Текст книги "Эклоги"

Игорь Силантьев
Эклоги

© И. В. Силантьев, 2017

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2017

* * *

Начало владычно над всем последующим

Что однажды блеснуло в чернилах, То навеки осталось в крови.

Александр Кушнер

Книга, предлагаемая читателю Игорем Силантьевым, безусловно, нуждается в предисловии. Хотя бы потому, что эклога – древний жанр эллинской буколической поэзии, о котором не филолог, имеет, вероятно, зыбкие представления. Сужу об этом по придирчивому вопросу поэта к себе: «Знаете, что такое эклога?», – спросил он меня прежде, чем договориться о предисловии. Кстати, обращение к полузабытой форме радикально отличает эту книгу от первого сборника стихов нашего автора, который назывался полемическим утверждением, по крайней мере, для российского обывателя: «Жизнь легка». Мне понравилась задиристость названия, и я, никогда ранее не читавший стихов Силантьева, слывшего кабинетным литературоведом, принялся с любопытством и с предвзятым снисхождением читать сборник. Но снисхождение скоро рассеялось. В сборнике ощущалось присутствие личности, и с первого стихотворения книга удивляла своими медитациями, лишенными жанровой определенности, неожиданным художественным пространством; в отличие от трехмерного оно имеет четвертое измерение, алогичное по отношению к трем первым, и это дает возможность вместе с автором увидеть мир совершенно в иной смысловой перспективе. Здесь действует прием «остранения», давно сформулированный В. Б. Шкловским. В процессе чтения начинаешь соглашаться с автором, что жизнь, действительно, легка, если удается за счет своей лихости и глубокомыслия достичь такого уровня бытия, где современный быт, присутствуя в каждом размышлении, тем не менее не «пудрит» тебе мозги. В книгу «Эклоги» он тоже инкорпорирован, скорее, имплантирован, но в соответствии с законами жанра выступает одним из элементов бинарной оппозиции «otium – negotium», что в переводе на язык родных осин означает «досуг – практическая деятельность». Честь первого художественного осмысления этой контраверсы принадлежит древнегреческому поэту III в. до н. э. Феокриту, который своих эклогах воспевал пастушескую жизнь. Словно изъятые из полисных связей, из круга привычных гражданских обязанностей, «пастухи» воплощают идеал частной жизни, потому что здесь торжествуют любовь, поэзия и возникает идиллия, напоминающая о «золотом веке». Подобная пастораль возникает и в буколических стихах еще одного известного автора эклог римлянина Публия Вергилия Марона, но в них поэтическая идея «золотого века» осложнена представлением о мировом круге, в котором один период жизни сменяется другим, потому что каждый из них находится под покровительством определенного божества. В эклогах Силантьева знаковую функцию семантических периодов круговратности выполняют времена года. Осложняется и выбор художественного пространства. Невозможность пасторали как этоса в век Вергилия оправдывается в его эклогах географическим смещением: действие происходит в Аркадии, одной из захолустных областей материковой Греции, в воображении поэта ставшей родиной буколической поэзии и парареальным топосом для аркадских пастухов. Мифопоэтическая Аркадия становится катарсисом для Психеи поэта, но историческое сознание отзывается в его эклогах меланхолией, которая как будто непроизвольно осеняет пастушеские стихи.

Эти особенности вергилиевой эклоги несомненно сказываются в книге Силантьева, но, как писала О. Фрейденберг, «первичные значения, взятые под углом зрения формообразования, показывают, что форма есть особый вид смысла, а смысл – будущие формы и структуры»[1]1
  О. М. Фрейденберг. Миф и литература древности. М.: Изд-во «Восточная литература», 1998. С. 106.


[Закрыть]. Происходит переоценка, переформатирование эстетических и художественных ценностей, в результате которой эклога оказывается жанром современного поэтического сознания с неминуемыми для нашего времени внутренней конфликтностью и драматизмом экзистенциального выбора. Он неоднократно формулируется в стихах и становится лейтмотивом книги: «Быть целым – это такая скука / Будто яйцо катать по тарелке», – «Ты против собственной жизни напрочь», – «Тебя в себе осталось не больше, / Чем корочки хлеба, брошенной в пьянке», – «Ты существуешь не в такт сердцу. / Вопреки имени…». Наконец, развернутый манифест в том же духе:

 
…Ты можешь назвать себя как угодно —
Несуществующим стуком камня,
Ненастоящим блеском ветра,
Или отсутствующей тенью ночи.
Обманывать больше себя не нужно.
Неважно, семь тебе лет или сорок
Семь. Назови себя ветром, птицей,
Камнем себя назови или гадом.
Или вообще забудь свое имя.
Ты все равно останешься равен
Себе – найдешь ли себя, потеряешь.
 

