Текст книги "Моя необработанная форма"

Зомби бросил мне в лицо окурок и пошел к сестре. Меня оставили связанным лежать на пустыре. Через несколько часов нас нашла полиция.

Голодная псина все-таки успела покромсать моих приятелей, но добраться до меня времени у нее, к счастью, не хватило.

Вот такая история произошла на том глухом пустыре, на котором за прошедшие годы почти ничего не изменилось и где я теперь намеревался провести очередную защиту чемпионского титула.

16. ЧЕЛОВЕК ИЗ ЗЕРКАЛА

Тут произошло что-то очень важное – я впервые увидел себя в зеркале. Мое внимание привлекла в первую очередь шея, которая была как-то неестественно выгнута и походила на изогнутый шланг. Похоже, я странно косился в массивное, барочного вида зеркало, висевшее на стене, и никак не мог отождествить себя с тем чудаковатым человеком, что в нем отражался. Шея незнакомца, смотревшего на меня из зазеркалья, была обвязана бабочкой, которая сбилась куда-то набок и небрежно висела над воротничком смокинга. Мой вид можно было бы назвать элегантным, будь смокинг немного свежее и чище и если бы он не был так сильно засален и измят. Меня как будто только что вынули из-под одеяла, под которым я провел несколько пьяных ночей. Думаю, что пахло от меня соответствующим образом, как после ночлежки, хотя Годжаев никаким образом этого не выказывал и вел себя учтиво. Доктор, однако, не унимался:

– Вы знаете, я с вами совершенно согласен. Культура – некий психологический избыток, который современному человеку больше ни к чему. В нас должно было развиться нечто такое, что позволило бы распрямиться и мутировать из ползающих ящериц в прямоходящих гомо сапиенсов. В прежние века человечеству нужно было выработать нормы социального общежития, чтобы неандертальцы перестали друг друга ням-ням, кушать. Но теперь это психологическое качество, я думаю, для жителей мегаполисов излишне и даже вредно. Культура больше не нужна, мой друг! Вернее, ее у нас вполне достаточно. Ибо куда нам еще распрямляться и мутировать, не ангелами же, в самом деле, мы собираемся стать. До чего договорились уже: «Человек – это нечто, что нужно преодолеть!» Помните чудака Ницше? Хо-хо! Это смешно!

Никогда прежде я не встречал такого антипатичного собеседника. Едва отдышавшись, Годжаев продолжил:

– Глупое время. Люди поглупели, как говорил классик, прямо на глазах. Думать стало как-то даже неприлично. И при этом все высказываются, резонерствуют. Демонстрируют себя, нисколечко ни в чем не сомневаясь и ничего не стесняясь. На этом фоне хочется замолчать раз и навсегда. Так, наверное, происходит со многими незаурядными умами, подобными вашему. Но тут есть еще и другая проблема. Говорить хочется, а сказать-то нечего. И не к кому обратиться с разумной речью. Что бы ты ни сказал, все окажется либо пошлостью, либо банальностью, что, по сути, одно и то же. И собеседник не впустит в себя твою речь, а вспомнит, что слышал нечто подобное раньше, и даже не постесняется тебе об этом сказать. Людей между людьми не осталось. Их раньше было мало, но теперь, кажется, они и вовсе перевелись. Просто поразительно, как вы, маэстро, в наш банальный век все еще находите темы для романов и слова, чтобы их выписать. Вы – гений!

Беседа наша, казалось, никогда не закончится. Да, собственно, беседы никакой и не было, говорил один доктор Годжаев, причем не умолкая. Его рот не закрывался, противный голос не затихал. Мне же оставалось лишь многозначительно покачивать головой и время от времени с умным видом поддакивать, хотя я давно перестал слушать и был погружен в пьяные грезы. Меня занимал мой двойник в зеркале, с которым, как это ни было противно, приходилось отождествлять себя самого.

