Текст книги "Спартаковские исповеди. Блеск 50-х и 90-х, эстетика 80-х, крах нулевых, чудо-2017"

– Получил мяч – отдай Папаеву, – ответили тренеры.

Поэтому я все время искал Папаева. 1:1 сыграли, а меня заменили минут за десять до конца. Но удивление от того, что так сразу, перескочив через дубль, в «основу» попал, не прошло. А уже в следующем матче с «Локомотивом» у меня связки колена «полетели»…

Еще о 1976-м вспоминаю, что кормили тогда на базе хоть и вкусно, но недостаточно – организм-то еще был растущим. Нам с Глушаковым нужно было только футбольное поле, с которого мы не вылезали – и, будучи хронически голодными, после тренировок буквально падали без сил. Когда оказался в «Спартаке», думал, что это только в интернате вечно не хватало еды – а теперь заживем. В голову не могло прийти, что в высшей лиге может быть почти то же самое! Вопрос питания наладился только с приходом Бескова.

На месяц позже меня в команду приехал Романцев, но пробыл недолго. Его конфликта с Ловчевым, о котором пишут, не видел. Зато лично слышал, как, уезжая в Красноярск, Олег сослался на здоровье. Мол, оно не позволит ему играть в команде с такими серьезными задачами. И лишь год спустя за ним поехал Варламов – и уже к Бескову его вернул.

Что касается Ловчева, то на меня произвела сильное впечатление ситуация, которая сложилась в 1977 году. Мы шли не очень хорошо и играли в Кривом Роге. Ловчев сказал:

– Нападающие у нас худо-бедно забивают, поэтому давайте сосредоточимся на том, чтобы сзади сыграть «на ноль».

Мне эти слова запали в душу, поскольку показали, как опытнейший игрок за команду переживает. И действительно тот матч провели по-боевому. Ловчев всегда был человеком своеобразным, но по мастерству и самоотдаче к нему никогда вопросов не было.

В возвращении в высшую лигу он сыграл большую роль. Другого флагмана «Спартака», Папаева, Бесков не постеснялся сразу убрать из команды за одну неосторожную фразу, что-то вроде «Зачем нас учить, как мяч останавливать?», после которой Константин Иванович решил, что Виктор вносит в работу коллектива дисбаланс. А Ловчева до поры оставил. Но когда костяк новой команды утвердился, стал его немножко «поддушивать».

В конце концов это закончилось его уходом в «Динамо». Когда мы им 0:3 на Кубок проиграли весной 1979-го, все думали, что именно «Динамо» чемпионат и выиграет. Но поставленная Бесковым «Спартаку» игра взяла свое. Мало кто помнит, что мы и в 1978-м могли третье место занять, однако незадолго до конца чемпионата в Москве потеряли очки в двух важных матчах – ничья с «Черноморцем» и поражение от киевлян.

Правда, год спустя наверстали.

* * *

Бескова до его прихода в «Спартак» я не знал. То время – не нынешнее, когда есть интернет и все обо всех известно. Слышал только, что он в «Динамо» играл и тренировал. Легендой он для меня не был. Но вышел на тренировочное поле, сказал, что надеется на молодежь – и начали работать. А уж когда Константин Иванович в разговорах один на один стал говорить, что на меня возлагаются большие надежды – тут я по-настоящему проникся ответственностью за результат. И все пропускал через себя.

В 1977-м мы смотрели Бескову в рот, четко выполняя то, что он хотел. И пусть в первом круге ладилось не все, шли на седьмом-восьмом месте, понимали – должно прорвать. Переломной стала победа в Ташкенте, и второй круг прошел просто на ура. О чем говорить, если на нас по тридцать тысяч собиралось, фанатское движение как раз в то время зародилось, а на «Динамо» и «Торпедо» в высшей лиге две-три тысячи ходили?

Слова Ловчева, что мы якобы уже в 1977-м обращались к Старостину и говорили о том, что с Бесковым невозможно работать, – неправда. Да сейчас кого ни спроси, любой скажет: никто не понимал футбол лучше, чем Константин Иванович! Может, для Ловчева или Папаева он был тяжелым человеком. А мы, молодые, жили на базе, слушали Бескова и играли в футбол, который доставлял нам огромное удовольствие. И ни о каких жалобах в то время не думали.

