Текст книги "Все произведения школьной программы в кратком изложении. 7 класс"

Годунов со словами «Противен мне род Пушкиных мятежный, а Шуйскому не должно доверять» приказывает привести Шуйского. Но Шуйский уже сам входит в палаты и «докладывает» о ненадежных настроениях в народе: «бессмысленная чернь изменчива, мятежна, суеверна, легко пустой надежде предана, мгновенному внушению послушна, для истины глуха и равнодушна, а баснями питается она». Годунов требует от Шуйского, который в свое время расследовал убийство царевича Дмитрия, ответа на вопрос, действительно ли царевич был убит. Шуйский клянется, что смерть была засвидетельствована надежно и добавляет, что нынешний «царевич», без сомнения, самозванец.

После ухода Шуйского Годунов пребывает в беспокойстве:

 
Так вот зачем тринадцать лет мне сряду
Все снилося убитое дитя!..
Ужели тень сорвет с меня порфиру,
Иль звук лишит детей моих наследства?
Безумец я! чего ж я испугался?
На призрак сей подуй – и нет его.
Так решено: не окажу я страха,
Но презирать не должно ничего…
Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!
 

В Кракове, в доме Вишневецкого, Самозванец собирает вокруг себя тех, кто готов встать под его знамена. Григорий в разговоре с католическим священником ручается, что «весь мой народ, вся северная церковь признают власть наместника Петра». Здесь же Гаврила Пушкин, боярин Хрущов, бежавший из Москвы, а также сын князя Курбского, «казанского героя», который в свое время переметнулся к врагам Ивана Грозного и позже умер в изгнании, казаки с Дона, которым Самозванец обещает привилегии. Поэт подносит Лжедмитрию поэму, восхваляющую его, тот благосклонно ее принимает и дарит ему перстень, сняв со своего пальца. Все полны воодушевления и рвутся в поход на Москву.

Самозванец и Вишневецкий (чьим слугой он был раньше) останавливаются в доме воеводы Мнишека. Дается бал. Мнишек и Вишневецкий с удовольствием отмечают, что Лжедмитрий говорит и танцует только с Мариной, дочерью Мнишека. Мнишек радуется: «Ну – думал ты, признайся, Вишневецкий, что дочь моя царицей будет? а?», затем добавляет, что наказал дочери ни за что не упускать Дмитрия. Тем временем Самозванец назначает Марине свидние у фонтана. Окружающие обсуждают увлечение Дмитрия, один из кавалеров удивляется, что Дмитрий в ней нашел: «Да, мраморная нимфа: глаза, уста без жизни, без улыбки…»

Самозванец ждет у фонтана появления Марины. Самозванец волнуется, он влюблен: «День целый ожидал я тайного свидания с Мариной, обдумывал все то, что ей скажу, как обольщу ее надменный ум, как назову московскою царицей – но час настал – и ничего не помню».

Появляется Марина, Отрепьев принимается объясняться ей в любви, но та прерывает его:

 
Я здесь тебе назначила свиданье
Не для того, чтоб слушать нежны речи
Любовника. Слова не нужны. Верю…
 

Затем требует, чтобы Григорий ей «тайные открыл надежды, намеренья и даже опасенья»,

 
Чтоб об руку с тобой могла я смело
Пуститься в жизнь – не с детской слепотой,
Не как раба желаний легких мужа,
Наложница безмолвная твоя —
Но как тебя достойная супруга
Помощница московского царя.
 

Самозванец пытается снова говорить о любви, просит выслушать его, говорит, что для него жизнь, «славы блеск и русская держава» – ничто в сравнении с ее любовью. Марина одергивает его, говоря, что ему «сан дороже должен быть всех радостей, всех обольщений жизни» и напоминает, что руку отдает «наследнику московского престола». Отрепьеву не нравится, что Марина избирает сан, а не его самого. Он признается Марине в том, кто он на самом деле:

 
Изволь, скажу: я бедный черноризец;
Монашеской неволию скучая,
Под клобуком свой замысел отважный
Обдумал я, готовил миру чудо —
И наконец из келии бежал
К украинцам, в их буйные курени,
Владеть конем и саблей научился;
Явился к вам; Димитрием назвался
И поляков безмозглых обманул.
Что скажешь ты, надменная Марина?
Довольна ль ты признанием моим?
 

Затем Отрепьев добавляет, что в ее руках его судьба. Марина отвечает, что видела у своих ног графов и рыцарей благородных, поэтому коленопреклоненный самозванец не поражает ее воображения.

