Текст книги "Я и мы. Точка зрения агностического персонализма"

В персонализме человек «задан» еще до веры, чего, впрочем, религия не отрицает. В этом ракурсе персонализм – античное мировоззрение, существующее еще с тех времен, когда только зарождались современные религиозные представления. Персонализм – это религия, которая в нужное время не возникла, хотя, если покопаться в судьбах самых известных мыслителей прошлого, можно только удивиться, как эти люди упустили персонализм. Августин в своей «Исповеди» описывает, как всеми силами пытался оторваться от манихейства и привыкнуть к единому Богу. Персонализм, возможно, выжил бы в это время, если бы обрел такую защиту, как церковь, собор верующих. К счастью, такой собор не возник, и каждый персоналист имеет полное право думать обо всем, о чем хочет, именно так, как хочет. При этом мы можем говорить о персоналистах во множественном числе. И это очень важный и, вероятно, самый главный факт в персонализме.

Персонализм нельзя назвать философским течением, как мы говорим о позитивизме, экзистенциализме, иррационализме.

Французские философы, культурологи, которые публиковали работы в журнале «Эспри», были собственно известными персоналистами. Э. Мунье, философ, вокруг которого собрались первые персоналисты, опубликовал знаковую работу «Манифест персонализма». В предисловии он написал, что, пока следует говорить не столько о персонализме, сколько о персонализмах: «… мы должны бы употреблять множественное число, говорить о различных формах персонализма»[2]2
  Мунье Э. Манифест персонализма. – М.: Республика, 1999. – С. 269.


[Закрыть], то есть говорить о близких, но различных точках зрения на мир, которые объединяет одно – «примат человеческой личности над материальной необходимостью и коллективными механизмами, которые служат опорой в ее развитии»[3]3
  Там же.


[Закрыть]. Предисловие было написано в конце 1936 года. С тех пор персонализм не получил широкого распространения и крупных работ, сопоставимых с «Манифестом» Мунье, не было написано, хотя о персонализме не забыли; костер долго горел, до сих пор не угас, а угли все еще тлеют. Мы считаем, что не стоит раздувать костер из того, что тлеет. Дело не в том, что имеет цену, что осталось важным.

Хотелось бы говорить о персонализме как о таком видении мира, которое только сейчас, в начале XXI века, стало возможным. За 70 лет после публикации «Манифеста» Мунье мир изменился кардинально. Конечно, мыслящий человек остался таким, каким был во времена Мунье… Гегеля, Декарта или Платона, но человек, не обязательно постоянно мыслящий глобально, глубоко или вдумчиво о самом важном, изменился. Соответственно, опорой персоналистического мировоззрения, как нам кажется, впервые становятся не крупные мыслители и даже не просто обычные философы, а рядовые граждане большинства развитых стран. Можно сказать, что появилась армия маленьких, незаметных, но убежденных и уверенных в себе персоналистов, у каждого из которых в голове (в душе!) свой собственный персонализм. Если отвлечься от конкретных религиозных и политических убеждений этих людей, то следует говорить о некотором «чистом» или «простом, базовом» персонализме.

Особенность персонализма в том, что он не выводим из других философских течений, поэтому укажем на его религиозную составляющую. «Верю потому, что абсурдно», – так говорили ранние христиане и так может сказать любой персоналист, поскольку вера всегда возникает, когда разум упирается в неразрешимое. Вера нужна персоналисту – она помогает жить с чужим, враждебным, непонятным. Однако необходима и определенная убежденность, возникающая у человека, который и живет, и страдает, и думает, и надеется, и мечтает.

В данной работе мы решили не представлять персонализм как философскую концепцию, которой он все же является, а написать книгу как исповедь персоналиста.