17. САКРАЛЬНЫЙ СТРАХ

Несколько дней я провалялся дома, залечивая раны, но вскоре снова вышел в спортзал и стал колотить своих соперников. Много переносиц я раскрошил на ринге и за его пределами, представляя себе Зомби и тех членов его банды, которых смог разглядеть в то кровавое утро. Пожалуй, единственный позитивный опыт, который я вынес из того случая на пустыре, – это то, что я стал лучше понимать свои инстинкты и больше к ним прислушиваться. Спасло меня (как я понял из слов бандитов) то, что я не болтал лишнего, не скулил, не молил о пощаде, не пытался оправдываться. Мне грозила смерть, и я готов был ее встретить. Люди уважают тех, кто не теряет достоинства перед лицом смерти. Не знаю, как бы я себя повел, займись эти садисты мною всерьез. Против клещей и арматуры особенно не попрешь. Но мне, по счастью, не пришлось никому доказывать свою нечувствительность к боли. Боль – мой наркотик. Мне становится скорее любопытно, чем страшно, когда что-то или кто-то причиняет мне боль. Сталкиваясь с новым ощущением, я пытаюсь разобраться во всех его нюансах. Особенно если это такое резкое чувство, как боль, особенно если это боль чужая, – тогда меня одолевает любопытство, и не терпится узнать, как далеко я могу зайти в своих темных переживаниях. Садизм? Да, разумеется, садизм. Но не только он один.

Шайка-лейка наша распалась. В живых из подростковой бригады остался я один, и мне больше не хотелось заниматься теми мутными делишками, которыми мы промышляли с пацанами. Вливаться в более взрослые и более «профессиональные» артели я не собирался. С тех пор я ни с кем больше не сближался и новых друзей не заводил. Во мне укрепилась мысль стать чемпионом в профессиональном боксе, и я, как бык на красную тряпку, попер к ней со всей одержимостью. Это странно, но именно садисты Зомби разбудили во мне зверя. Не прошло и пяти лет, как я дошел до цели, оставив за спиной гору поверженных соперников. Никому я не проигрывал с тех пор, да и по сей день еще не знаю, что такое нокаут. Инстинкт зверя. Ярость хищника. Готовность умереть на ринге.

Те парни на пустыре были настоящими хищниками, в этом нет никаких сомнений. Зомби и его головорезы или членорезы (в зависимости от необходимости) – эти ребята любили доминировать. Любили кровь. Такой оголенной жестокости и безразличия к чужому страданию я никогда прежде не встречал. И не встретил. Тут было что-то от инициации, с человеческими жертвоприношениями, вкусом крови и близостью смерти. Сакральный страх, переплавляющий подростка в воина. Там, на пустыре, я стал воином, там я стал мужчиной. Наверное, с того дня я стал любить неотвратимость смерти, стал ценить ее, искать, наслаждаться ее дыханием, таким пьянящим и возбуждающим. Смерть как объект вожделения стала моим идолом. Смерть как образ подлинной любви.

Для полноты картины стоит, наверное, вспомнить, что случилось с тем пятым из нашей команды, которого в то мрачное утро не оказалось на пустыре. Это был тот самый тип, который привел малолетку к нам в «штаб» и по вине которого началась вся эта канитель с отрезанием гениталий и вбиванием в анусы лопат. Но ему и перепало больше остальных. Так что все справедливо.

