Текст книги "Тритоновы очки. Сказки"

– Может, зла от меня уменьшится хоть на немного, – делился он с Изумрудным Жуком.

– А питаться чем будешь? Светом?..

– Попробую… Это, наверное, возможно, если освободиться от своего внутреннего зла и не участвовать во внешнем.

Мягкий солнечный свет пронизывал белоствольную рощу, обрамлённую густыми елями и невысокими пышными соснами. Вдали под косогором нежно голубела гладь озера.

Мальчик лет десяти в синей бейсболке, проходя мимо калинового куста, заметил у себя на руке Божью Коровку. Он долго разглядывал её, поворачивая ладонь, когда Коровка заползала на тыльную сторону руки.

Потом поднял руку и произнёс речитативом:

– Божья Коровка, улети на небко! Там твои детки кушают конфетки. Божья Коровка, в небо голубое хочется мне очень полететь с тобою…

Мальчик улыбнулся каким-то своим мыслям, а симпатичная букашка в это время расправила крылышки и взлетела.

Высоко над землёй тянулась от одной ёлки к другой серебристо-фиолетовая нить. Чёрный колченогий Паучок с белыми пятнами в виде креста на спине, неспешно перебирая лапками, двигался по незаметной в прозрачном воздухе дорожке, которую сам же и изготовил.

Во всей природе, напитанной божественным Светом, царила счастливая безмятежность…

Анфир

Рос на краю поля цветок Анфир.

Когда он был маленьким, только что проклюнувшимся ростком, никто не обращал на него внимания. Даже мамаша Анфира, из семечка которой он вырос, не хотела признавать своего родства.

– Какой невзрачный… Ты кто? – строго спросила она, когда он, едва поднявшись над землёй, повернулся к ней, ища тепла и ласки.

Но юный стебелёк всё равно тянулся к матери. Увы, чем могла она помочь ему? Склонить к нему свою увядающую, с поблекшими лепестками голову? Сказать доброе напутственное слово?..

Да, слово могла сказать. И сказала:

– Мы растём не потому, что такие способные к росту, эта способность заложена в каждом семечке. И не потому, что такие красивые, есть цветы и покраше! А потому, что светит солнце и животворит нас своими лучами. Тянись к солнцу!

Маленькому Анфиру хотелось тянуться к матери – ведь все малыши тянутся к своим родителям, но мать была строга и неумолима, словно неродная.

И Анфиру ничего не оставалось, как жить самому на краю огромного поля, на котором там и сям росли тысячи подобных Анфиру цветков и тысячи тысяч других: васильков и одуванов, иван-чая и колокольчиков, чертополоха и цикория…

Когда Анфир вырос и стал выше окружающей травы, его начали замечать. Обращали внимание на длинный тонкий стебель, на изящные лепестки, менявшие окраску и в течение дня, и ото дня ко дню, на солнечно-жёлтую с чёрными крапинками сердцевинку, светящуюся под небесными лучами.

Возвышаясь над низкорослыми цветами и травами, Анфир более других был подвержен стихиям. Иногда жестокие порывы ветра так трепали его голову с закрытыми лепестками, будто пытались вырвать цветок с корнем. Тяжёлые капли грозового дождя прибивали её к земле, чтобы она никогда больше не возвышалась над другими. Но заканчивался ливень, выглядывало обновлённое, будто умытое солнце, и дыхание новой жизни возвращалось к Анфиру. Он вновь тянулся к небу и распахивал свои переливающиеся лепестки навстречу солнцу!

– Что это?! – однажды воскликнула проходившая мимо девочка, продолжая держаться за руки папы и мамы. – Такая красота пропадает!

Девочка была очень добрая и действительно думала, что цветок в поле может погибнуть. Ей захотелось сорвать его, принести домой, поставить в хрустальную вазу и продлить его жизнь – не дать умереть красоте.

– Этот цветок не сможет расти в комнате, – уговаривали девочку родители. – Он зачахнет…

– Ничего не зачахнет, – упрямилась девочка. – Я буду ухаживать за ним! Менять каждый день воду, подрезать стебелёк… Это в поле ему смерть!

Родители с трудом увели дочь от цветка.

