Текст книги "Врата небесные. Архивы Логри. Том I"

2

С утра в понедельник меня вызвали к ректору. Я в местном университете преподаю философию. Может, кому-то и кажется странным и скучным это занятие, но по мне – так ничего более любопытного нет. Ну, или не было до этой субботы. Как говорит мой первый учитель философии, в нынешнее время для человека есть два достойных занятия – растить детей и заниматься философией. Вот этим правилом я и руководствуюсь.

Кроме учебных занятий по философии, а точнее – философии и психологии восприятия, я еще исполняю обязанности куратора совета попечителей университета. Ректор наш, крепкий полный мужчина с небольшой залысиной, – тот еще перец. Хотя, наверное, на таких должностях других не держат.

Когда я вошел к нему в кабинет, он мило разговаривал с пожилым седоватым господином, которого я раньше никогда не видел. Тон ректорского голоса сразу дал мне понять, что передо мной новый потенциальный благодетель. Ни с кем другим наш ректор так приятно не беседует.

– А вот и он! – воскликнул ректор, весело улыбаясь. – Проходи, дорогой, садись. Имею честь познакомить тебя с нашим новым возможным попечителем, да! Итак – Петр Иннокентьевич Створкин. Вот. Известный меценат, между прочим.

На этих словах ректор сделал особый акцент, знакомым алчным взглядом посмотрел на меня и продолжил:

– Прошу любить и жаловать. (Ну где, скажите мне, где учат такой интонации, особенно на нужных словах, которая сразу дает тебе понять: выбора нет – только любить и жаловать?)

– Очень приятно, – несколько смущенно ответил я.

Смутил меня не ректор, нет, к нему я уже привык. А вот взгляд у Петра Иннокентьевича показался мне опасно знакомым. Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Створкин имел благородное лицо с прямыми правильными чертами, римский нос с горбинкой и серо-голубые глаза. Седая борода была аккуратно подстрижена. Под глазами лучиками струились морщинки. На вид ему было лет семьдесят. Он был одет в костюм-тройку, я таких лет сто не видел. Образно говорю, конечно. Несколько старомодно, но – элегантно. Больше всего он походил на этакого аристократа с черно-белых фотографий XIX века. «Ему бы еще цилиндр и трость, – подумал я, – человек вне времени».

– Это честь для меня, – сказал, улыбаясь и пожимая мне руку, Петр Иннокентьевич, – познакомиться со столь достойным молодым человеком. Я, видите ли, привык обсуждать дела в своем рабочем кабинете. Буду вам безмерно признателен, если вы почтите меня своим визитом завтра ровно в девять утра. С Олегом Петровичем, – тут Створкин посмотрел на ректора, – мы уже обо всем договорились. Не так ли, Олег Петрович?

– Петр Иннокентьевич, дорогой, – расцвел ректор, – весьма обрадован вашим визитом. А также решением помочь нуждающимся студентам и в целом нашему университету. Игорь Викторович – куратор попечительского совета, но если нужно, я сам…

– Нет, ну зачем же, – мягко прервал его Створкин, – я думаю, мы обо всем прекрасно договоримся сами.

Он протянул мне свою визитную карточку:

– Пожалуйста, не опаздывайте. Честь имею, – тут Створкин учтиво поклонился и вышел.

– Ты хоть знаешь, кто это? – зашипел ректор, брызгая слюной, как только за Створкиным затворилась дверь. Я было хотел сказать, что да, уже знаю, да передумал. Что-то уж сильно возбужденным выглядел Олег Петрович.

– Да ведь он один из самых богатых меценатов нашего города! – с негодованием произнес ректор. – Тебе-то уж надо это знать!

«Может, и надо, – подумал я, покидая «гостеприимный» ректорский кабинет, – да вот не знаю».

Меня заворожило ощущение, которое я испытал, глядя на Створкина. Я абсолютно точно никогда не встречал его раньше, но при этом сразу же проникся симпатией к нему. Он показался мне человеком хоть и загадочным, но внутренне близким.

Я посмотрел на визитную карточку. На ней было написано: Створкин П. И. и адрес – улица и номер дома. Всё. Ни телефона, ни названия компании, ни должности самого Створкина – ничего.

В «Гугл» на мой запрос (П. И. Створкин, Тюмень) об известном меценате не было ни строчки. А если чего-то нет в «Гугл», значит, этого нет вообще. Такое нынче определение экзистенции, кажется?