Эта книга о том, что объединяет различные персонализмы: искренность, откровенное и честное исповедание того, во что веришь, когда открываешь душу другому для самого глубокого и самого важного. Ложь, вражда, война чужды персонализму. Персоналист не хочет врать другим и равно самому себе, не хочет с кем-то враждовать, поскольку только за счет других он получает осмысленное и достоверное убеждение в своем существовании. Персоналист не будет ни с кем воевать, поскольку ему ничего не нужно от других, кроме того, что другой и так дает самое главное: оправдывает тебя, поддерживает и наполняет твое существование. При этом персоналисту абсолютно все равно, что думает и как живет другой человек, за счет которого персоналист находит и обретает такое важное основание своей непротиворечивости. Это загадочная метафизика персонализма, это единственный способ избавиться от жадности и зависти, которые формируют и развивают с детства человеческую натуру и впоследствии так ее портят. Человек «ничего не стоит», он «пустая картина мира», пока не думает о других. Как только начинаешь думать о других, возникает картина мира, обманы, соблазны, прегрешения и все то, что мы все знаем, чем живем, что так ненавидим и чем так наслаждаемся.

Открывать душу можно по-разному, и в этом простом таинстве много обмана, поэтому мы говорим о коварстве исповеди. То, что открываешь другому, не может быть понято им так, как сам это понимаешь. Человек равновелик миру, он цельная и колоссальная картина мира, и невозможно никаким способом передать эту картину другому человеку. Поэтому в самом главном каждый человек обречен на одиночество и различные способы спасения: любовь, наука-творчество, дело-ремесло не смогут избавить его от одиночества – фундаментальной проблемы человека. У каждого из нас своя картина мира. Это то, что уникально! Человек отличается от любого животного хотя бы потому, что только у него есть мочка уха. Но каждый человек от другого отличается волосом, отпечатками пальцев, глазами… Конечно, духовная история всего, что человек пережил, никогда не может быть повторена. Чтобы человеку понять другого, иногда должны пройти сотни лет. В людях много общего, однако найти это общее бывает очень трудно. Поиск общего и сохранение индивидуального опыта жизни – и есть задача персонализма, без этого персонализм бессодержателен, как бессодержательна наша жизнь с безличностной точки зрения.

Основы персонализма просты. Только конкретный человек создает свою картину мира. Такое мировоззрение необходимо уважать, иначе говорить не о чем. Картина мира, условно говоря, может быть у каждого общества, но только у конкретного человека эта картина живая. Персонализм присутствует всегда, везде и нигде. Все крупные философы, мыслители, метафизики были в той или иной степени персоналистами: не только Лейбниц, философию (монадологию) которого можно назвать основой, базисом персонализма, не только Кант с его категорическим императивом, устанавливающим, что человек – это личность, открытая другим личностям, направлена на них и не использует других как средство, но и Фихте с его положением: только личность устанавливает различие между А и не А, и в этом личность проявляется в своей основе.

Личность – то, что разделяет. Христос сказал: «Я пришел, чтобы разделять». В этом главное. Разделение создает картину мира. Пока нет разделения, не может быть объединения. Человек каждую ночь во сне видит бесконечное множество бездушных, вымышленных миров, в которых нет ничего личного и которые потом нужно еще научиться связывать с конкретной личностью, в чем легко поможет психоаналитик или гадалка. Просыпаясь, мы видим совсем иной мир, наш самый главный мир, в котором мы – главные зрители. При такой высокой планке кажется, что только очень развитые, высокоодаренные люди, как Сократ или Достоевский, могут быть персоналистами. Это не так. В персонализме малое равно великому, поэтому любой человек может быть персоналистом. В этом заключается какая-то религиозная аура персонализма. Примкнуть может каждый, хотя не все это делают, но присоединившиеся и есть персоналистами.

Философы спорили о философии, люди жили и умирали, империи возникали и распадались, общественные процессы развивались, в результате возникали различные общества с разными ценностями. В то время нельзя было говорить о каком-то человеке, об «обычном человеке», поскольку тот, кто рассуждал об этом в прессе, а не на кухне, очевидно, был необычным. Персонализм не мог стать религией, поскольку он и не может ею быть, персонализм не мог стать идеологией, ведь тогда пришлось бы признать, что анархисты, монархисты, либералы, консерваторы, в сущности, одинаковы.

Персонализм как идеология еще не возник и едва ли возникнет. Зато как своеобразная «бытовая философия», как «точка зрения на главное» он уже готов! Если в развитом обществе государство и община не могут произвольно вмешиваться в личную жизнь человека и закон в большинстве случаев эффективно защищает частную жизнь каждого, а органы правопорядка выполняют свои функции, человек свободен. Ему больше не нужна идеология. Идеология работает только тогда, когда в обществе существуют неразрешимые проблемы. Если в обществе таких проблем нет, отсутствует и идеология, остается только борьба интересов: надо ли поднять налоговые ставки для имущих или следует их понизить для неимущих?