Но едва они дошли до леса, как девочка, сделав вид, что кроме предстоящего сбора грибов её ничего не интересует, улизнула от них и вернулась к цветку. Она попыталась вырвать его стебель из земли, но, на счастье, у цветка оказались глубокие корни, и все попытки вырвать его оказались тщетными.

Тут подоспел отец и оттащил непослушную дочь от цветка.

«Какая злая девочка», – подумал Анфир, приходя в себя от страха и боли.

Когда рядом с ним проросла полынь, он обрадовался: «Теперь я буду не один, и на меня не каждый посмеет наброситься!»

Полынь появилась рядом нежданно-негаданно и, по причине внутренней своей горечи, всегда была всем недовольна.

– Ну, что ты растопырил свои лепестки! – выговаривала она Анфиру, если тот тянулся к солнцу.

– Чего понурился! – упрекала она, когда цветок к вечеру закрывался.

Анфир кротко терпел нескончаемые претензии соседки.

Однажды хорёк, который всегда бродил в одиночестве, не зная, куда приткнуться, почему-то решил выказать своё особое расположение полыни. Увы, как он ни подступался к ней, кроме горечи, ничего не получал. Тогда, сердито испустив зловонный дух, хорёк убегал.

Однако на следующий день приходил снова.

В один непрекрасный день на поле появилось стадо коров. Они лениво передвигались, поглощая на своём пути клевер, тимофеевку – всё, что повкуснее. Долговязый цветок не вызвал ни у одной из них аппетита, но своими тяжёлыми ногами да боками они чуть не пришибли Анфира.

– Вот, торчишь на ветру, эдак недолго и голову потерять! – попрекнула его полынь.

Анфир не ждал от неё ни жалости, ни сочувствия.

Тем более что полынь была права: он действительно потерял голову.

Дело в том, что пастух, пасший коров и коз, не был обычным деревенским пьянчужкой, которого нанимали на лето. Он, конечно, не проходил мимо угощений и развлечений, но у него было редкое для сельского паренька пристрастие: он по-настоящему любил цветы.

Казалось, он любил каждый цветок, что рос на поле!

Подолгу рассматривал он их, получая от этого явное наслаждение, вдыхал их аромат, любовался ими…

Рассматривал пастух и Анфира. Но не столько пастушок восхищался цветком (попадались ему и покраше!), сколько… сам он полюбился цветку! Теперь всякий раз, как начинал светлеть край неба, куда по утрам поворачивалась голова цветка, он ждал появления пастуха. Анфиру хотелось показать ему свои разноцветные лепестки – то нежно-розовые, то густо-бордовые. Хотелось, чтобы пастушок подольше задержался возле него, чтобы прогнал назойливых телят, которые так и норовили затоптать его!

Увы, чем больше цветок был поглощён думами о пастухе, тем меньше получал он животворящего воздействия солнца, и – чах!

«Нет, так дело не пойдёт, – решил Анфир, – скоро я окончательно погибну».

И он снова стал стремиться к солнцу, лишь поглядывая порой на пастуха, когда тот проходил мимо или склонялся над другим цветком, чтобы сорвать его, покрутить недолго в руках, понюхать и… бросить.

«Как хорошо, что я не оказался в числе цветов, полюбившихся пастуху! – сделал вывод Анфир. – А то и мне не миновать бы печальной участи».

Полынь же высказала Анфиру всё, что думала о пастухе, о нём самом, а заодно обругала и некстати появившегося хорька.

Однажды, сияющим утром, Анфир услышал необычное пение – сладостное, манящее, волнующее душу. Цветок крутил головой, расправлял лепестки, чтобы лучше слышать, а заодно и увидеть певца. Но тщетно!

Так продолжалось несколько дней, пока на опушке, недалеко от края поля, где рос Анфир, не появился тетерев.

У него было всё: горделивая осанка, сильный голос, яркая внешность. Анфиру очень понравились его красные пёрышки над глазами, пушистый, в шикарных перьях, хвост.

Но главное – пение!

Однако тетёрки почему-то не спешили слетаться на его призывы. И тетерев стал принимать восторги Анфира. Он ежедневно прилетал на край поля и радовал цветок своим пением.

