Текст книги "Белый дом. Президенту Обама лично в руки. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ"

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
ДОКТОР НАТУРОПАТ ЮРИЙ ИВАНОВ

“Юрчик, а ну как придержи Анечку, я вправлю защемление на уровне 5-6-го шейного!”, доносится с заднего сиденья. Поворачиваю голову. Юрчик виснет на Анечке с одной стороны, брадобрей Юрий Иванов прилаживается к 5-6-му шейному с другой, машина врывается в туннель имени Джорджа Вашингтона, шум и гул которого на какое – то время заглушает вопль Анечки…

“А сейчас доктор натуропат Юрий Иванов поделится своими соображениями по поводу диагностики и лечения диабета второго типа”, как всегда по вторникам доносится откуда – то из – за головы жизнеутверждающий голос диктора DAVIDZON RADIO, и я привычно вырубаю заляпаное мукой и грязью главное средство коммуникации пекарни что на пресечении 65 – ой и 7ой.

10 мая 2003 года, Багдад, ранней утро. «O, my God!», ошарашеный взгляд Али скользит сквозь затемненное тонированое стекло вдоль неприбраной, грязной, помойной, зачуханой улицe, по которой утренний ветерок лениво гоняет груды мусора. «Ты не поверишь как здесь было чисто при Саддаме!».

7 сентября 2009 года, Нью Йорк, раннее утро. Labor Day. «Б…ь!», словно возвращаясь в май 2003, привычно скольжу взглядом по таким же неприбраным, грязным, помойным, зачуханым, c такими же грудами отбросов улицам Брайтона.

«Скажите, что вы сделали хорошего за все время? Скажите, было ли хоть одно из ваших распоряжений ставивших целью организовать дело, а не популяризацию ваших личных имен? Вы не можете разобраться в самых простых житейских вопросах, а лезете в министры, атаманы, лезете в руководители великого государства, вместо того, чтобы быть обыкновенными писарчуками…». Ну и так далее… до бесконечности… прилагаются мнения выдающихся представителей моего (с таким же успехом вашего – нашего) народа представители которого вкупе с такой же родственной в целом русскоязычной армией тихой сапой оккупировали благословенную землю Брайтона.

РУССКАЯ РЕКЛАМА поддерживает мэра Нью – Йорка МАЙКЛА БЛУМБЕРГА решившего баллотироваться на третий срок чтобы осуществить все свои замыслы, касающиеся нашего города. № 32 (851) 7-13 августа 2009 года.

Мой скорбный путь в сей славный праздник труда раскрепощенного международного пролетариата ведет, увы, не вдоль по Питерской – вдоль Coney Island в сторону моря – окияна.

Я вас приветствую: здоровенный засцаный матрац со всеми подматрацными причандалами, сиротливо прислонившийся к окну, картонки из под обуви на подоконнике и картонку из – под пиццы на вечно грязном и немытом полу равно как и мешки из черного пластика со всякой дрянью в обнимку с колченогим (перевернутым) стулом в окружении фантиков разорваных и просто смятых на третьем этаже дома с мраморным фасадом по адресу: 3033 Coney Island Av. Brooklyn NY. Мои наилучшие пожелания: таракану с задраными кверху обездвижеными клешнями заклякшему на лестничной клетке между вторым и третьим этажами в честной компании с грязью, плесенью, мусором, окурками и прочей гадостью, паутине с мумифицированой мухой в левом нижнем углу засмальцованой оконной рамы в аккурат напротив приспособления для мытья полов с застоявшейся зловонной разноцветной жижей. Нижайший поклон: исходным продуктам жизнедеятельности желудочно – кишечных трактов дву – и четвероногих приматов у самых врат оффисов MEDICAL по тому же Island Av. но уже за номером 3057 вкупе с тем, что осталось от предметов недопитонедоеденых щедро разбросаных по прохожей части не считая придорожных канав по пути следования до бодворка. Воздушный поцелуй: огромной куче завонявшего отребья и барахла, какой день кряду привлекающей взыскательного клиента в считаных метрах от кафэ с романтическо – поэтическим названием PARIS. Долгие лета жизни: разбитой бутылке из – под пива с торчащими кверху смертоносными жалами подле гидранта, смятым жестянкам из – под чего угодно посреди тротуара, таким же смятым пачкам сигарет, пластиковым и бумажным стаканам, оберткам, салфеткам, бычкам, черти чему – всему этому Вавилону мусора, грязи, помоев и смрада.