Нам, защитникам, он всегда приводил в пример Джованни Трапаттони как эталон игрока линии защиты. Рассказывал, как итальянец два раза играл против Пеле. Король футбола ни в одном из матчей не забил, зато сам Трапаттони из-под Пеле два мяча в бразильские ворота отправил[11]11
  Достоверность этих слов Бескова вызывает сомнения. Джованни Трапаттони за всю профессиональную карьеру забил лишь четыре мяча. И только один из них – команде Пеле (1963, «Милан» – «Сантос», 4:2), к тому же отнюдь не в борьбе с великим бразильцем. Притом и сам Пеле в этом матче отличился дважды, а первый гол забил после того, как именно Трапаттони проиграл ему в борьбе за мяч.


[Закрыть].

Когда он хотел команду «вздернуть», разозлить – знал, за какие ниточки дергать. Помня о моей эмоциональности, мог легко меня спровоцировать, чтобы я бучу поднял прямо на собрании.

– Подкаты не делаешь, в борьбу не идешь!

– Как не делаю?! Да у меня с половины ж… кожа сошла!

И понеслось. Я говорил, что полузащита не помогает, начиналась горячая дискуссия – а ему только этого и надо.

С Андреем Петровым – Андрей Петрович Старостин называл себя именно так – они порой до утра засиживались. Но приходили к команде в безупречном виде: никогда в жизни не поймешь, что у них была бессонная ночь. Это и Лобановского касается. Пробор у Бескова всегда оставался идеальным. Внутренняя культура у тренеров этого поколения была высочайшая.

Привычки Константина Ивановича мы со временем изучили. И знали, что, если он появлялся на базе в кожаном пиджаке и галстуке, губы в струнку – хорошего не жди. В этом случае он всегда говорил: «Я не зря бил тревогу!» И начиналось… А если в красном спортивном костюме – значит, настроение нормальное.

В автобус он всегда заходил одним из последних и садился в свое третье кресло. Тишина была полнейшая, готовились к игре, никаких шуток. Вообще ни полслова – не говоря уже о музыке в ушах. Мне водитель Коля Дорошин рассказывал, что, когда в команду пришел Нигматуллин, он через три ряда слышал музыку, которая у Руслана гремела. В наше время это было в принципе невозможно.

Зато были командные приметы. Однажды Бесков в первой лиге, перед игрой в Кемерово, сказал нам:

– Идите, поприветствуйте зрителей, их много собралось…

Пошли, помахали им – и проиграли 0:2. После этого о приветствиях до матча не было и речи.

Именно Константин Иванович нашел мне место на поле. В юношеской сборной, в составе которой я в 1977 году выиграл чемпионат мира, действовал в полузащите – или в центре, или слева. А Бесков отодвинул меня в оборону, откуда не только разрешал подключаться вперед, но и поощрял это. За них меня в прессе даже «новым Беккенбауэром» называли. Слышать это было приятно, поскольку в детстве именно Кайзер Франц наряду с Осяниным был моим кумиром, и фотографии Беккенбауэра висели над моей кроватью в интернате.

* * *

С Николаем Петровичем Старостиным мы познакомились уже в 1977-м. В 1976-м его в команде не было, он сидел у себя в кабинете на Красносельской. Думаю, в силу хороших отношений с Иваном Варламовым, тогдашним начальником команды, Дед осуществлял какое-то чуткое руководство, пусть и заочное. Но в Тарасовке не бывал.

А первая наша личная встреча получилось незабываемой. Находясь в юношеской сборной за границей, я купил пластинку группы Boney M – тогда страшно модной. И в номере на базе слушал ее очень громко. А Старостин поп-музыку, тем более громкую, не выносил. Так он вошел в номер, вырвал вилку из розетки – и иголка проигрывателя пошла по всему диску! Естественно, пластинка испортилась так, уже не восстановить. Жалко было до ужаса.

Я лежал, не видел, кто это сделал – и готов был этого человека просто разорвать. Смотрю – а там Старостин. Конечно, я сдержался, а он говорит:

– Молодой человек, вы знаете, что громкость столько-то децибел может убить собаку?