Когда тетерев пел, издавая чистый гортанный звук, у него сами собой расправлялись крылья. И хотя он не взлетал, но, казалось, парил над полями и лесами, над всеми цветами, зверями и даже птицами! Он высоко задирал голову, распушал свой роскошный хвост и вальяжно водил корпусом из стороны в сторону. Анфир зачарованно смотрел на тетерева, восхищаясь им: «Ах, как самозабвенно он поёт! Какой голос, какая стать!»

Но неопытный цветок опять ошибался. Тетерев даже во время токования думал только о себе, наслаждался только собой… и ждал того же от своих слушателей.

Солнце опять не радовало Анфира. Ему хотелось только слушать пение тетерева – всегда, вечно! Цветок забыл наказ матери, что надо тянуться к солнцу, ведь лишь оно даёт жизнь.

Да ну, какая жизнь без тетеревиного пения!

Нет, Анфир не думал отворачиваться от солнца, прятаться от его лучей, но новый объект обожания приносил ему больше радости, и тяга к нему была сильнее.

И как знать, чем закончился бы этот новый «роман» любвеобильного цветка…

Если бы вдруг не прилетела к нему пчёлка.

Её появление было стремительным, ненавязчивым и столь приятным, что у Анфира сразу пропал интерес и к круглолицему пастушку, и к певуну-тетереву.

И уже ни бредовые речи хорька, привычно пререкавшегося с полынью, ни его тяжёлый дух больше не утомляли Анфира.

Пчёлка прилетала теперь постоянно и, садясь на солнечную сердцевинку цветка, с энтузиазмом принималась трудиться. Она копошилась в лепестках, щекотала их, собирая сладкий нектар, и цветок, млея от удовольствия, становился всё ярче и богаче красками.

Оказалось, он тоже кому-то нужен!

И можно было не завидовать ни пурпурной эхинацее, на которой каждый день сидели по два шмеля сразу, ни мохнатому васильку, в тычинках которого резвились блестящие мошки, ни лиловому колокольчику, из которого по утрам бабочки пили свежую росу. Анфиру нравилось отдавать то, что он имел, и доставлять радость. «Как солнце дарит нам свой свет и тепло, – думал он, – так и мы должны делиться с ближними тем, что имеем!»

«Какое счастье, что есть солнце! – вторила мыслям цветка восторженная пчёлка. – Всё живёт благодаря ему! Когда нет солнца, я даже не вылетаю из улья».

Они теперь постоянно разговаривали. Пчёлка рассказывала, что собирает дань не для себя, что воспользуется из собранного лишь самым малым. И у Анфира появлялась решимость жить так же самоотверженно, как эта прекрасная пчёлка. Он понял, что радость жизни не в том, чтобы любовались тобой, и не в том, чтобы ты кем-то восхищался, а в том, чтобы жить ради других.

После встреч с пчёлкой Анфир чувствовал в самой своей сердцевинке какое-то тепло. Отдавая, он получал. Причём то, что не смог бы приобрести сам, ценой собственных усилий. Все, кто оказывался рядом с ним, стали замечать исходящее от него свечение. Будто Анфир сам стал маленьким солнышком и светился тихим, мягким светом, излучая своё тепло. Всё больше стало приходить к нему добрых девочек, прилетать красивых бабочек, виться вокруг золотых пчёлок…

И даже хорёк приходил уже не к полыни, а к Анфиру. Он искал понимания, пытался ему что-то объяснять (вон как Анфир слушает пчёлку!), но цветок всего лишь терпел присутствие хорька.

«Как же так? – однажды подумал Анфир. – С кем мне приятно быть, с тем я разговариваю, внимательно слушаю, стараюсь чем-то помочь. А кто у меня симпатии не вызывает, того только терплю. Правильно ли это?..» И с этого дня Анфир старался вникнуть в невнятное бормотание хорька, понять его…

Приполз к Анфиру и Паук.