Верх уродства и паталогии. Царство денег, насилия, смешения, вырождения, низменных, недочеловеческих инстинктов. Все кругом продажно, низко и материально. Нет высшей идеи… Гетто. Дно. Ты живешь в гетто, на дне, среди странных, умывающих одну половину тела по четным, а по нечетным другую, рассчесывающих пол головы, вымывающих половину грязной катрюли, подметающих одну сторону улицы, гадящих на каждом шагу непонятных существ.

В который раз задаешься бессмысленным вопросом. Это есть путеводный маяк, визитная карточка человечества, современное Ельдорадо, Мекка, Клондайк, Земля Обетованная. Тебя ждет: 10-12 часовой рабочий день за сущие гроши с нулевыми правами, когда в любой секунд пинком под зад тебя могут выставить на улицу, нещадная эксплуатация, ночлежка с тараканами и хорошо если без клопов, скудный быт, фарисейство и лицемерие власть предержащих – вот твой удел на многие годы вперед, почитай что на всю жизнь. Ты хочешь вырваться из этого заколдованого и порочного круга бедности граничащей с нищетой, предпринимаешь усилия, не сидишь сиднем сложа руки, нет, ты весь в настырных поисках, исчешь применения своим силам и талантам, рыскаешь по стране, меняешь места жительства, но везде одно и то же, одно и то же. Везде, куда бы ты, мил человек не подался, тебя ожидает ночлежка, каторга, бесправье, безмолвье, одиночество, в окружении таких же как и ты, забитых, одиноких, замордованых ежедневной битвой за жизнь, за кров, кусок хлеба, изгоев.

Куда бы ты не подался, тебя ожидает минимально установленая в данном штате почасовая оплата. Если бы минимально установленная почасовая оплата составляла один (1) доллар – тебе бы предложили один (1) доллар, если бы законы штатов позволяли посадить тебя на цепь – тебя посадили бы на цепь, если бы законы штатов позволяли превратить тебя в раба – тебя превратили бы в раба.

«Эгоизм хозяев прибрежных участков возрастает год от года. Дай только им волю, и они вообще загородят всю Темзу…». «Идем, покажу тебе мои аппартаменты…». Приходим. Обычная столетней давности брайтоновская двухэтажка. В которой комнаты, изначально выстроенные сто лет тому для жилья, не для переспать, разделены пополам и превращены в клети. Размером немного более одиночной тюремной камеры. Над очком прилажена лейка, с которой тебе на голову польется вода. На столик водружена камфорка. И ты имеешь студию! Это уебище, где и одному повернуться то негде называется студией за которую с тебя сдерут чуть ли не двухнедельный заработок. В условиях зачастую диккеновских, немыслимых в настоящее время ты будешь вьябывать за переспать. Учти, окна твои перекрыты и запаяны желеной решеткой, запасного выхода или нет или он запаян также как и окна, входная дверь всегда заперта, коридорчик узюсенький (а каким ему еще быть если все перестроено и ужато немыслимо), так вот учти, ты рискуешь элементарно сгореть живьем, так же как и любой посетитель бесчисленных гроссери “99 сентов”, в которых такие же алчные и бессовестные как и домовладельцы хозяева в погоне за прибылью при попустительстве властей напрочь игнорируют какие бы то ни было правила что противопожарной, что санитарной безопасности. Или с их молчаливого согласия? Или даже благоволения? Как может специалист не видеть то, что бросается в глаза непосвященному? Не обращить внимания? Мизинцем не пошевелить?

