Текст книги "Спартаковские исповеди. Блеск 50-х и 90-х, эстетика 80-х, крах нулевых, чудо-2017"

При мне капитаном красно-белых стал Олег Романцев. У нас капитана всегда выбирали. Олег – парень простой, честный. Со всеми ребятами был в хороших отношениях, поддерживал всех, подсказывал. Самое главное его качество на поле – самоотдача, работоспособность. И это подкупало.

Смотрел на него – и хотелось самому так делать. Но, к сожалению, я не обладал его качествами: в отбор жестко пойти и так далее. Принять мяч умел, распорядиться им. А Романцев, как выражался Константин Иванович, был боец, за команду стоял и никуда не сворачивал. И это продолжалось бы дольше, если бы после операции не начала тянуть нога. Ему стало сложно.

Романцев ушел в середине сезона, и повязка автоматом перешла к вице-капитану, Дасаеву. А на следующий год его оставили капитаном. Никто не возражал, и Ринат был им много лет. У вратарей в сумке обычно перчатки, вода, так что мы и не знали, что он на каждый матч кладет в нее Коран. По сумкам же не лазили.

С Федором Черенковым в полузащите нашли взаимопонимание очень быстро. Такого склада футболисты, как мы с Федором, быстро привыкают друг к другу. У нас игровое мышление одинаковое. Можешь закрыть глаза, не видишь его – но интуитивно чувствуешь, где он находится. Случалось, что я, принимая мяч, разворачивался в другую сторону от него, то есть Черенков находился у меня за спиной. Нужно было быстро принимать решение, не потерять момент – и я делал пас будто наобум. А потом поворачивался и понимал, что отдал правильно – Федор верно понял мою мысль!

Помню, когда-то в «Динамо» мы проходили тест на совместимость. Стояло два прибора, я сидел в одной комнате, мой партнер – в другой. Тест был трудный, почти никто не справился.

В «Спартаке» же тестов не было, а совместимость – была.

Когда Черенков только появился в первой команде «Спартака», Бесков спрашивал мое мнение о нем.

– Парень хороший, – отвечал я.

– Ему надо физически окрепнуть.

– Да, конечно. Но игру он понимает и все требования выполняет.

В то время Федор еще был физически слабоват – но, когда подключился к основе, начал набирать. У него рост организма немного опаздывал. Ему просто нужно было время.

Когда весной 1984-го в Тбилиси перед матчем Кубка УЕФА с «Андерлехтом» у Федора произошел первый срыв, конечно, мы все были в шоке. Разговаривали с врачами, они объясняли: «Вы понимаете, что такое нервные перегрузки?» Выйдешь на поле против того же Киева – и до утра не спишь. В голову лезут всякие ситуации, мысли, как можно было сыграть по-другому. Матч давно закончился, а ты все прокручиваешь эпизоды, в которых ошибся, злишься на себя. А Федор – особенно. Это в клубе, а он в предыдущем сезоне играл еще и сразу за две сборные – первую и олимпийскую. Представляете, какое давление! Каждый на него реагирует по-своему, а он же у нас не особый здоровяк был. Все это и сказалось.

Мы выиграли у «Андерлехта» 1:0, этого счета нам для общей победы не хватило, а я еще при 0:0 не забил пенальти. Просто не подумал, что соперники все зафиксировали по нашим предыдущим играм. А до этого мы обыграли ХИК в Хельсинки 5:0. Четыре мяча моих, два – как раз с пенальти, причем бил их в один и тот же угол. И тут не стал угол менять. После игры переводчик мне сказал, что бельгийцы заранее просмотрели и дали инструкции вратарю: если будет бить такой-то номер – то туда-то. Так все и случилось.

Еще один важный пенальти, который не забил – дома с «Зенитом» в том же 1984-м. Вели 1:0. А у них в воротах Мишка Бирюков, который был в «Спартаке», и я постоянно тренировал пенальти на нем. Лешке Прудникову в матче с «Динамо», на котором тоже в свое время тренировался, забил, потому что поменял угол, а здесь не стал. Бирюков вытащил, Желудков забил два штрафных как под копирку, мы проиграли матч, а потом тому же «Зениту» и чемпионство. А стань счет 2:0 – думаю, доехали бы до победы. Может, и не нужно мне было подходить тот пенальти бить.