Он выбрался из мрачного леса, куда редко попадало солнце. Там царили сырость, серость, росли бледные поганки и копошились мокрицы. Пауку не очень нравилось жить среди этого мрака, он тоже тянулся к свету. Эта тяга, правда, не мешала ему растягивать свои сети и ловить в них беспечных мушек, а потом с аппетитом ими закусывать…

Общение с пчёлкой изменило Анфира, и он захотел со всеми быть в добрых, доверительных отношениях, со всем миром. Открылся он и навстречу Пауку, видя стремление того подружиться. Ведь сам Анфир тяжело переживал, когда ему кто-нибудь нравился, а сблизиться с ним не получалось.

И Паук сразу же полюбил Анфира.

Полюбил так сильно, что не мог жить без него. И захотел, чтобы такой изящный, светящийся цветок принадлежал только ему! Чтобы только он, Паук, мог смотреть на него, любоваться его совершенством, согреваться его теплом. И чтобы никто больше не имел доступа к красоте Анфира!

Паук попытался опутать цветок своей паутиной. Нет, не потому, что он такой плотоядный и сластолюбивый. Он – благородный ценитель красоты! Он ни одним коготком не дотронется до Анфира! Ни одна царапина не появится на его нежных лепестках. Он будет оберегать цветок от стихий, от ветров и ураганов…

Нет, ну, пчёлку, конечно, он прикончит одним укусом, когда та прилетит нектаром побаловаться. Потому что нечего!..

Паук хорошо видел, что с пчёлкой Анфир сразу веселел, расправлял густо розовеющие лепестки, наполнялся ярким светом. Это было для Паука болезненно. Он ревновал!

А тут ещё сорока-пустобрёха прилетела и рассказала ему про розовощёкого пастушка, про сладкоголосого тетерева, про… тут она добавила и от себя – того, чего не было.

Паук страшно запереживал, побрёл в лес, нашёл мухомор и напился его дурманящего сока. Потеряв разум, он полз, заплетаясь всеми своими колченогими лапами, и бубнил:

– Он недостоин меня! Нашёл с кем дружить! С какой-то суетливой козявкой-пчёлкой… И зачем этот хорёк постоянно крутится возле него?! Не к полыни же он приходит!.. А уж увлечься болваном-тетеревом! Да он только на жарко́е и годится!.. А эти ненормальные девчонки, которые каждый день бегают пялиться на цветок! Свет им, видите ли, полюбился… «Солнышко ты моё», – передразнил Паук девочек, скорчив гримасу. – Тьфу, дуры непроходимые!..

И правда – девочки приходили к Анфиру. И та девочка, которая когда-то пыталась вырвать его из земли, часто теперь прибегала посмотреть на необычный цветок. Она видела, как он расцветал, менялся, порой даже светился, и поняла, что родители были правы. У неё в комнате Анфир так дивно не расцвел бы…

И, главное, поняла девочка, не всё то, что кажется добром, добром и является!

Паук, шатаясь, подполз к Анфиру и попробовал взобраться по длинному стеблю. Но, с трудом добравшись до первого листочка, зацепился за него и рухнул на землю.

– Ты всё равно будешь моим, – бормотал Паук, лёжа на спине и беспомощно перебирая лапками. – Я попрошу… попрошу солнце, чтобы оно опалило твои прозрачные лепестки, и тогда ты сам попросишь меня сплести вокруг тебя паутину!

Пробегавший мимо хорёк с насмешкой посмотрел на Паука и испустил в его сторону такое зловоние, что Анфир, не выдержав, отвернулся.

«Я такой же цветок, как сотни других, – размышлял Анфир. – Почему же именно я всегда оказываюсь в центре событий? Почему вокруг меня и во мне самом кипят такие страсти? Наверное, я считаю себя лучше других: раз выше всех, значит, усерднее всех тянусь к солнцу. Но ведь солнце светит для всех одинаково, как же я могу быть лучше других?»

И ещё понял Анфир, что если он кому-то и светит, то лишь потому, что является проводником солнечного света. Надо стараться, независимо от внешних обстоятельств и внутренних переживаний, быть всегда в контакте с солнцем. И не мешать солнцу светить через нас другим.

Окружающие тянулись к нему, потому что чувствовали этот солнечный свет.

И каждый, кто тянулся к высокому необычному цветку, что-то приобретал и изменялся к лучшему.

