Текст книги "Долг русского историка. Жизненный путь и труды В. С. Брачева"

«Трагические последствия оккультных увлечений для нашей интеллигенции 1920–1930-х гг. сегодня общеизвестны – расстрелы, ссылки и концлагеря. Что ж такова была суровая реальность той поры. Но она, эта чудовищная реальность не может, не должна заслонять от объективного исследователя другой стороны медали. Страшно далеки были эти духовные искания российской интеллигенции советских лет от традиционных духовных ценностей нашего народа, русской национальной почвы. Дело в том, что при всей противоречивости и неоднозначности её отношения к большевикам и происходившим в стране переменам (для многих уход в мистику был в то время своеобразным «бегством» от социалистической действительности), космополитизм, острая неприязнь к православной церкви и русским национальным началам по-прежнему являлись определяющими для духовного облика большинства членов религиозно-мистических интеллигентских сообществ 1920–1930-х годов. Исключения, как, например, православное Братство Серафима Саровского, конечно же были, однако, к сожалению, это были именно исключения. Отнюдь не они определяли духовный климат в интеллигентском сообществе этого времени», – вынужден констатировать B.C.[218]218
  Там же. С. 385.


[Закрыть]

Трудно сказать, то ли по этой, то ли по другим причинам, но оккультистов в первые годы советской власти ОГПУ не трогало. К ликвидации их кружков оно приступило только с 1925 г., причём с самого начала отношение к ним было неоднозначным и в руководстве этого ведомства (Глеб Бокий, Яков Агранов), как и в Наркоминделе (Г.В. Чичерин), существовали определённые планы использования «масонов» в интересах Советского государства, причём не только для внутренних, так сказать, нужд (исследования в области паранормальных явлений в лаборатории А.В. Барченко), но и при решении вопросов внешней политики (Трансгималайская экспедиция Н.К. Рериха 1925–1928 гг.). Окончательная ликвидация парамасонских кружков и групп растянулась вследствие этого вплоть до конца 1930-х годов.

Наиболее востребованными нашей интеллигенцией 1920-х годов оказались, согласно наблюдениям B.C., тамплиеры, сумевшие увлечь в свои ряды таких видных представителей театрально-худ ожественного и научного мира, как режиссёры Ю.А. Завадский, Р.Н. Симонов, В.С. Смышляев, актёр М.А. Чехов, литераторы П.А. Аренский, Г.П. Шторм, литературовед Д.Д. Благой, искусствовед А.А. Сидоров и др. Что касается других мистических сообществ, то вследствие чрезмерного увлечения их руководителей мистицизмом и чересчур скрытного характера деятельности их личный состав был более зауряден, хотя и здесь можно назвать известные имена как, например, скульптор С.Д. Меркуров.

Большой интерес к масонскому учению, его символике и обрядности проявлял в 1920-е гг. и М.А. Булгаков. Во всяком случае масонские мотивы в его знаменитом романе «Мастер и Маргарита» сегодня ни у кого не вызывают сомнений. Однако масоном (и тем более, «матёрым») он, вопреки утверждениям некоторых авторов[219]219
  Емельянов В.Н. Десионизация. Изд. третье. М., 2005. С. 206.


[Закрыть], не был. Обращает В.С. внимание и на довольно тесные контакты между членами различных религиозно-мистических кружков этого времени. Так, антропософы М.В. Дорогова, М.Н. Жемчужникова и М.И. Сизов являлись в то же время и рыцарями тамплиерского «Ордена Духа». А М.И. Сизов и М.В. Дорогова входили, к тому же, ещё и в неорозенкрейцерский «Орден Манихеистов» В.В. Белюстина. В обоих орденах, т. е. тамплиеров и розенкрейцеров, одновременно состоял и крупный советский искусствовед и «по совместительству» масон А.А. Сидоров. Другими словами, несмотря на то, что ордена, в которых они состояли, и кружки, которые они посещали, были разные, «по духу», по целям и житейским отношениям все эти люди были близки и делали одно общее дело[220]220
  Брачев В.С. Тайные сообщества в СССР. СПб. 2006. С. 386.


[Закрыть].