У меня было еще три лекции. На одной из них я говорил о формировании восприятия внешнего мира той социальной и природной средой, в которой живет индивид. Скажем, в Африке есть племена, которые живут исключительно в лесу и никогда практически не выходят на открытое пространство. Так вот, когда людей из этого племени подняли на лифте на верхние этажи небоскреба, они там погуляли и решили выйти прямо из окна. Им казалось, что земля где-то совсем близко, немного спрыгнул – и все. Оценить реальное расстояние они были неспособны.

Восприятие форматируется обществом, физиологией индивида и физической средой обитания. Вне формата много чего есть, но нам оно недоступно – или почти недоступно. Но что же было с нами в ресторане?

Этот вопрос не оставлял меня ни на секунду. Иллюзия, гипноз, аберрация восприятия? В любом случае здесь присутствовал один важный момент: это что-то было общим для нас с Анастасией. Мы видели и слышали одно и то же за небольшими исключениями. Я, например, чувствовал еще и запахи. Явно различимый аромат ландыша, запах зеленого яблока и что-то еще – смутно знакомое, но не определяемое. Анастасия запахов не помнила, но у меня с детства обостренное обоняние.

Да… все-таки профессиональная деятельность накладывает свой отпечаток на наше восприятие. Как без этого. И хотел бы, да никак.

Камю писал, что мыслить – значит испытывать желание создавать мир. «Всякий философ, – говорил он, – даже Кант, является творцом».

Раньше я хихикал, особенно по поводу Канта, над этой фразой, а вот теперь… теперь мне было не смешно.

Я пытался снова и снова совместить два мира. Мой, привычный, и мир, приоткрывшийся мне. Искал противоречие. Искал диссонанс. Искал конфликт. И не находил. Все было естественным. Так бывает, когда мы вспоминаем что-то из детства, что-то основательно забытое, стершееся из памяти – например, человека или эпизод, событие, – и вместе с этими воспоминаниями воскресает целый мир, с ними связанный, – цвета, звуки, запахи.

Значило ли это, что я – создатель этого нового мира? Что это – лишь плод моей фантазии? Этого я не понимал даже близко. И самое забавное, что и обратиться с таковым вопросом было, понятное дело, не к кому.

Я мучительно пытался вспомнить что-нибудь еще о том мире, в котором живет Эдельвейс, но не мог. Словно глухая непроницаемая стена стояла передо мной. Я знал, что ключ – она, Принцесса. Но это было все, что мне тогда было известно.

В определенном смысле я ощущал себя, наверное, так же, как Чжуан-цзы, мой любимый древнекитайский философ, в его самой знаменитой истории, когда ему приснилось, что он – бабочка: проснулся Чжуан-цзы и не мог понять – то ли он Чжуан-цзы, которому снится бабочка, то ли он бабочка, которой снится, что она – Чжуан-цзы…

Ночью мне тоже приснился удивительный сон. Я шел по узеньким улочкам старой Тюмени мимо многочисленных деревянных домов, выстроившихся в ряд, с деревянными же палисадниками перед ними. На улице пасмурно, нет ни солнышка, ни даже кусочка синего неба.

Мне не нравится это серо-досочное пространство, и я начинаю ускорять шаг. Еще немного – и я уже бегу. Улочка петляет, но декорации всё те же. Впереди уже заметно, что улица заканчивается высоченным деревянным забором. Все, тупик. Куда дальше?

Я подбегаю почти вплотную к забору, еще миг – и я врежусь в эту серость надвигающегося забора, в эти сухие доски, в которых видна, кажется, вся фактура дерева, из которого они были когда-то вытесаны. Все эти прожилки, сучки, остатки смолы, срезы годовых колец – я вижу все это с невероятной четкостью.

Внезапно замечаю, что эти прожилки начали набухать, наполняться влагой, и скоро уже стали заметны маленькие зеленые почки, появившиеся тут и там. Они принялись умножаться с огромной скоростью – и вот уже весь забор, казалось, покрылся зеленью. Словно время повернулось вспять, и из засохшего, серого, угрюмого, мертвого появилась и восторжествовала жизнь.

Между тем сквозь листву начали пробиваться солнечные лучи. Мало-помалу они становились все ярче и ярче, и вот уже жаркое, жизнеутверждающее, ликующее солнце поглотило зелень недавно распустившейся листвы в своем неудержимом сиянии.

Ветви словно бы раздвинулись, раздались, и везде и во всем было солнце. И в этом сиянии я будто плыл над землей, сам становясь сиянием, продолжением этих светлых ласковых лучей, этого тепла. Я ощущал блаженство. Настоящее. Такое, которого никогда не испытывал.

