Текст книги "Все произведения школьной программы в кратком изложении. 9 класс"

Пушкинские «южные поэмы» объединяются под этим названием не только на основании того, что сходны по тематике (южные, экзотические сюжеты) и написаны в один период творчества (1823—1824 гг.), но еще и на основании тех идей, что в них заложены.

Основная цель южных поэм – развенчание индивидуалистической философии, на которой основывались произведения романтиков.

Как известно, для творческой манеры романтиков характерны следующие черты:

1. Философия индивидуализма, – т. е. во главу угла ставится сильная, исключительная личность, которая в силу неизбежного антагонизма личностных интересов и общественных, противостоит обществу. Находя в своем неизбежном одиночестве и борении ради самой борьбы способ поддерживать трагически-романтическое мироощущение, сильная личность отвергает устоявшиеся нормы, по которым существуют обыкновенные обыватели, она сама для себя создает законы. Основная ценность такой личности – свобода, которая всегда оказывается важнее других ценностей (деньги, карьера, слава) или чувств (любовь).

2. Исключительные характеры, – т. е. героями романтического произведения становятся не реальные люди или персонажи, имеющие отношение к действительности (и создающие некое жизненное правдоподобие), но своего рода идеальные фигуры, построенные (сконструированные) по схеме, избранной для себя романтиками. Это задает ту систему координат, в которой творят романтики – реальная действительность не интересует их – они изображают не то, «как есть», но то, как, по их мнению, «должно быть», т. е. создают мир «идеальный». Кроме того, исключительная личность обречена на одиночество, так как другие люди не в состоянии понять ее мятущейся души. Окружающие люди почти неизбежно оказываются ниже той планки, которую задает им исключительная личность по своему образу и подобию. Отсюда как постоянный мотив романтиков возникает тема разочарования в жизни.

3. Трагизм, – т. е. в силу того, что противоречия между героем и обществом носят исконный, глубинный характер, они не могут быть разрешены. Личность оказывается обречена на изгнание, вечные странствия, страдания, смерть и т.п.

4. «Местный колорит» – миру людей в романтическом произведении очень часто противостоит мир природы. Однако это особая природа – как правило, исключительная, экзотическая. Во многом она походит на характер самого романтического героя своей исключительностью и природным, «исконным» буйством (антитеза миру людей, т. е. цивилизации). Это своего рода попытка сконструировать альтернативный, идеальный мир, попытка воссоздать природу (в соответствии с философией индивидуализма) по образу и подобию исключительной личности, или иначе – расширить границы этой личности до границ окружающего мира. Отсюда вытекает две вещи: 1) в этом мире нет места для других личностей, мир природы, описываемый романтиками, девственен и не тронут человеком, это даже не природа в настоящем смысле слова, а стихия; 2) окружающий мир зеркально отображает чувства и состояния души героя.

Южные поэмы Пушкина, строятся с использованием приемов, характерных для романтиков, но эти приемы у Пушкина выполняют совершенно противоположную роль.

Высмеивание романтических приемов и штампов, к которому прибегает Пушкин в произведениях, содержащих «сатирически-пародийные» мотивы (напр., «Руслан и Людмила», «Домик в Коломне», «Граф Нулин»), не могло исчерпать полемику с романтизмом – романтизм, как серьезное философско-этическое направление, имел, безусловно, и определенные общественные, и психологические предпосылки своего возникновения, и свою собственную социальную почву. Критике следовало подвергнуть не только литературные приемы романтиков, но саму суть их воззрений, которую составляла философия индивидуализма. Романтики, утверждая безусловное главенство личности над законами общества, не останавливались перед отрицанием основных гуманистических принципов и нередко приходили к аморализму. Для Пушкина же эти ценности были священны и незыблемы, поскольку в его системе координат (гуманистической по самой своей сути) именно они и делают человека человеком. Следовало возразить романтикам «по существу», вскрыть пагубность индивидуалистического мировоззрения.

Именно в силу этого антиромантический пафос Пушкина сосредоточен в «южных» поэмах на демонстрации «скрытых достоинств» романтического героя – тех, о которых молчали сами романтики. Пушкин показывает романтического героя во всей его неприглядной наготе, очистив образ от внешней романтической «красивости». У Пушкина он превращается в обыкновенного эгоиста, который в угоду своим желаниям и амбициям готов без зазрения совести топтать достоинство и честь других людей, жертвовать ими в угоду своим «идеальным» представлениям. Пушкин выдвигает на первый план зацикленность героя на себе и своих не слишком приглядных чувствах, подчеркивает его закрытость для окружающего мира и, как следствие этого, неспособность радоваться жизни, ощущать красоту бытия.