– Не знал, – ответил я.

– И вообще, молодой человек, вы читали книгу «Принц и нищий»?

– Нет.

– Лучше читайте книги.

И на следующий день принес мне томик Марка Твена.

Еще Дед нам рассказывал, как Ленину руку пожимал на заводе, куда тот приехал. У вождя тогда правая рука была на перевязи после ранения, и он поздоровался левой. Старостин говорил, что хотел описать этот эпизод в книге, но не смог найти трех свидетелей, чтобы этот эпизод пропустила цензура.

На каждой установке Бескова последнее слово оставалось за Старостиным, который будто последний гвоздь вбивал. Пока говорил Константин Иванович, Дед сидел молча, только перхоть с пиджака сбрасывал. Зато потом такие зажигательные вещи выдавал, чтобы дух команды поднять! Выругаться мог так смачно, что всем настроение поднимал.

Мы спрашивали его:

– Николай Петрович, как вы играли?

– Честно сказать – хреново. Но я был злой!

Рассказывал, как сидел в подвале перед игрой – от жары прятался, силы экономил. Признавал, что Андрей Петров играл среди них лучше всех. А талантом среди братьев богаче всех был одарен Александр.

Писал он каллиграфическим почерком. Ручки, кстати, зажимал, где только можно. Да и вообще со столов все сметал. Сахар, например, с собой забирал, чтобы чаи гонять. Сахара у него все время было навалом.

А потрясающий старостинский говор, плавно текущая речь! Вообще, то поколение – удивительные рассказчики. Взять Никиту Палыча Симоняна, который меня в 1978-м первый раз в сборную пригласил и о «Спартаке» своих времен много вспоминал – заслушаешься! Какие люди – эрудированные, начитанные, тактичные… Поразительно: вроде бы дети войны, росли в трудных условиях, – а интеллигентность высочайшая. Сейчас все немножко по-другому.

Потрясающий спектакль Николай Петрович разыграл на заседании СТК, по-нынешнему – КДК, когда там рассматривалось мое «дело». Мы поспорили с Валерой Газзаевым, с которым дружили, на ужин в ресторане, что он «Спартаку» не забьет. Соответственно, я был несколько заведенный и на последних минутах обматерил судью за какое-то решение. Причем ничего страшного не сказал – просто слово из пяти букв! И получил красную карточку.

Вызывают меня на СТК. Явились туда и Старостин, и Миша Булгаков – как свидетель.

– Понимаете, – начал Дед, – Вагиз – ростовский парень, у них там говор другой. Он сказал: «Глянь!», а судье послышалось…

Потом Булгаков стал клясться чуть ли не всеми своими родственниками, что так и было. Но таким «аргументам» там только улыбнулись. Когда Старостин это понял, он сказал Мишке:

– Пошли. Нас здесь не поняли.

Мне впаяли десять игр дисквалификации, но в интересах сборной разрешили играть после пяти пропущенных матчей.

В 1979-м, настраивая команду на встречу в Киеве, Дед сказал:

– Кто этот матч выиграет, тот и чемпионом станет. В 1969-м в такой же ситуации победили мы.

Так и вышло. Горжусь своим голевым пасом Ярцеву в той игре, после которого счет стал 2:0. Контратака была классическая, мог и сам забивать, но не пожадничал и отдал другу.

В том 1979-м я был абсолютно счастлив. Стал чемпионом (причем где – в почти родном Ростове!), да еще и свадьбу сыграл. Только представьте: в двенадцать лет пришел в футбол, в семнадцать – в «Спартак», через год – в сборную, а еще через два – уже чемпион. Когда на следующий день после свадьбы уезжали по профсоюзной линии в загранпоездку в Марокко, настроение было безоблачным. И близко не мог представить, что через год уйду из «Спартака», еще через какое-то время разведусь, а потом надолго окажусь вне футбола…

Как стремительно поднялся на волну – так же быстро с этой волны и скатился. Чтобы потом опять подняться.