То, что в 1982-м лондонские болельщики встали и начали нам аплодировать, когда мы грохнули «Арсенал» в Лондоне 5:2, – абсолютная правда. Была овация! Кто им еще пять голов там забивал? Они и оценили.

В том же розыгрыше случилась трагедия в конце домашнего матча с «Хаарлемом», когда в «Лужниках» погибло много наших болельщиков. Там все началось в самом конце игры, после второго гола. Был мороз, и мы сразу же ушли в подтрибунное помещение. Ни о чем не знали. Только, когда уезжали, увидели оцепление и «Скорые», которые заезжали в Лужники. Кто-то сказал, что что-то случилось, людей подавили, – но нас быстро вывезли оттуда и никаких подробностей не сообщали…

* * *

Бесков был подозрительным. Как-то в Кутаиси мы обыграли местное «Торпедо» – 4:0. Там предлагали деньги, чтобы мы отдали игру. Появился человек с чемоданом, ко всем подходил. Это вышло наружу. Бесков был в таком состоянии, что не захотел поставить нас на игру.

Я был одним из тех, кого вывели из состава. Там были еще Володя Сочнов, Юрка Резник – все те, к кому подходили, а это все видели. Слава богу, все обошлось, мы выиграли, и в конце он почувствовал, что был не прав по отношению к нам.

Потом со временем это все нивелировалось. Но он не извинился. Никогда не извинялся. Конечно, ему не по себе было, мы видели, что он с нами не разговаривает, ему неприятно. Чувствовалось: внутри он понимает, что виноват. Потому что за нас был результат, мы выиграли.

Там все определил Николай Петрович своим волевым решением. Бесков объявил состав без нас – мол, я им в этой игре не доверяю. Если результата не будет, меня, дескать, тоже потом обвинят – зачем вы их поставили, если знали, что они пошли на договор. И Николай Петрович взял всю ответственность на себя. Сказал:

– Ладно, пусть будет, как будет. Если даже проиграем, я буду отвечать сам.

Это был единственный случай, когда состав определил Старостин. Константин Иванович не вспылил, а технично ушел в сторону. Сказал:

– Если хотите ставить их – ставьте. Но я за результат этого матча не отвечаю.

Договорных матчей у нас не было и в помине. Потому что было уважение к людям. Представьте себе картину, что мы приходим к Старостину и говорим: «Николай Петрович, мы сегодня хотим помочь той команде и заработать. Вы даете добро или нет?» Такое невозможно! Как нереально для нас было представить, что мы продали игру и об этом узнает Старостин.

И 3:4 от минского «Динамо» в манеже в последнем туре чемпионата-82, которые позволили белорусам обогнать киевлян и стать чемпионами СССР, тоже не были договорняком. Мы не сдавали матч, просто он для нас ничего не решал. Через несколько дней предстояло играть дома с «Валенсией», поэтому мы старались особо сил не тратить, сохранить их для Кубка УЕФА.

Вот когда я в «Днепре» оказался – все у них было по-своему. Украинские команды делили между собой очки. Вопрос всегда стоял так, чтобы, не дай бог, ни одна команда оттуда не вылетела из высшей лиги. Были, конечно, всякие случаи – как со львовскими «Карпатами», когда Хидиятуллина несправедливо обвинили в сдаче игры. Бесков долгое время был уверен и в том, что в 1970 году несколько человек из его «Динамо» сдали в Ташкенте золотой матч ЦСКА.

Чтобы Бесков был суеверным – особо не замечал. Вот Лобановский, на матчи надевавший одни и те же ботинки и пиджак, – да. Точно насчет суеверий Бескова, конечно, не знаю, но на игры он приезжал в разной одежде, и от того, выиграли или проиграли, это не зависело. Что всегда любил носить – так это галстуки.

Как все знают, матчи Константин Иванович любил смотреть с трибуны, но и со скамейки нередко за ними наблюдал. В других городах зачастую другого варианта не было.