«Когда землевладельцы и в самом деле вас притесняют – их надо ставить на место..». На брайтоновском бодворке и по сей день стоят этакие здоровенные тумбы с круглых боков которых на вас глядят пожелтевшие от времени фотографии, в которых запечатлена жизнь местного сообщества того далекого, ушедшего времени двадцатых – тридцатых годов прошлого столетия. Всматриваясь в снимки усатых дядь и дебелых матрон вместе с домочадцами, в их пляжные, нелепые по нынешним мерилам одеяния, невольно сравниваешь их с настоящим и ловишь себя на неком несоответствии. Ловишь себя на мысли, что у них, ушедших, было нечто то, что отсутствует у нас, сегодняшних. И ты никак не можешь ухватиться за это нечто. И только по возвращении домой, переступая через распростертое на крыльце дома безжизненное то ли обкуренное, то ли обпитое, то ли обколотое тело, ты ухватываешься за это нечто.

У дома как и человека своя история. У каждого своя. Интересно, если взять да подсчитать, сколько людских поколений волнами сменяя друг друга прошли сквозь эти стены. Сквозь эти вот комнаты. Что они видели? Слышали что? Любовь, ненависть, поножовщину, драку, рождение ребенка, предсмертный хрип, застолье, одиночество, чего они только не видели на своем долгом веку, стены этой дежурной бруклинской многоэтажки. Кто квартировал здесь? Скорее всего это были приличные люди, усатые дядья вместе с дебелыми матронами и своими многочисленными домочадцами, словно сошедшие с округлых боков здоровенных тумб, чистюли, бережливые и аккуратные пользователи двойных массивных входных дверей, широкого мраморного вестибюля, высоких потолков, лифта.

Восстанавливаю хронологию событий. Первым делом потек полоток в ванной. Штукатурка сначала побурела, затем почернела и пошла гангренозными пятнами, затем отваливаться кусками. Звоню суперу, так мол и так, принимай меры, хорошо, отвечает супер, сейчас времени нету, а так, как только так сразу. Где– то через месяц отвалилась лампа что на кухне. Дергаю за шнур, сама лампа в плафоне, сам плафон пришпилен к потолку, от дергания за шнурок там, внутри лампы происходит некое физическое действо именуемое замыканием (размыканием) и свет то включается, то выключается. Так вот где – то через месяц вместо действа физического произошло действо чисто механическое, плафон возьми и отвались от потолка, но не до конца, не на голову, дергающую шнур, а на длину проводов, вследствии чего произшло зависание объекта в кухонном воздушном пространстве. “А что это у тебя за хуйня такая на кухне висит?” поинтересовалась Элик указывая ноготком на странный парашут зависший над головою и я лихорадочно стал названивать. Так мол и так, Элик собирает манатки, срочно принимай меры, хорошо, отвечает супер… В ванной лампа не отвалилась, она просто перестала замыкаться – размыкаться. Да, я могу выкрутить лампочку! И даже вкрутить. Но не под плафоном намертво припаяным к потолку. Звоню суперу… Звоню в риелстейт с тем же успехом.

“Игоречек… промурлыкала как-то среди ночи Элик …меня только что что– то укусило за ножку”. В результате тщательных оперативно – розыскных действий обнаружено подлое насекомое нанесшее Элику телесную шкоду в виде повреждения кожных покровов с кратковременным расстройством здоровья и потерей трудоспособности. Если у кого ноги средство передвижения, то у Элика к вашему сведению ножки средство заработка, не селедкой девушка в продмаге торгует, понимать надо. Правда Элик зарабатывает на жизнь не только своими ножками, но об этом не здесь. “Игоречек, а у тебя случайно не найдется яблочного уксуса?”, и откуда девушка знает, что клопячий укус лечится яблочным уксусом, подумал про себя Игоречек, а ответил так: “ Нет, только простой, я им пельмени поливаю”. “Ну, а сперма то у тебя надеюсь найдется?”, какая же она умница, эта святая девушка, в который раз опять же про себя умилился Игоречек, и все то она на свете знает, а ответил так: “Для тебя, золотце, у меня найдется все!”.