Первыми, кто принял на себя удар репрессивной машины Советского государства, оказались масоны и мистики Ленинграда, уже давно, как оказалось, находившиеся под «колпаком» ОПТУ: «Русское автономное масонство» Б.В. Кириченко-Астромова и ордена мартинистов и мартинезистов во главе с Г.О. Мёбесом и М.А. Нестеровой. Аресты среди них были проведены в конце 1925 – начале 1926 года. В следующем 1927 году ОГПУ были «изъяты» (по тогдашней терминологии) руководители ленинградских антропософов, члены ордена «Рыцарей Святого Грааля» во главе с А.Г. Гошерон-Делафосом и «Братства истинного служения» (руководители Г.А. Тюфяев, В.Г. Лабазин), в 1928-м арестованы члены «Братства Серафима Саровского» и «Космической академии наук», среди которых оказался и известный впоследствии академик Д.С. Лихачёв. Тогда же в 1928 году в Ленинграде была разгромлена парамасонская структура «Воскресенье» во главе с А.А. Мейером, а в Москве чекистами был успешно ликвидирован оккультный орден розенкрейцерского толка «Эмеш Редивиус» во главе с В.К. Чеховским и Е.К. Тегером. В 1930-м – самая крупная дочерняя организация «Восточного отряда Ордена Тамплиеров» – орден «Рыцарей Света» во главе с А.А. Солоновичем. В том же 1930 году в связи с арестами прекратилась деятельность и московских антропософских кружков. В 1933 году по той же причине вынужден был свернуть свою деятельность и московский «Орден Манихеистов» (неорозенкрейцеров орионийского посвящения) во главе с В.В.Белюстиным. Дольше всех продержались розенкрейцерский орден «Рыцарей Духа» во главе с Б.М.Зубакиным и «Единое Трудовое Братство» А.В.Барченко, которые были ликвидированы только в 1937 году.

Никакой связи с заграницей, подчёркивает В.С., эти религиозно-мистические сообщества, за исключением антропософов и отчасти «Воскресенья», не имели и все их «духовные поиски», их масонство, тамплиерство и розенкрейцерство носили в известной степени доморощенный, книжный характер. К тому же, как оказалось, мистические кружки и ордена были буквально напичканы провокаторами, не только без зазрения совести сдававшими своих духовных братьев, но и в ряде случаев даже возглавлявшими их. Именно этим обстоятельством и объясняет В.С. то, что вспыхнувший было в середине 1920-х годов интерес к масонским и парамасонским структурам со стороны ОГПУ на предмет возможного использования их в интересах советского государства сравнительно быстро угас[221]221
  Брачев В.С. Тайные сообщества в СССР. СПб. 2006. С. 387.


[Закрыть].

При той популярности, которой пользуются в наше время идеи конспирологии и поистине неистребимой жажде людей к простым, понятным объяснением, обойти вопрос о существовании некоего тайного масонского центра в СССР, едва ли возможно. Тем более, что есть исследователи, склонные верить в реальность его существования в нашей стране в эти годы. Характерен в этом отношении О.А. Платонов.

«Вопрос о существовании в Советской России Верховного Совета масонской организации или какого-либо другого тайного центра пока ещё недостаточно изучен, – цитирует В.С. этого исследователя. По некоторым данным можно предположить, – что такой центр всё таки существовал, как передаточное звено между зарубежными и эмигрантскими масонскими центрами. (Тех же теневых правительств с советскими вольными каменщиками). По-видимому, он был настолько законспирирован, что о его существовании знали только единицы»[222]222
  Платонов О.А. Бич Божий. Эпоха Сталина. М., 2004. С. 87.


[Закрыть].

Простая мысль, что идея организовать кружок, для того, чтобы изучать там вместе со своими друзьями оккультно-мистическую литературу и вызывать духов, могла прийти нашим интеллигентам и вполне самостоятельно, без всякой подсказки, и тем более связи с заграничными масонскими центрами, О.А. Платонову, замечает в связи с этим В.С., похоже, просто не приходит в голову. Конечно, надо понимать, что изучение истории оккультно-мистических кружков и групп в СССР, несмотря на очевидные успехи, пока ещё, можно сказать только начинается. Тем не менее, уже сейчас видно, что никакого общего центра, который бы направлял и координировал их деятельность, в источниках не просматривается.

«Как бы то ни было, к началу Великой Отечественной войны старые масонские и парамасонские центры, богоискательские кружки и братства были ликвидированы. Для возникновения же новых не было подходящих условий. Когда же, наконец, с перестройкой и распадом СССР такие условия в 1990-е годы, наконец, появились, то опять, как и в начале века, как грибы после дождя стали появляться у нас и разного толка масонские и парамасонские оккультные ордена и братства. Создаётся впечатление, что трагический и по-своему поучительный опыт духовных исканий российской интеллигенции XX века никого и ничему так и не научил»[223]223
  Брачев В.С. Тайные общества в СССР. СПб. 2006. С. 388.