Внутренний конфликт самосознания поэта провоцирует появление впечатляющего мортального тезауруса. В стихах около 20 упоминаний о смерти, хотя и здесь автор противоречит себе: «Какая пошлость говорить о смерти!». Впрочем, ни интонация, ни лексический строй мортальных высказываний не ассоциируется в текстах Силантьева с пошлостью, с наигрышем, с актерством или хулиганским вызовом, поскольку:

 
Сорваться можно в любую минуту.
Для этого не нужно лезть на скалы
Или над пропастью ходить по канату.
Достаточно просто остановиться.
 

Слова о смерти – это констатация неумолимого жребия, будущая встреча с которым неминуема, но мы о ней, в отличие от поэта, не помним – знаем, но забываем. «Каждый таит в себе смерть, – писал Жан Кокто, – но верит утешительной выдумке, будто она всего лишь аллегорическая фигура, которая появляется только в последнем акте»: «Остра как бритва поступь смерти» – «В когтях узловатых жизнь бьется / И умирает в чужом полете».

«Memento mori» – это отнюдь не суицидальные симптомы, а метафизическое восприятие бытия, где полюсные противоположности «смертью друг друга (…) живут, и жизнью друг друга умирают» (Гераклит). В подобном измерении воспринимаются и имманентные состояния лирического субъекта:

 
Выискивать себя в пустоте улиц.
Но как это глупо и даже пошло!
Лучше подай объявление в газету,
Что готов поделиться лишней тенью.
 

Отсутствие квазипоэтических банальностей – характерная черта словаря Силантьева. Он умеет находить неожиданный порядок слов, и это не трюк, а поиски новых смыслов. Обретение сути – не только занятие, достойное поэта и человека, но и условие его свободы, его стиля, ибо стиль, как говаривала Цветаева, «есть бытие: не мочь иначе»[2]2
  Цветаева Марина. Живу до тошноты. М: Изд-во АСТ, 2016. С. 291.


[Закрыть]:

 
Душа из теснины рвется на волю.
Ты только себя найди в этом порядке.
Ты только найди в нем точку смысла.
 

Смерть и смысл – два крыла Пегаса, дарующего полет и вдохновение автору, но

 
Нужных смыслов становится меньше,
 

и

 
Глупо в душе наводить порядок.
Только напутаешь больше чем было.
Правое, левое, мертвое, живое.
Все перемешалось и все некстати.
А еще это странное слово, которым
Сегодня, всегда маята зовется.
 

Судя по сюжетам лирического нарратива и стилистике эклог, – да и по факту, – Силантьев совсем не похож на аркадского пастуха. Но в чем же преемственность этих стихов со своими формальными прототипами, коль даже сибирские пейзажи нарушают традиционные жанровые ожидания?

 
Вьюга петли слепые крутит.
И манит, манит, – метель, смерть ли…?
 

Впрочем, и Вергилий шел дальше Феокрита, внося в ландшафтно-климатический ареал Аркадии мантуанские краски. Но, конечно, локальные элементы еще не меняют философской сути эклоги. Жанровая оппозиция «otium – negotium» предстает у Силантьева как природа, противопоставленная ежедневной суете будней, которая элиминирует пороговые ощущения таких экзистенциальных ценностей как смерть, любовь, свобода, дом. При этом «природа» берется не в ее первобытном состоянии (natura naturans), а в «превращенной», как говорил Маркс, культурным сознанием форме. Это природа, отраженная в многовековом зеркале искусства со всеми его пристрастиями и художественными идеалами, и поведение человека в этом мире не бытовое, а, скорее, ритуальное. А потому «слово все прощает», потому оно «похоже на бога». Перефразируя известного философа К. Свасьяна, утверждающего «чем индивидуальнее, тем идентичнее», можно в створе логики этого высказывания прочесть и интимное признание И. Силантьева: «Нет никого. Ты один в мире». Иначе говоря, «В лесу становишься самим собою. До следующего вдоха, до зимнего леса». Но и в этой формуле не все так просто: «Чем глубже зачерпнуть, тем о́бщее всем и знакомее», – говорил Вяч. Иванов. О́бщее всем и, скажу, свободнее, потому что на глубине бытия человек предстает, как думали в средние века, in concreto, в проекте изначального замысла, потому здесь и зла нет и «жизнь легка» [бытует и другое мнение, ср. – «Тяжесть бытия» (Кокто)].

