Текст книги "«СЭкс» в большом спорте. Правда о «Спорт-Экспрессе» от топ-журналистов двух поколений"

После этого случая Леня, по-моему, вообще перестанет ходить на работу, выполняя важнейшее из мыслимых заданий, а если его примутся разыскивать по домашнему телефону, то жена Люба будет отвечать на манер автоответчика: «Леонида Федоровича? Леонид Федорович в Кремле!» И звонивший, вешая трубку, будет сознавать свое полное ничтожество. Встретив Леню как-то на стадионе, я выражу ему восхищение – умеют же люди в жизни устраиваться! Леня восторг мой примет сдержанно: «Неплохо я придумал, правда? Кремль ведь не та организация, куда будут звонить на вахту и спрашивать: нет ли там где у вас поблизости Леонида Федоровича Трахтенберга?..»

А однажды Леня возникнет в избушке в костюме, в котором только в Кремль и ходить, и будет держать на отлете левую руку. А на запястье у него обнаружатся новые часы, с изображением российского флага на циферблате. Он их отстегнет раньше, чем я спрошу, который час. Леня подаст мне их крышечкой вперед, а на крышке будет выгравировано: «Трахтенбергу Л.Ф. – от Президента России Ельцина Б.Н.» – «Видал? Вчера в Кремле прием был, причем я не сказал бы, что для широкого круга». – «Отличные часы, Лень, только время по ним затруднительно узнавать». – «Это еще почему?» – «Так придется же их все время циферблатом вниз носить, а то никто не узнает, что их тебе сам Ельцин подарил…»

Кучмию те часы не понравились:

– Лень, если бы Ельцин с Тарпищевым каждому из нас часы подарили, тогда бы еще куда ни шло. Но ты уже столько времени вокруг них отираешься – Шамиль хоть письмо наше отдал?!

– Да конечно отдал, Володь!

– Ну и где ответ?

– А ты его к какому-то определенному числу ждешь?

Я вот, например, не знаю, когда именно Ельцин ставит после партии ракетку в угол и начинает помещения раздавать. Наверное, этот день еще не настал. По крайней мере – для нас.

– Может, тогда другой подход попробовать поискать?

– Но мы же тогда Шаму подставим! Смотри: он одно письмо уже передал, а тут еще что-то возникнет. Ельцин, он ведь по характеру такой, знаешь… непредсказуемый. У него сегодня одно, а завтра другое. Люди в Кремле говорят, что его действия тяжело просчитать – теперь там все не так, как в брежневские времена было.

– Лень, ты Брежнева только давай не трогай, ладно? Будь он жив, мы бы уж точно не здесь сейчас сидели.

А часов, кстати, у меня от Брежнева ни одних нет – все на свои купил…

(Кстати, знаменитое «дети Трахтенберга» придумал Александр Львович Львов, и мне даже повезло присутствовать при рождении этого крылатого выражения. И Львов имел тогда в виду вовсе даже не журналистов. Дело было так: приехавший откуда-то из-за границы Леня угощал народ в стенбюро «МК» каким-то напитком из фришопа. На угощение заглянул Львович, благо ему спуститься с седьмого этажа, где он тогда служил в «Спортивной Москве», на третий было недолго, и, произнося свой тост, он вдруг обратил внимание на висевший на стене плакат, оставшийся с Московского фестиваля молодежи и студентов, на котором дети самых разных национальностей водили хоровод. И тут же выдал экспромт: «Вот поездит Леня по заграницам, а потом родятся такие вот…» – «Кто родится, Саш?» – «Да дети Трахтенберга!»)

Загул демократии

Лучшую сравнительную характеристику работы редакций «Спорт-Экспресса» и «Советского спорта» выдал заглянувший к нам осенью 91-го после очередного вояжа на родину Зураб Табатадзе. Приехал он, как и положено было, не пустым, и в правильное вроде время, аккурат в районе обеда, но до позднего вечера не мог найти человека, который пригубил бы его эксклюзивной чачи – настолько всем было некогда. Мне удалось освободиться первым, и, желая через меня успеха всем остальным, Зурик глубокомысленно изрек: «С таким рвением вы скоро их уделаете. Я заходил к ребятам вчера днем – кто-то уже успел выпить, остальные готовились. Стабильно все у людей – и это успокаивает. А у вас – какой-то энтузиазм первых комсомольских строек. Поздравляю, но не завидую».

