Текст книги "Риски социальной трансформации российского общества: культурологический аспект"

В проблеме рисков можно выделить самостоятельный аспект, обусловленный традиционной культурой как фактором, задающим технологический срез человеческой жизнедеятельности. Если понимать технологию широко, как совокупность методов деятельности, направленной на преобразование любого объекта (ситуации), то обнаружится, что технологии задаются не только природой вещей (объективными законами, которым подчиняются инструменты и объекты воздействия), спецификой объектов, стадией исторического развития общества, но и спецификой культуры.

Люди, принадлежащие разным культурам/цивилизациям, решают одни и те же задачи по-разному. Из поля возможных решений они выбирают разные, в рамках одних и тех же технологий реализуют различающиеся стили работы, им свойственна разная культура производства и т. д. Знаменитая русская штурмовщина и знаковый для России образ размеренного немецкого стиля работы иллюстрирует это положение. В Турции легковой автомобиль «мерседес» одной и той же модели различается в цене на одну треть в зависимости от того, немецкой он сборки или турецкой. Эта, достаточно существенная, разница фиксирует культурно заданные различия в качестве работы турецких и немецких производителей. Проблема технологических аспектов культуры неизмеримо шире проблемы качества продукции аналогичных производств. Сфера технологии охватывает социальные, научные, политические, культурные, образовательные, военные технологии. В этом проблемном поле есть и пространство культурных факторов, детерминирующих риски.

Обращение к проблеме «технология и культура» надо начинать с базовых интенций, восходящих к системному ядру культуры. Дело в том, что российской культуре свойственна магическая доминанта. Здесь надо определиться с понятием «магическое». Магическое есть один из модусов начального синкрезиса. Под магическим понимают исторически первичное, нерасчлененное переживание мира. Всякий ребенок вначале пребывает в пространстве магического. Субъект и объект в магическом не расчленены или вычленены слабо. Магическое переживание мира (и, соответственно, конкретной ситуации) и магическое действие минимизируют сущности, опосредующие отношения субъекта и объекта, – интеллектуальные, языковые и физические инструменты воздействия. По своей интенции магическое противостоит зрелой культуре, и в особенности цивилизации. Культура в своем развитии последовательно дробит синкрезис и создает сущности, опосредующие отношения субъекта и объекта, – понятия и выраженные в понятиях идеальные модели, инструменты, технологии, процедуры. Эти сущности и заполняют пространство культуры.

Здесь необходимо уточнение: в принципе магическое переживание мира не нуждается в инструментах, но само это переживание есть феномен культуры. Оно осознается в словах и понятиях и требует некоторого культурного оснащения – заклинаний, фетишей, тотемов, магических снадобий, атрибутов магического культа и тд. Точнее будет сказать, что в реальности магическое требует минимизации культурного. Культура, включающая в себя магическое, характерна для ранних этапов развития общества. По мере исторического развития магическое переживание мира и магическая практика минимизируются и маргинализуются.

Причем арсенал привлекаемого культурного инвентаря берет начало на самых ранних стадиях развития человека. Заклинание предполагает обращение к некоторым магическим инстанциям. Здесь исключительно важна ритмическая сторона, заклинание часто включают в себя ритмизующие текст элементы, структура этих текстов весьма архаична. Иногда используются слова, семантика которых утрачена (иноязычные, архаические либо лишенные смысла звукосочетания), и именно их бессмысленность, несоотнесенносгь с нормой свидетельствуют о магическом характере текста.

Механизм воздействия предполагает магическую связь, магическое влияние на объект (заклинанием, процедурой, ритуалом) и магическое преображение этого объекта. Здесь действует принцип «всё во всем» – то есть принцип всеобщей магической связи вещей. Субъект магического действия растворяется в ситуации, магически уподобляется объекту воздействия, если угодно, входит в него и преобразует объект и ситуацию в целом неким дорациональным способом [Яковенко, 2003а.].