В темной ванной, словно в темнице сырой, тебе на голову капает, в темной кухне ганяют наперегонки, словно на стадионе, тараканы, в темной спальне любимую девушку грызут клопы! И куда ни ткнись, и куда ни позвони, и к кому ни обратись тебе либо “как только так сразу”, либо автоответчик прогугнявит посылая на очередной www. Превратили дом жилой в гадюшник, в яму помойную, и хотите чтобы я выкладывал за эти и прочие “удобства” ежемесячно помимо биллов штуку баксов. «Когда домовладельцы и в самом деле вас притесняют – их надо ставить на место.. У меня руки чешутся – так бы и сорвал такую доску и колотил бы ею по башке того, кто ее повесил, пока он не испустит дух, и тогда я похоронил бы его и водрузил бы эту доску над его могилой вместо памятника». Взял бы клопов охапку да напихал в бороду да в пейсы твои и еще бы засунул а штрипсы, вместе с тараканами, а сверху доской, чтоб дошло раз и навсегда, как над людьми измыватся. Был суд, скорый и правый, попраная справедливость, пусть частично, но восторжествовала, в три дня все было отремонтировано, выкрашено, побелено, протравлено, продизенфицировано, даже Элик вернулась, правда как всегда ненадолго.

И тебя так все это достанет, и грязюка эта, и тараканы, и клопы, и DAVIDZON RADIO с его натуропатами – брадобреями, и эти каменюки бесформенные с торчащими наружу пожарными лестницами, и эта постоянная брехня именуемая политикой, и эти спущеные до пол жопы штанины, и эти вихляющие задницы, и эти размалеваные всеми цветами радуги фейсы, и эта ближе к зорьке заваливающаяся то ли пьяная то ли обкуреная – да и пьяная и обкуреная – чего уж там, Элик, все то же и везде же в этом сбрендившем мироздании, где каждая поначалу здравая мысль, идея, начинание, возводится в абсолют с тем чтобы превратится в свою диаметральную противоположность именуемую абсурдом, что ты плюнешь на все это многообразие проявлений жизни именуемой цивилизацией, возьмешь билет в одну сторону, и укатишь куда подальше докуда глаза глядят. Но и там где подальше, и там где далеко, как и там где совсем – совсем далеко, те же тараканы, те же клопы, та же грязюка, те же натуропаты – брадобреи, те же бесформенные, правда без торчащих наружу пожарных лестниц, дома, та же брехня, жопы, фейсы и элики. И только океан, без начала без конца и без края океан, без тараканов, клопов, грязи, домов, политиков, натуропатов – брадобреев, эликов, только он, единственный во всем мироздании сохранивший первозданную чистоту и свое Я океан поймет и спасет тебя.