[Закрыть], так заканчивает В.С. свою книгу.

Масоны масонами, но в центре внимания В.С. и до и после его перехода в университет, всегда оставалась история русской исторической науки. Серьёзным достижением В.С. этого времени следует признать его монографию «“Наша университетская школа русских историков” и её судьба», опубликованная им в 2001 году[224]224
  Брачев В.С. «Наша университетская школа русских историков» и её судьба. СПб., 2001.


[Закрыть].

Сама монография состоит из пяти глав: «Предыстория “школы”: университетская кафедра русской истории во времена Н.Г. Устрялова и Н.И. Костомарова (1834–1862)» (Глава 1); «К.Н. Бестужев-Рюмин, Е.Е. Замысловский и становление университетской школы “русских историков” (1865–1890) (Глава 2); «С. Ф. Платонов и его “школа”» (1890–1917) (Глава 3); «“Русские историки” на историческом “фронте” 1920-х годов» (Глава 4); «“Дело” С.Ф. Платонова 1929–1931 гг. и разгром “школы”» (Глава 5).

Значение этой работы состоит, прежде всего, в том, что впервые в русской историографии В.С. сделал попытку целостного освещения истории возникновения и особенностей одного из крупнейших сообществ дореволюционной России – школы русских историков Санкт-Петербургского университета, представленной славными именами К.Н. Бестужева-Рюмина, Е.Е. Замысловского, С.Ф. Платонова, Н.Д.Чечулина, А.Е. Преснякова и других выдающихся историков.

О времени возникновения самой «школы русских историков», – пишет В.С. Брачев, – своеобразного ответвления более общего явления, известного в литературе как петербургская историческая школа (возникла, по мнению С.Н. Валка, в начале 1850-х гг. на кафедре всеобщей истории Санкт-Петербургского университета[225]225
  Валк С.Н. Историческая наука в Ленинградском университете за 125 лет // Труды юбилейной научной сессии. Секция исторических наук. Л., 1948. С. 9.


[Закрыть]), нет единого мнения. П.Н. Милюков основоположником этого «направления» считал К.Н.Бестужева-Рюмина[226]226
  Милюков П.Н. Источники // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Т. 55. С. 444.


[Закрыть], относя, таким образом, время формирования школы к 1870–1880-м годам[227]227
  Брачев В.С. «Наша университетская школа русских историков» и её судьба. СПб., 2001. С. 3–4.


[Закрыть].

Весьма своеобразных взглядов в вопросе о петербургской школе, как показал В.С., держался С.Н.Валк, попытавшийся «спрятать» «русских историков» за более общим явлением – петербургская историческая школа. Основоположником её он считал профессора (1836) кафедры всеобщей истории Петербургского университета М.С.Куторгу[228]228
  Валк С.Н. Историческая наука в Ленинградском университете за 125 лет // Труды юбилейной научной сессии. Секция исторических наук. Л., 1948. С. 6.


[Закрыть]. Возникновение же московской исторической школы С.Н.Валк связывал с преподававшим с 1839 года в Московском университете средневековую историю Т.Н. Грановским. Наметившиеся же расхождения между петербургской и московской школами в понимании задач исторической науки С.Н. Валк объяснял «разным положением», которое занимали как в жизни страны, так и русского общества того времени Московский и Петербургский университеты. То, что в Москве и в Московском университете, как признанном центре либеральной оппозиции, воспринималось как само собой разумеющееся (например, публичные лекции Т.Н. Грановского), в Санкт-Петербурге, как центре «правительственной реакции», было принципиально невозможно. «Я думаю, читая философски-политическую историю Европы в двух верстах от графа Орлова и генерала Дубельта (руководителей III отделения – Б.В.) и одной от Петропавловской крепости, он, вероятно, часто оглядывался по сторонам, если не физически, то духовно», – с сочувствием цитирует в связи с этим С.Н. Валк воспоминания одного из слушателей М.С. Куторги М.И. Венюкова[229]229
  Там же. С. 14.


[Закрыть]. Логическим завершением, причём ярким, длительного процесса становления петербургской исторической школы С.Н. Валк считал творчество А.Е. Преснякова[230]230
  Там же. С. 57.