Вероятно, «итоговые» заключения по поводу эклог Силантьева могут показаться спорными, но это лишь доказывает, что художественный мир автора лишен инженерной линейности. Противоречия – нередко первый симптом глубины художника, поскольку трагическое миросозерцание скорее постигает сложность мира.

Вместе с тем, когда читаешь Силантьева, вспоминаешь утверждение одного парижанина, что поэт не вмещается ни в какие рамки, ни в какие регистры. В каком-то смысле он – беглец без удостоверения личности, без военного билета и, как искренний дебютант, мало озабочен поэтичностью. Точно так садовод не поливает розы духами.

Арам Асоян

Зима

Заячий след несложно петляет,

Ныряет в лог, выводит обратно.

Снег в январе сладок, горек.

А если его заберешь в ладони,

Жар доберется до самого сердца.

В комок сожмет, не сразу отпустит.

И воздух схватит пустое горло.

Железное солнце с прищуром безумца

Рубит тени потухших деревьев.

Но бесполезно, они все длиннее,

Путают, ловят холмы, уклоны.

Вверх забираться на лыжах непросто.

Наст к вечеру стынет и крепнет.

Руки правильнее ног в подъеме.

В ложбине река, и ты, сняв лыжи,

Бредешь в снегу почти по пояс.

К берегу до темноты нужно выйти.

А там еще полтора километра,

И ты на месте. Дачный домик

Смешон, несчастен в белой постели.

Во сне, неотличимом от смерти.

Но бог и хозяин жизни явился!

Затопал по выстуженным половицам.

В хрустящий патрон вкрутил лампу.

Электричество всколыхнуло душу.

Скрипнула створка ржавой буржуйки.

Значит, смерть только приснилась.

Тепло заиграло в древесном теле.

Человек, он сердце всему дому.

Вот закипел на печке чайник,

Вот брякнула на столе посуда,

Вот принесло табачного дыма,

Призывно булькнуло из бутылки.

Человек и дом – в ночи их двое.

Не в раз засыпает печное пламя.

Но тебе не спится. Тихонько, чтобы

Дом не проснулся, ты неодетым

Выходишь на улицу. Вот оно, небо.

Далеки и, наверно, мертвы звезды.

Но прошлый свет на снегу оживает,

Нездешним тебя накрывает покоем.

И это умиротворение невыносимо!

Ты против черного неба навылет.

Ты против белого снега навзничь.

Ты против собственной жизни напрочь.

И вдруг перестает быть страшно.

Но замерз совсем, насквозь, настолько,

Что рук только дверь открыть хватает,

А ног – забраться в нагретую лежку.

Человек уходит, дом остается.

И остаются невыясненными вопросы.

Как преодолеть эту дерзость рассвета?

Как с утренней голодухи, с похмелья

Выйти к реке, вернуться к дороге?

Как заглушить всегдашнюю жалость

К терпящей холод мелочи живной?

Мыши в зимнем лесу сами страхи.

Здесь невозможно быть самым малым.

Тельце в колком снегу тонет.

Чтобы продвинуться, нужно прыгнуть,

Себя показать хищному миру.

Ночью сове, днем рыжим лисам.

Машет рыжая смерть крылами.

Машет крыльями рыжий ветер.

Лес пригибает дыханием рваным.

Прячется небо, падают тучи.

Комьями снег изнемогает.

Вроде и знаешь дорогу, но все же.

Не видно даже ближних сосен.

Вьюга петли слепые крутит.

А ветер меняет цвет на красный.

Порывы ломают сосновые ветви,

Бросают поперек тропки утлой.

Дочери дерева никнут покорно

И засыпают под нежным покровом.

И манит, манит, – метель, смерть ли, —

Ложись, засни в немоте мерклой.

Бред же какой! Нужно встряхнуться.