Вскоре я сам зайду на Архипова, проведать кассу «Футбола». Первым в здании меня встретит Толя Чернышов и похвалится новой должностью: ответственный секретарь. «Вот видишь, не пошел с вами – и повысили. Ты, конечно, можешь считать меня предателем…» – «И буду считать – пока не проставишься!» – «Да не вопрос – сегодня как раз легкий номер!»

Легким номер был потому, что в тот день проходило какое-то очередное заседание ЦК КПСС, и «Совспорт», как обычно, отдавал под это большую часть первой полосы. Ее Толя держал под личным контролем, отдав остальные на откуп заместителям. Обмывание Толиной «звездочки» скоро переросло в мою пресс-конференцию – я ведь был гостем с той стороны баррикад и выступал поэтому при аншлаге. Пока я вещал, несколько раз приносили куски стенограммы пленума – важнейшие решения партии и правительства, как правило, спускались в редакции по частям. Чернышов всякий раз надеялся, что следующая будет последней, но все шли с неизменной пометкой «продолжение следует». Толя мрачнел, матерился, пьянел, а потом куда-то вышел и долго не возвращался.

Спустя какое-то время его решили пойти поискать – и вскоре обнаружили в кабинете Кудрявцева (в мою бытность такое и представить было невозможно, но теперь, заигрывая с присягнувшими ему на верность, главный, уходя, сам отдавал дежурному ключи: мой кабинет – ваш кабинет, это казалось даже не разгулом, а каким-то загулом демократии) за аппаратом «вертушки». Оказывается, он уже успел позвонить Лигачеву Егору Кузьмичу – благо справочник с телефонами всех абонентов кремлевской связи лежал тут же, но на том конце провода никто не снял трубку. «Небось из цэка еще не вернулся, козел», – предположил только назначенный ответсек. «А что ты ему сказать-то хотел, Толян?» – «А чтоб они там быстрей закруглялись – или пусть Лигачев сам штраф типографии платит!» – «Но почему именно Лигачев?» – «А кто антиалкогольную кампанию развязал – Пушкин?!» Тут уж спрашивавшим крыть было нечем.

Назавтра я расскажу про свой поход в гости у нас на работе – думая, что для поднятия настроения, – но неожиданно нарвусь на тотальное непонимание. А зачем ты туда ходил, а что ты о нас рассказывал, да Чернышов нас кинул, и не он один, не ожидали, в общем, от тебя. Стоп, ребята – я там полтора года, напоминаю, прослужил, но вы-то, суммарно, больше века той конторе отдали – и что, раз новое дело затеялось, ваши вчерашние коллеги у вас теперь все за козлов проходят, как Лигачев у Толи Чернышова? За козлов – не за козлов, но отныне у нас с ними совсем другие отношения, как ты этого не понимаешь. Ну, я уж в своих отношениях как-нибудь без советчиков разберусь.

И еще Кучмию жутко не нравилось, что я продолжаю писать на сторону.

– Слушай, тебе чего здесь не хватает: места газетного, денег, славы, а?

– Пока по трем перечисленным пунктам все устраивает.

– Тут мне вчера заметку о Колыванове в «Труде» подсунули – интересная, сказали. Я только читать начал, чувствую – твоя. Ну скажи, зачем тебе это нужно?

– Это «Труду» нужно. Они – учредители приза лучшему бомбардиру чемпионата, и если они считают, что я напишу о забившем больше всех Колыванове интереснее остальных, то лучше мне написать, чем на словах людей раз-убеждать.

– А у нас, значит, тебе уже такой материал публиковать не интересно?

– А у нас интервью с Колывановым вышло на следующий день после окончания чемпионата, и что характерно, тоже в моем исполнении. А в «Труде» про него – только вчера. А тем, кто заметочку подсунул, передайте – пусть подсовывают дальше, мне всегда приятно, когда вы меня с пристрастием читаете.