[Закрыть]. Однако сам А.Е. подчёркивает В.С., вопреки С.Н. Валку, основателем петербургской исторической школы считал не М.С. Куторгу, а одного из своих учителей В.Г. Васильевского[231]231
  Пресняков А.Е. Речь перед защитой диссертации под заглавием «Образование Великорусского государства» // ЛЗАК. Вып. XIII. Пг., 1920. С. 7.


[Закрыть], отодвигая, таким образом, время её возникновения на несколько десятилетий позднее[232]232
  Брачев В.С. «Наша университетская школа русских историков» и её судьба. СПб., 2001. С. 4.


[Закрыть].

Собственно говоря, бесконечным повторением этих соображений П.Н. Милюкова, А.Е. Преснякова и С.Н. Валка и исчерпываются, вынужден констатировать В.С. Брачев, теоретические «достижения» нашей историографии по вопросу о петербургской исторической школе[233]233
  Ананьич Б.В., Панеях В.М. О петербургской исторической школе и её судьбе // Отечественная история. М., 2000. № 5. С. 105–106.


[Закрыть]. Конечно же, и В.С. не претендует на окончательное слово по вопросу о петербургской школе. Однако писал он её, и это стоит подчеркнуть, не оглядываясь на авторитеты столетней давности.

Принципиальное значение в этой связи имеет проблема времени возникновения московского и петербургского сообществ русских историков – середина 1830-х годов, когда, согласно Университетскому уставу 1835 года и произошло выделение из кафедр всеобщей истории, географии и статистики Российского государства кафедр русской истории как Московского (М.П. Погодин), так и Санкт-Петербургского (Н.Г. Устрялов) университетов. Самое любопытное здесь, однако, то, что обе кафедры в то время, согласно его наблюдениям, держались, в принципе, одного и того же, шлёцеровского в своей основе, понимания задач русской исторической науки и ориентировались на разыскания и публикацию источников по русской истории и их первичную обработку. Отмечены им и патриотическая одушевлённость трудов и учебных курсов М.П. Погодина и Н.Г. Устрялова в духе теории официальной народности[234]234
  Брачев В.С. «Наша университетская школа русских историков» и её судьба. СПб., 2001. С. 4–5.


[Закрыть].

Собственно, с образования кафедры русской истории Санкт-Петербургского университета и профессуры на ней Н.Г. Устрялова и начинает В.С. своё исследование. Ею же, или вернее, разгромом сложившейся на её основе университетской исторической школы русских историков, он его и заканчивает. Что и не удивительно, так как именно кафедра, её профессора и приват-доценты и их научные разработки и определяли лицо петербургской школы русских историков. Большое внимание пришлось уделить ему и вопросу подготовки научной смены на кафедре, без чего трудно было бы реально представить, как же всё-таки происходило развитие и преемственность научных установок школы.

С.Н. Валк, о котором уже шла речь, начало расхождений московских и петербургских школ связывал с так называемым «литературным инцидентом» 1849 года, когда почти одновременно в Москве и Петербурге появились две диссертации. Первая из них – «Аббат Сугерий» – принадлежала перу профессора Московского университета Т.Н. Грановскому. Автором второй – «Афинская гегемония» – был ученик М.С. Куторги по Петербургскому университету М.М. Стасюлевич. Именно он и оказался возмутителем спокойствия, опубликовав в журнале «Москвитянин» М.П. Погодина за 1850 год (часть III) отрицательную рецензию на труд своего знаменитого коллеги. Возникшая в этой связи оживлённая полемика между московскими и петербургскими учёными, выявив принципиальные различия между ними в понимании первоочередных задач русской исторической науки, и положила, по мнению С.Н.Валка, начало петербургской исторической школе[235]235
  Валк С.Н. Историческая наука в Ленинградском университете за 125 лет // Труды юбилейной научной сессии. Секция исторических наук. Л., 1948. С. 8–9.


[Закрыть].

Суть обнаружившихся расхождений заключалась в следующем: если петербургские историки, ученики М.С. Куторги, стояли на том, что «историческая критика состоит в предварительном и всестороннем исследовании и разборе источников» и находили путь монографических исследований единственно возможным для учёного, то их московские оппоненты, напротив, отстаивали более широкое, общественное предназначение научных изысканий историка, исходя из существенных потребностей образованного русского читателя, а не одних только узких специалистов. Заложенная М.С. Куторгой научная традиция и научное направление, получившее своё продолжение в трудах М.М. Стасюлевича, В.Г. Васильевского и Ф.Ф. Соколова, собственно, и стала, отмечает В.С, присоединяясь здесь к мнению С.Н. Валка, одной из существенных черт исторической школы С.-Петербургского университета[236]236
  Брачев В.С. «Наша университетская школа русских историков» и её судьба. СПб., 2001. С. 5–6.