* * *

В первый раз убрать меня из команды Бесков хотел еще в 1982-м. Но там получилась вот какая история. У нас были двухразовые тренировки в Тарасовке, а между ними – тихий час. Спать не обязательно, но лежать – надо.

А у меня был маленький магнитофончик. Сосед мой по отсеку, Бубнов, закрыл свою дверь, чтобы ему не было слышно, я включил Высоцкого на громкость ниже средней. Бесков же ходил по коридору и услышал музыку через общую дверь. Я-то свою, от комнаты, никогда не закрывал – вот наружу звук и прошел.

Заходит. На пороге стоит и смотрит. Я один глаз открываю – и вижу, что он резко идет к кровати и вроде как замахивается, чтобы ногой ударить по магнитофону. Но потом осекается и говорит:

– Что ты тут устроил? Здесь дискотека, что ли?

– Я никому не мешаю, лежу спокойно, музыку слушаю.

И тут его понесло:

– У тебя, баламута, все время что-то. Другим спокойно отдыхать не даешь, сам не отдыхаешь. Все время анекдоты, байки рассказываешь. Теперь этого пьяницу и наркомана слушаешь.

Это он о Высоцком!

– Что мне нравится, – говорю, – то и слушаю.

– Выключай и иди прогуляйся, воздухом подыши.

В тихий час! Что делать – дождался, пока он ушел, тихонечко встал и побрел по аллеям гулять.

И тут опять Бесков навстречу:

– Что ты тут ходишь?

– Вы же сами мне сказали, чтобы я пошел погулял.

– Тебе что здесь, дом отдыха? Иди полежи, поспи. Вечерняя тренировка скоро. У тебя ноги ватные будут!

Я уже вообще перестал что-то понимать. И, когда сказал об этом, услышал:

– Значит, так. На сборах жить не будешь. Ты плохо влияешь на коллектив, расхолаживаешь ребят, они не могут настроиться. Все эти твои шуточки-прибауточки, песенки блатные… Нечего тебе здесь делать. На тренировки будешь приезжать. Ты же у нас, вроде того, великий футболист – как профессионал, можешь готовиться и дома.

Ребята спрашивали, я рассказал, что он запретил мне на базе находиться. Они вообще обалдели! Оказалось, все сводилось к тому, чтобы со временем убрать меня из команды.

На первый матч с лондонским «Арсеналом» я приехал из дома. Он вообще не собирался выпускать меня в стартовом составе, но все-таки выпустил. Я забил два последних гола, и мы, проигрывая 0:2, выиграли 3:2. Так он выкрутился, сказал команде:

– Оказывается, у нас футболисты могут иметь профессиональный статус. Мы провели эксперимент – и Гаврилов показал, что может на сборах не находиться, а сразу приезжать на игру, и ему это не мешает.

Правда, на других игроков эксперимент почему-то не распространился.

А в 1985-м Бесков хотел делать новую команду и потихоньку отказываться от возрастных игроков. С другой стороны, он чувствовал, что с нами тяжело в том плане, что ведущих игроков ребята уже слушают больше, чем его. И больше доверяют.

Когда человек постоянно «пихает» – это гнетет. Константин Иванович чувствовал, что теряет контроль, и хотел доказать, что он это все в «Спартаке». Хотя история показала, что, когда в 1988-м Бесков хотел освободить очередных, – все произошло наоборот, каким бы великим тренером он ни был. И Старостин ребят поддержал.

Бесков думал, что еще нескольких уберет и закрутит гайки так, что вообще никто рот не будет открывать. А тогда к тому же Андрей Петрович умер, и ситуация для него усугубилась. И коллектив с поддержкой начальника команды оказался сильнее.

А расстались мы в 1985-м нормально, никакой ругани не было. Меня же хотели отправить в венский «Рапид», и Бесков сказал:

– Раз ты намерен уехать за рубеж, мы на тебя в следующем году не рассчитываем. Поиграешь в Европе, а я возьму на это место Пасулько из «Черноморца».