Мы встретились с ним несколько месяцев спустя, на Рождество, холодной ночью. Вернее, не с ним, а с тем, что от него осталось. Наш «штаб» в подвале после смерти ребят оказался полностью в моем распоряжении. Никто больше не знал о его существовании, и я изредка спускался в подвал и часами сидел в «штабе» один, о чем-то подолгу раздумывая, но о чем, я и сам не мог бы сказать. Просто это была моя берлога, моя нора, в которой мне необходимо было время от времени бывать. Тут я прятался от всего мира, и в первую очередь от себя самого. Ведь должна же быть у хищника нора! Деньги нашего «общака» теперь принадлежали мне одному. Но тратить их мне было не на что. Я никогда не умел обращаться с деньгами. Всегда был к ним равнодушен. Есть они или их нет – для меня это просто не имело значения. Даже теперь, будучи чемпионом мира в сверхтяжелом весе и имея на счете сумму со множеством нулей, к счету в банке я почти не притрагиваюсь и деньги ни на что не трачу. А вот «пятому» деньги понадобились. Однажды ночью я спустился в подвал и услышал, как кто-то копошится внутри «штаба». Первое, о чем я тогда подумал, что это какой-нибудь бомж забрел в мое убежище и теперь в нем хозяйничает. Я приготовился прогнать непрошеного гостя и взял на всякий случай в руки ржавую трубу, лежавшую в сточной луже.

Тихо подкравшись к незнакомцу, я уже замахнулся, чтобы пробить ему хребет, но в эту секунду незнакомец повернулся, и я от омерзения чуть было не выронил из рук трубу. На меня смотрел человек, лицо которого было обезображено кислотой: кожа была в рытвинах и волдырях, висела клочьями, мяса местами не хватало и кое-где была оголена кость. Невозможно было поверить, что это живой человек, а не какой-нибудь голливудский уродец, на лице которого лежит пуд грима. Одного глаза попросту не было, и на меня смотрела черная, затянутая рубцами дыра. Второй глаз был выпучен и непонятно на чем держался: на той стороне лица не было не только век, но и самой щеки, и через рваную дыру на меня скалились желтые зубы. Меня обдало зловонным дыханием.

– Не бей, не бей, это я! – прохрипел незнакомец, и я, хотя и не понял, кто передо мной стоит, опустил занесенную над его головой железку. Голос у человека был такой тихий и обреченный, что бить мне его расхотелось. И только после того, как он назвал себя по имени, я понял, что передо мною стоит тот самый «пятый» из нашей шайки, по вине которого на нас свалились все беды.

По какой-то случайности ему удалось тогда скрыться от бандитов, возглавляемых Зомби. Но он был на пустыре и видел, как садисты завалили трех наших братков, а потом и меня вырубили на утренней пробежке. В тот же день «пятый» залег на дно и прятался у какой-то потаскушки. Но всему приходит конец – явился Зомби и по его душу. Его каким-то образом вычислили, и как-то ночью в дом, где он укрывался, вломились суровые парни. Девчонку пустили по кругу, после чего битой пробили ей голову. «Пятого» тоже оприходовали, как и тех трех на пустыре. Потом, когда вдоволь с парнем наигрались, вызвали сестричку Зомби, и она, как только вошла в ванную, где лежал изнасилованный и избитый ее насильник, плеснула ему в лицо из стеклянной банки серной кислотой. После этого бедолагу заперли в ванной и оставили подыхать. Никто не думал, что он выживет.

«Пятый», как его называли бандиты, потерял много крови, ослеп на один глаз и к тому же совершил еще одну ошибку: он пытался смыть кислоту водой (чего, как известно, ни в коем случае делать нельзя), засунул голову под кран и этим только увеличил свои страдания. Он болевого шока он потерял сознание, что, в сущности, его и спасло. Вода, перелившаяся через край ванны, залила соседей этажом ниже. Те подняли кипеш, вызвали сантехника, выломали дверь и только тогда обнаружили изувеченное тело горемыки. Врачи его откачали.

Мне не хотелось больше иметь с ним дело, я отдал ему все деньги из «общака» и велел уматывать подальше из нашего города. Больше я никогда парня не видел. Да, неплохо порезвился он с той малолеткой, нечего сказать. Оторвался по полной. Иногда безобидные шалости приводят к печальным последствиям. Так или иначе, но и моя жизнь после этого случая изменилась в корне. Из уличного хулигана начал выплавляться великий спортсмен.