[Закрыть].

Верно «схватив» историографическую суть происходившего на рубеже 1840-х – начала 1850-х годов на исторических кафедрах Московского и Петербургского университетов, С.Н. Валк не обратил, однако, считает В.С., должного внимания на совпадение по времени проявления существования двух различных исторических школ в исторической науке Московского и Петербургского университетов с уходом в 1844 году под нажимом тогдашнего попечителя графа С.Г. Строганова из Московского университета профессора М.П. Погодина, что знаменовало полный переход обществоведческих кафедр в руки либералов. И дело тут не только в том, что преемник М.П. Погодина СМ. Соловьёв не имел, в отличие от него, особого вкуса к источниковедческим разысканиям и, заняв кресло своего учителя, тут же стал разрабатывать широкую концепцию русской истории в духе гегелевской философии. Не менее, а быть может, даже более важно то, что концепция эта либеральная, призванная обосновать временный, преходящий характер не только крепостничества, но и основы основ тогдашней России – самодержавной формы правления. Неудивительно, что она тут же была подхвачена и взята на вооружение прогрессивной общественностью Империи и сразу же вошла практически во все университетские курсы. Особенно много в плане дальнейшего развития и утверждения в науке концепции СМ. Соловьёва и историков-юристов К.Д. Кавелина и Б.Н. Чичерина сделал В.О. Ключевский[237]237
  Там же. С. 6.


[Закрыть].

Правда, как полагает современный исследователь Ф.А.Петров, мнение которого приводит В.С., «было бы неверно сводить всё к злой воле графа Строганова и проискам западников, занявших ведущие кафедры на гуманитарных факультетах. Перемены в преподавании русской истории в Московском университете в середине 1840-х годов отражали реальные объективные перемены, происходившие в исторической науке в период кризиса феодально-крепос тнической системы. Всё явственнее сказывалась неудовлетворённость старого, описательного подхода к истории, и в свете идущих с Запада новых теорий и учений (здесь особенно велико значение гегельянства), и в свете небывалого накопления источникового материала, который требовал новых принципов его обработки, всё настойчивее выдвигалась задача проникновения во внутренний ход исторического развития, перехода от истории политики правителей общества к истории самого общества как такового. Можно сказать, – заключает этот исследователь, – что к середине 1840-х годов Погодин как профессор кафедры русской истории исчерпал себя и вынужден был покинуть университет, посвятив дальнейшую жизнь научным исследованиям и архивно-собирательской деятельности и публицистике»[238]238
  Петров Ф.А. М.П. Погодин и создание кафедры российской истории в Московском университете. М., 1995. С.97.


[Закрыть].

Всё это так, соглашается с ним В.С., однако его, в данном случае, больше интересует другое. Дело в том, что московский сценарий этой некрасивой истории с устранением при поддержке сверху безусловно лояльного властям М.П. Погодина и заменой его западником и либералом СМ. Соловьёвым был повторён в основных своих чертах в 1859 году в Санкт-Петербурге, когда с санкции самого министра народного просвещения в Петербургском университете был забаллотирован государственник и монархист Н.Г. Устрялов, на смену которому тут же пригласили украинского патриота Н.И. Костомарова, либеральные, антисамодержавные взгляды которого секретом ни для кого, конечно же, не являлись. Продержись Н.И. Костомаров в университете лет эдак 20–25, воспитай он здесь своих учеников – и можно не сомневаться, отмечает В.С., что никакой «школы русских историков» на его кафедре никогда бы не появилось. К счастью, всё сложилось иначе[239]239
  Брачев В.С. «Наша университетская школа русских историков» и её судьба. СПб., 2001. С. 131.


[Закрыть].

Отсутствие серьёзных специальных работ по теме приводит к тому, констатирует В.С., что сегодня к петербургской школе наши исследователи могут отнести кого угодно из историков, если только он когда-либо преподавал до революции в Санкт-Петербургском университете[240]240
  Там же. С. 7.