Правда, с Пасулько получилось только через год, а вначале на этой позиции играли Сергей Новиков, еще кто-то…

А мне уехать не удалось. Это был конец 1985-го, в стране – железный занавес. И потом рассказывали, что пошли письма в ЦК партии, еще в какие-то инстанции: зачем, мол, вы Гаврилова отправляете? В итоге все спустили на тормозах. Получилось, что туда меня не выпускают, а здесь сижу без команды. В последний момент в «Днепр» взяли.

В 1988-м, когда случился конфликт Бескова со Старостиным и командой, меня в «Спартаке» не было, но я, естественно, был за ребят. Команда есть команда. Тренер может быть и другой, а среда внутри коллектива должна сохраняться. И переживаешь за людей.

Валерия Николаевна Бескова называла Николая Петровича интриганом… Возможно, она подразумевала, что он настраивал ребят против Константина Ивановича. Но он не настраивал – по крайней мере, при мне. Он руководил так, как считал нужным. И когда Старостин вступался за того или иного футболиста, которого Бесков хотел отчислить, – возникали противоречия.

* * *

В «Динамо», последний свой клуб в тренерской карьере, Бесков позвал Вагиза Хидиятуллина. И меня звал! 1994 год, я играющий тренер в раменском «Сатурне». Мы только вышли из КФК во вторую лигу, и мне пришло в голову попросить у Бескова контрольную игру, чтобы посмотреть вновь прибывших ребят.

– Ты что, смеешься? – удивился он. – Какой «Сатурн»? Зачем нам играть против команды, только вышедшей во вторую лигу?

Но все-таки удалось его додолбить. И в манеже «Динамо» сыграли 3:3 – притом что у него там были основные ребята, быстрые, такие как Черышев. Я сам вышел на второй тайм, перед которым мы проигрывали – 1:3.

Бесков говорит:

– Зайди ко мне в тренерскую…

Захожу, он дает мне бумагу:

– Пиши заявление.

– Куда?

– В «Динамо».

– Не могу. Я тут работаю играющим тренером.

– Рано тебе тренером работать, ты еще играть можешь. Мячи за тебя будут отбирать другие. Вся твоя работа – получить и исполнить.

Настроен Бесков был решительно. Я пытался его убедить, что люди смеяться будут – он ни в какую. В итоге говорю ему:

– Константин Иванович, дайте мне подумать два-три дня, перезвоню.

Проходят эти дни – тишина. Я тоже решил не звонить. Потом как-то случайно встретились, и он сказал:

– Да, ты все правильно решил.

С Валерией Николаевной, его женой, у меня были очень теплые отношения. Она для нас как мать была – можно и так сказать. Организовала женсовет, куда входили наши жены. Перерывы между кругами получались для нас как сборы. Мы семьями жили на базе в Тарасовке. Думаю, что она там с нашими женами проводила работу, чтобы команду сплотить еще и в этом плане. Как с нами себя вести, какой у нас должен быть быт и так далее.

Бескова я видел за три дня до смерти. Известный врач Зураб Орджоникидзе посодействовал. Помогло, что в этот день к нему поехал Сергей Степашин. В тот день мы с командой правительства Москвы тренировались в Лужниках. В конце тренировки разговор зашел о Бескове – видимо, Зурабу позвонили из больницы и сказали, что Константин Иванович в совсем плохом состоянии. И, может, время даже на часы идет.

Орджоникидзе собрался туда, я упросил его взять и меня. Спасибо, что не отказал. Больница – на Волоколамке, в лесу. И как раз мы попали туда вместе со Степашиным. Так-то к нему никого не пускали, а нас абсолютно спокойно провели.

Были мы у него недолго. Бесков был очень слабый, весь обложен подушками, не мог даже сидеть. А потом я обратил внимание, что все руки у него после процедур, инъекций – иссиня-черного цвета. Уже хотел уходить – Валерия Николаевна, которая все время находилась с ним в палате, собиралась кормить его обедом. На прощание наклонился к нему, и Константин Иванович на ухо прошептал:

– Передай ребятам, что я уже все, умираю, сил нет уже.

Он был в полном сознании…

* * *

Тренером приличным мне стать не удалось. Думаю, потому, что играл очень долго. Тот же Олег Романцев на десять лет раньше закончил, и у него времени было больше. А я – не смог, мое время как тренера ушло. Поработал в этой профессии какое-то время, но на другом уровне.