Потом я часто вспоминал этот сон и думал: все в жизни человеку может надоесть, потому что ничто материальное, земное не наполнит его, человека, невообразимую глубину. Хотел престижную машину, получил – понял, что это всего лишь машина, и радость какая-то недолгая. Хотел земли, дома, деньги (яхты, самолеты) – все очень скоро оказывается пресным и постылым, хочется чего-то еще. А здесь, в этом сне, первый раз в жизни я больше не хотел ничего. Только чтобы это не заканчивалось, чтобы это длилось. А может, там просто не было времени? Ведь если времени нет, то чему длиться?

Говорят, в пакибытии – в этом состоянии после смерти в христианстве – времени как онтологического понятия не существует. Трудно представить такой мир, еще труднее – ощутить. Но некоторым, видимо, удается. В христианских апокрифах я встречал описание остановки времени, когда времятечение мироздания застывает и мир становится статической декорацией.

Но там же Бог. Он не господин ли и времени? А здесь? Откуда же такие видения? Так странно – и так необычно.

Эйнштейн считал, что нет отдельно пространства и нет отдельно времени. По крайней мере, согласно его теории относительности. Есть неделимый континуум, «пространство – время». А ведь и правда – чтобы пространство существовало, воспринималось, нужно время как некая длительность. И даже кантовская идея (куда же без него!) о протяженности возможна только в таком контексте времени…

Проснулся я с ощущением абсолютнейшего, тотальнейшего счастья. Если рай есть, то в нем, наверное, так, как в моем сне.

3

Когда сталкиваешься с необходимостью описать свой собственный опыт встречи с необычным, помочь тебе никто не сможет. Так я понял, пытаясь тогда собрать в кучу свои аргументы и пояснения. Для начала – самому себе. Да, были талантливые люди, ничего не скажешь. Писали об этом так, что хотелось верить. А вот когда с тобой такое…

И ладно бы что-то прямо эзотерическое. А тут ведь нет. Простое, обыкновенное в чем-то даже чудо. И где? Не в Тибете каком-нибудь или в Индии, как у всех. А вот прямо здесь. И в этой невозможности что-либо (и кому?) объяснить ощущалась некая поразившая меня тогда своей новизной запретность. Словно показать-то показали, а вот дальше…

Утро вторника (по контрасту, наверное) было неприветливо хмурым.

Я живу почти в самом центре города, в исторической его части, неподалеку от Свято-Троицкого монастыря, в небольшом деревянном домике. Домик этот давно уже должны были снести, а мне – дать за него квартиру, да внезапный финансовый кризис успокоил рвение очередного инвестора, и все осталось как было.

Контора Створкина располагалась тоже в центре, поэтому я решил пойти к нему пешком.

Трехэтажное каменное здание с вывеской на стене «Памятник архитектуры XVIII века» выделялось свежеоштукатуренным и покрашенным фасадом кофейного цвета. Я очень люблю такие здания, тихие, купеческие, а может, и дворянские. Со своим стилем и историей. Жаль, что каток урбанизации, так легко уничтожающий прошлое, оставил их так мало.

Перед зданием был кирпичный забор с коваными чугунными решетками, с воротами для въезда автомобилей и небольшой калиткой с домофонной кнопкой. Чуть помедлив, я осторожно нажал кнопку. Что-то зажужжало, замок щелкнул, и дверь открылась. Я вошел во двор, пересек его и повторил то же самое с кнопкой на входе в здание.

Дверь открылась. И в тот же миг, как это случилось, зазвенел колокольчик. Он висел над дверью и, казалось, был сделан из прозрачного горного хрусталя; из цельного куска, искусно ограненного, переливающегося цветами радуги. Серебряный язычок причудливой формы, словно маленькая белая змейка, выглядывал из-за края. Впрочем, все это отразилось в сознании почти мимолетно.

Внутри был просторный холл, полностью отделанный деревом разных видов. Я не большой специалист по интерьерам, но было понятно, что в данном случае он, интерьер, являлся подлинным произведением искусства.

С потолка свисали две огромные хрустальные люстры со множеством ламп. Люстры горели, несмотря на дневное время. На окнах были тяжелые плотные шторы, бордовые, с золотыми и зелеными вышитыми узорами. Шторы были открыты. За окнами виднелся внутренний дворик. Там цвели огромные маки и еще какие-то синие цветы, похожие на незабудки.