Ранним утром ты выйдешь к берегу и вдохнешь полной грудью его воздух, такой чистый и прозрачный словно слеза ребенка, ноги твои погрузятся в прибрежный песок еще хранящий тепло вчерашнего солнца. Берег еще пустынен так же как и расстилающаяся водная гладь, сквозь щебетанье райских птиц доносится тихий рокот прибоя и ты, здесь, на краю света, дохлый, полуумный, очумелый, выброшеный на свалку и списаный в тираж человечек внезапно почувствуешь и поймешь, что все то, что мучило тебя и не давало жить, вся эта грязь, все эти клопы, тараканы, брадобреи – натуропаты, брехуны – политики, лерики все эти, элики не имеют ровно никакого значения перед простирающийся пред тобою бескрайней водной гладью, песком, еще хранящим тепло вчерашнего солнца, тихим рокотом прибоя и щебетаньем райских птиц. Внезапно в тебе пробудятся силы. Первозданные, необузданные, дикие. Пристегнувшись, ты рванешь, бросишься в водную стихию и начнешь яростно грести навстречу занимающемуся дню. Солнце еще полностью не взошло, косые лучи только выглядывают из – за DEAMOND HEAD, прибрежная полоса в тени, тебе придется преодолеть около сотни метров прежде чем настичь его в океане. Перемена просто разительна, из сумерек ты попадаешь в залитое солнечным светом пространство, душа твоя, такая же сумеречная, тяжелая, и неприкаяная словно моросящий нудный осенний дождь от солнечных бликов просветлеет и ты набросишься на очередную волну яростно, словно в последний раз, как набрасываются на любимую, уходящую к другому, женщину. Таких волн на твоем пути будет немало. Каждый раз, преодолевая накатывающую на тебя водную глыбу ты приподымешься на борде словно всадник на лошади преодолевающий препятствие. Это далеко не всегда удается. Высокая многотонная стена развернет тебя в противоположную сторону и собьет, швырнет словно котенка в воду. Ничего страшного. Ухватившись за страховочный трос подтянешься к борду и уцепишься за его плоское скользкое пластмассовое тело. Отдышишься, отплюешься, отхаркаешься. Взберешься на своего верного водного всадника и продолжишь свой путь, борьбу свою с вечностью и бесконечностью, ибо волны так же вечны и бесконечны как океан, как сама вечность, поэтому с ними можно и нужно бороться в отличии от борьбы с человеческими существами, борьба с которыми бессмысленна и заведомо проиграшна. Звплыв, какое – то время обессилено повиснешь на борде, свесив руки в воду, такую теплую и ласковую, словно материнские руки, которые больше никогда не прикоснутся к тебе, словно руки любимой, ласкающие чужую плоть или руки ребенка касающиеся твоего лица, вода эта, такая теплая и ласковая вместила в себе все то, чего лишила жизнь, поэтому ты так счастлив посреди этой прозрачной, омывающей тебя океанической глади и благодарен ей. Затем приподымешься, спустишь ноги и начнешь ими же болтать в тихой воде, ведь ты в Тихом Океане, он и в самом деле тихий, здесь, где – то в нескольких сотнях метрах от берега, волны остались позади, у тебя за спиной, они начинают формироваться где – то метрах в двухстах от берега, возникая как бы из ничего, затем стремительно увеличиваясь и набирая ходу взрываются с грохотом рассеивая вокруг себя мириады соленых брызг. На обратном пути одна из таких волн подхватит тебя. Завидев в океане ее гребешек, ты начнешь грести в сторону берега равномерно, спокойно, прислушиваясь к нарастающему за спиной шуму. Твое натренированое ухо уловит момент, когда приближающийся шум переходит в грохот готовый погребсти тебя под толщей воды и ты вытянешься словно струна, словно тетива лука, и волна выстрелит тобой, ударит сзади своей необузданой первозданной силой, словно выпущеный из пращи ты понесешся, хорошо если просто и ровно по водной поверхности с трудом удерживая равновесие, а еще лучше когда тебя вскинет на самый гребень, тогда ты испугаешься, потому как нельзя не испугаться когда тебя выносит на самый гребень, но испуг будет мгновенным, потому как тебя тотчас же швырнет вперед некая могучая сила но ты удержишся на ногах, ведь ты уже умудрился вскочить на ноги, и ты удержишься хотя удержаться невозможно и будешь нестись к берегу, оглохший от грохота удара и ослепший от мириада соленых океанических брызг заливающих твое лицо, будешь нестись пока тебя не настигнет следующий гребень, ты почувствуешь приближение опасности и приготовишися к отражению удара – несколько сместишь центр тяжести назад и еще больше спружинишь ноги, и вот ты понесся с новой силой и опять удержался, хотя волна ударила тебя уже с боку, никогда не знаешь откуда тебя ударят, волна как и человек, часто ударяет неожиданно, коварно, без предупреждения, как бы из ниоткуда, изподтишка, но волне, этой безмолвной груде соленых водных брызг ты простишь, в отличие от человека, все.