* * *

Как ни парадоксально, с Бесковым гораздо легче было разговаривать после поражений, чем после побед. Мы шутили, что, когда проигрывали, он слезал с Эвереста и опять начинал работу, засучив рукава. И становился таким, каким мы его знали в 1977-м. В такие минуты думалось: «Ну все, сейчас будет такой разбор полетов, что разорвут нас в клочки, которые будут летать по закоулочкам Тарасовки…» А получалось противоположное.

Так вот, на мой взгляд, неурядицы 1980 года начались с… победы над сборной Бразилии на «Маракане». У Константина Ивановича эйфория проявлялась не в самоуспокоенности и снижении требований, а наоборот. Он начинал всех дергать, до каждого «докапываться».

Лично мне он то говорил, что пью, то подозревал, что закуску припрятываю. А я сразу после игры никогда не ел. Настолько выкладывался на поле, что голод ощущал не сразу, а уже глубокой ночью. И поэтому просил, чтобы мне в Тарасовке оставляли в холодильнике еду. Сначала выпивал пива, ноги «отпускало», а потом ночью принимался за еду. Так Бесков в Венгрии, где мы выиграли 4:1, стал на меня волком смотреть:

– Опять закуску берешь с собой?

И так доставалось всем, кроме Дасаева и Черенкова, которые для него были неприкосновенными. Спокойно все воспринимал только Саша Сорокин, у которого вместо кожи, по-моему, была броня. Остальные психовали. Но до поры до времени все сглаживал результат.

«Спартак» лидировал, однако потом была московская Олимпиада, где сборная во главе с Бесковым в полуфинале проиграла ГДР. Сказался, думаю, мандраж, который, как многие заметили, охватывал его в решающих матчах. А я так хотел тот турнир выиграть! Словно чувствовал, что больше в моей жизни Олимпийских игр не будет. И был так опустошен после поражения, что Бесков увидел это и проявил несвойственный ему либерализм, отпустив меня в Сочи. Неделю ходил как зомби, только потом чуть отпустило. И куда ни выйду – везде эпизоды полуфинала показывают. Как назло.

В общем, сил и эмоций в Москве-80 было потрачено много, а команда в основном из спартаковцев состояла. И начался спад. Бесков продолжал неистовствовать. Тут-то все копившиеся конфликты и полезли наружу. Но как иначе, если за два года мы в общей сложности дома провели только семьдесят девять дней?! Остальное время – на сборах. Нервы были на пределе. Любой выходной мы, молодые, использовали по максимуму, стараясь взять от жизни все. Бескову люди звонили и рассказывали – кто, где, сколько…

В плане самоотдачи ко мне никогда вопросов быть не могло. А вот по качеству игры у Константина Ивановича придирок хватало. Теперь-то понимаю, что он видел у меня определенные задатки и спрашивал больше, чем с других. По молодости я думал, что он просто придирается – а на самом деле, наверное, хотел таким образом вызвать злость, «вытащить» из меня как можно больше. Но я огрызался. А в итоге получилось так, что мы поднадоели друг другу, и любая маленькая вспышка могла привести к взрыву.

В середине 1980-го Бесков спросил меня:

– Вагиз, говорят, ты хочешь перейти в ЦСКА?

– О чем вы? – Я был ошарашен, возмущен. – Какой ЦСКА?!

На то время для меня существовал только «Спартак». А закончилось все тем, что после сезона, когда я решил уходить и встал вопрос, куда – в ЦСКА, «Торпедо» или «Динамо», – то выбрал армейский клуб, поскольку надо было служить. То есть получилось так, как он и говорил. Но тогда-то у меня и мысли такой не было! А в глазах всех, получается, соврал. И оттого еще больше внутренне бесился, что перед собой был чист, но доказать это было невозможно…

Конечно, нельзя сказать, что со мной было легко. Я и выглядеть стремился не так, как все – длинные волосы, футболка навыпуск, гетры спущенные. Думал: вот голландец Крол не заправляет майку, и никто его не заставляет. Почему меня должны заставлять? «Долбали» меня за это прилично – через руководителей по партийным делам. Особенно перед выездами за границу – это ведь, сами понимаете, политическое дело. В команде была партячейка, куда входили Старостин, Бесков, Шавло, позже Бубнов. Вот через них и пытались меня укорять за эту мою «свободу». В основном мне Дед по этому поводу говорил, что и понятно: ему сверху указывали.