 
Уж если ты, бродяга безымянный,
Мог ослепить чудесно два народа,
Так должен уж по крайней мере ты
Достоин быть успеха своего.
 

Она с презрением отзывается о том, что Отрепьев открылся ей из-за любви, она удивляется, как тот не проболтался еще ее отцу «из дружбы» или Вишневецкому «из верного усердия слуги». Самозванец клянется, что только одна Марина «вымучить могла признанье».

Марина отвечает еще более презрительно, спрашивает, чем он клянется, ведь он никто, и не может поклясться ни именем бога, так как перешел из православия в католичество, предав веру отцов, ни как благородный рыцарь – честью, так как он не знатного происхождения, ни царским словом, так как готов променять царский скипетр на женскую любовь.

Отрепьев, опомнившись, гордо говорит, что он Дмитрий, что «стыдно мне пред гордою полячкой унижаться», добавляет, что Марина пожалеет о своем отказе, собирается уходить. Марина спрашивает, а что если она расскажет о его «дерзостном обмане». Самозванец надменно отвечает:

 
Не мнишь ли ты, что я тебя боюсь?
Что более поверят польской деве,
Чем русскому царевичу? Но знай,
Что ни король, ни папа, ни вельможи—
Не думают о правде слов моих.
Димитрий я иль нет – что им за дело?
Но я предлог раздоров и войны.
Им это лишь и нужно, и тебя,
Мятежница! поверь, молчать заставят.
Прощай.
 

Марина останавливает его, говорит, что теперь слышит «речи не мальчика, но мужа», что теперь перед ней снова Дмитрий, что она забывает его безумный порыв и готова стать его женой, но

 
Пока тобой не свержен Годунов,
Любви речей не буду слушать я.
 

Самозванец, оставшись один, с ужасом думает, что эта женщина его чуть не погубила, что легче «сражаться с Годуновым или хитрить с придворным езуитом», сравнивает Марину со змеей.

Через некоторое время войска Самозванца переходят границу Русского государства. На границе Курбский спрашивает, почему царевич «не веселится духом». Самозванец отвечает:

 
Кровь русская, о Курбский, потечет!
Вы за царя подъяли меч, вы чисты.
Я ж вас веду на братьев; я Литву
Позвал на Русь, я в красную Москву
Кажу врагам заветную дорогу!..
Но пусть мой грех падет не на меня,
А на тебя, Борис-цареубийца!
 

Годунов в это время собирает дополнительные войска: рассылает гонцов к воеводам. В народе заметно брожение. Годунов говорит, что «предупредить желал бы казни», но в сложившейся ситуации не видит иного выхода.

Патриарх призывает Бориса к «духу милости и кроткого смиренья», говорит, что стоит развеять слух о том, что «расстрига» – царевич, как от него все отвернутся. Он рассказывает, как к нему приходил старец, который, ослепнув, долго лечился, но бесполезно. Однажды во сне к нему явился царевич Дмитрий и сказал, чтобы он пришел к нему на могилу. Старец так и поступил: с огромными трудностями добрался до Углича, и лишь предстал пред гробом, как прозрел. В продолжение рассказа Годунов сидит бледный, несколько раз отирает платком с лица пот. Патриарх предлагает «святые мощи» Дмитрия привезти в Москву и установить в Архангельском соборе Кремля – тогда обман самозванца станет очевиден. Все неловко молчат. Наконец берет слово Шуйский. Он говорит, что не стоит волновать людей «нежданною, столь важной новизною», обещает сам на площади народной засвидетельствовать, что Дмитрий действительно погиб. Царь соглашается с ним. Бояре расходятся, перешептываясь о реакции Бориса на слова патриарха, хвалят Шуйского, который спас положение.

Тем временем близ Новгорода Северского происходит сражение, и русские оказываются разбиты. Русские полки бегут, Самозванец останавливает преследование со словами: «Ударить отбой! мы победили. Довольно: щадите русскую кровь. Отбой!»

«Народная сцена» перед собором в Кремле. Люди ждут появления царя из собора, откуда доносится «анафема» Гришке Отрепьеву. В народе нет единого мнения, жив ли царевич. На паперти стоит юродивый Николка в веригах и железной шапке. Мальчишки дразнят его. Какая-то старуха отгоняет детей, дает юродивому копеечку, чтобы помолился за нее. Один из мальчишек вырывает у Николки копеечку. Из собора выходит царь. Николка жалуется ему, что его дети обижают, говорит: «Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича». Бояре хотят схватить юродивого, но Годунов останавливает их, просит юродивого за него молиться. Уходит. Николка ему вслед говорит: «Нельзя молиться за царя Ирода – богородица не велит».