“Слушай, ты тут словно в крепости какой – то ”, это я Борису, спускающемуся по лестнице к массивной железной двери, сам стою на тротуаре и рассматриваю наружную стену, на которой слева от чугунных врат привинчена здоровенная железная коробка со всякими причандалами в виде кнопок, ламп, рычагов да рычажков, рядом табло, только не такое, как в соседнем коттедже: «Осторожно злая собака!», а: «Дом находится под круглосуточным наблюдением видеокамер!». Я тоже нахожусь под круглосуточным наблюдением, помимо того меня наблюдают еженощно меняющиеся необьятно толстые дядьки восседающие у монитора в холле жилого здания. Напротив гостинница, там паркинг, машины там, между которых круглосуточно слоняются такие же, напоминающие брайтоновские тумбы дядьки, так же круглосуточно озабоченные сохранностью четырехколесных железных коробок. Всё, вся и все находится под круглосуточно – круглогодично – круглопожизненным присмотром да приглядом в стране невиданых свобод Америке. Или не всё, вся и все, а Обама? Скажи, только честно, в Белом Доме на каждом углу на тебя тоже пялятся эти мертвые, сверлящие электронные буравчики, буркала эти противнючие, при одном виде которых хочется взять доску и колотить по ним так же как и по некоторым мороньим головам придумавшим все это круглосуточно – круглогодично-круглопожизненное свинство. Лично мне неприято. Я же приличный человек. Не морда уголовная. Ну и что, что бедный, таких между прочим большинство. Потому как я человек рабочий. А где, в каком царстве-государстве ты видел человека работного да богатого, а? В конце концов я не в тюряге. Понятно, таким образом государство заботится о моей безопасности. Спасибочки. Только сдается мне, что заходит оно совсем не с того боку с какого надобно. Опять же понятны и не вызывают лишних вопросов определенные меры в местах специфических, и не столь отдаленных, но чтобы вся страна стала таким специфическим местом? Какого же мнения государство о своих подданых, если в каждом, ну да, выходит что так, выходит что потенциально в каждом видит оно, то есть государство, злодея.

И правильно оно видит! Побольше засовов всяких и разных. Щеколд, колод, ригелей, силков, капканов, камер, а в особенности замков – поворотных, кнопочных, реечных, цилиндрических, сферических, конусных, с выдвижным язычком и без, врезных, накладных, навесных, механических, электронных, далее амбарных, гаражных, мебельных, чемоданных, комодных, какие там есть еще, подскажите, короче всяких и разных как то и ключей к ним же. А в каждую голову вживить чип! Не то будет как раньше, когда каждый кому не лень мог огреть тебя по башке чем попадя и будь здоров, ищи – свищи что ветра в поле, что в чаще лесной. Как денежный перевод от Международного Валютного Фонда в несколько, уж и не упомню сколько их там было, очередных этих мильярдов именуемых траншами, исчезнувших, словно ветер в чистом поле или огревший тебя ошарашником по башке тять в лесной чащобе, про которых главный но то время то ли смотрящий, то ли лесничий, то ли Первый Всенародно избранный возьми и брякни с очередного опою: “А чорт их знает, куда они делись?”.

А так в каждой башке будет чип и будет совсем не больно. Со временем под флагом «Партнерство во имя мира» чипы модифицируют и модернизируют, где надо подкрутят, где не надо недокрутят, и дежурное блюдо счастья в упаковке “Избегай боли и наслаждайся!” будет подано к каждому столу и в дом каждый. Раньше кричали: “Держи вора!”, теперь будут: “Кушать подано!”. Отбарабанив дежурную смену, нажравшись, напившись, разлегшись на мягком, возьмешь в руки пульт и начнешь по старой привычке нажимать кнопки выбирая канал наслаждения сообразно вкусу, нраву, темпераменту и сексуальным особенностям личности. Оплетешь себя проводами, подключишься, и погрузишься в нирванну почище всякого кокса. И не надо будет ни ригелей, не засовов, ни замков – поворотных, кнопочных, реечных, цилиндрических, сферических, конусных, с выдвижным язычком и без, врезных, накладных, навесных, механических, электронных, далее амбарных, гаражных, мебельных, чемоданных, комодных, какие там есть еще, подскажите, короче всяких и разных как то и ключей к ним же. Придет-таки долгожданная щенячья радость под названием: «Избегай боли и наслаждайся!». Исчезнет, словно по мановению волшебной палочки, все ненужное и вредоносное мешающее жить счастливо и зажиточно, любовь исчезнет вместе с страданиями любовными, категория чужого добра исчезнет, испарится зависть, ликвидируется неравенство, уродство превратится в красоту, порок в добродетель, медный грош в груду злата, зло в добро, все, все, поголовно все независимо от возраста, сословия, вероисповедания, происхождения, образования и прочая погрузятся, словно в материнскую колыбель, в электронно – чиповую нирванну счастья и блаженства, уготованую нам, краснокожим и краснорожим, опоенным огненной водой белолицыми пришельцами с калькульторами вместо мозга и чековой книжкой заменяющей сердце. Проделана нешуточная подготовительная работа, проведены определенного рода и характера мероприятия, соответствующим образом настроено общественное мнение и сознание, в принципе готово все, осталось утрясти некоторые формальности и дорешить чисто технические детали. Скорее бы.