– Ладно, проехали. Но сейчас зима наступает, о футболе писать нечего будет – вот бы и тиснул про то, как зимует лучший бомбардир.

– У меня есть идея получше: недавно мы с Игорем Уткиным были у Колыванова дома, и Уткин там таких фотографий с женой и дочкой наснимал…

– Так что ж ты молчишь! Ждешь, когда эти снимки в «Труде» появятся?! Звони Игорю – пусть все несет!

(Важное примечание: отделом спорта в газете «Труд» с ее тиражом из книги рекордов Гиннесса командовал Владимир Алексеевич Ватутин. Как видите, у него был хороший вкус на авторов и тексты. Поэтому не стоит удивляться, что у его сына, Андрея Владимировича Ватутина, президента баскетбольного ЦСКА, отменный вкус на игроков – это наследственное. Андрея, когда он еще не был таким высоким функционером, а состоял студентом журфака, приводил к нам в «Спорт-Экспресс» отец. Однажды я взял его с собой на футбол, и, как он рассказывал много лет спустя, на него произвело сильное впечатление, как мы с Игорем Ледяховым отметили после матча очередную победу «Спартака». У нас это называлось «футбол после футбола».)

А маэстро Игорь Уткин был величайшим профессионалом – и, как он сам себя именовал, «трижды чемпионом мира по фотографиям». Это Игорь Владимирович так на свой манер называл три первых премии, полученные им в разные годы на международном конкурсе «Мир фотографии». (Но если вы ждете, что он окажется родственником Уткина Василия, то напрасно. Хотя, когда Вася только возник на экране, чтобы, как выяснилось, с него уже не сходить никогда, и многие стали интересоваться степенью его родства с Игорем, телевизионный Уткин, как сам потом признавался, хотел из озорства запустить фразу: «Да, но папа нас давно бросил», однако потом передумал.) Еще Игорь был лауреатом очень престижной премии «Золотой глаз» – я так его и звал, Золотым Глазом, и ему это очень нравилось.

Помимо несомненного таланта, Игорь обладал какой-то сверхфантастической работоспособностью – если сегодня в Москве не намечалось никакой физкультуры, за исключением матчей на первенство города по водному поло среди мальчиков, – он шел снимать детское водное поло, а потом брал с этими карточками очередные валютные призы. К нему смело можно было обращаться за снимком на любую тему, но в то, что возникла газета, где могут теперь появляться очерковые «картинки», мэтр поверил не сразу. Но мы это пробили.

Кодовое слово, ставшее ключом к успеху, Кучмий нашел быстро. В одном из самых первых номеров Алексей Алексеич Патрикеев начал заметку так: «Сподобился тут я…» Когда текст лег на стол главному, он аж вскрикнул: «Не с того слова начал, Леш!» – «Не нравится «сподобился»?» – «Вчера сподобился» – вот как должно теперь быть! Ты вчера общался с Ломановым или кем там еще, а не месяц назад, понимаешь?!» Так родилось знаменитое клише: «Как вчера уже сообщал «СЭ»…», показывавшее, что руку на пульсе мы держим, не отпуская, с самого момента зарождения новости.

Но если в оперативности и в стиле мы свою мини-революцию в спортивной журналистике осуществили, то в плане ведения газетного бизнеса оказались полными профанами. Коммерцией у нас взялись поначалу заправлять производственники из «Советского спорта» – отличные ребята, но очень быстро выяснилось, что в отдельно взятой типографии они ориентировались явно лучше, чем в процессе продажи и продвижения газеты. С рекламой был вообще швах – нас в упор не замечали на этом рынке, растяжка в Лужниках долго оставалась нашим единственным достижением на этом поприще. А тут еще в агонизирующей стране отпустили цены – как недавно вспоминал певец гандбола на «НТВ-Плюс» Артем Шмельков, ходивший в ту пору в шестой класс: «Началось все с 25 копеек за номер, но скоро надо было собирать уже полтинник, а там и рублишко подоспел – для отъема от школьных завтраков это было ощутимо». И не успели коммерсанты наши порадоваться своей предприимчивости, объявивши подписку за 63 с копейками рубля на первое полугодие следующего года, как к концу года этого рубли стремительно стали превращаться в копейки. И никто не мог предугадать, что случится с деньгами дальше – может, первый посленовогодний номер один будет стоить дороже всей подписки.