К Самозванцу приводят пленного, у которого тот спрашивает, как обстоят дела в Москве. Пленный говорит, что Годунов «встревожен потерею сражения и раной Мстиславского, и Шуйского послал начальствовать над войском». Басманов «высоко поднялся», теперь заседает в Думе. В городе не прекращаются казни, тюрьмы битком набиты, и «государь досужною порою доносчиков допрашивает сам». Самозванец интересуется количеством московского войска, оказывается, его около пятидесяти тысяч. Несмотря на то, что у него самого лишь восемь тысяч, Самозванец назначает назавтра бой.

В бою Лжедмитрий оказывается наголову разбит. После сражения он жалеет своего раненого коня, который издыхает у него на глазах. Снимает с него седло («Пусть на воле издохнет он»). Лжедмитрий ругает «изменников-запорожцев», которые дрогнули под натиском неприятельских войск. Остановившись на ночлег с горсткой своих сподвижников, Самозванец засыпает. Пушкин говорит:

 
Разбитый в прах, спасается побегом.
Беспечен он, как глупое дитя;
Хранит его, конечно, провиденье;
И мы, друзья, не станем унывать.
 

В Москве, в царских палатах Годунов негодует на то, что Самозванец, несмотря на то, что был разбит, снова собрал войско «и нам со стен Путивля угрожает». Борис говорит, что командовать войском поставит тех, кто действительно умеет это делать, а не представителей знатных родов. Хочет назначить Басманова предводительствовать войском. Басманов одобрительно отзывается о намерении «презреть ропот знатной черни» и к словам царя, который заявляет:

 
Лишь строгостью мы можем неусыпной
Сдержать народ. Так думал Иоанн,
Смиритель бурь, разумный самодержец,
Так думал и его свирепый внук.
Нет, милости не чувствует народ:
Твори добро – не скажет он спасибо;
Грабь и казни – тебе не будет хуже.
 

Борис уходит, Басманов радуется открывающимся личным перспетивам. Внезапно вбегают слуги, крича, что «царь занемог»: «На троне он сидел и вдруг упал – кровь хлынула из уст и из ушей».

Борис умирает и просит оставить с ним наедине сына. Оставляя его на троне вместо себя, Борис дает ему советы:

 
… Я ныне должен был
Восстановить опалы, казни – можешь
Их отменить; тебя благословят,
Как твоего благословляли дядю,
Когда престол он Грозного принял.
Со временем и понемногу снова
Затягивай державные бразды.
Теперь ослабь, из рук не выпуская…
Будь милостив, доступен к иноземцам,
Доверчиво их службу принимай.
Со строгостью храни устав церковный;
Будь молчалив; не должен царский голос
На воздухе теряться по-пустому;
Как звон святой, он должен лишь вещать
Велику скорбь или великий праздник.
О, милый сын, ты входишь в те лета,
Когда нам кровь волнует женский лик.
Храни, храни святую чистоту
Невинности и гордую стыдливость:
Кто чувствами в порочных наслажденьях
В младые дни привыкнул утопать,
Тот, возмужав, угрюм и кровожаден,
И ум его безвременно темнеет.
В семье своей будь завсегда главою;
Мать почитай, но властвуй сам собою —
Ты муж и царь; люби свою сестру —
Ты ей один хранитель остаешься…
 

Борис готовится принять перед смертью постриг, заставляет бояр «целовать крест» своему сыну Федору. Те целуют.

В ставке разговаривают Басманов и Пушкин. Пушкин пытается щедрыми посулами переманить Басманова на сторону Самозванца. Басманов отвечает, что «и так Федором высоко уж вознесен», говорит, что войск у них достаточно, намного больше, чем поляков. Пушкин признается, что войско поляков «дрянь», «казаки лишь села грабят», поляки «лишь хвастают, да пьют», затем добавляет:

 
Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?
Не войском, нет, не польскою помогой,
А мнением; да! мнением народным…
 

Пушкин призывает еще раз Басманова подумать, уходит. Басманов:

 
Он прав, он прав; везде измена зреет —
Что делать мне? Ужели буду ждать,
Чтоб и меня бунтовщики связали
И выдали Отрепьеву? Не лучше ль
Предупредить разрыв потока бурный,
И самому… Но изменить присяге!..
 