Именно в силу этого посыла описания южной природы обретают совершенно иной смысл – они не отражают мятущуюся, дисгармоничную душу главного героя, а напротив, контрастируют с ней. Для Пушкина в природе сосредоточено жизнеутверждающее начало, тем более в южной буйной природе, которая, словно рождена самим солнцем, в индивидуалистической же философии «романтического» героя преобладает жизнеотрицающее начало, так как в угоду личности окружающий мир именно отрицается.

Пушкин прослеживает путь романтического героя, показывая, что именно в силу его индивидуалистической философии все, к чему бы он ни прикасался, с чем или с кем ни сталкивался в жизни, неизбежно разрушается, все люди, попавшие под власть этой «сильной личности» страдают. По Пушкину, романтический герой обречен на одиночество вовсе не потому, что мир плох (мир, бытие, по Пушкину, прекрасны, они по определению не могут быть плохи), плох романтический герой, который из-за своего эгоизма и душевной неразвитости не видит и не слышит ничего вокруг.

Многие, так же как и я, посещали сей фонтан; но иных уже нет, другие странствуют далече.

Саади

Гирей находится в своем дворце, вокруг теснится «раболепный двор». Предупреждаются любые его желания, гарем его боготворит. Все вокруг благоухает и дышит любовью, радостью. Но Гирей в печали. Он прогоняет всех и остается в одиночестве.

Невольницы меж тем поют («Татарская песня»), прославляя Зарему, «звезду любви, красу гарема». Однако грузинская красавица «похвал не слушает» и «поникла юной головою». Гирей разлюбил Зарему с тех пор, как в гарем привезли польскую княжну Марию. Раньше Мария жила в доме своего отца, не зная ни в чем отказа. Мария была красива, играла на арфе, и…

 
Толпы вельмож и богачей
Руки Марииной искали,
И много юношей по ней
В страданье тайном изнывали.
Но в тишине души своей
Она любви еще не знала
И независимый досуг
В отцовском замке меж подруг
Одним забавам посвящала.
 

Однако «тьмы татар на Польшу хлынули рекою», превратив в развалины замок и «мирные дубравы».

Мария печалится и слезы льет, «в неволе тихой увядая», вспоминает родной край, тоскует по утерянному дому. Хан, чтобы ей угодить, смягчает «гарема строгие законы», не тревожит ее, приказав также не беспокоить ее и слугам.

Над Бахчисараем спускается ночь, евнух, страж гарема, прислушивается к ночным звукам. Не заметив ничего подозрительного, засыпает.

В это время Зарема проникает в комнату Марии. Та просыпается, Зарема просит Марию выслушать ее. Она рассказывает о себе, как она «в тени гарема расцветала», как однажды…

 
Пред хана в смутном ожиданье
Предстали мы. Он светлый взор
Остановил на мне в молчанье,
Позвал меня… и с этих пор
Мы в беспрерывном упоенье
Дышали счастьем; и ни раз
Ни клевета, ни подозренье,
Ни злобной ревности мученье,
Ни скука не смущала нас.
Мария! ты пред ним явилась…
Увы, с тех пор его душа
Преступной думой омрачилась!
 

Зарема добавляет, что она понимает: в том, что Гирей охладел к ней, Зареме, не вина Марии, но она добавляет:

 
Во всем гареме ты одна
Могла б еще мне быть опасна;
Но я для страсти рождена,
Но ты любить, как я, не можешь;
Зачем же хладной красотой
Ты сердце слабое тревожишь?
Оставь Гирея мне: он мой;
На мне горят его лобзанья,
Он клятвы страшные мне дал…
 

Зарема просит Марию отвратить от нее ослепленного Гирея: «Презреньем, просьбою, тоскою, чем хочешь, отврати его…» Зарема говорит, что «между невольницами хана забыла веру прежних дней», но мать ее была той же веры, что и Мария. Она требует Марию поклясться ее памятью, что она «возвратит» Гирея, упоминая после этого, что она «близ Кавказа рождена» и, соответственно, владеет кинжалом. Зарема уходит. Мария остается в испуге и недоумении:

 
Невинной деве непонятен
Язык мучительных страстей,
Но голос их ей смутно внятен;
Он странен, он ужасен ей.
 