Колокольчик смолк. Петр Иннокентьевич Створкин, улыбаясь, стоял у массивной широкой лестницы, по-видимому, ведущей на второй этаж.

– А вот и наш молодой рыцарь, – сказал он, приветливо подмигивая и протягивая мне руку для пожатия, – приветствую.

– Здравствуйте, Петр Иннокентьевич, – вежливо ответил я, протягивая в ответ свою руку, – почему рыцарь?

– Ах, словесные изящества старого человека, не обращайте внимания. Прошу, – Створкин сделал приглашающий жест, показывая на лестницу.

– Красиво тут у вас…

Ступеньки были покрыты плотным толстым ковром темно-синего цвета. Каждой ступеньке соответствовал свой символ, что-то среднее между иероглифом и буквой, вытканный на полотне ковра.

– Да, красиво, – согласился Створкин, – все настоящее, не новодел. Прекрасное искусство благородного и изящного общества. Ну а нам досталось по наследству.

Поднимаясь по лестнице, я обратил внимание на большие картины в массивных позолоченных рамах, украшавшие стены. Внешне они производили впечатление очень-очень старых. Это были холсты с потрескавшимися от времени красками; но то, что на них было изображено, напоминало совершенно фантастические постмодернистские пейзажи. Буйству воображения их создателей позавидовал бы и Сальвадор Дали. Не только Босх безумствовал в прошлом, оказывается…

На одной картине были нарисованы здания странной ломаной архитектуры, отбрасывающие абсолютно невообразимые тени под несколькими разноцветными то ли лунами, то ли солнцами. На другой был изображен райский сад, а может быть, зоопарк с неведомыми земной науке животными и птицами.

– Интересные у вас картины…

– О! Вам понравилось? – обрадованно воскликнул Створкин. – Тогда я покажу вам всю коллекцию как-нибудь.

Кабинет Петра Иннокентьевича представлял собой открытое пространство всего второго этажа с массивным столом из темного дерева и таким же массивным стулом с высокой спинкой в окружении книжных шкафов. Рядом стояли накрытый чайный столик с низкими удобными креслами. На столике были электрический самовар с заварочным чайником и корзинка с конфетами местного производства «Квартет».

– Я надеюсь, вы не откажетесь от чая? – улыбаясь, произнес Створкин. – У меня он особенный, вам понравится.

– Конечно, Петр Иннокентьевич, с удовольствием, – ответил я, рассматривая пухлые тома за стеклянными дверцами книжных шкафов.

Он налил мне чай, потом – себе, затем перекрестился, глядя в угол, и пригласил сесть. Я мельком взглянул туда, куда он смотрел, и заметил две большие иконы с горящей лампадой в правом верхнем углу на подставке. Комната наполнилась ароматом свежезаваренного чая с нотками цитруса, чабреца и чего-то еще. Попробовав чай, я отметил про себя, что Створкин не обманул. Он действительно был изумительно вкусным.

– Слушайте, ваш чай – это просто шедевр! – не удержался я после очередного глотка.

– Оригинальная специальная смесь из Корнуэлла. Личный подарок Эдельвейс, – мягко улыбаясь, сказал Петр Иннокентьевич.

Сначала я не понял эту фразу. Но имя… повергло меня в растерянность.

– П-простите, кого? – заикаясь пролепетал я.

– Вы не ослышались, мой друг, это действительно подарок Эдель вашему покорному слуге. И… я понимаю, как это, должно быть, странно звучит, но вы здесь потому, что она выбрала вас.

– Кто выбрал, для чего выбрал? – слова неосознанно сорвались с моих губ. – Петр Иннокентьевич, ради бога, перестаньте меня разыгрывать. Кто вы на самом деле?

На мгновение меня посетило ну очень странное (и неприятное) ощущение. Вроде бы как кто-то могущественный со мной играет в странную игру.

– Я – Проводник, – просто ответил Створкин.

– Кто?.. – начал я и осекся. Мне показалось – хотя в тот момент я был в этом уверен, – что я увидел на груди Створкина изящную цепочку с огромным фиолетовым камнем размером с перепелиное яйцо, в оправе из камней поменьше, скрепленных между собой тончайшей серебряной нитью. Секундой позже Створкин чуть развернулся, и на его строгом старомодном костюме уже ничего не было. Странно, но это меня разозлило. Не хватало мне еще галлюцинаций.