Жар это. К жизни влекущая воля.

Воля, что лесу зимой присуща.

Ты это знаешь. Поэтому каждый

Возможный раз ты сюда стремишься.

С жизнью быть трудно. В лесу легче.

Непросто светлеет у ближней опушки.

Светло. Какое это нужное слово!

Ветер унялся, и ты, уставший,

По переметам к дороге выходишь.

А на ум приходят разные смыслы.

Рыжий, красный, ржавый, железный.

Белый, отчаянный, свежий, вольный.

Все, что ты ненароком услышал.

Помнишь, как мышь строчила в овраге?

И ты мельтешишь к остановке неблизкой.

Ждешь, как саму бесконечность, автобус.

По бесконечным трясешься кварталам.

Наконец, залазишь в квартирную норку.

Наконец, становишься самим собою.

До следующего вдоха, до зимнего леса.

Поезд

Ночной вагон поматывает на стыках.

И тебя на проходе в купе сносит

К пустому окну с трепещущей шторкой,

Что на руки твои спадает вместе

С выскочившей перекладиной. Сколько

Раз это было и будет снова.

Громыхает колес покорное железо.

Как слепоглухонемой, на ощупь,

Поезд ползет по утлым рельсам,

Превозмогая стрелки навылет,

Как выстрелы без предупреждения.

Но ты не должен обманываться – метят

На самом деле в тебя. Звезды

Взяли тебя в перекрестье прицела.

Поэтому уйди от окна, если сможешь.

Укройся в душном купе. Спрячься

В привычной маленькой временной смерти,

Которую сном зовут по ошибке.

Впрочем, ночь чужда и прекрасна.

Страх и восторг встречаются с кровью.

С ней едва справляется сердце.

Будто несобранный первоклассник,

Утро сбивается в счете разъездов

И полустанков. Только разгонит,

И снова сырым простуженным горлом

Протяжно гудят тормоза. Стоянка

Обычные две минуты, длиною

В две твои обычные жизни.

И к следующей придорожной планете

Из трех дворов и стрелочной будки,

Где баба в фуфайке гонит к дому

Корову, а рядом бежит собака.

Четыре необходимейших элемента

Существования, четыре глагола —

Жить, есть, рожать, сберегаться.

Стоит у калитки, жмется мальчишка.

Шести-семи лет, в одежке неброской.

Ровно таким и ты был когда-то.

Встретившись взглядами, не отпуская,

Вы смотрите пристально друг на друга.

И целая жизнь вдруг пролетает.

Но еще остается одна минута.

Натужно, лениво скрипят вагоны.

Поезд уходит, и тот полустанок

Печным угольком западает в память.

А на тебя изнутри все смотрит

Какой-то мальчишка в неброской одежке.

Смотрит насквозь и тебя не видит,

Встречая острое первое солнце.

Глупость какая вспоминать детство!

На стол ставится бутылка белой.

Сосед в майке достает краюху

Плотного хлеба и кильку в томате.

Крепнет беседа от рюмки к рюмке.

Захватывает ловля рыбок в банке.

Станция! Полуодетым – на холод!

Проста на земле жизнь человека.

Ноги топчут пыль по дорогам.

Руки правильное делают дело.

Голова поднимает глаза к свету.

Грудь дышит и радуется жизни.

Душа из теснины рвется на волю.

Ты только себя найди в этом порядке.

Ты только найди в нем точку смысла,

Каплю росы на листве, иголку

Сосновую, застрявшую в паутине,

В древесной коре муравьиную тропку.

Чтобы не опрокинуться вверх ногами,

Чтобы не лопнуть воздушным шаром,

Чтобы не быть дождем смытым.

Тот, который в трико, на перроне,

Еще не пришедший в себя после водки,

Стоящий в шлепанцах прямо в луже, —

Это и есть ты? Можешь врать другому,

Но не себе. Ведь ты точно знаешь,

Что тебя в себе осталось не больше,

Чем корочки хлеба, брошенной в пьянке.

В этом, собственно, нет проблемы.

Мы все так живем. Взгляни напоследок

На дальнее небо. Поезд отходит.

Хмель уходит и стыд. Но зверски

Хочется пить и спать, и не слышать

Стука колес и сердца стука.

И отвернувшись к стене, исчезнуть.

В темном купе толкает в спину

Дед проводник, сонный и хмурый.