“Это ваша дочь?”. “ “Нет, это моя невеста!”. С трудом взваливаю на себя обездвиженый человеческий куль. Господи, какая же ты тяжеленная. Насколько все же живое тело легче, почему так, странно, ведь вес один и тот же, а тяжесть буквально неподьемная, хотя весу не больше чем в мешке муки в 96 паундов, это ровно полтинник, это смешные 50 кг, ты за смену этих мешков перетягаешь несчетно и хоть бы тебе хны, а тут, среди ночи с трудом превеликим отрываешь от квадратных бордюровых плит пьяную в усмерть Элик и прислонившись ею же к фонарному столбу отчаяно машешь рукой: “Эй, такси!”. Но где оно, это такси посреди ночи? Вот очередной брат во Христе, вначале слегка притормозив, затем, завидев и оценив картину, тут же дает по газам. Почувствовав ослабление хватки, Элик, словно скользский угорь вываливается из моих рук и находит успокоение там где ей и место – на паперти. Еще эта чертова сумка. Перебрасываю сумку через плечо, любимую девушку через другое и несу, словно раненого с поля боя бойца. До следующего фонарного столба.

Рывок – и вот мы уже в холле, еще рывок – и вот мы уже в лифте, еще рывок, и вот мы уже в корридоре, еще – и вот мы уже в квартире, еще – и я швыряю обездвиженый человеческий куль принадлежащий любимоненавидимой девушке на постель, затем, грохаюсь рядом сам.

Я сижу подле окна и рассматриваю в мерцающих ночных свечных бликах распростертое предо мною тело. Сердце мое перестало выскакивать из груди так же как и кровь стучать в висках. Я сижу забросив одну босу ногу за другую такую же босу, у окна и рассматриваю нагое тело бесстыжо и безжизненно распростертое предо мною. Ты совершил очередную непростительную ошибку, старик, укоряю я сам себя, неспешно раскуривая в ночной тиши какую по счету сигарету. Полюбив эту девушку ты опять погрузился в трясину страданий из которых только что еле живой, оглохший, слабый, квелый и больной только что выбрался. Ты выкарабкался из нее как выкарабкиваются из полузасыпаной погребальной ямы не потому что ты такой уж великий жизнелюб, нет отнюдь, просто так надо, у тебя ведь остались некие долговые обязательства перед жизнью которые ты не вправе не выполнить. Эта девушка не принесет тебя счастья, горько думаешь ты, как не принесли другие прошедшие через твою жизнь, как не принес счастья им ты. Придет день, ты знаешь он обязательно придет, от не может не прийти, не настать, этот день, такой светлый и солнечный, когда ты в последний раз обнимешь это, ставшее тебе родным и близким существо, затем отвернешься и медленно так, словно раздумывая и не понимая сути происходящего, уйдешь не оглядываясь. Выйдешь в залитый солнечными лучами двор, подставишь лицо солнцу и будешь, закрыв глаза, долго – долго его рассматривать. Пока оно не скроется за горизонтом.

“И кто бы мог только подумать, что я…” тут ты скорчила гримасу и ткнула недоуменно пальчиком себя в грудь , “…что Я, с тобой, со стариком нищим…” в этом “Я” прозвучало такое вселенское удивление, недоумение, возмущение, как это стало возможным, чтобы такая девушка как ОНА, со мною, стариком нищим проваландалась без двух недель год?! При этом ты обнимала меня и даже заглядывала в глаза, как бы ища поддержки, ну мол подтверди, как же так могло случиться, произойти как могло недоразумение такое, нелепость вопиющая, чтобы Я, тут ты опять скорчила недоуменную рожицу, мол, посмотрите, такая ляля, цяця, птаха такая как Я, с тобой, при этом ты еще плечиками так повела, недоумение достигло апогея, без двух недель целый год проваландалась, и с кем – с тобой?! Потом было как всегда, чего там, или почти как всегда, только я все давал кругаля, взад и вперед, глубоко засунув руки в брюки, вперед и взад, взад и вперед. Как бы чего про себя обдумывая, взвешивая и решая.