Уехал доигрывать в Молдавию в 1995 году. Как-то, оказавшись в Москве, зашел к Старостину, которому оставалось жить меньше года, в офис «Спартака» в Первом Коптельском переулке, около института Склифосовского. Начал говорить ему, что там чемпионат слабый, но Николай Петрович сказал:

– Все равно когда-то и где-то надо начинать тренерскую работу.

Как отец родной, все показывал, рассказывал. Советовал, на что обратить внимание.

Звали как-то в «Спартак» детей тренировать – когда директором школы работал Илья Ивиницкий. Но зарплата была минимальная. А у нас тогда были игры ветеранов с Киевом там и здесь, и за каждую платили по тысяче долларов. Говорил с Ивиницким, но он дал понять, что если буду работать с детьми, то не смогу с ветеранами ездить. А по деньгам это не имело смысла. Потом и Илья из школы ушел…

Разговоры, что при Андрее Червиченко я какое-то время был в «Спартаке» селекционером, неточны. Официально – нет. Меня просто попросили смотаться в Африку. Тогда как раз Мукунку в «Спартак» привезли. Это была разовая акция.

Продолжаю временами играть за ветеранов, но здоровье уже пошаливает. Сделал серьезную операцию на тазобедренном суставе, поставил туда протез. Спасибо Пал Палычу Бородину, бывшему управляющему делами президента России. Он с этой операцией в основном и помог. Если бы не он, ни о каких ветеранских матчах для меня не было бы и речи…

* * *

Гаврилову уже под семьдесят, а выходит за ветеранов до сих пор. Он и раньше-то особо не бегал, теперь вовсе стоит. И вдруг – раз! – и через полполя мяч от него летит кому-то из партнеров на выход один на один. Это – Юрий Васильич.

Вспоминаю, как в 1995-м, когда 42-летний Гаврилов в очередной раз заканчивал, мне довелось сыграть против него в каком-то дружеском матче. Господи, таким беспомощным я не чувствовал себя никогда. Он «раздевал» меня, как малолетнего пацана. И остальных – тоже. И ему никуда для этого не приходилось бежать-пыхтеть.

Но какое же это было счастье – когда над тобой на поле издевается кумир твоего детства. И просто очень хороший, душевный человек.

Не сомневаюсь, Юрий Васильевич, что вы и в девяносто сможете своими передачами отправлять какого-нибудь нового «бегунка» на встречу с вратарями.

Даже если вы будете в Сокольниках, а он – на «Красносельской».

Вагиз Хидиятуллин. «Старостин рассказывал нам, как пожимал руку Ленину»

– Когда мы вернулись в Москву, сыновья попросили йогурты им купить. Пошел в магазин – а тут не знают, что это такое. Трудно, черт возьми, от этой Франции отвыкать…

Вспоминаю этот фрагмент из нашего разговора с Хидиятуллиным в его однокомнатной квартирке на Речном вокзале осенью 1990-го – и вдруг задумываюсь о том, что время идет по кругу, и скоро в российском быту все снова может стать так, как больше тридцати лет назад. Вкусно – и точка. Как в советской столовке. И в километровой очереди, чтобы отоварить талоны на колбасу и молоко.

А вот в обществе, боюсь, еще не скоро вернется то пьянящее чувство освобождения, которое владело нами тогда, на стыке восьмидесятых и девяностых. Когда рушился семидесятилетний коммунистический режим, миллионы людей жадно поглощали каждый сюжет программы «Взгляд» и читали журнал «Огонек», а потом выходили на гигантские митинги на Манежке и в Лужниках. И никто уже не мог их остановить и пересажать.

Когда ГКЧП попытался взять реванш, запер Михаила Горбачева на Форосе, а народу включил «Лебединое озеро», люди не захотели этого терпеть и пошли к Белому дому. Хидиятуллин был среди них. И сила людей оказалась выше людей силы.

Тогда ему было тридцать два. Осенью 2010-го, когда мы беседовали, – пятьдесят один, но Вагиз, хоть и выглядел уже не так, ни секунды не мог усидеть на месте. И в глазах сверкали те же бедовые огоньки.