18. НИМФОМАНКА

– Как открыть внутри себя сакральное пространство? Нелегкую поставили вы перед собой задачку! И потом, даже открытое, это пространство нужно уберечь от разрушительного воздействия внешней среды. Мир теснит нас со всех сторон, и извне, и изнутри. Все объекты и явления пытаются выдавить нас из нас самих, и сопротивляться этому невероятно трудно!

В какой-то момент мне показалось, что неумолкающая болтовня Годжаева так глубоко проникла в мое сознание, что стала уже моим внутренним голосом. Теперь мне было трудно дистанцироваться от этого прилипчивого человека, его индивидуальность вытеснила мою, и все, что он произносил, становилось наполнением моего сознания. Я становился Годжаевым, инфернальным резонером, но всячески сопротивлялся этому. Неприятное, надо сказать, чувство, когда вместо тебя мыслит какое-то другое, омерзительное для тебя существо. Наверное, нечто подобное испытывают люди, попавшие под чей-то гипноз и уже не способные ему сопротивляться. Если бы в эту минуту Годжаев приказал мне выпрыгнуть из окна, разбив стекло головой, я незамедлительно последовал бы его команде. Но, к счастью, стекла в этом здании были непробиваемые. Многие психиатры владеют навыками гипноза и почти всегда, когда только могут, используют его в своей практике. Несомненно, легче задать сознанию пациента новую программу, чем перестроить старую, уже подверженную коррозии и разладу от соприкосновения с внешним миром. По всей видимости, Годжаев ставил перед собой именно такую задачу – превратить меня в Голема, в послушную куклу, подчиненную его воле. Я прекрасно понимал, чего он добивается, но не находил в себе силы сопротивляться этому гипнозу. Где-то на дне разума мелькала даже такая малодушная мысль, что в зависимости от воли психиатра, в послушании ей и есть мое спасение, ведь самому мне теперь не надо принимать никаких решений, и существование мое более или менее гарантировано, пока есть рядом со мною опытный доктор-поводырь. Жалкая позиция, признаюсь в этом, нечто подобное, по всей видимости, испытывают наркоманы, находящие спасение лишь в уколе иглы, по существу разрушающей их душу и тело.

– Вы можете выпить еще бокал вина, – уже не предлагал, а высокомерно указывал мне Годжаев.

И я покорно взял с подноса официанта, как раз проходившего мимо, очередной бокал.

– Видите эту девушку? Она подает вам какие-то знаки. – Годжаев взглядом показал мне на юную, хотя, судя по всему, тертую, видавшую виды особу, развалившуюся на белом ворсистом диванчике. Приглядевшись, я насилу ее рассмотрел. Девушка весьма соблазнительная. На ней была лишь тонкая, тоже белого цвета, с золотистыми узорами юбка, короткая, похожая на греческую тунику, надетая, по всей видимости, на голое тело. Незнакомка смотрела на меня пылающим взглядом нимфоманки и явно посылала какие-то сигналы. Впрочем, вполне определенные.

– Ну подойдите же к ней, – с усмешкой произнес Годжаев и, взяв меня под локоть, легким движением подтолкнул в сторону возбужденной девицы. Мне ничего другого не оставалось, как медленно, неверным шагом пойти к ворсистому дивану, держа в руках два бокала: один был мой, полупустой, второй, наполовину полный – для этой сексапильной особы, не сводившей с меня своих зеленых, гипнотически мерцающих глаз.