Пора собираться, скоро на выход.

Скоро станция назначения.

Да, пора. Ты выходишь в тамбур.

Ты открываешь с трудом дверь – и

Непонятно как залезаешь на крышу.

На покатую гулкую крышу вагона.

Как на спину реликтового носорога.

Звезды кружат в стучащих колесах.

Нет глухоты. Слепота пропала.

Голос открылся, как крик младенца.

Спи, проводник, сном безмятежным.

Ночь чужда, но она прекрасна!

Музыка

Вспомни городок с чужим названием,

Колким, сухим, как степной кустарник.

Вспомни горькой полыни гроздья,

Спутанные с проржавевшим ветром.

Вспомни горбатые пятиэтажки,

А за ними столбы горящего неба.

И гул подступившей к горлу жизни.

Первые впечатления от музыки нелепы.

Будто ненароком на льду поскользнулся.

И локоть ушиб. И порвал куртку.

Мать будет штопать рукав устало.

Звуки не прошены. Не предусмотрены.

Непонятно зачем это. Без них проще.

К воздуху музыки нельзя привыкнуть.

Тропинка в траве по пояс. Кузнечик

Прыгает чуть не в лицо. Уроки

С утра до обеда. Потом с папкой

Учебных нот путешествие в дерзость.

Дворы с хулиганами, за ними дорога,

По ней пылят нецарские колесницы.

Огонь пылает в темном бараке.

Пылает из немоты, из половичного скрипа.

В бараке классы музыкальной школы.

Белеют венцы почернелых бревен.

Гудят органа древесного трубы.

Время расписано по нотной бумаге.

Урок сольфеджио как вскрытие лягушки.

Солнце глядит слепыми глазами.

Гаммы. И еще раз, и еще раз гаммы!

Дрожью звенит позвоночник рояля.

Но это в грезах. Высохшее пианино

Шамкает октавами, выпавшими зубами.

Струны как строй нетрезвых буфетчиц.

Гамма петлей треножит пальцы.

За барачным окном рыдает свобода.

Слетевшиеся ангелы сели на плечи.

Терпят идиллию школьных этюдов.

Бах. Чимароза. Скарлатти. Гендель.

В звездной слюде застыл Фрескобальди.

На белых клавишах изысканная скука.

На черных восторг овладения формой.

Но бьют мимо сердца аккорды финала.

Непросто свежие сломать побеги.

Дергаешь, крутишь, вертишь, мочалишь.

Так и оставишь ветку поникшей.

Нож нужен острый для этого дела.

Вот, наконец, в руке пара прутьев.

Сделаешь лук из того, что потолще.

Стрелу заточишь из тонкой ветви.

Консервные банки на кольях забора

Зевают гримасами бледнолицых.

Крадется в кустах краснокожий индеец.

Беспечным врагам не будет пощады.

Громыхает ярость в вышних сферах.

Бог закатный и неотвратимый

Звезд крещендо на бой выводит.

Стрела ушла в цель! А потом отскочила.

В листве ли, в траве густой затерялась.

И не ищи, не найдешь на ночь глядя.

А может, за небо она залетела.

И без возврата. Стрела или детство?

Уши зажмешь, но унять не сможешь

Ручьями сбегающие к тебе звуки.

Музыка – это стул со сломанной ножкой.

Хлопающая на ветру мокрая простынь.

Тяжесть колес самосвала на стройке.

Ругань полночная уличных пьяниц.

Музыка – это влекущее тебя и чужое.

Игольный взгляд стеклянной блондинки.

Слово, что ты не можешь вспомнить.

А еще она стыдная, будто нечаянно

Замеченное нижнее белье у соседки

По парте в школе. Нельзя так просто

Взять и дотронуться. Тем более дурно

Под ритм, что выстукивает метрономом

Учитель, натужно ее фортепьянить.

До потной шеи. До потери слуха.

Поэтому прочь от нее – на волю.

Первая любовь к любви не приводит.

Мяч, велосипед, рогатка, рыбалка.

Сыщик Холмс и три мушкетера.

Марки, конструктор, авиамодели.

Строение атома, бином Ньютона.

И первые прогулянные уроки.

Поэтому прочь от нее – на поиск

Стрелы, залетевшей куда-то за детство.

