения Пушкина с Карамзиным были очень напряженными[311]311
  Эйдельман Н. Я. Карамзин и Пушкин. Из истории взаимоотношений // Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1986. T. XII. С. 294 – 295.


[Закрыть], поэту оставался близок пафос единства «нравственности частной и государственной», который утверждал Карамзин.

С середины же 1820-х годов до последних произведений, когда Карамзин становится едва ли не самым близким Пушкину писателем (Карамзину посвящен «Борис Годунов»; слова Карамзина, процитированные Вяземским: «Il ne faut pas qu’un honnête homme mérite d’être pendu»[312]312
  Честному человеку не должно подвергать себя виселице (франц.).


[Закрыть], Пушкин поставил эпиграфом к программной статье 1836 года «Александр Радищев» – XII, 30), отношение Пушкина к карамзинскому принципу совмещения «нравственности частной и государственной» осложнилось.

В это время в историческом сознании Пушкина происходит определенный перелом, «взгляд на историю как на арену борьбы одних лишь свободы и тиранства, исход которой только от усилий и благородства тираноубийц и борцов-освободителей»[313]313
  Кнабе Г. С. Тацит и Пушкин. С. 53.


[Закрыть], сменяется таким отношением к истории, когда критерием оценки становится не только, а может быть, и не столько нравственная чистота исторического лица, сколько общественная целесообразность его поступков.