[Закрыть]. Характерен в этом отношении, по его мнению, Б.С. Каганович, под пером которого питомец Университета Святого Владимира, ученик киевского профессора И.В. Лучицкого Е.В. Тарле, оказывается, стал после его перехода в 1903 году в Санкт-Петербургский университет «органической частью петербургской исторической школы». Б.С. Кагановича даже не смутило то, что по его же собственному признанию, Е.В.Тарле «не всегда пользовался филигранными методами источниковедческого исследования», выработанными учёными петербургской школы[241]241
  Каганович Б.С. Евгений Викторович Тарле и петербургская «школа историков». СПб., 1995. С. 108.


[Закрыть].

Да что там Е.В.Тарле, отмечает в связи с этим В.С. С ним-то как раз всё более или менее понятно. Куда сложнее обстоит дело, считает он, с «органическим ответвлением» петербургской исторической школы – «нашей университетской школой русских историков», которая, под пером современных историографов[242]242
  Жуковская Т.Н. Точка пути. Некоторые размышления о «петербургской школе» // Третьи мартовские чтения памяти СБ. Окуня. Материалы научной конференции. СПб., 1997. С. 11.


[Закрыть], распадается на автономные школы: А.С.Лаппо-Данилевского, С.Ф.Платонова, Г.В.Форстена, оформляющуюся к 20-м годам школу А.Е.Преснякова»[243]243
  Брачев В.С. «Наша университетская школа русских историков» и её судьба. СПб., 2001. С. 7.


[Закрыть]. Что касается А.С.Лаппо-Данилевского, то внеуниверситетский характер его школы или кружка слишком хорошо известен[244]244
  Пресняков А.Е. Александр Сергеевич Лаппо-Данилевский. Пг., 1922. С. 25.


[Закрыть]. Сложнее обстоит дело с учениками учеников С.Ф.Платонова – участниками их университетских семинариев. И дело тут не только и не столько в отсутствии собственных идей или недостаточном масштабе личности руководителей этих семинариев, а ещё и в отсутствии у них должных научно-организационных предпосылок для создания своих школ. «В условиях, когда кафедрой единолично руководил С.Ф.Платонов, которому, собственно, и принадлежало право оставления своих учеников при университете для подготовки к профессорскому званию, говорить о возможности появления на ней какой-либо другой, кроме платоновской, научной школы не представляется возможным. Спору нет, не бывает вечных школ. Однако до тех пор, пока глава школы жив и продолжает свою научную деятельность, как это и было в 1920-е годы с С.Ф.Платоновым, ставить вопрос о возможности появления научных школ у его учеников ошибочно», – уверен В.С.[245]245
  Брачев В.С. «Наша университетская школа русских историков» и её судьба. СПб., 2001. С. 8.


[Закрыть] Конечно же, с началом педагогической деятельности в университете в 1907 году у А.Е. Преснякова появились здесь и свои ученики – посетители его семинария. Из этого, однако, ещё совсем не следует, что вместе с ними появилась у него, как это думает Б.В. Ананьич[246]246
  Ананьич Б.В. Петербургская историческая школа (1929–1931 гг.) // Россия в XX веке. Судьбы исторической науки. М., 1996. С. 612.


[Закрыть], и своя школа, хотя все они и проявляли в 1920-е годы, вслед за своим учителем, интерес к разработке новейшего периода русской истории и даже «обобщениям аналитического характера».

Не стоит забывать, напоминает в связи с этим В.С., что научная школа почти всегда иерархична и, наряду с учителем и его непосредственными учениками, полноправными членами её всегда являлись и являются также и ученики его учеников. То, что наряду с «детьми» (непосредственные ученики) у главы школы со временем могут появиться ещё и «внуки» (ученики учеников) – ещё отнюдь не основание для того, чтобы ставить под сомнение единство школы С.Ф. Платонова[247]247
  Брачев В.С. «Наша университетская школа русских историков» и её судьба. СПб., 2001. С. 8.


[Закрыть].

Учитывая конкретно-исторический характер исследования, В.С. старался абстрагироваться от достаточно бесплодных, по его мнению, споров, связанных с определением понятия «научной школы» в исторической науке[248]248
  Погодин С.Н. Научные школы в исторических науках // Клио. Журнал для учёных. СПб., 1998, № 2(5). С.23; Ростовцев Е.А. Термин «петербургская историческая школа» в историографических источниках // Петербургские чтения-1999. СПб., 1999. С. 415–418. См. также: Школы в науке. М., 1977.