Нужно искать в глазах, в подворотнях,

В ошибках, в глупостях, в первой ссоре,

В первом снегу и в первой смерти.

И в травах осенних, черных, желтых.

Вот она – в путах припавшей полыни.

Утром все кажется ненастоящим.

Луч на стене. Овальный будильник.

Отсутствие смысла. Куском рафинада

Жизнь белеет в углу полутемном.

Недалеко. Привстать, дотянуться,

В руку забрать. И клетку грудную

Рванет мажор. Музыка, здравствуй!

Весна

Хромота мартовского солнца уязвляет.

Будто в переходе подземном мимо

Калеки просящего не глядя проходишь.

А посмотришь – свалишься на дно ада.

А взглянешь на небо – и тебя к гудящей

Земле неведомая прижмет сила.

Вдохнуть, узнать себя не позволит.

Глупо в душе наводить порядок.

Только напутаешь больше чем было.

Правое, левое, мертвое, живое.

Все перемешалось и все некстати.

А еще это странное слово, которым

Сегодня, всегда маята зовется.

Весна. Не пропусти это слово.

Железо притягивает взгляд и руку.

Летом горчит и лицо обжигает.

Осенью мокрую саднит кожу.

Зимой языком дотронуться манит.

Весной ржавчины праздный запах

Уличных сопровождает красоток.

Железом весна любовь встречает.

С деревом дело обстоит хуже.

В стужу дерево сжимается до боли

Будто по сердцу, будто последней.

Честно хранимая с осени влага

Древесную плоть льдом разрывает.

Весной дерево не верит жизни,

О прошлогоднем мечтает лете.

И тебе вдруг становится стыдно.

Глаза не хотят встречаться с небом.

Травы вытаивают из-под снега

И рыжим огнем бередят землю.

В ответ земля отдает горечь,

Что накопила за долгую зиму.

Тебе эта горечь будто лекарство.

А в сухих кустах на краю дороги,

В путанице ветвей, в суматохе света

Гремят воробьи, оглохшие от пыли.

Слышишь, видишь, но не достанешь.

Странные эти существа почему-то

С детства не дают тебе покоя.

Живут в разномыслице эти птицы.

Ведь это они тебе нащебетали

О тысячеглазой мудрости древних.

Ты тоже глаза на коже множишь.

Тысячи взоров меняют покровы.

Тысячи игл пронзают тело.

От зрения такого не выживают.

Весеннего воздуха слишком много.

Поэтому, не слушая суставов, руки

Вытягиваются к тополиным верхушкам.

Поэтому норовят прорасти корнями

Застывшие, забывшие ходьбу ноги.

И только уличный жар спасает,

Гудящим ядром толкает в спину

И проникает тебя навылет.

Март – не время стрекоз, не время

Круглой луны, покоем чреватой.

Но мимо тебя проплывают строем

Лодочки на лакированных шпильках.

Ресниц порхают стрекозьи взмахи.

И в круг выстраивается бесконечность

Лунных повторов в плечах и жестах.

А ты стоишь в стеклянной дрожи.

Против течения, времени против.

И глупой молекулой мечется сердце

В стремлении преодолеть границу

Жизни другой и желанной, но тут же

Сникает в холодных и безразличных

Отсветах полуподвальных окон.

И если ты ждешь другого итога,

Он перед тобой – в этом сером камне,

Забывшем себя в придорожной канаве,

И в воробье, копошащемся в соре.

Душа по весне как карман дырявый.

Того и гляди, выронишь имя.

Того и гляди, провалишься в небыль.

Душа по весне воробьем сирым

Тебя по крупинкам в себя собирает.

От ветки к ветке, от места к месту

Кроткая птица к цели стремится.

Непросто в целое собрать осколки

Льда, проталины схватившего ночью.

Глядит пустота из темных разломов.

Но сквозь все вокруг – дерево, железо,

Мертвое, живое, не твое, не чужое,

Сквозь то, что ты есть, стучит, бьется

Надежда и боль быть прощенным.

Больше тебе ничего не нужно.

Выпусти сердце. Отпусти память.

И не спугни пришедшую ясность.

В тополином хрусте застряло утро.

С гулких крыш падает навзничь

Горячее солнце, ледяной ветер.

И режет капель черные лужи.

И небо плывет паутиной незримой.

Все это – знаки весны ранней.

Прими эти знаки в чудо, в радость.