«Твою голову припорошило, а мою разворошило… Неужели это было так давно?» – пел когда-то, облысев, Александр Розенбаум. Так и Хидиятуллин, который «прической» стал напоминать судей Пьерлуиджи Коллину и Сергея Карасева, мог бы спеть поседевшему Юрию Гаврилову. А ведь в начале восьмидесятых Вагиза за длинные волосы как только не шпыняли в советских газетах…

Хидиятуллин – ярчайший персонаж, супербоец и на поле, и в жизни. По буре эмоций, с которой он рассказывал о событиях тридцатилетней давности, создавалось впечатление, что они стряслись с ним только вчера. Никого не швыряло с такой амплитудой по волнам футбольной судьбы, как двукратного чемпиона СССР, в промежутке между двумя этими чемпионствами год водившего танки по степям Житомирской области. А о его вкладе в историю «Спартака» исчерпывающе говорит тот факт, что Вагизу устроили совместный матч-бенефис в честь полувекового юбилея не с кем-нибудь, а с Федором Черенковым.

Наш разговор проходил не только в разные дни, но и в разных местах, что для моего собеседника характерно: иногда мне казалось, что глава профсоюза футболистов России способен одновременно находиться в трех-четырех точках Москвы. Начинали в динамовском манеже после турнира ветеранов «Негаснущие звезды». После того, как нас оттуда выгнала бабуля-вахтерша, продолжили в отдельной комнатке соседнего кафе «Гол», позабыв о проходившем там же банкете. А завершили беседу больше недели спустя, сидя в машине Вагиза.

* * *

В ростовском спортинтернате почти вся наша команда 1959 года рождения болела за «Спартак». Каждый ребенок, увлеченный футболом, «в кого-то» играет. Моим любимым футболистом, в которого я играл, был дядя Коля Осянин. И представить себе не мог, что в 1976-м, попав в «Спартак», буду каждый день видеть дядю Колю, после обеда выходящего на крыльцо базы с папиросой. Мы-то, молодые, тоже баловались этим делом, но даже подумать не могли, что сможем курить у всех на виду. А когда Осянин смачно затягивался своей «беломориной», нам это казалось так удивительно и заманчиво…

Я не раз думал о том, что мое появление в «Спартаке» было предначертано судьбой. И тем, что играл «в Осянина». И тем, что на меня обратил внимание Сергей Сергеевич Сальников. Он тренировал юношескую сборную СССР, и на одном из сборов в Ужгороде сказал, что мы с Валерой Глушаковым ему понравились и он видит нас в «Спартаке». Так приятно было слышать подобное от такого человека!

Сальников научил нас финтам. Написал все свои упражнения – «черпачки», «восьмерочки»… Сказал, что обязательно пригласит нас на следующий сбор в Лужники и посмотрит, как мы отработали его задания. Мы приезжаем – и говорим, что весь ростовский интернат теперь работает по его системе. Сергей Сергеич аж за голову схватился:

– Вы обалдели? Я только вам дал! Это же мое новаторство!

А татарская традиция «Спартака»? Началось с Галимзяна Хусаинова – и с тех пор как-то повелось, что эта команда не может обойтись хотя бы без одного татарина. А тут нас пришло сразу двое – сначала я, потом Ринат Дасаев. Называли меня на первых порах, правда, не Вагизом, а Игорем – так пошло с интерната. Только после моего возвращения в «Спартак» в 1986-м молодые ребята поколения Шалимова и Мостового уже Вагизом стали называть. Но большинство – Хидей. Дасаева же всегда звали просто – Дос.

А то, как мы с Валерием Глушаковым в «Спартаке» появились – разве не предопределенность судьбы? После окончания интерната сначала написали заявление в «Ростсельмаш». Потом тренер отвез нас на базу ростовского СКА. Оттуда мы с Валерой сбежали и поехали на вокзал, чтобы рвануть в Москву – нас приглашало «Торпедо». Отдали проводнику по двадцать пять рублей, и он посадил нас на поезд, хотя билетов не было.