Помню, когда мы стали чемпионами, Валентин Гафт на каждого из игроков писал эпиграммы. Моя звучала так:

 
По полю мчит Вагиз Хидиятуллин,
Его мячи летят как пули,
Но часто попадают в штангу.
 

«Власы, как у мустанга» тогда были в моде, но у меня они для советского футболиста были особенно длинными. И если в случае успехов вроде золота 1979 года это отмечалось с юмором, то в других ситуациях становилось «отягчающим обстоятельством».

То, что мне нужно было уходить, я понял во Львове. Для нас матч уже ничего не решал, «Карпатам» же кровь из носу надо было побеждать, чтобы не вылететь. А в тот день Бесков праздновал юбилей, шестидесятилетие. Перед игрой он сказал, что стол для нас накроет. Мы же ему купили в подарок телевизор «Электроника» за 400 рублей. «Сони» с «Филипсами» тогда в Союзе не продавались…

В конце игры судья поставил пенальти, после того как мяч то ли попал, то ли не попал мне в руку. Мы проиграли 0:1, и Бесков, когда мы дарили ему телевизор, заявил:

– Не надо мне ваших подарков, банкета не будет, играли безобразно!

Короче, вразнос пошел, накричал. А я был молодой, нахальный. Поднимаюсь по ступенькам в автобус и говорю:

– Кто-то здесь обещал шампанское?

Это, конечно, наглость была, я на месте Бескова вообще бы кулаком засадил. Но меня тогда зло взяло, что он претензии свои в такой форме предъявлял. Потом приезжаю в Тарасовку, и мне чуть ли не уборщицы говорят, что я, оказывается, игру продал.

Тут я вскипел и сказал себе: все. Написал заявление: «Хочу служить в рядах Советской Армии». Пришел, объявил и ушел. Все просто обалдели. Перед матчем последнего тура с «Черноморцем» идет установка, и Бесков говорит:

– У нас есть заявление Хидиятуллина об уходе. Попрошу его выйти из зала, потому что он уже не игрок «Спартака».

Выхожу, а он вдогонку говорит:

– И, кстати, раз он предал интересы «Спартака» – значит, предаст и интересы сборной. Поэтому не считаю его больше и игроком сборной страны.

В сборную я вернулся – полагаю, Колосков на него надавил. Вплоть до последних дней подготовки к чемпионату мира в Испании мы с Чивадзе составляли твердую пару центральных защитников.

Но об этом потом, сейчас же – о ЦСКА. Именно туда, а не, допустим, в «Динамо», решил идти потому, что друг мой Глушаков там уже играл. Все говорили, что я ушел за квартирой и машиной, но в «Спартаке» все мои бытовые дела решались легко, так что не из-за этого. Переход утвердили: сам же написал, что служить хочу. А потом один умный человек сказал:

– Да вы радуйтесь, что он вообще в Москве остался, а то мог бы и в Киев уйти…

В Киев действительно звали. Лобановский через моего друга Володю Бессонова пытался меня к себе переманить. Бесков точно так же через меня хотел перетащить Бессонова в «Спартак»…

Сам Константин Иванович, как бы он ко мне ни придирался, никогда бы меня не выгнал. Уверен в этом. Это было мое решение.

* * *

Атмосфера в армейском клубе, конечно, была совсем другая, несравнимая со «Спартаком». Мне все это было нелегко принять. Когда Олег Базилевич проводил установку, легко мог зайти какой-нибудь старший по званию, генерал – и мы все должны были встать и выслушать его напутствие:

– Товарищи офицеры!..

А что творилось, когда мы в первом круге «Спартаку» проиграли 0:3! Я наизнанку выворачивался, но без толку. Соперник был сильнее. После чего к нам пришел один из руководителей:

– Так, играть вы не умеете, а учиться будете на полигоне!

Нас переодели, дали деревянные болванки, изображавшие гранаты – и бросили в окопы. У меня есть снимки, где мы на танках с автоматами. Там-то уже смеемся, а вот когда танк проезжает над тобой – не до смеха. Бросаешь болванку: «На, ”Спартак”, вот тебе – за то, что проиграли!»