А издалека казалось, что на краю поля просто растёт яркий высокий цветок.

Сверчок

Жил на свете Сверчок.

У него была маленькая ореховая скрипка, которая висела над его кроватью. Время от времени он брал её в руки, начинал что-то наигрывать, но быстро прекращал, поскольку считал себя неспособным. Он очень любил музыку – особенно ту, которая неведомым образом порой начинала звучать в его сверчковой душе.

Когда он был маленьким, его, как и всех других сверчков, учили скрипичной премудрости. Но, в отличие от собратьев, он никогда не мог повторить того, что от него требовали учителя. Это их сначала удивляло, ведь все сверчки – скрипачи от природы, потом стало раздражать. Юный Сверчок иногда пытался изобразить что-то своё, но из-за неумения играть у него ничего не получалось. В конце концов преподаватели отказались от занятий с ним.

Так и остался Сверчок неучем.

Повесил скрипочку над кроватью и стал заниматься домашними делами.

Не всем же на скрипках играть!

Он колол дрова и топил печку, носил воду и разгребал перед домом снег. Это устраивало всех, потому что домочадцы были заняты своими серьёзными делами. Отец играл на скрипке в оркестре и возвращался вечером домой усталый. Мать сновала по магазинам, обеспечивая семью пропитанием и всем необходимым. Бабушка в основном сидела дома, но тоже не теряла активности. Она с неувядающим интересом обсуждала по телефону с подругами-пенсионерками музыкальные новости: где какие прошли концерты, кто как сыграл и кто что об этом думает. Сестра ходила в школу и обучалась музыке. Пока что у неё получалось…

Иногда наш Сверчок грустил оттого, что не умеет играть на скрипке, но утешался тем, что музыка звучит внутри него. Это случалось в краткие минуты свободы – свободы не только от дел, но и от всех попечений, которые постоянно заполняли его сознание. В такие минуты музыка звучала внутри него так настойчиво, что он в порыве самозабвенной радости брал свою ореховую скрипочку и начинал играть.

Первые аккорды были точны и красивы, скрипка исторгала музыку, звучащую в душе Сверчка…

– Получается, – восклицала бабушка. – Как красиво у тебя получается!..

Но стоило ему самому так подумать: «Получается!» – как скрипка начинала жутко фальшивить. Смычок нервно дёргался, касаясь струн невпопад, инструмент издавал отдельные, не складывающиеся в мелодию звуки.

Ах, эта бабушка! Эта вездесущая бабушка!..

Это она губила музыку.

– Так хорошо у тебя получалось! – вещала не ведавшая о своей роковой роли бабушка. – Если бы ты так всегда играл, то непременно стал бы знаменитостью.

Сверчку не хотелось печалиться о спугнутой музыке, ведь этим её не вернёшь. И на бабушку сердиться не хотелось. Он начинал воображать себя знаменитостью: виртуозная игра на скрипке, рукоплескания переполненных залов, поездки по всему миру…

Но какое отношение всё это имеет к музыке?

Настоящей музыке?!

Сверчку с большими усилиями удавалось вернуть себя к действительности. Он вешал скрипку на место и возвращался к своим делам.

День Сверчка проходил довольно однообразно.

С утра нужно было расчистить от снега дорожки, принести воды, затопить печь. Иногда, если ночью не было сильного снегопада, Сверчок исполнял всё быстро и легко освобождался от дневных забот.

Домочадцы по очереди исчезали из дома. Если и бабушка уходила навестить какую-нибудь больную приятельницу, то ему предстояло сладостное одиночество. Сверчок ждал момента, когда последний раз хлопнет входная дверь и в доме всё утихнет. Ждал этого момента не ради покоя: он надеялся, что в его душе снова зазвучит музыка. Он будет слушать её и наслаждаться!

И, может быть, даже сыграет её на скрипке…

Нет, об этом лучше не думать! Ведь если думать о том, как нужно играть, то сразу лезут мысли и о том, как его будут слушать. И тогда опять в голове – мировая слава, аплодисменты, автографы…

А в душе – пустота.

– Завтрак на столе, – мимоходом замечала мать, нанося перед зеркалом последние штрихи макияжа.