А по утру девушка проснулась в одиночестве. А я все лежал себе в соседней комнате, так же засунув руки в штанины, причем поглубже. А ты мне возьми и позвони, типа, котик, ну где же ты, почему не несешь в кроватку радости своей утреннего кофею с разными вкусностями… Посидели, попили кофею утреннего, пожевали вкусности разные, поговорили. Попрощались. Поэтому настаиваю я. Вживите мне чип. Сколько можно?!

Женщины, итересующие меня мне не по карману. Как так? Разве не я есть соль земли? Та самая которая лечит, пашет, возводит, строит, возит, кормит, созидает в поте лица своего. Местоимение “я” в данном случае не столько персонифицировано сколько обобщено и состоит из сонма подобных “Я”, трудами которых земля держится. Она держится благодаря нам, муравьям, спозаранку встающим, трясущимся в тренах, бусах, электричках, добросовестно отрабатывающим от звонка до звонка труженикам, а не разжиревшим на горбах наших толстозадых и таких же толстомордых капиталистических свиньях и хряках, перекладывающих наше, потом и кровью заработаное в свои бездонные закрома. Почему я, в стране Америке, исправно платя налоги, работая в строительной фирме, возводя дома, ежедневно в зной, дождь, снег, и ветер выполняя нешуточную по обьему, качеству, количеству, мастерству, работу не могу себе позволить ничего из того, что мог позволить себе строительный рабочий лет этак пятдесят тому назад, а Обама?

Лопнула биржа, обвалились банки. Или наоборот, банки лопнули, а биржа возьми и обвались себе за компанию. Так тебе популярно обьяснят от рядового клерка до лауреата отчего да почему бабахнула, ну скажем, чтоб далеко не ходить, Великая депрессия тридцатых. А я тебе скажу так. Лопнуть может мочевой пузырь, как чуть у меня было не лоп, а обвалиться потолок, как он и на самом деле обвалился на Corbin Pl 167. Причем и то и другое запросто. Сначала по старшинству, то есть начнем с пузыря, он как бы важнее для организма чем даже крыша, крышу починить запросто, это я как строитель ответственно и профессионально заявляю, а вот ежели даст течь пузырь, тут косметическим ремонтом не отделаешься, это я опять же, как врач заявляю так же ответственно и профессионально.

Caballero, dame por favor un cigarillo… Что в произвольной транскрипции тянет на “Мужчина, не угостите ли даму папироской?”. С нашим удовольствием. Закуриваем. И мысленно переношусь с Буенос-Айреса в Нью Йорк, где что в дождь, что в снег, что в мороз или там слякоть загулявшие леди и джентельмены гонимые борцом за их драгоценное здоровье человеконенавистником и инквизитором Блумбергом, затягиваясь в рукав, выпрыгивают в кабацких легких одежинах на крыльцо. Посмей нечто подобное учудить мэр столицы Аргентины последнего бы просто линчевали. Вне всякого сомненья. Лишить человека такого удовольствия. Поднести огоньку раскинувшейся на софе, забросившей элегантно ножку на шпильке на такую же ножку на такой же шпильке сеньёрите, при этом ты в известной мере выгибаешься, словно кот, тебя обдает ее запахом, ни с чем не сравнимым запахом самки, рука твоя нервно подергивается от внезапно вспыхнувшего желания и ты придерживаешь ее другой, но это не помогает, и тогда она берет твои руки в свои. Мы сидим в Мекке танго, на площади Сан – Телмо, в одном из танцевальных заведений, опоясывающих площадь, на которой по выходным происходят танцевальные шоу. Пары выходят в круг, звучит музыка, виртуозы танго и милонги начинают священодействовать на глазах у притихшей и изумленной от потрясающей красоты действа разворачивающегося у них на глазах, сьехавшейся со всего свету публики. Завороженая, та какое – то время безмолвствует, затем взрывается апплодисментами. Затем шапка пускается по кругу, на залитый солнцем асфальтовый пятак выходят новые пары, звучат другие мелодии, сменяются зрители, не сменяется только шапка, вернее, пущеное по кругу сомбреро.