В общем, приняли тяжелое, но необходимое решение: начать возвращать деньги уже подписавшимся. Где? Да в редакции, конечно, где же еще. И потянулась к нам мрачная очередь, которой, казалось, никогда не придет конец. Люди того времени и так были замучены текущей действительностью с непредсказуемой перспективой, а мы им еще пообещали и не женились. Принесенную ими с улицы степень злобы, правда, немного сбивала убогость увиденной обстановки, но все равно почти каждый считал своим долгом сообщить, как он в нас поверил, выписал в пику «Советскому спорту», а мы вот так себя повели, и что он теперь на эти деньги купить может, и ничего у нас не получится, и скоро мы разоримся-закроемся, и туда нам и дорога.

Конечно, попадались и люди, желавшие нам удачи, но это были эксклюзивные граждане. С одним из них я даже пропил в ближайшем заведении все его 63 рубля, возможно, что и с мелочью – до того хорошо этот читатель о моих материалах отзывался. Заведение только открылось, именовалось довольно незатейливо – «Раз-два-три», но нас вполне устраивало. Правда, все время, что мы выпивали, из угла на нас неодобрительно поглядывал какой-то мужик, как потом выяснилось, хозяин. Но мы скидок у него не просили, гуляли на свои – и его хмурые взгляды нисколько нам не мешали. Я только зачем-то запомнил, что служащие называли его Иваном Георгиевичем.

А через несколько дней Трахтенберг предложит мне пойти пообедать в темпе раз-два-три – у него там приятель сыскался. Уж не сам ли хозяин? Да, точно, Ваня Рубин – классный мужик, странно даже, что вы еще не знакомы. Мрачным, говоришь, тебе показался? Может, потому, что вы там сильно разгулялись? Сейчас коммерсант пошел непьющий, а он – очень деловой товарищ.

Так я и познакомлюсь с будущим гендиректором «Спорт-Экспресса». Леня прямо за столом расскажет ему о наших трудностях, Рубин поинтересуется, кто рулит процессом, и не сумеет скрыть удивления, когда узнает, что, в сущности, никто – мы пытаемся делать хороший продукт, который, как нам кажется, должен будет хорошо продаваться, и мы тогда заживем. Разве не так? Не совсем – скажет Рубин и получит от Лени приглашение зайти в гости. «Только у нас буфета нет, угостить нечем». – «Ничего, я и со своим могу прийти». И ведь действительно пришел…

Отдельных кабинетов тогда не было – Рубину провели короткую экскурсию по избушке, он спросил – надолго ли здесь, ему рассказали про план с Ельциным – ну это вы долго можете ждать. А кроме Ельцина у вас есть с кем-то уже подписанные договора? Ему показали – тут же, на коленке – какую-то документацию, которая при просмотре заставила его ухмыльнуться. «Не нравится – так иди генеральным директором!» – предложил Трахтенберг на правах замредактора – Кучмий, это я хорошо помню, молчал. Рубин тогда отшутился – у вас же буфета нет, а на чем деньги делать, пока газета на ноги встанет?..

В тот же день я уеду в командировку, а когда вернусь, Леня еще раз познакомит меня с Рубиным – теперь уже в новом качестве.

Выжила бы газета, не сделайся он тогда генеральным? Стопроцентно – мы с Леней ходили обедать и ужинать в разные заведения, и многие владельцы кафе и ресторанов – понятно, все его хорошие знакомые – проявляли живейший интерес к новому проекту. Да и в других местах, наверное, можно было поискать директора – просто поначалу виделось, что им должен стать кто-то непременно свой, проверенный, с кем если и не пуд, то несколько кило соли уже было съедено. И выяснить, что хороший человек – не профессия, удалось лишь после того, как мы одного такого человека взяли в дело. А когда дело, в котором все мы были дилетантами, зашаталось, годился уже и посторонний – лишь бы соображал в нем больше нас. И Рубин быстро понял, что оно небезнадежно. Словом, вышел классический пример того, как люди иногда оказываются в нужное время в нужном месте – открой Рубин свою забегаловку возле другой помойки – и мир, боюсь, никогда бы не узнал о нем как о газетном магнате.