Вскоре слышались удалявшиеся шаги и стук входной двери.

В доме воцарялась тишина.

Сверчок был убеждён, что только в полной тишине может родиться настоящий, не фальшивый звук. И вот – долгожданная тишина!.. «Завтрак на столе», – раздавалось в голове эхо материнских слов. Надо бы позавтракать.

Мысли Сверчка начинали путаться: желание услышать музыку сменялось желанием поесть. Он пытался отогнать мысли о еде, но после недолгой безуспешной борьбы с ними понимал, что никакой музыки ему не дождаться.

Сверчок шёл на кухню, с аппетитом завтракал, мыл посуду, оставшуюся после всех домочадцев, и возвращался к себе за печку.

Ему было тепло и уютно. На душе, как и в доме, царила тишина. Но Сверчок чувствовал, что это совсем не та тишина, среди которой может зародиться музыка. А что поделать?! Сегодня ему удалось не думать о мировой славе и успехе, но победил желудок.

Сверчок думал, что как-нибудь в другой раз он будет более стойким и укротит свой аппетит.

Тогда, может быть, он услышит музыку…

Днём возвращалась из школы сестра. Она обедала, доставала свою скрипку и садилась за пюпитр. Открывала ноты, настраивала инструмент. Скоро ей предстояло сдавать выпускные экзамены, и она не теряла ни минуты. Через два часа однообразного пиликанья сестра откладывала скрипку и делала перерыв.

– Как мне всё надоело! – вздыхала она. – Всё беспросветно и тоскливо… Уж если ты родился сверчком, то хоть убейся – ничего в своей жизни, кроме скрипки, тебе не суждено увидеть! Даже если повезёт и возьмут в оркестр, даже если поедешь на гастроли – всё равно везде одно и то же: утром – репетиция, вечером – концерт… И так каждый день! Всю жизнь!.. Уехать бы, что ли, куда…

Она жаловалась сама себе и не ждала поддержки от брата. Сверчок же был в чём-то согласен с сестрой. Действительно, лучше совсем не играть, чем так мучиться. Лучше всё бросить и быть независимым от этой капризной скрипки, чем изнывать от каторги бесконечных зазубриваний.

Он был бы согласен полностью, если бы сам мог быть независимым. Но он постоянно думал о скрипке, о музыке…

Сверчок не замечал, как ему передавалось настроение сестры. Всё в жизни становилось серым, бессмысленным, безрадостным. В такие минуты он был уверен, что ему никогда больше не услышать в себе настоящей музыки.

Несостоявшийся скрипач вновь решал бросить всё: скрипку, желание хоть раз сыграть на ней…

Но разве мы выбираем музыку? Это она выбирает нас. Если хочет – звучит, а если не хочет, то звучать её никак не заставишь. «Впрочем, может быть, что-то мы можем сделать, чтобы она зазвучала?» – думал Сверчок.

Внутри Сверчка будто что-то срабатывало. Он быстро одевался, выходил во двор и начинал яростно орудовать лопатой или колоть дрова. Всё своё недовольство он вкладывал в работу. И чем дольше работал, тем меньше оставалось места тоске и унынию. Вымотанный физически, но приободрившийся духом, Сверчок возвращался в дом. Во всём теле чувствовалась усталость, а на душе разливался покой.

Он знал, что это умиротворение – предвестие музыки. Но сознательно не впускал её.

Ведь музыка потребует выхода, ему захочется взять скрипку, свою маленькую ореховую скрипочку… Да только разве сыграть ему сейчас?! Пальцы дрожат от напряжения, руки скованы усталостью…

И семья уже дома, скоро будет вечерний чай.

Лучше сдержаться.

И музыка не входила в душу Сверчка.

За чаем разговаривали все одновременно. Бабушка пересказывала новости музыкальной жизни. Мать делилась трудностями своих дневных походов. Сестра, вздыхая, вслух мечтала уехать куда-нибудь. Отец выплёскивал переживания прошедшего дня.