Такую ситуацию называют «концом демократии», поскольку подобные вопросы, в сущности, мало кого интересуют. Демократия не должна никого спасать, не должна быть религиозной. Демократия работает только тогда, когда все хорошо работает.

Демократия – это инерция, возникающая в хорошо отрегулированном механизме – обществе. Энергия в демократии зависит от вовлеченной в данный процесс массы. Демократия – тяжелое, массивное наследие того, как развивалось то или иное общество и какие законы признает безоговорочно большинство граждан. Демократия – это воспитание, объем того, что человек принимает как данность и не может выбросить из жизни, забыть как дурной сон. Закон Эйнштейна, согласно которому энергия прямо пропорциональна массе, работает и в общественной жизни.

Персонализм возникает, когда обижаться не на кого, ссориться не с кеми, делить нечего и незачем. В этом он по своей изначальной природе близок «мирскому» марксизму и банальному социализму. Мунье в «Манифесте персонализма» манифестировал как раз эту связь между персонализмом и социализмом. К массам нужно обращаться идеологически на персоналистическом уровне. Иначе это не массы, а «быдло», и вместо революции – бунт.

Персонализм так размыт, что необходимо написать некую «азбуку персонализма». Но возникает проблема: если предлагать азбуку персонализма, то не все согласятся с какой бы то ни было азбукой, а тот, кто будет писать азбуку, едва ли будет понятен большинству персоналистов, которыми могут быть все.

В персонализме нет идеологии, которая помогает определенной массе получить дополнительный вес, но это более сильное средство, чем простая идеология. Тот, кто примыкает к определенной идеологии и позиционирует себя в ней (говорит, что он марксист, социалист, непротивленец, вегетарианец и т. д.), вынужден совершать определенные ритуальные действия, чтобы остаться вовлеченным; в какие-то моменты то, что он делает, ему самому не нравится. Не хочешь – не делай. Персонализм – это то общее, что чувствует и представляет себе каждый, размышляет об этом и о том, как же так, что он один.

Человек – это живая картина мира, это чувства, эмоции, деятельность, социальность. Подобное можно сказать в той или иной степени и о рыбах, животных, птицах. Вороны тоже по-своему умны (осторожны и пугливы, но не трусы), социальны, особенно, когда ранним утром, до рассвета, летят над лесом, ищут падаль, общаются (галдят на своем птичьем языке). Взрослые окуньки часто плавают парами, совершают ежедневные ритуалы утренних прогулок. В поведении собак и людей много общего. Растения сохраняют на какое-то время память о каких-либо важных для них событиях, например о засухе, особенно о повторной.

В этой книге кроме обобщенного, есть и личные воспоминания. Помню, прочитал в газете, как дотошный англичанин объехал все страны Евросоюза, когда такового еще не было. В каждой стране он успешно проходил паспортный контроль, хотя в его паспорте была вклеена фотография спаниеля. Моя собака, годовалый спаниель, выбегая на прогулку, всегда помнит, где оставил палочку и где самые злачные места с мусором и запахами, куда тянет, но которые посещать запрещается. Если я оставил собаку дома, сам вышел и что-то сделал на заднем дворе, а потом ее выпустил, она обязательно пройдет по моим следам, вынюхает, что я делал, чтобы знать, помнить, кто чем занимался из близких. Чем это не картина мира (постоянно меняющаяся, как и должно быть) в собачьей голове?!

Персонализм – это, наверное, единственное, что отличает нас от насекомых, млекопитающих… Животные – не персоналисты, хотя тоже живут картиной мира: они и социальны, и эгоистичны, и индивидуальны. Только едва ли они убеждены так, как мы, люди, что богоравны и равновелики миру. Это позволяет человеку произвольно считать себя независимым от мира, чего не могут сказать о себе животные. Моя собака считает меня главарем стаи, и, когда я сержусь на что-то, что обычно к ней не относится, очень подобострастно смотрит на меня. У меня нет желания быть главарем стаи, для меня вообще не существует каких-то главарей. В этом мы различаемся с моей собакой, которая, однако, даже внешне во многом похожа на меня.