Потом были две сумасшедшие недели с Базилевичем – и в первом матче второго круга с тем же «Спартаком» мы выиграли 2:0, просто загнав красно-белых. Начальство пришло довольное:

– Вот как на вас подготовка на полигоне действует!

«Спартак» – был чем-то родным, домашним. Как с пельменями – где вручную делают, где автомат. У нас была ручная работа, живого футбола было больше. Так Бесков учил. И в другой обстановке, с другим футболом мне пришлось сложно. Когда я в 1986-м вернулся, Дасаев сформулировал просто:

– Дурак ты, что ушел.

В принципе он прав, но ему-то легко судить, его Бесков не трогал…

Тем не менее к ЧМ-82 я вновь стал у него основным игроком сборной. И вот – последняя контрольная игра перед отъездом в Испанию, на фиг не нужная. Первая сборная играла против второй, и нам торжественно вручали символические ключи от ворот соперника. Было очень холодно, несмотря на лето.

Наша основная команда все время атаковала, я, соответственно, в обороне особо задействован не был и весь продрог. В конце игры решил разогреться и на свою голову побежал вперед, начал прессинговать. Мяч около бровки был у Черенкова. Подбегаю, думаю – подкатиться? Если бы это был не Федор, подкат последовал бы незамедлительно, но тут… В итоге так случилось, что моя нога застряла у него между ногами, и тут он начал поворачиваться. И у меня, как потом выяснилось, лопнула крестообразная связка колена. Массажист Миша Насибов и Дасаев вынесли меня с поля.

Мне было двадцать три года, и этот чемпионат должен был стать моим. Как у Рината, который там сыграл блестяще. Я же и следующее первенство, в Мексике, пропустил, и только с третьей, последней попытки попал на ЧМ-90 в Италии. Федор, кстати, который в моей травме совершенно не был виноват, так ни на один чемпионат и не поехал…

И в Испанию меня повезли, думали, все не так страшно. Прилетели в Севилью накануне первой игры с Бразилией, и Бесков на предматчевой разминке просит:

– Попробуй, ударь – как нога-то?

Бью – боль адская.

– Давай так, – говорит он. – С бразильцами игру пропускаешь, получается как раз неделя отдыха. Может, заживет.

А у меня все хуже и хуже…

Если уж я поехал на чемпионат мира, могли бы выделить деньги, по-человечески мне все диагностировать и прооперировать. И было бы у меня нормальное колено. А меня после первого группового этапа отправили в Москву на операцию в военный госпиталь имени Бурденко. Когда профессор Черкашин колено разрезал, то обалдел – оказывается, у меня уже около двух лет вместо связок были лохмотья, и колено держалось только за счет четырехглавой мышцы. Все это время ходил по краю, мог травму получить в любую минуту – на улице, на лестнице. И это лишь совпадение, что получил в том столкновении с Черенковым.

После операции я спросил профессора:

– Играть-то буду?

– Какое там – «играть»! – отмахнулся тот. – Скажи спасибо, что ходить будешь!

Он же не понимал, что это мой хлеб и что для меня конец футбольной карьеры в таком возрасте – это как конец жизни.

С другой стороны… Смотрел на ребят из Афгана, которые лежали рядом со мной. В палате у нас был молодой грузин, которому оторвало руки. Он спас своих руководителей: они шли на совещание, а под бревном лежала «растяжка» – и видя, что они сейчас на нее наступят, бросился на нее, чтобы закрыть их собой. Парень юморной был: видит, что я – неходячий, и спрашивает:

– Вагиз, тебе что-нибудь принести?

А у самого – рук нет…

Я смотрел и понимал: мои неприятности – ерунда по сравнению с тем, что у них. Поэтому и депрессии не было.

Нужно скрупулезно относиться к своему здоровью. А мы готовы были играть до конца, пока уже кости при переломе торчать не будут. За это в той же Франции славян-футболистов и уважали. Вспоминаю Лобановского, который говорил: «У меня футболист пять лет должен играть». То есть за пять лет он из него соки выжимал – и все.