С магией связано такое фундаментальное явление культуры, как ритуал. Ритуал структурирует культуру, реализует существенную экзистенциальную (на уровне личности) и общесоциальную (на уровне социокультурного целого) потребность, генетически восходит к единому архаическому мифо-ритуальному комплексу. Как явление ритуал не только описан, но и исследован достаточно полно. Мы представляем себе функциональную природу мифо-ритуального комплекса. Основные функции ритуала: упорядочение культурного космоса, сплочение коллектива, обновление мира, приобщение отдельного субъекта к социокультурному целому, онтологизация социальных и возрастных переходов (изменений) и т. д. Мы знаем, что ритуал вербализуется и разворачивается в мифе, который есть «рассказанный ритуал». Осознан эффект обновления Вселенной, переживаемый участником ритуала. Процессы рождения новых ритуалов и ритуальных комплексов многократно описаны.

Тем не менее, обращение к проблеме ритуала требует предварительного «очищения сознания». Дело в том, что и автор, и читатели настоящего текста (подчеркнем, не вся совокупность наших современников, а читатели такого рода текстов) живут в культуре, изжившей состояние начального синкрезиса. В европейской культуре преобразующая мир целерациональная деятельность и ритуал распались на самостоятельные сферы человеческой активности. Поэтому соединение этих форм активности видится как последовательность технологических и ритуальных действий. Каждое происходит в своем пространстве и детерминировано собственной логикой. Сначала строят корабль, а затем, во время праздничного спуска судна на воду, «на счастье» (попросту говоря, чтобы корабль не потонул) разбивают о борт бутылку шампанского. Сначала, во время торжественного митинга, закладывают в фундамент капсулу с посланием потомкам, а потом строят электростанцию. По этой же логике выходит, что первобытные охотники, используя наскальные изображения животных, вначале совершали специальные ритуальные действия, а затем шли на охоту. Это ошибочное суждение. Современные модели поведения некорректно переносить на первобытность.

Все известные нам формы рационально понимаемой деятельности, все технологии есть результат далеко зашедшего процесса распада начального синкрезиса. Вычленение собственно технологии и собственно ритуала разорвало исходную магму, в которой ритуально-магические действия переплетались с технологическими и окутывались общим покрывалом ритуально-магических смыслов. Обособление собственно ритуала и собственно деятельности, направленной на рациональное преобразование некоторого объекта или ситуации (мы называем это «технологией»), – явление, растянувшееся на тысячелетия. Технология исключительно медленно, постепенно выявлялась в собственном качестве, лишалась ритуально-магических смыслов, обретала имманентную логику – логику рационального преобразования мира.

Логика ритуала принципиально иная. Ритуальное сознание исходит из идеи магического пресуществления объекта/ситуации, наступающего в результате исполнения всей суммы действий, составляющих ритуал. Женщина совершает особый ритуал, и из компонентов неаппетитных и малоинтересных по отдельности – муки (зерна), воды, соли – получается вкусная горячая лепешка. Творится ритуал, и быстроногий зверь превращается в лежащую на земле добычу. Старейшины исполняют сложный ритуал, и ребенок преображается в мужчину-воина.

Вычленение технологии из ритуально-магического комплекса не завершилось по сей день. Ритуально-магические смыслы и коннотации живут в нашем сознании и подсознании, покрывая хотя и тончайшим, но все же ощутимым флёром собственно технологическую деятельность. Мы и сейчас садимся на минуту перед дальней дорогой, впускаем в новый дом кошку и обмываем «на счастье» крупную покупку. В равной степени не освободилась от технологии и сфера профессионализировавшейся ритуальной деятельности. Священник не только совершает ритуалы и «творит требы», но и выступает в роли наставника жизни, учителя нравственности, работает как социо– и психотерапевт. Для потребителя этих услуг важно, чтобы наставническая и терапевтическая деятельность священника вплеталась в ритуально-магический комплекс.

Древний человек жил (и действовал) в ритуале или по преимуществу в ритуале. Ритуал возжигания и поддержания пламени костра, охоты, разделки туши, распределения частей добычи между членами родового коллектива, ршуал построения жилища, совместной трапезы, ритуалы, покрывавшие сферу репродуктивного поведения, рождения и смерти человека, в целом социального взаимодействия, празднования годового цикла, ритуализированные формы взаимоотношений с соседними родами и тд. – все это без исключения покрывало пространство человеческой жизни.