«Народная сцена» возле Лобного места. Московский люд собрался послушать, что скажет им «боярин», посланный «царевичем» (т. е. Лжедмитрием). Появляется Пушкин, сообщает, что «божий суд уж поразил Бориса. Димитрию Россия покорилась», добавляет, что Басманов «сам с раскаяньем усердным свои полки привел ему к присяге», затем спрашивает:

 
В угоду ли семейству Годуновых
Подымете вы руку на царя
Законного, на внука Мономаха?
 

Народ отвечает: «Вестимо, нет».

Пушкин обещает всевозможные милости народу от «царевича».

Народ кричит: «Да здравствует Димитрий, наш отец!», затем раздаются призывы идти в царские палаты и «вязать Борисова щенка». Народ бежит в Кремль с криками:

 
Вязать! топить! Да здравствует Димитрий!
Да гибнет род Бориса Годунова!
 

«Народная сцена» перед домом Бориса. Разговоры в народе: одни говорят, что нечего жалеть детей Бориса, что все племя Годуновых «проклятое». Другие возражают, что «отец был злодей, а детки невинны». Бояре входят в дом. В народе предполагают, что они хотят привести к присяге Федора. Из дома слышен визг. Затем появляется боярин Мосальский и объявляет, что «Мария Годунова и сын ее Феодор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы». Народ в ужасе молчит.

Мосальский спрашивает, почему присутствующие молчат, призывает их кричать «Да здравствует царь Димитрий Иванович!». Народ безмолвствует.

 
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
 
 
Несчастью верная сестра,
Надежда в мрачном подземелье
Разбудит бодрость и веселье,
Придет желанная пора:
 
 
Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.
 
 
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут – и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.
 

 
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день, как будто поневоле,
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук.
 
 
Печален я: со мною друга нет,
С кем долгую запил бы я разлуку,
Кому бы мог пожать от сердца руку
И пожелать веселых много лет.
Я пью один; вотще воображенье
Вокруг меня товарищей зовет;
Знакомое не слышно приближенье,
И милого душа моя не ждет.
 
 
Я пью один, и на брегах Невы
Меня друзья сегодня именуют…
Но многие ль и там из вас пируют?
Еще кого не досчитались вы?
Кто изменил пленительной привычке?
Кого от вас увлек холодный свет?
Чей глас умолк на братской перекличке?
Кто не пришел? Кого меж вами нет?
 
 
Он не пришел, кудрявый наш певец,
С огнем в очах, с гитарой сладкогласной:
Под миртами Италии прекрасной
Он тихо спит, и дружеский резец
Не начертал над русскою могилой
Слов несколько на языке родном,
Чтоб некогда нашел привет унылый
Сын севера, бродя в краю чужом.
 
 
Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
Чужих небес любовник беспокойный?
Иль снова ты проходишь тропик знойный
И вечный лед полунощных морей?
Счастливый путь!.. С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя,
И с той поры в морях твоя дорога,
О волн и бурь любимое дитя!
 
 
Ты сохранил в блуждающей судьбе
Прекрасных лет первоначальны нравы:
Лицейский шум, лицейские забавы
Средь бурных волн мечталися тебе;
Ты простирал из-за моря нам руку,
Ты нас одних в младой душе носил
И повторял: «На долгую разлуку
Нас тайный рок, быть может, осудил!»
 
 
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он, как душа, неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен,
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
 
 
Из края в край преследуем грозой,
Запутанный в сетях судьбы суровой,
Я с трепетом на лоно дружбы новой,
Устав, приник ласкающей главой…
С мольбой моей печальной и мятежной,
С доверчивой надеждой первых лет,
Друзьям иным душой предался нежной;
Но горек был небратский их привет.
 
 
И ныне здесь, в забытой сей глуши,
В обители пустынных вьюг и хлада,
Мне сладкая готовилась отрада:
Троих из вас, друзей моей души,
Здесь обнял я. Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его Лицея превратил.
 
 
Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе, – фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Все тот же ты для чести и друзей.
Нам разный путь судьбой назначен строгой;
Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:
Но невзначай проселочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.
 
 
Когда постиг меня судьбины гнев,
Для всех чужой, как сирота бездомный,
Под бурею главой поник я томной
И ждал тебя, вещун пермесских дев,
И ты пришел, сын лени вдохновенный,
О Дельвиг мой: твой голос пробудил
Сердечный жар, так долго усыпленный,
И бодро я судьбу благословил.
 
 
С младенчества дух песен в нас горел,
И дивное волненье мы познали;
С младенчества две музы к нам летали,
И сладок был их лаской наш удел:
Но я любил уже рукоплесканья,
Ты, гордый, пел для муз и для души;
Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья,
Ты гений свой воспитывал в тиши.
 