19. ТЕАТР ДЕКАДАНСА

С этими воспоминаниями о «пятом», облитом кислотой, я отошел от окна. Слева от окна двинулась моя искривленная лунным светом тень. Угрожающе надо мной нависла. Я сделал несколько ленивых движений, имитирующих удары, скорее только для того, чтобы согреться, а не отбиться от назойливой тени. «Двойку» левый-правый, хук слева и апперкот. Огромная тень на стене повторила мои движения, но мне показалось, что сделала она это с еще большей ленцой, чем я, немного запоздала, и наши с ней движения оказались не синхронны. В боксе есть такой термин – «бой с тенью». Меня он всегда пугал, еще с самого детства, когда я только начинал заниматься боксом. Обычно «бой с тенью» проводится перед зеркалом. Спортсмен отрабатывает технику ударов, движения, нырки, уклоны. Но я относился к этому, в сущности, самому безобидному элементу тренировок всегда очень серьезно, неадекватно серьезно. Мне труднее всего давался именно «бой с тенью», я делал все, чтобы увильнуть от этого простейшего упражнения. Реальные соперники меня не пугали, но в ужас приводила мысль, что предстоит боксировать с самим собой, со своим зеркальным отражением, со своим двойником. Это была бесперспективная борьба, так как мой соперник знал меня лучше всех, видел меня изнутри, оставаясь при этом для меня полной загадкой, и у меня не было шансов его одолеть. Мы оба знали это.

Тренер заметил мои страхи и не пропускал ни одной тренировки, чтобы не помучить меня перед зеркалом хотя бы несколько минут. Вообще-то я ему теперь за это благодарен, он научил меня преодолевать свой страх, но тогда мне хотелось тренера прикончить, подсыпать ему в бутылку с минеральной водой какую-нибудь отраву или снотворное, а когда он уснет, – размозжить ему голову двадцатикилограммовым «блином» от штанги. Часто я мечтал об этом, но, к счастью, фантазиям моим сбыться было не суждено. Если бы не этот человек, я стал бы просто психопатом, заурядным насильником и убийцей, а не чемпионом мира в сверхтяжелом весе. Правда, все беды последних дней, о которых я хочу рассказать, обрушились на меня тоже по вине этого взбалмошного старика, будь он неладен! Так что мы с ним теперь в расчете. Мы – квиты. И хотя я прекрасно сознаю, что так и не решил своих психопатологических проблем, титул чемпиона мира по боксу и мировая известность все-таки дают мне надежду выкарабкаться из моего персонального ада хотя бы в отдаленном будущем.

Хотя о каком будущем я говорю? У меня нет будущего! Что меня может ждать, после стольких убийств? Счастьем было бы умереть на ринге и чтобы все мои преступления так и не всплыли наружу. Остаться в памяти людей легендой, а не сошедшим с катушек психопатом. Таких, как я, никто не жалеет. В людях нет жалости даже к своим близким, что же говорить тогда о сексуальном маньяке? Таких презирают. Даже самые преданные фанаты будут плевать на мои плакаты и подтирать ими задницы, когда мир узнает, кем на самом деле является их кумир. Не хотелось бы мне дожить до этого дня. Но, к счастью, дожить до этого дня мне не грозит. Трудно сознавать, что ты безумен, и пытаться вести при этом нормальный образ жизни. Рано или поздно ты все равно проколешься. Шила в мешке не утаишь. Если бы не ринг, где я выплескиваю всю свою ярость, не знаю, что бы я делал. Если бы не ринг, число моих жертв было бы, вероятно, вдвое, втрое больше и меня бы уже давно прирезал в обосранной подворотне какой-нибудь отморозок. Или же психи на зоне шилом ткнули бы в сердце. И все. Конец один. Могила.

Для меня ринг – это все равно что театр для Софокла: и тут и там психопаты, актеры или боксеры способны вызвать у публики какое-то еще чувство, кроме омерзения. Под маской спортсмена можно прятать свои комплексы, как под античной «персоной». И пока ты на высоте, многое сходит тебе с рук.