Рубин начал с того, что ввел в редакции, можно сказать, свои деньги – в тот период, когда в стране возникли вдруг большие трудности с наличными, организации месяцами гоняли друг другу платежи безналом и выдать людям их зарплату порой было очень непросто. Так вот, наш генеральный решил эту проблему снять хотя бы частично: для расчета в его едальне сотрудникам «СЭ» деньги стали не нужны, достаточно было взять у секретаря редакции бумажных талонов на любую сумму – и расписаться за них. Ни в чем себе, ребята, не отказывайте – сочтемся, когда дело дойдет до зарплаты. И те, кто не добывал материалы, а только засылал чужие, решили, что жизнь удалась – завтракай, обедай и ужинай, пока тебе почитать чего принесут. И только в день выдачи долгожданного жалованья они осознали, получив его на руки в урезанном – в зависимости от своего аппетита – виде, что капитализм – это учет и бесплатно здесь кормить никого не будут.

Но я не так много времени проводил на Пушечной – может, раза три у Рубина и подкормился, и это не сильно ударило по моему карману – я чаще обедал и ужинал в других городах, еще не зная, что многие из них очень скоро станут вдруг заграничными. Но чем ближе к концу подходил футбольный чемпионат, тем острее чувствовалось – он последний в таком формате, и просто не существует такой силы, которая была бы способна его сохранить. Когда ЦСКА на стадионе «Торпедо» победит «Динамо» – 1:0 и обеспечит себе досрочное чемпионство, в раздевалке Пал Федорович Садырин обратит внимание на этикетки от шампанского: «Ишь ты, «Советское»! Его и положено пить чемпионам Советского Союза. Интересно, кто какое чемпионство в следующем году отмечать будет?» А вылетят «Локомотив» с «Металлистом» – ну это мы когда еще во Владикавказе просчитали. А сам местный «Спартак» между тем едва в десятку не залезет, доехав в итоге 11-м. Браво, Сан Саныч!

А Симферополь мы – конечно же, с Федоровым! – посетим как еще советский город в конце 91-го, когда «Динамо» будет играть на Кубок УЕФА с бельгийским «Гентом». Это будет ответный матч третьего раунда, гостевой динамовцы как-то глупо отдадут 0:2, но учитывая, что «Спартак» с «Торпедо» сойдут с дистанции уже на втором этапе, футбольного народу в Крым слетится очень много. «Ну что, в свой чемпионат уходите?» – пытали местных «москали». «Та не – то ж вы уходите, поскольку приезжие, а мы, местные, мы – остаемся». Оганесян за столом своего люкса скажет мне, что настала пора поднимать армянский футбол и пригласит приезжать к нему в Ереван.

«Динамо» скатает усталую нулевую ничью конца сезона, я поговорю по-французски с небритым и счастливым тренером победителей Ван дер Эйкеном, передам еще один траурный отчет из этого нефартового города, а за Федоровым прямо с поля увяжется черный котенок с желтыми глазами. Сашка долго будет пытаться отыскать хозяина, но безуспешно. И решит взять не отстававшую от него кошку с собой. Ее попробуют не пустить в самолет без каких-то там справок, Федоров в ответ на справедливые в общем-то придирки, нагрубит, нас соберутся снимать с рейса – и тогда мне придется включить все мои начальственные связи. И задержится самолет с отправлением, поскольку почему-то долго будут нести шампанское, и на сей раз улетим мы втроем, а котенок – так даже и трезвым. Он вырастет потом в очаровательнейшую хулиганистую – всю в хозяина – кошку Нику и проживет у Сашки много-много веселых лет.