По существу, окончательный, массовый разрыв технологии и ритуала начался с эпохой промышленного производства. Традиционный крестьянин и традиционный ремесленник в той или иной мере сохраняли целостное, нераспавшееся восприятие универсума. Когда авторы славянофильской ориентации говорили о том, что крестьянин, обрабатывая свое поле, молится Богу, они имели в виду пребывание этого крестьянина в пространстве ритуально-магического целого. Наше убеждение состоит в том, что в русской культуре процесс разделения ритуала и технологии не завершился и по сей день. Иными словами, веберовское расколдовывание мира в России не закончилось. И это ключевое обстоятельство не осознается совсем или осознается не в полной мере научным и экспертным сообществом. На уровне рационализации большая часть наших соотечественников осмысливает континуум своей деятельности рационально. Но отдельные суждения, конкретные поступки, оценки частных ситуаций выдают существенно иную логику – логику ритуально-магического целого.

Одна из устойчивых характеристик российской реальности на протяжении всего XX века – пренебрежение правилами и нормами техники безопасности, нормами радиационной, химической, биологической зашиты. Находящийся на амбулаторном лечении человек сплошь и рядом не соблюдает рекомендации режима. В ситуациях, когда субъективное состояние человека, попавшего на обследование или обратившегося к специалисту, удовлетворительное или хотя бы терпимое, но диагностируется начальная фаза серьезного заболевания и врачи советуют делать операцию именно сейчас, «наши» люди отказываются и тянут до последнего. При этом звучат слова: «дела», «работа», «не до того», «зачем, я ведь хорошо себя чувствую». В чем же дело? Детский страх перед врачами – да. Пережиточный, иррациональный страх вчерашнего крестьянина перед европейской медициной (знахаря и народного целителя он не боится) – и это тоже. Мироотречная интенция – безусловно. Крайне низкий статус отдельной личности, профанация телесного, низкий культурный статус здоровья – да. Коллективные ценности, воплощенные в образах работы, семьи, трактуются как стоящие выше личного – да. Но не только это.

Здесь мы сталкиваемся, если угодно, с матрицей ритуальномагического мышления. Современный «ритуально-магический человек» не схватывает отдаленные последствия, разнесенные во времени с некоторым действием, ибо он ориентирован на ритуал, где результат – преображение ситуации – наступает сразу по завершении ритуального действия. Если нарушение норм и правил поведения в химически, биологически, радиационно опасной среде не ведет к болезни сразу же, то норма утрачивает для такого человека смысл. Скажем, начальство требует, чтобы работник читал «Отче наш» или плевал через левое плечо всякий раз, когда он имеет дело с нечистой силой – радиацией. Однако наш работник скоро убеждается, что и в случае несоблюдения ритуала враг не уносит его в преисподнюю. Раз так, с какой стати его выполнять? На рациональном уровне он знает все, обо всем слышал и подписывал все наставления по технике безопасности, но на уровне ритуально-магического бэкграунда в описываемом нами субъекте живет иная модель, которая отметает как несерьезные все разговоры об отдаленных последствиях.

Сходный механизм работает и в случае с ранней формой заболевания. Человек ритуально-магический переживает мир предметно-чувственно. Болезнь – это острое недомогание. Если человек его не чувствует и только врачи что-то там говорят – так, может, они ошибаются. Операция – страшный и сложный ритуал. Чего совершать его зря, без крайней нужды. Может, жрец (врач) из какой-то своей корысти подбивает на этот ритуал. Может, он диссертацию пишет и ему надо сделать десяток таких операций. За подобными рационализациями скрывается «честный архаик».