Девкам ты нравишься, если успешен. Они так эгоистичны, что готовы на все, лишь бы быть в центре внимания. Нет такой гадости, на какую не пошла бы женщина, лишь бы насытить свою страсть. Пусть все рушится, только бы мир вертелся вокруг нее. Этот мир, как пестрая юла, запущен бабским эгоизмом. Им всего мало, наполнить эту влажную прорву амбиций невозможно. Раньше алчность женщин вызывала во мне лишь презрение, но со временем я понял, что это закон природы и ему нужно следовать. Не знаю уж, кто там наверху запустил этот механический театр, кто привел его в движение, но женская ненасытность – главная в нем пружина. Теперь я не такой максималист, каким был двадцать лет назад, и мне нравится получать удовольствие, доставляя удовольствие женщинам. Когда ты создаешь для женщины иллюзию, что в состоянии удовлетворить ее похоть и выполнить все ее желания, ты погружаешься в теплый океан жизни, как в сочное женское лоно, и тебя уже не интересует то, что внутри этого лона, как в пещере с демонами, можно остаться навечно. Само путешествие внутри этого темного лабиринта завораживает тебя, и ты думаешь только об одном: как бы зайти в своем гибельном скитании как можно дальше. Зайти как можно дальше! Как можно дальше! Женщины, о, женщины, если бы не вы, что наполнило бы смыслом жизнь такого извращенца, как я? Вопрос риторический! Можно не отвечать! Сознавать, что ты болен, – это уже первый шаг к выздоровлению. Но, если честно, выздоравливать я не собираюсь. Мне и так хорошо. Мне хорошо внутри безумия. Изумительный театр декаданса.

20. «ВСЕ, ЧТО УГОДНО!»

Разговор с нимфоманкой не задался, я наговорил ей кучу гадостей и залил вином ее белоснежную тунику. Несмотря на это, мы уединились в темной комнате, и она высосала из меня остатки здравого смысла. Потом я вернулся к людям и стал ходить по залу взад-вперед, расталкивая всех плечами. На меня злобно озирались, но когда узнавали, лица людей расплывались в заискивающих улыбках. Странные мысли овладели мной, и я полностью в них погрузился, не обращая внимания на вьющийся вокруг бомонд.

Одно дело, когда ты думаешь сам, и совсем другое – когда тебе навязывают свои мысли посторонние люди. Мы почти никогда не думаем сами, нам все время кто-то навязывает свою волю. По крайней мере, со мною это всегда именно так. Но я тоже в долгу не остаюсь и пишу свои книги. Не представляю, как мне удается строчить романы (а собравшиеся тут люди уверяют меня, что я один из самых известных писателей современности), ведь мне трудно удерживать себя в рамках своей индивидуальности. Впрочем, для писателя, возможно, это как раз и есть очень хорошее качество: менять личины, вживаться в характеры описываемых тобой персонажей, не имея при этом своего собственного лица. Скользить по характерам, менять их, как оболочки. Мне было бы любопытно перечитать все, написанное мною; может быть, таким образом, я смогу вспомнить свою жизнь и понять что-либо о себе самом. Но этого, я знаю, никогда не произойдет. Я слишком ленив, чтобы читать книги. Тем более – свои. Писать их – еще куда ни шло, но читать – нет, не буду.

Я подошел к столику, на котором лежала стопка толстых книг, взял одну из них в руки. На суперобложке я увидел фотографию человека средних лет с самодовольной улыбкой на лице.

– О, маэстро, вы уже хотите начать сессию раздачи автографов и пресс-конференцию? – спросил меня какой-то мужчина, одетый, как и многие присутствующие на этом рауте, в смокинг. – Если да, то я первый попрошу вас подписать мне книгу! – Он протянул мне книгу с улыбающимся незнакомцем на обложке и достал из кармана чернильную ручку. От неожиданности я взял у него ручку и в замешательстве стал оглядываться по сторонам. Со всех сторон ко мне направились люди. Возник ажиотаж, все оживились. Раскрыв книгу, я прочитал на титульном листе название: «МОЯ НЕОБРАБОТАННАЯ ФОРМА».

– Что мне вам написать? – спросил я дрожащим голосом. В горле от волнения пересохло, и мне трудно было говорить.

– Да все что хотите! «На память от автора», «От автора с наилучшими пожеланиями». Все, что угодно!

Недолго думая, я написал: «Все, что угодно!», чем привел своего почитателя в полнейший восторг.