 
Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво:
Но юность нам советует лукаво,
И шумные нас радуют мечты…
Опомнимся – но поздно! и уныло
Глядим назад, следов не видя там.
Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,
Мой брат родной по музе, по судьбам?
 
 
Пора, пора! душевных наших мук
Не стоит мир; оставим заблужденья!
Сокроем жизнь под сень уединенья!
Я жду тебя, мой запоздалый друг —
Приди; огнем волшебного рассказа
Сердечные преданья оживи;
Поговорим о бурных днях Кавказа,
О Шиллере, о славе, о любви.
 
 
Пора и мне… пируйте, о друзья!
Предчувствую отрадное свиданье;
Запомните ж поэта предсказанье:
Промчится год, и с вами снова я,
Исполнится завет моих мечтаний;
Промчится год, и я явлюся к вам!
О, сколько слез и сколько восклицаний,
И сколько чаш, подъятых к небесам!
 
 
И первую полней, друзья, полней!
И всю до дна в честь нашего союза!
Благослови, ликующая муза,
Благослови: да здравствует Лицей!
Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию, и мертвым и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим.
 
 
Полней, полней! и, сердцем возгоря,
Опять до дна, до капли выпивайте!
Но за кого? о други, угадайте…
Ура, наш царь! так! выпьем за царя.
Он человек! им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал Лицей.
 
 
Пируйте же, пока еще мы тут!
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет;
Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему…
Кому ж из нас под старость день Лицея
Торжествовать придется одному?
 
 
Несчастный друг! средь новых поколений
Докучный гость, и лишний, и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой…
Пускай же он с отрадой хоть печальной
Тогда сей день за чашей проведет,
Как ныне я, затворник ваш опальный,
Его провел без горя и забот.
 

 
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
      Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
      Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой… Унынья моего
      Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит – оттого,
      Что не любить оно не может.
 

 
Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный
Пора, красавица, проснись:
Открой сомкнуты негой взоры,
Навстречу северной Авроры
Звездою севера явись!
 
 
Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,
На мутном небе мгла носилась;
Луна, как бледное пятно,
Сквозь тучи мрачные желтела,
И ты печальная сидела —
А нынче… погляди в окно:
 
 
Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит,
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.
 
 
Вся комната янтарным блеском
Озарена. Веселым треском
Трещит затопленная печь.
Приятно думать у лежанки.
Но знаешь: не велеть ли в санки
Кобылку бурую запречь?
 
 
Скользя по утреннему снегу,
Друг милый, предадимся бегу
Нетерпеливого коня
И навестим поля пустые,
Леса, недавно столь густые,
И берег, милый для меня.
 

М. Ю. Лермонтов

Михаил Юрьевич Лермонтов (1814—1841) родился в Москве. После смерти матери воспитывался в имении Тарханы Пензенской губернии у своей бабушки по матери – Е. А. Арсеньевой, которая дала ему разностороннее образование. Во время учебы в Благородном пансионе (при Московском университете), начал писать стихи, отмеченные подражанием А. С. Пушкину (Пушкин оставался для него кумиром на протяжении всей жизни). После окончания пансиона учится на нравственно-политическом отделении Московского университета, пишет лирические стихи, поэмы, драмы. Однако очень скоро, «разочаровавшись в учителях», оставляет университет и поступает в юнкерскую школу в Петербурге, в которой провел «два страшных года», заполненных военной муштрой. Урывками работает над романом «Вадим», рисующим эпизоды пугачевского восстания. После окончания школы (в чине корнета) служил в лейб-гвардии Гусарском полку, стоявшем в Царском селе.

После написания стихотворения «Смерть поэта» (на смерть Пушкина, где в гибели великого русского стихотворца обвинялось царское правительство) Лермонтов был арестован, а затем переведен в драгунский полк, расположенный в Грузии (там в это время шла война с горцами). Скоро, однако, в результате хлопот Арсеньевой и В. А. Жуковского Лермонтов был «прощен», переведен в Новгород, откуда смог вернуться а Петербург.

Но прошло всего два года, и за дуэль с Э. Брантом, сыном французского посла, Лермонтова предают военному суду и снова высылают на Кавказ, в действующую армию. За участие в тяжелых военных действиях в Чечне он дважды представлялся к наградам, но власти не утверждали представлений. В 1841 году Лермонтов был отправлен в отпуск. На обратном пути Лермонтов задержался в Пятигорске. Благодаря спровоцированной недоброжелателями ссоре, Лермонтов был вынужден драться на дуэли с офицером Н. С. Мартыновым. В результате дуэли Лермонтов был убит.