Ритуально-магический человек – социальная база популизма. Он тяготеет к речевкам и лозунгам, отталкиваясь от политики, выраженной в рациональном дискурсе. (Вспомним: «Даешь Варшаву, даешь Берлин!», «Кадры решают все», «За того парня», «Третий год – решающий»). Политик речевок и заклинаний для него доступнее, человечнее. Он – «наш». В лозунге этнолог и историк культуры встречает доброго старого знакомого – магическое заклинание. В этой связи вспоминаются исторические судьбы российских политиков рационального дискурса вроде П.Н. Милюкова. Как известно, они проиграли ораторам-демагогам: Льву Троцкому, Н.И. Бухарину, Карлу Радеку. Но в дальнейшем последние проиграли Иосифу Сталину, давшему вершинные образцы политики лозунгов и заклинаний. Помимо этого, ритуально-магический человек ищет политика, обещающего результат на следующий день после его прихода к власти. И это естественно: матрица ритуального преображения ситуации задает именно такие ожидания. В политическом спектре современной России достаточно как персоналий, так и политических сил, апеллирующих к описанному типу мышления. Туг мы оказываемся в пространстве политических рисков. Однако популистские инстинкты ритуального человека этого пространства не исчерпывают.

Обратимся к другому аспекту ритуально-магического сознания. Корни присущего нашему обществу патернализма и социального иждивенчества связаны в том числе с ритуальным переживанием трудовой деятельности. В массовом случае человек, работавший на типичном советском предприятии, выполнял набор операций, участвуя в изготовлении, или сборке, или наладке некоторого узла. Этот узел был элементом в агрегате, который выпускал завод. Агрегат поставлялся в разные точки СССР, где использовался в качестве элемента определенных технологических цепей. Эти технологические цепи, в свою очередь, служили для изготовления других агрегатов или являлись элементами инфраструктуры экономики. С осязаемой конкрешо-чувственной жизнью обычного человека все это никак не пересекалось. Надо было обладать весьма разработанной, целостной картиной мира, чтобы не отчужденно заучить, но понимать, зачем нужен масляный радиатор для высоковольтных трансформаторов, которые поставлялись в цеха по электрошлаковой выплавке легированных сортов стали, которая, в свою очередь, изготавливалась для нужд оборонного комплекса, аэрокосмической и ядерной отраслей.

Узел, который изготавливался в твоем цеху, разрабатывали конструкторы какого-то КБ из другого города. Технологию изготовления – технологи из другого НИИ. Работнику оставалось читать чертежи и выполнять параметры, заданные техническими условиями. Работа, лишенная человеческого содержания, переживается массовым человеком как ритуализированная рутина. Суть ритуала, в котором участвовал массовый человек, состояла в том, что надо было пройти проходную в 9 ч. 00 минут и покинуть предприятие в 18 ч. 00 минут. Все это время надлежало выполнять некоторые действия и слушаться своих начальников. Результат выливался в зарплату, которую регулярно платили два раза в месяц. Если прилежно исполнять заданный набор процедур, то со временем зарплата увеличивалась. Результат – зарплата – не имел никакого макроэкономического измерения. Вопросы о том, нужна ли кому-нибудь продукция данного предприятия, является ли она конкурентоспособной, в принципе не возникали и возникнуть не могли. Когда «наверху» принималось соответствующее решение, цех переходил на выпуск другой продукции.

Относительно среднего советского работника, крестьянин-единоличник или городской сапожник рубежа XIX–XX веков являли собой пример неизмеримо более осмысленного социально-экономического существования, ибо их труд замыкался на рынок. А это значит, что такие понятия, как издержки производства, экономическая эффективность, общественная необходимость произведенного товара, общая экономическая конъюнктура, определяющая наличие платежеспособного спроса, конкурентоспособность входили в их умственный кругозор и составляли предмет постоянных забот и размышлений. В советской ситуации забота обо всех этих сущностях была делом начальства. Экономические и значимые технологические решения принимались начальством, и ответственность за эти решения лежала на начальстве. Трудовая деятельность, утрачивающая экономическое измерение, превращается в рутинную повседневную практику, переживаемую как специфический социальный ритуал. Рабочий процесс оказывается в ряду таких ритуалов, как митинг, профсобрание, политинформация, субботник и т. д.