Единственное желание Марии – чтобы ее оставили в покое, забыли о ней, предоставили ее уединению.

Проходит время, Мария умирает. Гирей остается безутешен.

 
С толпой татар в чужой предел
Он злой набег опять направил;
Он снова в бурях боевых
Несется мрачный, кровожадный:
Но в сердце хана чувств иных
Таится пламень безотрадный.
Он часто в сечах роковых
Подъемлет саблю, и с размаха
Недвижим остается вдруг,
Глядит с безумием вокруг,
Бледнеет, будто полный страха,
И что-то шепчет, и порой
Горючи слезы льет рекой.
 

Гарем забыт Гиреем. Жены стареют «под стражей хладного скопца». Грузинки также давно нет среди них, так как она…

 
Гарема стражами немыми
В пучину вод опущена.
В ту ночь, как умерла княжна,
Свершилось и ее страданье.
Какая б ни была вина,
Ужасно было наказанье…
 

Хан, вернувшись назад (предварительно «опустошив огнем войны Кавказу близкие страны и селы мирные России»), воздвигает мраморный фонтан в память Марии.

Автор говорит о том, что видел этот фонтан, посещая «Бахчисарая в забвенье дремлющий дворец». Все пустынно вокруг, все безлюдно: «Где скрылись ханы? Где гарем? Кругом все тихо, все уныло…» Однако автор не предается элегическим воспоминаниям о прошлых веках, он не думает о бренности бытия, ему видится женский образ:

 
Марии ль чистая душа
Являлась мне, или Зарема
Носилась, ревностью дыша,
Средь опустелого гарема?..
 

Автор вспоминает о своей возлюбленной:

 
Все думы сердца к ней летят,
Об ней в изгнании тоскую…
 

Заканчивается произведение своего рода гимном этому южному краю:

 
Поклонник муз, поклонник мира,
Забыв и славу и любовь,
О, скоро вас увижу вновь,
Брега веселые Салгира!
Приду на склон приморских гор,
Воспоминаний тайных полный,
И вновь таврические волны
Обрадуют мой жадный взор.
Волшебный край! очей отрада!
Все живо там: холмы, леса,
Янтарь и яхонт винограда,
Долин приютная краса,
И струй и тополей прохлада…
Все чувство путника манит,
Когда, в час утра безмятежный,
В горах, дорогою прибрежной.
Привычный конь его бежит.
И зеленеющая влага
Пред ним и блещет и щумит
Вокруг утесов Аю-дага…
 

Романтическим героем, а точнее, антигероем, в поэме является Гирей. Индивидуализм его подчеркивается Пушкиным с самого начала. Считаясь только со своей волей и желаниями, Гирей попирает права, чувства и достоинства других людей. Трагический финал для подобного героя закономерен – он сам его предрекает. «Гений и злодейство – две вещи несовместные», – скажет Пушкин в «Моцарте и Сальери», и это в равной степени относится к герою «Бахчисарайского фонтана». Закон мировой гармонии предопределяет, что, посеяв в чужих краях смерть, горе и разрушение, Гирей сам же пожинает подобное (сравн. со «Сказкой о золотом петушке», где «расплата» Додона предрешена уже в первых строках, где сообщается, что «смолоду был грозен он, и соседям то и дело наносил обиды смело»). Счастье и любовь не могут строиться на дурных поступках и чувствах. Если в основу здания будет положен гнилой фундамент, здание рано или поздно рухнет (сравни с отказом Маши после венчания с Верейским ехать с Дубровским – в «Дубровском», или отказ Татьяны изменить мужу – в «Онегине»). Мария не может полюбить Гирея по определению. Герой-индивидуалист, занятый лишь собственными чувствами и желаниями, глухой к страданиям других людей, не может расчитывать на любовь с их стороны. Любовь, по Пушкину, это состояние души, вдохновение, которое по природе своей дает больше, чем требует. Гирей не способен на такое чувство. Отсюда вполне логична та страсть, которой пылает по отношению к нему Зарема. Страсть Заремы, хотя и сильна, также индивидуалистична. Она в первую очередь стремится безраздельно владеть объектом своего чувства, не считаясь с его чувствами и желаниями (что находится в прямом противоречии с гуманистическим мировоззрением Пушкина: см., напр., стихотворение «Я вас любил…»). Кроме того, страсть Заремы с самого начала обречена на трагический финал, так как она «забыла веру прежних дней» и то, какие страдания были посеяны Гиреем в ее родной земле. Таким образом, герой-индивидуалист получает подобное же, он словно оказывается перед зеркалом, которое, отражая взгляд медузы-горгоны, убивает ее же саму.