По возвращении я зайду к Севидову – сверить впечатления об игре и узнать, надумал ли он принимать команду, которую так высоко поднял. И увижу, что Сан Саныч как-то очень резко сдал – готовится ложиться в больницу, причем врачи не говорят, на какой срок – только обследование в стационаре покажет. Поэтому он рекомендовал пока вместо себя Сашу Новикова – в тридцать шесть пора заканчивать играть и начинать тренировать, но список тех, кем неплохо было бы усилиться, начальству давно передан. Вот только подлечусь – и в бой. Так ты говоришь, Украина для себя уже отделилась?

А где-то через неделю позвонит Юр Саныч и скажет, что отцу диагностировали рак.

Календарь имени Рубина

Советский Союз, как известно, закончил свое существование в декабре 91-го. Тогда же и дорисовалось осознание того, что со следующего сезона на общей раньше территории вместо одного большого будет разыгрываться много маленьких чемпионатов, но что они будут собой представлять – не брался сказать ни один пророк. Даже Анатолий Федорович Бышовец, который всегда был горазд прозорливо заглянуть в будущее, впал в нешуточную панику, поскольку не понимал, что за сборную придется везти на Евро-92: «Это с кем теперь будет играть киевское «Динамо»?! С Шепетовкой?! С Ахтыркой?!» После таких восклицаний он всплескивал руками и замирал, как бы призывая кого-то к ответу за содеянное. Но отвечать ему никто не собирался. За Россию Бышовец, видимо, волновался меньше, а зря. Никогда не забуду свои впечатления от посещения одного из первых матчей первого российского чемпионата, куда, разбив их на две группы, нагнали двадцать команд исключительно для того, чтобы никто не сомневался – в России клубов профессиональных – пруд пруди и не страшны тут нам ни от кого никакие отделения.

Играли «Локомотив» и тюменское «Динамо-Газовик», которое займет в своей группе последнее место с отрывом. На трибунах – человек триста. Приезжие все стоят у своих ворот в надежде, что хозяева ничего не придумают. И вдруг – хаотичный вынос, тюменский форвард стартует со своей половины и несется один на один. Ан нет – офсайд. Гостевая скамейка чуть побузила и успокоилась, но за команду, как выяснилось, было кому заступиться. Сидевший неподалеку от меня человек в кирзачах и телогрейке не спеша перелез через все барьеры на трибуне и оказался на беговой дорожке – дело было еще на старом «Локомотиве». С дорожки снимал Федоров, расположившись у центральной линии и поставив камеру на треногу. Мужик в сапогах, похоже, переразмялся перед игрой, поэтому оперся на Сашкину конструкцию, предварительно, впрочем, спросив разрешения, и, дождавшись, когда боковой судья будет пробегать мимо него, набрал в легкие побольше воздуха и на весь стадион закричал: «Эй, пидарас, ты чего флаг поднял! Там не было «вне игры»! Ты, пидарас, понял, нет, ты обернись, я в глаза тебе хочу сказать, что ты пидарас!»

Таким текстом он, веселя трибуны, окликал арбитра довольно долго, милиции не стадионе то ли не было, то ли вмешиваться ей было лень, но когда терпение у незадачливого лайнсмена лопнуло, он – так ни разу не обернувшись – встал на месте и замахал флажком, привлекая внимание судьи в поле. Тот остановил игру, но едва направился к помощнику, как человек в телогрейке сделал несколько быстрых шагов назад и залег в небольшой ров – была там канавка для стока воды. Трибуна просто рухнула от хохота, наблюдая такую сцену. «В чем дело?» – спросил подбежавший главный. «Мешают», – показал, по-прежнему не оборачиваясь, флажком себе за плечо «махала». Не найдя по указанному направлению никого, кроме Федорова, судья строгим голосом велел ему сдвинуться со всем своим хозяйством назад. Сашка, давясь от смеха, повиновался. Когда игра возобновилась, из своего укрытия под овации зрителей выбрался поборник справедливости и подошел к Федорову: «Извини, друг, за неприятности. А если тебя уволят – давай к нам, в Тюмень, у нас там пидарасов нет!» – «Что, совсем нет?» – спросили за Федорова с трибуны. «Ну, может, немного и есть, но они не жалуются, как этот пидарас! И игры из-за них не останавливают, потому что знают, что они пидарасы!»