– Этот дирижёр – абсолютная бездарность! – возмущался он. – Держать в первых скрипках эту… эту…

Отец жил исключительно заботами оркестра, в котором играл, отдавая ему все силы. Для семьи уже ничего не оставалось. В доме его всё раздражало. Правда, в оркестре он раздражался ещё больше, но там ему приходилось сдерживаться: там он слыл интеллигентным, уравновешенным сверчком.

– Так дёшево попасться на этот томный взгляд, на это жеманство! – отец распалялся всё больше, ему было необходимо поделиться своей главной обидой: он никак не мог стать первой скрипкой. – Нужно же по талантам партии давать, а не по… гм!.. личным отношениям!..

Семья отцу сочувствовала.

Но тема взаимоотношений в оркестре настолько всем надоела, что его слова уже не трогали сердца близких. Это распаляло отца ещё сильнее, и он переключался на домочадцев:

– А ты, бездельник, о чём думаешь? – доходила очередь до Сверчка. – Сколько можно сидеть на моей шее?!

Бабушка принималась защищать внука. Говорила, что, мол, сегодня у него получилось красиво сыграть.

Отец злился ещё сильнее и ругался ещё громче:

– Ему не скрипку мучить надо! Его же выгнали из школы. Куда его без аттестата возьмут! Ему о нормальной работе надо подумать…

От упрёков отца внутри у Сверчка всё кипело. Конечно, отец имеет право говорить всё, что хочет, независимо от того, правда это или нет. Да ведь внешне всё и выглядит так… Но, с другой стороны, он же не сидит на шее: он трудится, работает целы ми днями не покладая рук… Сверчок сердился и на бабушку за то, что та была свидетелем его очередной неудачи да ещё лукавила, защищая внука.

Все расходились по своим углам, ни у кого, кроме Сверчка, ни каких претензий друг к другу не было. Это называлось: просто поговорили. Сверчок же злился, перечил мысленно отцу, оговаривал бабушку, оправдывал себя. Он винил близких в том, что это из-за них опять не будет в его душе музыки. А ведь она подступала…

Ему было очень тяжело от злобы, которая продолжала кипеть в нём, угнетали мысли, что ему никогда не услышать в себе настоящей музыки. Он долго не мог уснуть, пытаясь утешить себя тем, что завтра всё это злобное уйдёт, улетучится, все разойдутся по своим делам, и он, может быть, останется один. И тогда музыка?.. Нет, о музыке Сверчок старался не думать, чтобы не расстраиваться ещё больше.

На следующий день Сверчок вновь носил дрова и топил печь. Затем пошёл на колодец. Домой воды он принёс за один раз, а для бани пришлось потрудиться подольше. Он крутил вороток, тащился, склоняясь под грузом полных вёдер к бане, и вспоминал деда.

«Каждый сверчок, – любил говаривать дед, – должен иметь своё достоинство! Хоть некоторые говорят, что сверчок – существо маленькое и незначительное и потому должен знать свой шесток. Но так думают только слабаки и неудачники. Да, сверчок – существо маленькое, но зато какое громогласное! Ведь его слышат все!»

Дед работал директором музыкальной школы, руководил обучением подрастающих сверчков. Если бы он был жив, то обязательно сделал бы из внука настоящего скрипача!

А сейчас Сверчку приходится носить воду, сгибаясь от тяжести, да ещё по вечерам ругань отца выслушивать…

«Каждый сверчок – скрипач от природы, – утверждал дед, – великий скрипач! Кто не достигает вершин музыкального искусства, тот просто лентяй и недоучка. Сверчок может научиться всему! В этом его главное достоинство!»

Дед любил рассказывать, как он добился всего сам. Во времена его молодости не было музыкальных школ. Он самостоятельно научился играть на скрипке, сочинил несколько мелодий, был организатором школы и её бессменным директором. Сверчку хотелось брать пример со своего выдающегося деда. Он старался убедить себя в том, что должен заставить звучать скрипку, доказать всем, что он настоящий сверчок и настоящий скрипач!

Сверчок решительно подходил к скрипке, снимал её со стены, настраивал. Уверенным движением взмахивал смычком, касался струн и – играл!

Как у него это получалось, он сам не понимал.

– Великолепно! – нахваливала его изумлённая бабушка. – Дедушка очень обрадовался бы за тебя!