[Закрыть]. Какие бы критерии для определения школы ни выдвигали исследователи, будь то близость учителя и учеников в смысле приверженности их той или иной исторической концепции, или же общность их методологических подходов на уровне техники и приёмов исследования, нельзя забывать, напоминает он, что и в том, и в другом случае речь идёт всё-таки о конкретном научном сообществе историков, которое, собственно, и является предметом исследования[249]249
  Брачев В.С. «Наша университетская школа русских историков» и её судьба. СПб., 2001. С. 8.


[Закрыть].

Важным достижением В.С. стало то, что он попытался отойти от сложившегося стереотипа петербургской исторической школы исключительно в смысле непосредственного отношения её адептов к источнику и факту, вне зависимости от историографической традиции, поставив, наряду с ней, ещё и замалчиваемые обычно нашими исследователями патриотические общественно-политические установки университетской школы русских историков, а также ещё и силу историографической традиции, на которую также не обращалось достаточное внимание в трудах предшественников.

Источниковедческая направленность научных разысканий историков петербургской университетской школы 1870–1880-х годов определялась, приходит к выводу автор, совсем не близостью Петербургского университета к Петропавловской крепости, как думал С.Н.Валк, а позицией, которую занимали в этом вопросе тогдашние руководители кафедры русской истории К.Н.Бестужев-Рюмин и Е.Е.Замысловский. Можно, конечно, в связи с этим заметить, как это сделал в своё время П.Н.Милюков, что эта старая шлёцеровская точка зрения являлась во второй половине XIX века уже пережитком, своего рода историографическим анахронизмом[250]250
  Милюков П.Н. Воспоминания. Т.1. М., 1990. С.161–162.


[Закрыть], но отрицать, что темы магистерских диссертаций оставленных при университете для приготовления к профессорскому званию определяли всё-таки в те годы К.Н. Бестужев-Рюмин и Е.Е. Замысловский, а не министр народного просвещения, нельзя. Главную роль здесь, очевидно, играла всё-таки, по В.С. Брачеву, научная традиция. «Унаследованный учениками К.Н. Бестужева-Рюмина и Е.Е. Замысловского от своих университетских учителей особый вкус к источниковедческим аспектам отечественной истории вкупе с настороженностью, даже неприязнью к разного рода схемам русского исторического процесса, чем грешили московские учёные, был передан ими в силу научной традиции уже их собственным ученикам, с поправкой, естественно, на «веяния времени» (С.Ф.Платонов и его школа)»[251]251
  Брачев В.С. «Наша университетская школа русских историков» и её судьба. СПб., 2001. С. 9.


[Закрыть].

Другой особенностью авторского подхода к разработке заявленной темы стало выдвижение им на первый план национально-патр иотического лица университетской школы русских историков, что обычно выдаётся исследователями либо за реакционность, либо стыдливо замалчивается. То, что обстоятельства этого – патриотической одушевлённости университетской школы в упор «не заметил», или вернее, не захотел отметить «кадет» А.Е.Пресняков – удивлять, отмечает В.С., кажется, никого не должно. «Для интеллигенции русской, – цитирует он Г.П.Федотова, – то есть для господствующего западнического крыла национальная идея была отвратительна своей исторической связью с самодержавной властью. Всё национальное отдавалось реакции, вызывало ассоциации насилия или официальной лжи. Для целых поколений «патриот» было бранное слово»[252]252
  Федотов Г.П. Будет ли существовать Россия? // Федотов Г.П. Лицо России. Париж, 1988. С. 282.


[Закрыть]. Бранным словом в глазах некоторых представителей нашей историографии либерально-демократического, так сказать, толка, остаётся оно, к сожалению, и в наши дни.

Показательна в этом плане, с его точки зрения, интерпретация в нашей историографии причин ареста в 1929–1930 гг. наиболее видных представителей «школы русских историков» и связанного с этим её разгрома. Каких только причин здесь не называли[253]253
  См. об этом: Брачев В.С. «Дело историков» 1929–1931 гг. СПб., 1998. С. 3–9.


[Закрыть], каких только диковинных версий возникновения так называемого «Академического дела 1929–1931 гг.» (вроде личной заинтересованности И.В.Сталина как бывшего «агента царской охранки», о чём якобы имелись показания в хранившихся в Академии Наук бумагах бывшего Департамента полиции[254]254
  Левин А.Е. «Заговор монархистов». Кому он был нужен? // Вестник АН СССР. 1991, № 1. С. 128.