Это была какая-то не очень смешная стенгазетная карикатура, картинка из матча заводских команд, собравшихся сгонять на выставленный профкомом ящик пива – со своими болельщиками и судьей из соседнего цеха, которого при случае и отметелить по-свойски могут. И что, вот это местечковое зрелище станет теперь зваться чемпионатом, извините меня, страны?..

Но это будет уже весной 92-го, а зимой я вцеплюсь в хоккей. Там турнир, начинавшийся как чемпионат СССР, с нового года получит название чемпионата СНГ, но никто, к счастью, не ринется выходить из него раньше времени. Зато по ходу сезона начнут уезжать отдельные игроки, и очень скоро этот процесс примет необратимый характер. Много позже Владимир Владимирович Юрзинов скажет мне, что по-хорошему надо было бы сразу после Олимпиады-88 проводить в НХЛ первую пятерку сборной, не забыв сказать людям спасибо за все, что они для хоккея нашего сделали – и тогда, глядишь, не обошлись бы так нехорошо с родным отечеством Могильный и Федоров. Но Юрзинову будет легко так рассуждать, сидя на балконе своего коттеджа в финском городе Турку, куда его позовут тренировать, и весьма успешно, местную команду ТПС. А вот 30 декабря 1991 года в Дюссельдорфе, после того как «Динамо» займет только третье место в Кубке европейских чемпионов, Юрзинов предложит мне взять прощальное интервью у Александра Семака – и будет главный тренер выглядеть весьма обеспокоенным. «Уперся Сашка – отсюда лечу в Нью-Йорк и никуда больше. Вы же, говорит, обещали отпустить после этого Кубка…» – «А вы обещали?» – «Ну да, был разговор – он помогает до конца года, а потом садимся и договариваемся, как дальше живем. Не договорились… В клубе – ладно, я такой вариант уже продумал, но в феврале Олимпиада – и что я скажу Тихонову?..»

Виктору Васильевичу Тихонову Семак передаст через меня и газету большой и пламенный привет, напомнив, как четыре года назад его отцепили от олимпийской команды буквально в Шереметьево, в день вылета на Игры. И он этого не забыл, Тихонову ни в чем с тех пор никогда не верил, и теперь ни в какой Альбервиль не собирается хотя бы потому, что если приземлится в Америке до 1 января, то его контракт с «Нью-Джерси» сразу вступит в законную силу, и денег он до конца сезона при любом раскладе – хоть все на свете его клуб проиграй – гарантированно поднимет больше, чем вся наша сборная в том случае, если она Олимпиаду выиграет. Одноклубникам по случаю проводов Саша проставится пивом, и все до единого динамовцы, и сборники, и те, кто попроще, будут на его стороне. И каждый, как мне тогда покажется, прикинет для себя: ну хорошо, этот сезон я еще в «Динамо» доиграю, а вот следующий…

А что на следующий никого из них – не только динамовцев, а вообще всех, выигравших ту Олимпиаду и без Семака, – в стране не останется, я окончательно и бесповоротно осознаю в мае в Братиславе с Прагой, куда съедутся, по-моему, все русские таксисты Нью-Йорка, резко решившие переквалифицироваться в хоккейных агентов. Аккредитуются они журналистами от каких-то русскоязычных газет, которые едва ли кто читал за пределами их таксопарков. Наши влетят тогда шведам в четвертьфинале, но им с самого начала будет не до игры: со скорым отъездом придется определяться здесь и сейчас – покуда золото Альбервиля блестит еще так ярко – а вокруг станет вертеться столько разномастных советчиков, пытающихся козырнуть своим знакомством с заокеанскими знаменитостями и очень смешно набивающих себе цену: «Вон, смотри, идет Дэйв Кинг – сколько ж мы с ним там, у нас, об игре проговорили! Хай, Дэйв, хау а ю?» – «Хай, файн, сэнкью!» – «Ну как, видал!» «Впечатляет, что говорить. Но мне кажется, если я с ним поздороваюсь, он среагирует примерно так же…» – «Нет, ну что ты – он, конечно, ответит тебе на приветствие, но это будет неискренне, просто из вежливости.