Но для Пушкина важно также и то, что эту ответственность с героем-индивидуалистом разделяют и совершенно невинные люди. По Пушкину, герой-индивидуалист, как и любая личность, вполне волен сам решать свою судьбу, но – не распоряжаться чужими. Однако на деле этого не получается. Глубина пушкинского проникновения в проблему в том и состоит, что он вскрыл саму суть индивидуалистического взгляда на мир, его пагубность и изначальную порочность. По Пушкину, любой герой-индивидуалист неизбежно начинает распоряжаться чужими судьбами, так как вся его система взглядов антигуманна и античеловечна по самой своей сути. Поэтому, живя в мире, гуманистическом по своей природе, герой-индивидуалист, чья философия противоположна самой сути мирового устройства, неизбежно будет нести разрушения и по отношению к окружающему миру, и по отношению к тем людям, которые так или иначе сталкиваются с таким героем. Герой-индивидуалист не несет ответственности за других людей, он не несет ответственности даже за последствия совершаемых им же поступков, поскольку система координат индивидуалистического мировоззрения начинается с «я» героя и им же заканчивается. Отсюда картина всеобщего запустения, которую видит автор на месте бывшего гарема, вполне закономерна. Герой-индивидуалист, уходя из жизни, ничего не оставляет после себя, за исключением разрушений и горя, которые, как раны, вскоре заживают, потому что любая болезнь рано или поздно проходит.

Не случайно поэт заканчивает поэму своего рода гимном южной природе, которая вся пропитана солнцем, радостью и жизнью. Жизнеутверждающий мотив, голос самой природы, мощно звучащий в конце, показывает, что вся история, произошедшая здесь, сродни страшному сну, наваждению, теперь уже, впрочем, полузабытому (сравни с «Метелью» и «Гробовщиком» из «Повестей Белкина»).

 
«Цыганы шумною толпой
По Бессарабии кочуют…»
 

Поэма начинается описанием вольного быта цыган. Затем рисуется картина ночного табора. В одном из шатров не спит старик и «в поле темное глядит»: ждет к ужину свою дочь Земфиру, которая «пошла гулять в пустынном поле», так как «привыкла к резвой воле».

 
Но вот она; за нею следом
По степи юноша спешит;
Цыгану вовсе он неведом.
«Отец мой, – дева говорит, —
Веду я гостя; за курганом
Его в пустыне я нашла
И в табор на ночь зазвала.
Он хочет быть как мы цыганом;
Его преследует закон,
Но я ему подругой буду.
Его зовут Алеко – он
Готов идти за мною всюду».
 

Старик принимает юношу. Наутро табор снимается и отправляется в путь:

 
И стар и млад вослед идут;
Крик, шум, цыганские припевы,
Медведя рев, его цепей
Нетерпеливое бряцанье,
Лохмотьев ярких пестрота,
Детей и старцев нагота,
Собак и лай и завыванье,
Волынки говор, скрып телег,
Всё скудно, дико, всё нестройно,
Но всё так живо-неспокойно,
Так чуждо мертвых наших нег,
Так чуждо этой жизни праздной,
Как песнь рабов однообразной!
 

Однако несмотря на простор и волю расстилающюся кругом, а также на то, что рядом черноокая красавица Земфира, Алеко печален. Он не видит всех этих красот, великолепие жизни от него скрыто:

 
Подобно птичке беззаботной
И он, изгнанник перелетный,
Гнезда надежного не знал
И ни к чему не привыкал.
Ему везде была дорога,
Везде была ночлега сень,
Проснувшись поутру, свой день
Он отдавал на волю бога,
И жизни не могла тревога
Смутить его сердечну лень.
Его порой волшебной славы
Манила дальная звезда;
Нежданно роскошь и забавы
К нему являлись иногда —
Над одинокой головою
И гром нередко грохотал;
Но он беспечно под грозою
И в вёдро ясное дремал. —
И жил, не признавая власти
Судьбы коварной и слепой —
Но боже! как играли страсти
Его послушною душой!
С каким волнением кипели
В его измученной груди!
Давно ль, на долго ль усмирели?
Они проснутся: погоди!
 