Персонализм, свобода верить во все, что хочешь, – именно это отличает человека от других тварей. Современный человек в 40 случаях из 100 (статистика относится к США) меняет свои верования и принадлежность к той или иной церкви[4]4
  См. об этом: Сохань И. Философия благотворительности. Счастье и грех. – Киев: Наук. думка, 2010.


[Закрыть]. У собак обычно на протяжении всей жизни бывает только один хозяин. В этом человек выше собаки, свободнее, ответственнее. А любят, представляют, помнят все примерно одинаково: и люди, и звери.

В персонализме нет какой-то избранности. В этом его отличие от религии, те или иные адепты которой позволяют себе считать, что они избраны Богом в силу убеждений, цвета кожи, местожительства или в зависимости от длины мочки уха, которую иногда специально вытягивают. В персонализме невозможно представить избранность одних. Кто будет избирать? В персонализме тот, кто избирает, и так избран вне зависимости от того, где и как он еще может быть избран; и этот главный выбор избранности делает ничтожными все остальные попытки быть избранным с других точек зрения. Поэтому персонализм не нуждается в религии и персоналист соответственно тоже, хотя имеет полное право верить во все, что хочет, и поклоняться тому, кому душа велит или к чему привыкла.

Без субъекта нет объекта. Этот тезис ничего не говорит о субъекте. Субъектно-объектные отношения, которые сформировали индивидуалистическую философию, недостаточны в персоналистической философии. Личность не хочет и не может быть только субъектом, а хочет вмешиваться, быть госпожой субъектно-объектных отношений, формирующихся вокруг нее, окрашивать мир, создавать ароматы. Личность возникает, когда проявляются три составляющие: личность со всеми претензиями, другие личности и реальный мир. Между такими размытыми категориями, трудно установить границу. Только текущая структура мира, масса различных объектов, пространство и время разделяют одних и других, субъект и объект. Человек может смотреть на мир, в котором действуют другие личности, как со своей точки зрения, так и с точки зрения всех других личностей. Человек может созерцать мир даже в безличностном мире, изучая законы физики, химии, биологии. В персонализме никто не хочет ни унижать человека, ни возвеличивать его.

Персонализм – не просто манифестация Я – то, как личность появляется в мире и что заявляет о себе. Я – главное в индивидуализме. В персонализме личность – это не Я, это мир всего, что можно помыслить таким образом, каким конкретное Я это мыслит. В этом течении много внешнего и примерно столько же внутреннего. Персонализм возник после индивидуализма, поэтому какие-то спорные вопросы решены изначально. Персонализм «крепко дружит» также с позитивизмом и с иррационализмом. И Локк, и Гуссерль, и Макс Штирнер – это те, кому всегда рады в персонализме. Я не может быть без не-Я, при этом всякое Я возникает только тогда, когда разделает внешнее на одно и другое, А и не-А. В этот момент возникает мир, и только в этот момент разделения можно говорить о личности.

Субъект возникает, когда представляет объект как то, в чем есть одно и другое (если использовать терминологию Фихте). Он для самого себя и субъект, и явление. Шопенгауэр тоже близок к персонализму. Философ – пессимист, а пессимистом не может быть индивидуалист. Только персоналист в отдельном случае может быть пессимистом. Однако Шопенгауэр жил в эпоху, когда генетика еще не была наукой, и многое из того, что потом нашло обоснование в генетике, было замечено философом и подвигло его на особую фразеологию. «Мир как воля и представление» – это весьма невразумительная фраза. Какой мир? Чья воля? Кто представляет, что взято, что дано в представлении?

«… Личинка жука оленя прогрызает в дереве дыру для своего превращения вдвое длинней, когда ей предстоит быть самцом-жуком, чем когда ей быть самкой, чтобы в первом случае приготовить место для рогов, о которых она еще не имеет представления»[5]5
  Шопенгауэр А. Избранные произведения. – М.: Просвещение, 1992. – С. 43.