Такая ситуация идеально ложилась на ментальность традиционного крестьянина, всеми силами стремившегося уйти от неопределенности рыночного существования. От поля, где результат в принципе не гарантирован и может лишь смягчаться общинной или крепостной зависимостью, он переходил к станку, где результат выполнения трудового ритуала был гарантирован тотемом государства. Крах социалистической экономики породил жесточайший конфликт между государством, энергично снимающим с себя обязательства, вытекающие из системы всеобщего крепостного права, и традиционным субъектом, исходящим из ритуального понимания труда. Отношения «работник – государство» давно отлились в массовом сознании в принцип «Отдай, не греши». Суть его в том, что я хожу на работу, а вы – начальники – обязаны обеспечить мне традиционализированный уровень жизни. Отказ от этого принципа происходит с огромным трудом. За спиной шахтера, стучащего каской на Горбатом мостике у Белого дома, встает тень язычника, наказывающего своего божка, по вине которого честно выполненный ритуал не принес результата: дожди не прекратились, а охота оказалась неудачной. Конфликт «традиционный работник – посттрадиционное государство» является дополнительным источником рисков социально-политической дестабилизации общества.

Ритуально-магическое сознание порождает антипроцедурную интенцию. И это – один из существенных моментов нашей современной культуры. Суть этого феномена состоит в следующем: магическое переживание мира носит целостный характер. Такая синкретическая нерасчлененность переживается традиционным человеком как ценность, как единственно нормальное состояние. Магическое сознание активно противостоит всему, что дробит, расчленяет и разрушает синкрезис. Любая осознанная процедура есть результат аналитического членения некоторого целостного континуума деятельности, иными словами, некоторого ритуала. Но поскольку целостный континуум деятельности переживается как ценность, процесс членения целостного комплекса увязывается в традиционном сознании с чувством иррациональной тревоги. Ритуальный комплекс осваивается во включенном наблюдении, без всяких разъяснений, пролигоменов и анализов. Традиционный человек учится у мастера «из-за спины», повторяя, копируя, вчувствуясь в целостность ритуальной по сути ситуации. Традиционный мастер и не слишком-то умеет рассказывать и описывать свой труд. Он может показать.

Аналитическое членение, осмысление, описание и формализация приходят на смену ритуалу, когда рождается технология. Человек аналитической культуры мыслит технологический процесс процедурно – как технологически заданную последовательность описанных и формализованных процедур. Внимание к процедуре, осознание процедуры как культурной ценности есть один из фундаментальных итогов развития европейской цивилизации. На этом пути можно вспомнить и Аристотеля с его логикой, и многовековую школу схоластики, и особое внимание к процедуре в системе права, и опыт парламентаризма, и алхимическую традицию, воспитывавшую предельное внимание и точность в выполнении совокупности предписанных действий, и многое другое. В результате рождается определенный тип культуры и соответствующий ему, модельный тип личности.

В русской культуре чуткий к нюансам исследователь обнаруживает противоположную интенцию. Прямо эта интенция не заявляется или заявляется редко, по частным поводам. Процедура – неважно, производственно-технологического цикла, или социального взаимодействия, или мыслительного процесса – переживается как вещь второстепенная, способная заслонить главное – цель – и увести от сути. Ею можно, а если необходимо для пользы дела, то нужно пренебречь. Знаменитый вопрос: «Судить тебя по закону или по совести?» – в действительности означает: остаться ли в пространстве процедур или уйти в мир существа дела? Хорошо известен и традиционный ответ. Противостояние сути и процедуры восходит к памятнику эпохи Киевской Руси – «Слову о законе и благодати», где бездушному закону Ветхого Завета противопоставляется невыразимая и неразделимая на части магическая благодать. Не слишком отдавая себе в этом отчет, традиционный человек боится и бежит от процедуры.