Земфира спрашивает Алеко, не не жалеет ли он об оставленной родине, о близких. Алеко отвечает, что ему не о чем жалеть – ему не по душе «неволя душных городов», где «люди, в кучах за оградой, не дышут утренней прохладой, ни вешним запахом лугов; любви стыдятся, мысли гонят, торгуют волею своей, главы пред идолами клонят и просят денег да цепей».

Земфира возражает, что «там огромные палаты, там разноцветные ковры, там игры, шумные пиры, уборы дев там так богаты!» Алеко отвечает, что она лучше всех этих дев, к тому же «где нет любви, там нет веселий».

Старик, слышащий разговор, замечает, что «но не всегда мила свобода тому, кто к неге приучен», то есть что не каждый человек готов воспринять свободу. Он рассказывает преданье об одном «жителе полудня», который попал к ним в изгнанье. Он был уже не молод, «имел он песен дивный дар», но «слаб и робок был, как дети», «чужие люди за него зверей и рыб ловили в сети», к «заботам жизни бедной» он так никогда и не привык, весь остаток дней он тосковал, да «горьки слезы проливал», а по смерти завещал свои останки увезти на родину (речь идет об Овидии, древнеримском мыслителе и поэте). Алеко думает о преходящести славы, о ее бренности – с одной стороны Рим, «певец любви, певец богов», а с другой – «цыгана дикого рассказ».

Проходит два года. Цыгане по-прежнему кочуют «мирною толпой»; Алеко постепенно привыкает к «бытью цыганскому». Он даже «с пеньем зверя водит (медведя), Земфира поселян обходит и дань их вольную берет».

Старик, Алеко и Земфира на ночлеге. Земфира качает люльку и поет песню:

 
Старый муж, грозный муж,
Режь меня, жги меня:
Я тверда; не боюсь
Ни ножа, ни огня.
 
 
Ненавижу тебя,
Презираю тебя;
Я другого люблю,
Умираю любя.
 

Алеко слышит и прерывает ее, говоря, что он «диких песен не любит». Земфира отвечает, что песню для себя поет, и продолжает:

 
Режь меня, жги меня;
Не скажу ничего;
Старый муж, грозный муж,
Не узнаешь его.
 
 
Он свежее весны,
Жарче летнего дня;
Как он молод и смел!
Как он любит меня!
 
 
Как ласкала его
Я в ночной тишине
Как смеялись тогда
Мы твоей седине!
 

Алеко вновь просит Земфиру замолчать и добавляет, что понял ее песню. Земфира отвечает, что песня действительно про него, и уходит.

Старик говорит, что это старинная песня и что ее «певала Мариула (его жена, мать Земфиры), перед огнем качая дочь».

Ночью Земфира будит старика, говорит, что Алеко во сне рыдает, кричит, произносит «Земфира».

Старик замечает: «Тебя он ищет и во сне: ты для него дороже мира». На это Земфира отвечает, что «его любовь постыла мне. Мне скучно; сердце воли просит».

Земфира будит Алеко, прерывая его кошмары. Алеко говорит, что ему снились страшные вещи, Земфира в ответ советует не верить «лукавым сновиденьям».

 
Алеко:
Ах я не верю ничему:
Ни снам, ни сладким увереньям,
Ни даже сердцу твоему.
 

Оставшись наедине с Алеко, старик спрашивает:

 
О чем, безумец молодой,
О чем вздыхаешь ты всечасно?
Здесь люди вольны, небо ясно,
И жены славятся красой.
Не плачь: тоска тебя погубит.
 

В ответ на жалобы Алеко, что Земфира его не любит, старик отвечает:

 
Утешься, друг: она дитя.
Твое унынье безрассудно:
Ты любишь горестно и трудно,
А сердце женское – шутя.
Взгляни: под отдаленным сводом
Гуляет вольная луна;
На всю природу мимоходом
Равно сиянье льет она.
Заглянет в облако любое,
Его так пышно озарит —
И вот – уж перешла в другое;
И то недолго посетит.
Кто место в небе ей укажет,
Примолвя: там остановись.
Кто сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись.
Утешься.
 