[Закрыть]. Шопенгауэр выводил из этого наблюдения доказательство проявления воли, которая работает еще до представления, поскольку личинка жука не имеет представления о мире и сама по себе не имеет никакого отношения к рогам, которые у нее, возможно, вырастут, если жук будет самцом. Шопенгауэр не знал генетики, не имел «нашего современного» представления о закономерностях случайных процессов. С помощью воли, о которой писал философ, едва ли можно было создать такой мир, какой возник. Психологи считают, что даже степень нашего милосердия во многом зависит от генов, то есть от того, как какой-то белок вырабатывается в нашем организме в данную минуту – в большем или меньшем количестве.

Конечно, генетическое кодирование и передача информации – это не операции с представлениями, а непознаваемая воля. Однако генетический код можно расшифровать, понять, как он работает, и представить, как он формировался. Это всегда будет, скорее, картина мира, представление, чем работа слепой воли. Мир – это не воля. Человек – это не воля. Человек – это не представление. И мир – это не представление. Нам кажется, что правильнее говорить о картине мира как о том, чем обладает тот, кто представляет мир так или иначе (так, а не иначе, и в этом проявление своеволия).

В персонализме человеку безразлично, как решаются основные метафизические вопросы, поскольку как бы они ни решались, человек все равно должен остаться в середине, в центре, во главе. В персонализме человек – краеугольный камень в любой метафизике. Законы веры и познания мира вторичны и индивидуальны в персонализме, поскольку верить можно во все что угодно и представлять мир можно по-разному.

Картина мира играет особую роль в персонализме. Она возникает, если только присутствует тот, кто воспринимает картину. При этом последняя – не совершенно точная фотография существующего, а некоторое представление о существующем и о том несуществующем, которое можно помыслить одновременно с существующим; в нем отсечено что-то, существующее в том, что изображено и представлено, а добавлено то, чего нет в реальности, поскольку магия художника (а мы все в душе художники) помогает дополнять видимое невидимым. Конечно, это «добавленное» работает только для человека, а собака, даже самая умная, совершенно равнодушна к картинам, которые висят на стене. В этом отличие персонализма от других мировоззрений. В музей может зайти или залететь, забежать кто угодно: птица, кошка, но только человек, осознающий себя личностью, увидит мир, которого нет больше нигде.

Картина мира – это то, что объединяет людей, поскольку они смотрят на одно и то же, хотя и по-разному. Теоретически возможно представить картину мира собаки или кошки, но едва ли она будет понятна во всех деталях. Когда я переодеваюсь, чтобы выйти из дома, и говорю собаке, с которой привык общаться, что «иду в магазин» или «мы идем гулять», она не верит полностью моим словам, а всегда подходит и обнюхивает меня, чтобы понять, как я пахну в одежде – тем, в чем гуляю с ней или в чем хожу в магазин.

Для собаки видимое так же важно, как и запахи, я это понимаю, но полностью ощутить собачье видение мира не могу. Обратное в полной мере уже совершенно невозможно. Собака не сможет никогда представить картину мира человека. Это важно для персонализма. Собака или кошка могут жить без сородичей, человек нет. Поэтому одна из самых читаемых книг – «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо». Как бы я жил, если бы других не было? Что бы я делал, чем занимался и зачем мне тогда вообще жизнь?

Человек – существо социальное не потому, что он не может прожить без других людей. В известной сказке Маугли жил же как-то среди зверей. Прежняя философия анатомировала человека и ничего в нем не находила, поскольку Фрейд показал, что можно погружаться все глубже и глубже, но это не даст ответа на вопрос о том, что же скрыто в человеке, что самое главное. Внутри нас живет та же социальность, отображенная в виде различных сознательных, бессознательных способов, система зеркал, которые уведут нас вглубь, в бесконечность, в «дурную» бесконечность, которая в итоге ничего не покажет. Человек в персонализме – это не тот, кто смотрит внутрь себя, а тот, кто смотрит вовне, хотя внутри себя можно увидеть гораздо больше того, что может быть вовне.