– Знаете, Петр Иннокентьевич, – раздраженно сказал я, – вы, наверное, человек уважаемый, известный, состоятельный и прочее, но это еще не дает вам право относиться ко мне как к идиоту…

– Упаси Господь. И не думал, – спокойно ответил Створкин. – Вы вольны покинуть этот дом в любую секунду. Прямо сейчас и навсегда. Но если бы вы дали мне возможность хотя бы попытаться объяснить вам смысл и значение происходящих с вами событий, какими бы невообразимо дикими и фантастическими они ни казались, мы с вами получили бы от нашего общения гораздо больше приятных впечатлений и – что важнее – практической пользы. Он сделал паузу, посмотрел на меня и продолжил:

– Давайте-ка я налью вам еще чаю. И коль скоро вы так (здесь он сделал ударение на «так») нетерпеливы, то буду краток.

Я сделал большой глоток, глубоко вздохнул, отчего-то вспомнив грозное лицо ректора, и приглашающе кивнул Створкину, думая про себя, как обманчиво может быть все-таки первое впечатление. С виду такой вполне себе респектабельный человек, а оказывается – городской сумасшедший. Или шизофреник, что немногим лучше.

– То, что я скажу сейчас, – начал он, – можно считать легендой, или мифом, или оригинальной интерпретацией человеческой истории, это как вам будет угодно. Важнее в ней то, что она помогает задать некую систему координат, в которой вам будет легче воспринять те события, происходящие в вашей жизни.

«Интересно, как он-то знает о событиях в моей жизни?» – пронеслось у меня в голове.

– Понять ваше состояние нетрудно, – словно отвечая на мои мысли, продолжил Створкин, – со мной случилось то же самое; правда, в значительно более юном возрасте и при совсем других обстоятельствах…

И уж поверьте, пожалуйста, вы не один такой.

Так вот, у Бога было семь самых близких ангелов. После сотворения мира им был передан дар, который позволял творить ангелам миры, подобные миру Божественному. Так появились семь ангельских миров. Иногда их еще называют скрытыми.

Но кроме ангельских миров есть еще четыре, созданных избранными святыми. Эдельвейс – принцесса Логри, одного из таких миров. И ко всему этому есть наш мир, который знаком вам с детства, – один из двенадцати.

Тут Створкин приостановился, внимательно посмотрел на меня, покачал головой и сказал:

– Если бы вы сейчас не отгораживались глухой стеной неверия и тотального скептицизма от того, что вы пережили и что теперь вам известно, вы бы сами мне сейчас могли об этом рассказывать. Но ваше сознание блокирует эту информацию, и это понятная защитная реакция организма. Никому не хочется обнаружить себя ненормальным. С ума сошедшим, как говорили раньше. Наше сознание считает нормальным лишь то, к чему привыкло. И, что немаловажно, к чему привыкли другие. Люди, которые нас окружают. Их «нормальное» довлеет и формирует наше «нормальное». А ненормальные люди – известно где должны находиться…

Поэтому, повторю, ваше неверие – это защитная реакция. Что в известной степени тоже нормально. Наше сознание, как улитка, привыкло прятаться за толстые стены своей прочной раковины. Впрочем, не мне вам об этом говорить. Вы ведь специализируетесь на теориях восприятия, не так ли?

«Откуда он знает, интересно?» – подумал я. От такого неожиданного поворота беседы я несколько растерялся, отчего мое первоначальное неудовольствие как-то улетучилось.

– Да, это так, – сказал я. – Хотите предложить еще одну, свою?

– Ну, если вам так угодно, – с улыбкой ответил Створкин.

– Боюсь, я к этому не готов. Извините. Как-нибудь, знаете, в другой раз.

Волна раздражения снова начала подниматься во мне. Я встал из-за стола:

– Спасибо за действительно прекрасный чай. И, пожалуйста, не обижайтесь, Петр Иннокентьевич, но вам нужен н-несколько иной с-специалист, да. Я как-то по другой части совсем…

Створкин все с той же понимающей улыбкой смотрел на меня. Но ничего больше не говорил. А внутри меня был раздрай. И что-то еще, абсолютно новое и непривычное. Раздражение вкупе с растерянностью и даже определенным страхом дали результат в виде спутанной и несвязной речи:

– Ну а теперь п-позвольте откланяться. До свидания. Всего самого наилучшего, э-э-э, Петр Иннокентьевич… Хорошего вам дня. И доброго здоровья, конечно. Это особенно…

Так вот, приговаривая всю эту вежливую (и не очень) ерунду, я пятился, пока за мной не закрылась дверь створкинского дома.

«Господи, бывает же такое! – подумалось мне тогда. – Ну а как еще это оценишь?»