Нога у меня после той операции сгибалась только на девяносто градусов. И, конечно, в скорости после этой травмы я немало потерял. Характер остался, куда он денется, но характером можно брать лишь сколько-то лет. Когда заканчивал в «Динамо» у Бескова, скорости уже не было вообще. За счет опыта можно было на пару игр собраться, но когда молодой Радимов, который за ЦСКА играл, от меня убежал, как поезд от велосипеда, мне стало понятно: надо заканчивать. Не хотел, чтобы надо мной начали смеяться.

* * *

К началу 1983 года, несмотря на серьезность травмы, я уже был готов играть. Трудность заключалась в другом: не хотел больше оставаться в ЦСКА. Просил отпустить обратно в «Спартак». Потому что честно отдал армейцам два года воинского долга.

Но они сказали, что никуда не вернусь – ты, дескать, не рядовой, а младший лейтенант. А это означало двадцать пять лет службы как минимум! Они мне мозги запудрили, когда я после операции еще от наркоза не отошел. Говорили, что почти инвалид, никому буду не нужен, а армия меня поддержит и все материальные просьбы «закроет». Так и написал заявление на офицерское звание, о чем потом долго жалел.

Мне предложили на выбор – ростовский СКА или львовский. Я уперся:

– Вы меня не знаете, я ни черта играть не буду!

– Тогда будешь служить.

И опять же предложили выбор – Северокавказский округ, штаб которого находился в Ростове-на-Дону, или Прикарпатский. Естественно, выбираю «родной», на что мне было сказано – поедешь во Львов. Командующий округом Беликов, дикий футбольный болельщик, обрадовался, но когда я вновь отказался играть, отправил меня водить танки в Житомирскую область.

Я к этому отнесся легко, потому что незадолго до того у нас состоялась встреча с Бесковым. Константин Иванович сказал, что из воинской части «Спартаку» будет легче меня вытащить, чем из футбольной команды, и чтобы писал заявление о переводе в часть. Я послушался. А мне тренер львовян Самарин – умный дед – сказал:

– Дурак, не пиши заявление. Если «Спартаку» надо будет, они тебя и так вытащат. У меня получишь квартиру, машину, и играй себе спокойно, пока не решат.

Но я же упрямый был. И говорю:

– Кого мне слушать – вас или Бескова?

Написал заявление, меня посадили в «бобик» и повезли в Житомирскую область. Увидели меня там с патлами и в туфлях – аж руками замахали: иди, мол, отсюда! Я же одним своим видом нарушал весь их порядок.

А танки мне водить нравилось. Даже кайф испытывал. Мне командир полка говорил:

– Ну что, Вагиз, пойдем покатаемся?

– Пошли!

Мало того, на спор стрелял. Если выбивал больше командира, он меня в Москву на неделю отпускал. Бывало такое не раз, и, проигрывая, он устраивал нагоняй начальнику полигона:

– У тебя почему пушки не чищены?

Так что не могу назвать свой воинский опыт сплошь негативным. И сына своего младшего, Рената, от армии «отмазывать» не стал, и он пошел служить в морскую пехоту в Калининграде. Можно было обеспечить ему службу здесь, в Москве, но мне хотелось, чтобы он немножко по-другому на жизнь посмотрел, повзрослел. Кстати, многие ошибочно думают, что я его в честь Дасаева назвал, но это другое имя – не Ринат, а Ренат. В переводе с татарского означает – «возродившийся». Он появлялся на свет очень непросто…

И все-таки мне хотелось в футбол играть, а не танками управлять. Месяц проходит – Бесков меня не вытаскивает. Третий, пятый, восьмой – то же самое. Год почти прошел, когда я позвонил командующему и сказал:

– Прости засранца, был не прав…

И через два часа за мной уже приехали, чтобы везти обратно во Львов.

Почему «Спартаку» не удалось меня тогда вытащить – не знаю. Когда мы в конце 1985-го с Бесковым говорили о моем возвращении, я не стал этот вопрос поднимать. А то начали бы высказывать взаимные претензии – и опять бы понеслось.

С Бесковым мы пересеклись во время таких поездок в Москву, как я описал. Разговаривал с друзьями. Так разговор о возвращении в «Спартак» однажды и зашел, и попросили написать заявление, чтобы иметь хоть какие-то юридические основания меня вытащить.