Один из существенных аспектов вписания традиционного человека в технологическое и социальное пространство Нового времени связан с формированием способности понимать инструкции и воспитанием уважения к инструкции (нормативному документу, технологической карте, предписанию). История нашей страны свидетельствует о том, что эти задачи решались медленно, с большим трудом и требовали жесточайших мер [Яковенко, 1998]. В XVIII веке, создавая регулярную армию в традиционной стране, власть узаконила 25-летний срок службы. Дело было не в имманентной кровожадности царизма. Только жестокая муштра, мордобой, система наказаний, страх перед шпицрутенами могли за долгие годы превратить патриархального крестьянина в человека, способного дробить целостный континуум ратной работы и военной службы на элементы, понимать и беспрекословно выполнять приказы, двигаться не толпой, а строем и т. д. Одним словом, превратить его в технологический элемент рациональной военной системы.

Позже, в эпоху российского капитализма, угроза безработицы, жесткая и детально разработанная система штрафов, каравших рабочего за любые нарушения предписаний, поощрение смышленого, прилежного и грамотного исполнителя входили вчерашнего крестьянина в мир фабричного производства. В 30—50-е годы XX века в систему современного производства, распределения, социального взаимодействия включались десятки миллионов людей. Эти люди получали начальное или среднее образование, которое само по себе подготавливало их к жизни в мире процедуры и инструкции. Но этого было далеко не достаточно, ибо школьная установка вступала в конфликт с устойчивой культурной традицией. Советская система не предполагала страха потери работы. Прикрепление к рабочему месту в сталинскую эпоху задавало иные механизмы воспитания. Тюремный срок за опоздание на работу, система штрафов за мелкие нарушения инструкций, уголовное преследование рабочего, нарушившего предписания и сломавшего станок или трактор, по статье УК, каравшей за вредительство, – вот арсенал методов, с помощью которых власть добивалась четкого и безусловного исполнения предписаний.

Отметим, что последние десятилетия истории советского общества характеризуются всеобщим падением исполнительской дисциплины. Снятие страха перед жестокой карающей санкцией привело к повсеместному размыванию норм исполнительской культуры, к деградации и варваризации практики. А это свидетельствует о том, что в предшествующую эпоху удалось сформировать страх перед инструктивной нормой, за которой стоит карающая мощь государства. Страх воспитан, но не воспитано уважение. Процедура осталась внешней, неинтероризованной сущностью.

Здесь просматривается отдельное пространство рисков. Если инструкция вызывает зевоту, а человек, жестко и неукоснительно придерживающийся инструкций (правил, процедур), воспринимается как тупой исполнитель, чинуша, человек «без полета», то общество, в котором доминирует такая установка, обречено на высокий уровень хаотизации. Если образ героя, волевого человека, настоящего мужчины склеивается с образом действия, при котором нарушаются всяческие «глупые» предписания, то можно с уверенностью утверждать: такому обществу грозят опасности.

В нашем случае особое значение имеет процедурная сторона судебных и политических процессов. Недавно исполнилось семьдесят лет со дня убийства Павлика Морозова. Историки, обращавшиеся к этим событиям, описывают процесс над обвиняемыми в убийстве следующим образом: суд происходил в большом зале, украшенном лозунгом «Смерть убийцам Павлика Морозова!»; в перерывах между заседаниями суда играл оркестр; обвиняемым не давали говорить, когда они несколько раз пытались сообщить, что во время следствия их пытали; адвокат отказался защищать обвиняемых. Забудем о специфике сталинской эпохи. Самую чудовищную судебную расправу можно было бы облечь в более пристойные формы. Такое возможно только в обществе, презирающем любые судебные процедуры.

После 1993 года в российском обществе накапливается некоторый опыт политической и парламентской жизни. Массовый человек узнает из СМИ о роли и существе политических процедур: электоральных норм, парламентского регламента и т. д. Тем не менее скандалы в ходе региональных выборов, превратившиеся в фон политической жизни, свидетельствуют в том числе и о пренебрежении общества к процедуре.