[Закрыть]) не предлагали, но о главной причине случившегося – борьбе на «историческом фронте» и не устраивавших власть государственных национально-патр иотических установках «школы русских историков» – не сказал никто[255]255
  Брачев В.С. «Наша университетская школа русских историков» и её судьба. СПб., 2001. С. 10.


[Закрыть].

Бесчувственность постсоветской историографии ко всему русскому, национальному просто поразительна, вынужден констатировать В.С. и напоминает, как относились к развёрнутому в конце 1920-х – начале 1930-х гг. наступлению «интернационалистов» на всё русское наши предшественники, получившие, правда, в своё время, другое, не советское воспитание и образование. Речь идёт о таком, казалось бы, далёком от отечественной истории человеке, как физиолог академик И.П.Павлов. В своём письме в Совнарком СССР, датированном началом 1934 года, он, в частности, писал: «Обращаюсь к правительству, наверное не один, должны же остаться ещё порядочные люди (пусть безгласные) в моём Отечестве. Ведь я русский, всё, что есть во мне, всё вложено в меня моею русскою обстановкою, её историей, её великими людьми. Ломать всё русское – мучить меня, как других, тоже чувствующих. Не может быть, чтобы уничтожение памятников великого прошлого великого русского народа никого не тронет.

Как можно было без ломки русского сердца снести уничтожение памятника величественного 12-го года – Храма Христа Спасителя. А теперь только что услышал – собираются разрушить Троицкий собор в Ленинграде – скромную деревянную церковку, где молился Пётр Великий, чрезвычайная русская личность <…> Голландия, чужая страна, бережёт до сих пор домик, где работал Пётр Великий, жил простым рабочим. Тяжело, невыносимо тяжело сейчас на моей Родине жить, особенно русскому по национальности»[256]256
  Слово в защиту культуры. Письма советских учёных руководителям партии и государства (1922–1934 гг.). Публ. В.С. Соболева // Вестник АН СССР. 1990, № 10. С.117.


[Закрыть].

Обратим внимание, комментирует В.С. письмо И.П. Павлова, на его ключевые, можно сказать, слова в письме Ивана Петровича: «ломать всё русское». И хотя, на первый взгляд, речь у него идёт только о древних церквах и памятниках воинской славы русского народа, на самом деле слова его имеют куда более глубокий духовный смысл. Будучи человеком гениальным, И.П.Павлов как бы вскользь, мимоходом уловил и ёмко выразил самое главное, чего не хотят замечать до сих пор наши учёные историки и политологи. «Ломать всё русское», православное – в этом и состояла идеологическая установка большевиков в «русском вопросе» конца 1920-х – начала 1930-х гг.[257]257
  Брачев В.С. «Наша университетская школа русских историков» и её судьба. СПб., 2001. С. 10.


[Закрыть] Исследованию вопроса о том, кто и как «ломал» в это время русскую национальную историографию, собственно, и посвящены две последние главы книги В.С. Внешним проявлением этой ломки стало развёрнутое историками-марксистами в это время наступление на «историческом фронте» и теснейшим образом с этим наступлением связанное так называемое «Академическое дело 1929–1931 гг.», в результате чего наша университетская «школа русских историков», о которой писал в своё время А.Е.Пресняков, навсегда прекратила своё существование.

В наше время «стало модным говорить о приверженности тех или иных современных учёных традициям петербургской исторической школы: конкретному, непосредственному отношению к источнику и факту, особому вниманию их к вопросам источниковедения и прочее. И это, конечно же, хорошо. Жаль только, что главное – живая душа нашей университетской школы русских историков, как убеждённых государственников и патриотов России – остаётся при этом в тени. Хотелось бы надеяться, что позитивные перемены произойдут, в конце концов, и здесь»[258]258
  Брачев В.С. «Наша университетская школа русских историков» и её судьба. СПб., 2001. С. 11.


[Закрыть], – резюмирует В.С. Брачев.

Наиболее существенное, важное в работе В.С. – это по-нашему мнению, разработанная им трактовка становления и особенностей формирования петербургской школы русских историков, обусловленных как показал В.С., как тесной связью университетских историков с деятельностью Петербургской археографической комиссии (источниковедческое направление), так и более консервативной по сравнению с Московским университетом национально-охранитель ной, идущей со времён К.Н. Бестужева-Рюмина историографической традиции кафедры[259]259
  Там же. С. 241–242.


[Закрыть].