Нас должен был встретить начальник торпедовцев Жендарев, но не смог – у них была международная игра. Не зная, что делать, мы с вокзала позвонили Ивану Варламову, который работал в «Спартаке», а до того был тренером юношеской сборной РСФСР, где мы играли. Иван Алексеевич тут же приехал, перевел нас через площадь трех вокзалов с Казанского на Ярославский, мы сели на электричку – и попали в Тарасовку. Так и стали спартаковцами.

Тарасовка!.. У меня она до сих пор перед глазами – причем не в сегодняшнем, а именно в том ее виде. Эта знаменитая «деревяшка» – деревянный корпус, в котором жили все знаменитые спартаковские футболисты разных поколений, а также сборная Советского Союза… Этот памятник Ленину, который, по легенде, лепили с кого-то из родных Николая Петровича Старостина (кроме лица, естественно) – родственник тот был таким же невысоким, как сам Владимир Ильич… Эта крутая лестница в старом здании, с которой игроки неоднократно падали, будучи в паузах между играми, когда народ позволял себе чуть больше положенного, в определенном состоянии… Эти лавочки с табличками «Осторожно, окрашено!». Всего этого в реальности уже нет, но в памяти будет всегда, пока мы живы.

Родители отнеслись к моему внезапному отъезду в Москву спокойно. Они уже были привыкшими – все-таки я не с ними жил, а в интернате. Сложнее им было решиться самим переехать ко мне в 1979-м, когда вопрос с квартирой встал. Сначала хотел записаться на однокомнатную: молодой был, думал – поставлю музыку, буду девок приводить…

Хорошо, что мой старший друг Георгий Ярцев сказал:

– Не будь идиотом! Позови родителей, и тебе дадут трехкомнатную. А потом женишься – и получишь еще одну.

Поступил именно так – пришел к Старостину и сказал, что хочу родителей перевезти. А ему только того и надо: Хидиятуллин под присмотром будет. Когда сказал маме, чтобы в Москву собиралась, она запричитала:

– Да что ты, сынок, а с этой квартирой в Новошахтинске что делать будем?

Но я ее убедил. Тем более зарплата у меня уже была серьезная – 500 рублей, как у министра. И родителей прокормить хватало, и себе оставалось. Правда, после свадьбы собственную квартиру от «Спартака» получить не успел. Получал уже в ЦСКА.

Ярцев, с которым жили в одном номере, сыграл большую роль в моем становлении, человеческом прежде всего. Я всегда прислушивался к его советам, и мы по сей день рядом.

Он меня и к кроссвордам пристрастил. А однажды, помню, привез заметку из костромской газеты, где было написано: «Вчера сборная СССР сыграла товарищеский матч со сборной Ирана. Наша команда выиграла 1:0, гол на 78-й минуте забил Хидия Тулин». Именно так. После этого Георгий стал звать меня – Тулин.

Сейчас понимаешь – если сложить все время, проведенное нами в Тарасовке, мы могли бы по два высших образования получить и по два языка выучить, организуй мы досуг по-другому! Но у нас то домино, то карты, то шахматы, то кроссворды – только не учеба. А ведь времени-то было – завались. По телефону – и то нечасто говорили, поскольку аппарат был один. К нему всегда стояла очередь, и все знали, что у кого с родными происходит.

Мы были друг для друга второй семьей.

* * *

До двенадцати лет я играл только во дворе. Жили мы с родителями в Новошахтинске Ростовской области – и я, как и все пацаны, каждый день ждал, когда из забоя придет дядя Миша, который все организовывал. Шахтер, идет со смены смертельно уставший, но поспит недолго – и к нам.

Мой отец футболом не интересовался. Он тоже на шахте работал. Как говорят шахтеры – «на лопате». Это адский труд. Однажды он попал под завал, чудом остался жив – и жив по сей день, дай бог ему здоровья, но стал инвалидом. Вообще, у нас городок был целиком шахтерским, и похоронный марш был самой знакомой мелодией. Потому что хоронили чуть ли не через день.

Когда мне было двенадцать, мой друг Саша Гурковский подошел и сказал:

– В Ростове школа спортивная открывается. А у тебя мама в регистратуре работает. Нужно, чтобы она быстро сделала мне справку о том, что я здоров.