Для человека внешний мир проще внутреннего. Только внутренний мир интересует немногих, а внешний – большинство. Раньше я думал, какими мои дети вырастут, о чем они будут думать, а потом понял, что никто не поймет, о чем размышляют дети. Внутренний мир человека никому не нужен, хотя он «больше» внешнего мира, который все хотят понять. Человек живет внешним миром, внутренний мешает. Внутренний мир – это хаос, который упорядочивается только тогда, когда подчиняется внешнему миру. В этот момент рождается персонализм. Это самое главное, что можно сказать о человеке с точки зрения персонализма. Персонализм возникает на изломе внешнего мира и внутреннего, когда человек начинает видеть не только самого себя, а и весь мир. Поэтому в персонализме много социальности, марксизма, ярко выражена негативность по отношению к индивидуализму.

Существует мнение, что общество, пресса, семья, школа, среда, район проживания, шумный сосед, который много лет живет этажом выше, влияют на развитие и формирование человека массовой культуры. Это во многом верно, как и то, что алкоголь, никотин, большинство лекарств, социальные сети в Интернете тоже оказывают влияние на человека, иногда негативное, если длятся продолжительное время. Однако человек так не формируется. Каин и Авель родились от одних и тех же отца и матери. У них одни и те же гены, поскольку кроме папы и мамы (Адама и Евы) никого прежде не было, значит, не могло быть смешения различных генов. Это довольно буквальная интерпретация библейской легенды, которой многие верят. Но в бедной семье рождаются богатые в будущем люди, в необразованной семье рождаются умные, в бездарной – одаренные. Человека нельзя рассматривать только сквозь призму социальности или генетики, каждый человек, даже массовой культуры – это существо, равноценное миру, поскольку каждый – личность.

Человек определяется не только своей «примитивной» личностью как совокупностью особых форм реагирования на окружающий мир (в психологии теории личности этот вопрос хорошо освещен), но также и существующей для него картиной мира. Картина мира – это не только представление о мире, которое каждое живое существо имеет в определенный момент; это и память, которая по-своему селективна: что-то помнит, что-то нет; это и представление о самом себе как о том, что существует внутри мира; это и совершенные обманы, ошибки, что хочется вычеркнуть из себя, не признавать своим. Все перечисленное едва ли применимо к другим существам, кроме человека.

Картина мира часто определяет человека, становится его судьбой. В картине мира есть не только представления, но и генетически сохраненные приобретения. Мальчишка, увлеченный с детства техникой, велосипедами, мечтающий о машинах, возможно, станет великим изобретателем, организатором производства, но вряд ли музыкантом, композитором или художником и с такой же малой вероятностью профессором философии. Исключения бывают, но человек редко меняется в период с пятнадцати до шестидесяти лет. Нравственно он может измениться, стать хуже, лучше, но мечту не изменишь, о чем мечтал в юности, тем будешь жить всю жизнь, о том, возможно, будешь жалеть в старости.

Картина мира – это цельное, единое, устойчивое, хотя и постоянно меняющееся в мелочах представление о мире того, кто видит этот мир так, как он сам себя представляет (без субъекта нет объекта, значит, кто-то должен представлять. Тот, кто представляет, должен установить различие между тем, кто есть он сам, что есть другое, что было в прошлом, что достоверно, что недостоверно, а кроме этого, еще и что хочется забыть, а что не забывается, и еще бог знает что…).

Без картины мира нет персонализма. Вне картины мира мы должны говорить о человеке как об индивидууме (согласно западноевропейской философии). Тогда индивидуум – субъект, который познает мир (объект). Оказывается, нельзя быть субъектом без объекта. Субъект, соответственно, как-то влияет на объект (как в физике нельзя вполне достоверно понять что-либо, поскольку познающий субъект для своего понимания должен как-то влиять на объект).

В духовном мире человек не может быть независим от своей социальности и природности. В нем много от Фрейда, Адлера, Юнга, даже если в нем нет никаких «фрейдовых» отклонений и он обычный человек в возрасте тридцати-пятидесяти лет, занят работой, отдыхает на курорте две недели в году и копит деньги на старость. Человек зависит от «общества», как бы и по какому признаку не объединять людей. Человек зависит от своей истории, от своих врожденных качеств, от того, где в конкретный момент он находится.

Если использовать известные литературные образы, то картина мира Обломова отличается от картины мира Хлестакова или Чичикова, тем более Дон Кихота, Одиссея или Фауста.