Нашим с Бесковым посредником выступил Кантемир Николаевич Гусов, впоследствии председатель юридического комитета РФС, руководитель Палаты по разрешению споров. Он очень дружил с семьей Бесковых, и когда нас свел и я приехал к ним домой, Константин Иванович сказал:

– Все, что было, забыли. Сейчас, думаю, ты уже повзрослел, будешь моим помощником в команде.

На том и порешили. И ни разу не вспоминали о том, что было. Я возвратился в свой дом, взял быка за рога – и все встало на свои места.

Но для того, чтобы вернуться, надо было осуществить самое сложное – уволиться из армии. Когда попал с полигона во Львов, начал тренироваться – у меня нога возьми да опухни. Потому что год бездельничал – и колено оказалось не готово к нагрузкам. Забрали в госпиталь – посмотреть, что да как. И вдруг меня осенило: таким образом могу же комиссоваться!

И я начал вести свою политику. Провел разведку в госпитале, нашел все входы и выходы, всех к себе расположил. Врачи посмотрели на мою ногу и сказали:

– Какой футбол с такой ногой? Как ты вообще ходишь?

И через месяц комиссовали. А в середине 1986-го я за «Спартак» в ворота киевского «Динамо» единственный гол со штрафного забил. На трибунах было сто тысяч народу, и я кураж поймал. Командующий округом видел матч по телевизору и, говорят, был в ярости:

– Кто его комиссовал?!

После той игры Лобановский вернул меня в сборную.

* * *

Набирать форму после такой паузы оказалось не так трудно. Очень помогало ощущение, что я – в родной команде. Хотя играли в начале того сезона плохо, шли в конце таблицы. Переломными стали победа над минским «Динамо» – 7:0 и матч с киевлянами, которые к тому времени Кубок кубков выиграли. А мы их, наших самых принципиальных соперников, обыграли с помощью моего гола со штрафного. Пошел к мячу уверенно, словно почувствовал что-то – удар на загляденье вышел. И со штрафных потом не один гол забил; как говорят футболисты, «кладка пошла».

Волосы редеть у меня начали именно в 1986-м. А причиной, возможно, стало то, что мы играли в Киеве в дни аварии на Чернобыльской АЭС. Мало того, потом поехали играть в Минск – а радиоактивное облако направилось туда же. Нас никто ни о чем не предупреждал, матчей не отменяли – советское время же, масштабы катастрофы в секрете держались. А когда сборная собиралась под Киевом, я чувствовал, что такое щитовидка. На второй день, правда, уже привыкал. Время покажет, не привела ли та ситуация к чему-то более серьезному. Пока, тьфу-тьфу, все нормально.

В то время мы играли в центре защиты с Сашей Бубновым. Он своеобразный человек, но, чего не отнять, со своими убеждениями, от которых никогда не отступал. В общей компании Бубнов не был, у него была своя жизнь, у нас – своя. И по поводу чтения журнала «Коммунист» мы его, конечно, «подтравливали». Но это не значит, что Бубнова не уважали и не понимали. Бился-то он на поле – дай бог каждому.

И вообще, у нас не было такого, чтобы молодые за опытных отрабатывали. Сколько Дасаев тренировался – это же с ума можно было сойти! У него, наверное, в трудовой книжке было написано: «С тренировки уходить последним!»

Старших в «Спартаке» уважали, но унижения, дедовщины – принеси, подай – у нас не было. Все молодые как раз говорили, что «Спартак» – одна из немногих команд, в которую легко влиться. Опытные ребята у нас запросто могли сетку с мячами после тренировки в корпус отнести, а не заставлять молодежь это делать – это само за себя говорит.

На поле – да, я «напихать» мог любому. И не только молодым Мостовому и Шалимову, но и таким же опытным, как сам. А в свое время – и Гаврилову с Ярцевым, которые старше меня. Это в определенном смысле лидерство, которое во мне сидело еще со времен интерната, где я был капитаном. В «Спартаке» капитанили другие – сначала Романцев, потом Дасаев, но у меня сохранилось право слова.