Алеко продолжает сокрушаться, вспоминать счастливые минуты любви.

Старик рассказывает ему свою собственную историю. Он в молодости любил девушку, добивался ее и наконец «назвал своею».

 
Ах, быстро молодость моя
Звездой падучею мелькнула!
Но ты, пора любви, минула
Еще быстрее: только год
Меня любила Мариула.
Однажды близ Кагульских вод
Мы чуждый табор повстречали;
Цыганы те – свои шатры
Разбив близ наших у горы
Две ночи вместе ночевали.
Они ушли на третью ночь, —
И, брося маленькую дочь,
Ушла за ними Мариула. —
Я мирно спал – заря блеснула,
Проснулся я, подруги нет!
Ищу, зову – пропал и след —
Тоскуя, плакала Земфира,
И я заплакал – с этих пор
Постыли мне все девы мира;
Меж ими никогда мой взор
Не выбирал себе подруги —
И одинокие досуги
Уже ни с кем я не делил. —
 
 
Алеко:
Да как же ты не поспешил
Тот час во след неблагодарной
И хищникам и ей коварной
Кинжала в сердце не вонзил?
 
 
Старик:
К чему? вольнее птицы младость;
Кто в силах удержать любовь?
Чредою всем дается радость;
Что было, то не будет вновь.
 
 
Алеко:
Я не таков. Нет, я не споря
От прав моих не откажусь!
Или хоть мщеньем наслажусь.
О нет! когда б над бездной моря
Нашел я спящего врага,
Клянусь, и тут моя нога
Не пощадила бы злодея;
Я в волны моря, не бледнея,
И беззащитного б толкнул;
Внезапный ужас пробужденья
Свирепым смехом упрекнул,
И долго мне его паденья
Смешон и сладок был бы гул.
 

Земфира на свиданье с молодым цыганом. Она торопится домой, так как ее муж «ревнив и зол». Цыган не отпускает, наконец Земфира вырывается, пообещав, что придет следующей ночью.

Ночью Алеко просыпается и, не найдя рядом Земфиры, идет по следу и натыкается на влюбленных. Земфира кричит цыгану, чтобы он бежал, но Алеко вонзает в него нож со словами, обращенными к Земфире: «Теперь дыши его любовью».

 
Земфира:
Нет, полно, не боюсь тебя! —
Твои угрозы презираю,
Твое убийство проклинаю.....
 
 
Алеко:
Умри ж и ты!
(Поражает ее.)
 
 
Земфира:
Умру любя…
 

Наступает утро. Алеко сидит на камне перед простертыми трупами. Пробудившиеся цыгане окружают его. Потом поднимают мертвых, роют могилы и погребают их. Алеко в отчаянии падает и лежит на земле.

 
Тогда старик, приближась, рек:
«Оставь нас, гордый человек.
Мы дики; нет у нас законов.
Мы не терзаем, не казним —
Не нужно крови нам и стонов —
Но жить с убийцей не хотим…
Ты не рожден для дикой доли,
Ты для себя лишь хочешь воли;
Ужасен нам твой будет глас —
Мы робки и добры душою,
Ты зол и смел – оставь же нас,
Прости, да будет мир с тобою».
 

Цыгане уходят.

Эпилог

 
Волшебной силой песнопенья
В туманной памяти моей
Так оживляются виденья
То светлых, то печальных дней.
 
 
В стране, где долго, долго брани
Ужасный гул не умолкал,
Где повелительные грани
Стамбулу русский указал,
Где старый наш орел двуглавый
Еще шумит минувшей славой,
Встречал я посреди степей
Над рубежами древних станов
Телеги мирные цыганов,
Смиренной вольности детей.
За их ленивыми толпами
В пустынях часто я бродил,
Простую пищу их делил
И засыпал пред их огнями.
В походах медленных любил
Их песен радостные гулы —
И долго милой Мариулы
Я имя нежное твердил.
 
 
Но счастья нет и между вами,
Природы бедные сыны!..
И под издранными шатрами
Живут мучительные сны.
И ваши сени кочевые
В пустынях не спаслись от бед,
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.