В персонализме при всем сходстве каждая картина мира практически несопоставима с другой, если учитывать, что человек зависит от своей памяти, которая может быть коррумпирована, искажена, от своих представлений о мире, которые, возможно, и в абсолютном отношении неверны (иначе кто бы жил познанием?). Человек живет познанием, он ползет по древу знания, даже не зная, кто он сам, куда ползет, зачем, по какому дереву.

Религиозная позиция заключается в том, что человек не знает этого всего, но главное уже дано изначально, и человек должен открыть в себе то, что ему дано. Другая позиция – ему самому следует открыть то, что в нем может быть. Ему изначально не дано ничего важного. Он сам, своими поступками, решениями, страданиями, выбором и жизнью внутри общества других людей делает себя таким, каким хочет себя видеть. На дереве масса листьев, но каждый листочек имеет свой неповторимый рисунок. Личность – не просто индивидуальность, это картина мира с одной точки зрения. У животных тоже есть личность в данном понимании, поскольку собака помнит свой дом, местность у дома, хозяина, отличает чужих от близких. Наверное, у животных есть даже мировоззрение, поскольку у них есть общие подходы к кластерам различных ситуаций и свое представление о «хорошем» и «плохом». Это подтверждает, что человек произошел от обезьяны, поскольку не только человек во многом – животное, но и животное личностно, оно отличается от других, а не просто своеобразно, индивидуально, как все листочки дерева, различающиеся между собой.

В персонализме важно понимать, что каждый человек – это индивидуальная изменяющаяся точка зрения на мир, который представляют, соответственно, каждый раз иным образом. Если нацелиться на постоянство, которое всегда все же выплывает в результате таких субъективно-объективных отношений, то можно говорить о личности как о некоторой целостности. Однако личности могут быть не цельными, расколотыми, ущербными… Какие-то нарушения существуют в процессе развития каждой личности, как она сама это сознает, и в том, как личность взаимодействует с другим миром, с объектом. Таким другим миром может быть только мир других личностей, социальный мир, куда попадает любая личность, стоит только заговорить о ней.

Картина мира, о которой мы говорим в персонализме, отличается от описанной картины мира Хайдеггером в работе «Время картины мира». Там картина мира возникает, когда человек в Новое время становится субъектом. Чтобы субъективировать себя, он должен объективировать мир, сделать его картиной мира, чтобы мир стал не чем-то иррациональным, непознаваемым или однозначно заданным в Писании, а наоборот, чтобы мир был опредмечен в представлении человека-субъекта и чтобы миром можно было распоряжаться как предметом.

Мы уже отмечали, что персонализм едва ли мог возникнуть в старое время, поэтому персоналист – человек Нового времени. И то, что Хайдеггер писал о таком человеке, относится и к персоналисту. «Если теперь человек становится первым и исключительным субъектом, то это значит, что он делается тем сущим, на которое в роде своего бытия и в виде своей истины опирается все сущее. Человек становится точкой отсчета для сущего как такового. Такое возможно лишь с изменением восприятия сущего в целом… Где мир становится картиной, там к сущему в целом приступают как к тому, на что человек нацелен и что он поэтому хочет соответственно преподнести себе, иметь перед собой и тем самым в решительном смысле представить перед собой. Картина мира, сущностно понятая, означает, таким образом, не картину, изображающую мир, а мир, понятый в смысле такой картины»[6]6
  Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления. – М.: Республика, 1993. – С. 48–49.


[Закрыть].

Новый человек хочет упорядочить и подчинить себе не весь возможный мир, а тот, который поддается контролю и исчислению, мир как картину мира. Это базис для нового человека и его оправдание. Он не хочет большего, но и не согласен на меньшее. Хайдеггер не персоналист, его интересовали метафизические вопросы, но персоналист во многом согласится с Хайдеггером. Персоналист воспринимает мир как картину, и такая объективация необходима, чтобы субъективировать человека, чтобы тот получил хоть какую-то весомость, однако после этого каждый поступает так, как хочет, как он видит мир. Кто-то стремится максимально опредметить его и сделать орудием в своих руках для каких-то целей, а другой, задавленный собственными психологическими проблемами, готов потратить жизнь, чтобы разобраться с ними и потом смириться с самим собой.