А со мной ему сейчас было бы что вспомнить – если бы только он так куда-то не торопился. Да, так не знаешь, у Житника есть агент? А у Юшкевича?» Когда я доеду до Америки и тамошнего хоккея, то никого из этой публики в окружении Дэйвов Кингов почему-то не увижу…

Но были, конечно, уже тогда среди агентов и настоящие зубры. Как, например, Марк Гандлер, вовремя сменивший саратовскую прописку на нью-йоркскую и владевший эксклюзивными правами на динамовских хоккеистов, а также кучей языков, в том числе и нехоккейным немецким. Впервые я увидел Марка в Дюссельдорфе, в компании коммерческого директора «Динамо», которого я имел неосторожность панибратски называть Павлинычем, не проинтуичив, что он очень скоро станет вице-мэром Москвы. Впрочем, это никак не скажется на наших отношениях в дальнейшем – жаль только, что Валерий Павлинович Шанцев нынче не мэр столицы, а губернатор Нижнего Новгорода. Так вот, Марк красиво и убедительно доказывал Павлинычу, что теперь хоккеисту рвать когти на манер Могильного с Федоровым уже глупо, ведь когда ты мосты за собой сжег, хорошего контракта тебе не видать, и я просто не мог не сделать с мистером Гандлером интервью по этому поводу. По тем временам это было все равно что разговорить шпиона – может, потому и вышел материал с опечаткой в заголовке, где Марк был назван Гартнером.

Хоккей на моей памяти всегда являлся видом спорта непростой судьбы. С одной стороны, его золотоносность вроде бы кричала об успехах советской спортивной системы, но с другой – попытки объяснить малейшую неудачу выглядели настолько неуклюжими, что за будущих коллег было неловко еще с давних времен. Но вся тупиковость ситуации открылась мне в декабре 88-го, когда Анатолию Тарасову исполнялось семьдесят, а мэтр, зимуя на даче в Загорянке, не горел ни малейшим желанием принять у себя кого-либо из «Советского спорта». Но заказ поступил с самого что ни на есть верху – Кудрявцев предлагал Тарасову по телефону разные кандидатуры, а тот, услышав очередную фамилию, только матерился и бросал трубку. И тогда мудрый Лев Волькович Россошик (которому в том же декабре исполнялось каких-то сорок два) предложил послать меня – и Тарасов вдруг неожиданно согласился: «Я кое-что из твоего читал – ты вроде задницу никому не лижешь – запоминай адрес».

Запомнить-то я запомнил, но когда дотопал по сугробам от платформы до нужной улицы, то долго стоял у забора, из-за которого просматривалась избенка, ну никак не вязавшаяся в моем мозгу с жилищем человека такого масштаба. Может, там дворник живет – проводит к Анатолию Владимировичу? Но в неказистом домике жил, как оказалось, сам Тарасов, придирчиво оглядевший меня из-под кустистых бровей и предложивший сначала продегустировать настойки собственного приготовления, а потом уже и поговорить. А говорил этот глыба-тренер, отставив в сторону костыль и полулежа на диване, так, что только уши развешивай. И все под разные, вкусней один другого, напитки… В общем, приехал я с утра – и впритык успел на последнюю электричку, хотя Тарасов предлагал другой способ расставания – досидеть до первой утренней. Он вспомнил, как в свое время один из его любимых учеников, Мишаков, возвращавшийся от подруги на ночной электричке этого направления, вынужден был драться с хулиганьем, позарившимся на его дубленку. «Женьку прямо из милиции на тренировку тогда привезли, с фингалом под глазом и оторванным рукавом. Вот, говорят, товарищ тренер, принимайте вашего спортсмена, он четверых в электричке избил, вы его за это как-нибудь проработайте. А я им говорю, что сам разберусь: наказал бы, если б его побили – для чего мы тогда по два раза в день тренируемся?! Это вы со своей шпаной идите работайте – чтоб она в лицо знала тех, к кому лучше не приставать». Но я тогда как-то без драк проскочил – может, потому, что на дубленку к тому времени еще не заработал.