Во все времена и по сей день добиться в России четкого и неукоснительного исполнения предписаний в ходе производства и особенно в ходе эксплуатации технологических систем, машин и механизмов исключительно сложно. Для этого необходимы постоянные специальные усилия. Несоблюдение предписаний технологического процесса при производстве чревато скрытыми дефектами, которые выявляются только в ходе эксплуатации. Особая ситуация складывается с проблемой эксплуатации. Суть ее в том, что любую техническую систему можно эксплуатировать, нарушая нормы и предписания (упрощая процедуры обслуживания, увеличивая время между регламентными осмотрами, используя не оговоренные инструкциями компоненты и т. д.). Сразу на работе данной системы такие нарушения не сказываются, но повышается риск аварии, ухудшается качество работы, уменьшается срок эксплуатации и т. д. Все это – эксплуатационные риски. Между тем в стране найдется буквально несколько сложных систем – вроде самолета Президента РФ, – относительно которых можно быть уверенным, что регламентные работы исполняются безукоризненно. Здесь мы сталкиваемся с серьезной культурной проблемой.

По этому повод у вспоминаются данные расследования аварии на АЛЛ «Курск». Обобщая итоги расследования, «Российская газета» (26. 08.2002) сообщала о целом букете нарушений технологий работы с личным составом, оружейными системами, системами аварийной эвакуации личного состава и т. д. Сходная картина раскрывается всякий раз, когда происходит ЧП и результаты расследования попадают в печать. Разбивается ли вертолет с губернатором Красноярского края, совершается ли теракт в Москве, тонет ли списанная подводная лодка, перегоняемая с места временной стоянки на завод по утилизации ядерных АЛЛ, – следствие выявляет целый веер нарушений самых разнообразных должностных инструкций, законов и подзаконных актов. Статистика аварий убеждает нас: дело не только в конкретной ситуации на АЛЛ, на Северном флоте или в армии вообще. Дело в культуре нации. Пред нами проблема, не осознанная ни в своем качестве, ни в своем объеме. Перед госслужащим, нарушившим любую инструкцию по эксплуатации, должна раскрываться перспектива увольнения с пожизненным запрещением работы в госсекторе. В XXI веке общество, в котором человек, устойчиво нарушающий технологические предписания, не превращается неизбежно в собирателя пустых бутылок, обречено на распад технологической среды со всеми вытекающими из этого социально-политическими последствиями. Сегодня, когда России грозит вал техногенных катастроф, связанных с выработкой сроков безаварийной эксплуатации большинства систем инфраструктуры, проблема культуры эксплуатации приобретает особое значение.

Помимо, так сказать, исполнительских, существуют управленческие технологии и управленческие стратегии. Здесь также складываются свои, заданные культурой, традиции. Они если не впитываются с молоком матери, то усваиваются в ходе вторичной социализации, профессионализации и превращаются в единственно возможный образ действия «начальников» самого разного калибра.

В качестве примера опишем колебания в системе «репрессивность – безответственность». Российской политической традиции присущи два полюса: репрессивность и безответственность. В основе тенденции к репрессивности лежит убеждение, согласно которому репрессии сами по себе могут разрешать проблемы в управлении обществом. Репрессии создают специфическую морально-психологическую атмосферу, повышают исполнительскую дисциплину, формируют такое положение вещей, когда руководитель оказывается лично, головой отвечающим за выполнение указаний вышестоящего руководства. Гавриил Попов, обращавший внимание на этот механизм классического советского общества, обозначил его как «подсистема страха». На определенных этапах русской истории тенденция к использованию репрессивности как генеральной стратегии власти побеждала. Нельзя сказать, что резоны в пользу репрессий абсолютно безосновательны. Некоторое время политика репрессий действительно позволяет победить тенденцию ко всеобщей хаотизации, обновить политическую элиту, протолкнуть отдельные нововведения. Однако политика репрессий быстро вырождается в неуправляемый террор, который в стратегическом плане дезорганизует и обескровливает общество. Эпоха террора завершается либо распадом страны, либо отказом правящей элиты от практики террора. Мы не касаемся проблемы моральной оценки террора и не описываем необозримые психологические и культурные последствия такой политики. Но и на уровне чистого тактического результата репрессии заводят общество в тупик.