– Что с тобой? – фыркала сестра. – Ты же не любишь играть на скрипке!

– Наконец-то, – говорила мама, – прорезался… Иди, поешь, будет больше сил играть.

Сверчок ходил довольный собой. Он смотрел на всех свысока, говорил не терпящим возражения тоном и забрасывал домашние дела.

Даже отец не ругал в такие дни Сверчка. Наскоро поужинав, он молча утыкался в газету.

Но после недолгого упоения своим успехом Сверчок сникал. Он вдруг осознавал, что эти жёсткие мелодии вообще чужды его природе, навеяны откуда-то извне и направлены на то, чтобы подавить настоящую музыку.

Ему становилось страшно.

Как же легко, оказывается, впасть в самообман!

Можно всю жизнь считать, что исполняешь музыку, а на самом деле быть первым её губителем.

Сверчок чувствовал себя виноватым перед всеми, ведь он вводил окружающих в заблуждение, пусть и невольно. Стараясь искупить свою вину, он начинал усердно хлопотать по дому, делал дополнительные дела, давно ждавшие своего часа.

А скрипку оставлял, как он был уверен, навсегда.

Музыка не звучала много дней, и потому, когда к Сверчку зашёл дружок, он обрадовался.

– Всё суетишься? – изрёк нежданный гость, глядя на хлопочущего Сверчка. – Всё суета сует… разве не знаешь? Весь вопрос в том, ради чего суетиться! А ты, кроме печки, так ничего в своей жизни и не увидишь.

Дружок был приятелем Сверчка по школе. Он хотя и получил в своё время аттестат, тоже оставил скрипку. Глаза дружка горели, когда он рассказывал о своих делах и доходах, о том, где, что и по какой цене покупает и продаёт. Раньше Сверчку казалось непонятным, как об этом можно рассказывать с таким увлечением. Более того – считать это смыслом жизни! Но теперь он слушал с нескрываемым интересом.

– Деньги – это всё! – рассуждал дружок. – С деньгами ты – сверчок, а без денег ты – козявка, которую кто угодно может раздавить! Всё, что делается в этом мире, – ради денег! Взять, например, музыку. Стали бы сверчки пилить день и ночь на скрипке, если бы за это им не платили?..

«Конечно, – размышлял Сверчок, – нет ничего выше музыки… Но если она больше не звучит внутри тебя? А если и услышишь её, как сыграть такую музыку простым деревянным инструментом?!»

Сверчок хотел возразить, что он всегда играет бескорыстно.

Его истомило ожидание музыки, извели семейные отношения. И ему надоело хозяйство! Хотя он и убеждал себя, что занимается им не по принуждению, а потому, что не способен к музыке. Но если не способен, зачем тогда думать о ней, мучиться?..

Сверчку казалось заманчивым – начать новую жизнь, приносить в дом деньги. И он, следуя наставлениям дружка, окунулся во все хитросплетения делового мира. После первых доходов в глазах у Сверчка появился тот же воспалённый блеск, что и у дружка. Домашними делами Сверчок больше не занимался. Он нанял домработницу. Своим домочадцам, которых Сверчок теперь видел крайне редко, он хотел сделать дорогие подарки… да так и не собрался.

Делать деньги – не печку топить.

Сверчок стал нервным, огрызался по каждому пустяку и кричал громче отца. Когда он появлялся дома, все ходили на цыпочках и разговаривали шёпотом. Только мать, как всегда невозмутимо, говорила:

– Поел бы, а то исхудал ведь…

Сверчок не только исхудал, он полностью переменился внутренне. Все разговоры он переводил на деньги, интересовался только сделками и доходами.

Деловому Сверчку было не до музыки. Он уже не ждал её звучания и даже не вспоминал о ней.

С некоторых пор у него стало появляться много разных подружек, которых привлекала его состоятельность. Он легко сходился с ними и столь же легко расставался. Ведь среди них не было своей, единственной. Своя – это такая… Такая, которую узнаешь из тысячи. Которую полюбишь всем своим сверчащим сердцем.

Но однажды он встретил такую подругу, и она ответила ему взаимностью.