– Слышь, ты, молодец! – возмутился я. – Справку она тебе сделает. Но тогда поедем вдвоем.

Это было летом, я только приехал после пионерлагеря и очень грустил – у меня там была первая любовь, и я, вернувшись, места себе найти не мог. Мать посмотрела на все это и дала согласие на мой переезд в интернат, где мы с другом сдали все экзамены.

Интернат был суровой школой. Он очень напоминал знаменитую в свое время повесть и фильм «Республика ШКИД». Почти все были приезжими, и многие сразу же передрались. Я очень быстро стал капитаном. И так хотел играть, что слова нашего тренера Валентина Егорова: «Не дай бог, увижу кого-то курящим или что кто-то будет плохо учиться – выгоню из интерната!» – стали для меня святыми, хотя к тому времени я уже курил…

Учились благодаря такому требованию тренера хорошо. Но нравы у нас были жестокими, подраться было – хлебом не корми. Поэтому, приехав в «Спартак», я был готов к тому, что придется давать отпор. И очень скоро мы сцепились с Мишей Булгаковым. 1976 год для меня был психологически сложным – скучал по Ростову чуть ли не до слез и после каждого тура летал туда. Москву понять не мог. Это сейчас меня из нее палками не выгнать, а тогда чувствовал себя плохо. Отсюда и неуравновешенность.

Интересное в памяти вот всплыло – тогда Булгаков с Гладилиным в нападении играли, и Анатолий Константинович Исаев, входивший в штаб с Крутиковым и Хусаиновым, давал им лично от себя за каждый гол от 10 до 25 рублей, в зависимости от значимости матча. Однажды «Спартак» бил пенальти, и они долго выясняли между собой, кому исполнять – ведь это приносило живые деньги. В итоге бил Булгаков. А когда в команду приехал Дасаев, Бесков запрещал бить Ринату с близкого расстояния – чтобы кисти не выбить. Но Булгаков, когда улучал возможность, все-таки делал это. И приговаривал:

– А ты как хотел, Ринат? В играх тебе будут бить!

Из-за чего Миша несколько лет спустя совершил самоубийство – с чужих слов говорить не хочу. Но рассказывали о том, что, выбросившись из окна, он кричал неимоверно. Видимо, понял, что сделал глупость, а исправить ее уже было невозможно…

Когда я в 1976-м пришел в команду, атмосфера в ней была тяжелой. Некоторые игроки – причем их было не так мало – позволяли себе вне футбольного поля слишком много, даже накануне игры приезжали на тренировку с приличным перегаром. Для меня, семнадцатилетнего пацана, это было шоком. Но раз люди в команде оставались – значит, Крутиков на это не реагировал.

Сейчас понимаю, что Анатолий Федорович, наверное, не смог команду объединить. Как у игрока характер у него был сильный. Прозвище у него было Леший – возможно, из-за прически: у него на голове всегда «ежик» стоял. Но каких-то тренерских качеств ему не хватало.

Впрочем, я в это особо не вдавался, поскольку весь тот сезон постоянно уезжал в юношескую сборную, и для меня все только начиналось. Трагедию того вылета я, по сути, не пережил, даже не понял, ЧТО произошло. Дамоклов меч-то надо мной как игроком основного состава не висел. Бесков – тот, придя, сказал, что будет делать ставку на молодежь. В 1977-м мы и почувствовали ответственность за результат, а годом ранее ее не было.

Из-за юношеской сборной я даже за дубль никак не мог матч провести! Однажды приезжаю в Тарасовку и слышу:

– Ну где этот Хидиятуллин, давайте посмотрим его!

И поставили наконец за дубль против «Зенита». Я был настолько счастлив, так начал рвать и метать, что они смотрят – и говорят:

– Твою мать, это же игрок основного состава!

И после девяноста минут спрашивают:

– А завтра у тебя хватит сил в «основе» сыграть?

– Хватит, – говорю.

А сам ошарашен.

И вышел в стартовом составе под руководством Крутикова тоже с первых минут!

– Что мне надо делать? – спрашиваю.