Текст книги "Моя необработанная форма"

11. ВНУТРИ ТРЕЩИНЫ

В это время к роялю, стоявшему в центре зала, подошел человек и стал играть что-то элегически заунывное. Что-то вроде Шопена. Понятное дело, это только усилило мое и без того тоскливое настроение. На душе стало так паршиво, что я готов был выброситься из окна, но стекла в здании слишком толстые, их не разбить. Лучшее место для бегства – собственное сознание. В моем сознании вспыхивали образы прошлого (возможно, не моего, так как я был уверен, что ничего из того, что мне в эту минуту представляется, в реальности со мною не происходило и произойти не могло). Почему-то я стал отождествлять себя с чернокожей женщиной, с первобытной охотницей, склонившейся над разодранным трупом антилопы и рвущей зубами еще не успевшее остыть мясо поверженного зверя. Вкус крови был так приятен и так привычен, будто я ее пью ежедневно и это излюбленный мой напиток, сродни красному полусухому. Антилопа уже перестала конвульсивно вздрагивать и выкатила выпуклые глаза на ночной шатер, усыпанный звездами. Неужели я все еще внутри этой тесной трещины в полу? Или это не трещина, а раскинувшийся на десятки километров первобытный каньон? Так или иначе, но здесь мне намного уютнее, чем на светском, мать его, рауте, среди околобогемной шпаны, среди гламурных шлюх и педерастов. Но морок быстро рассеялся, и кровь антилопы, к сожалению, и в самом деле оказалась красным вином, не самого, впрочем, отвратительного качества.

– За ваш успех! – мне пришлось еще раз чокнуться с этим назойливым типом, как его там, с «доктором Годжаевым». – Ваш новый роман великолепен! Надеюсь, вас не смущают мои льстивые речи! Поверьте, это от чистого сердца! Хо-хо-хо! От чистого, так сказать, сердца! Давайте выпьем!

Мы выпили. Если так пойдет и дальше, то у нас с этим гнусом в скором времени дойдет и до брудершафта.

Меня трясло, как наркомана, хотя я не то что наркотики, даже сигареты не употребляю. Завязал с дурными привычками много лет тому назад. Это всем известно. Но отчего тогда эта дрожь и тошнотворное чувство, будто в животе у меня работает миксер? Может быть, я отравился рыбой, ломтики которой, нанизанные на зубочистки, в изобилии лежали на блюдах? Или черной икрой? Но я не помню, что брал что-нибудь со стола. Нет-нет, этого не было. Я ни к чему не притрагивался, это исключено. Я был не в состоянии запихнуть в себя съестное. От одной только мысли о еде душила тошнота. Неприятный ком подкатывает к горлу и просится наружу. Или, может быть, это просто нервная дрожь, возникшая от дискомфорта, сковавшего меня на этой тухлой вечеринке? От головокружения, свалившего меня на пол? Не знаю. Но Годжаев, кажется, заметил мое состояние и вновь направил на меня свои белесые бельма. Доктор покалывает меня булавками глаз, протыкает взглядом, явно получая от этого удовольствие.

– С вами все в порядке, мой друг? Может быть, выпьете что-нибудь покрепче? Я знаю, что вы не курите, так я бы предложил вам кое-что успокаивающее, вы меня понимаете? Хо-хо! Вначале мне показалось, что вы поскользнулись на отполированном полу, но теперь я вижу, что вы упали не от этого. Была другая причина!

Я и эту его реплику не удостоил ответом, но моя холодность Годжаева, похоже, не заботила. Как, впрочем, и тот лихорадочный озноб, которым я был охвачен. Он достал из золоченого портсигара свернутую самокрутку, раскурил ее от стоявшего рядом канделябра и выпустил изо рта кольцо дыма. Несколько человек с завистью покосились на доктора, а одна смазливая блондинка с полуоголенной грудью встала у Годжаева за спиной и принялась похотливо, как кошка, об него тереться. Годжаев, сделав пару затяжек, передал самокрутку девушке, и та, достав из сумочки длинный мундштук, вставила в него окурок и отошла в сторону. Доктор с плотоядной ухмылкой посмотрел на голую спину блондинки, белевшую в вырезе ее вечернего платья. Глазки его замаслились.

– Зря. Иногда помогает. Но вам, с вашим патологическим воображением, и в самом деле лучше воздерживаться. Стимуляторы хороши для бездарностей, а вам, несомненному гению, они не нужны. Представляю, куда бы вас занесло, пристрастись вы к подобного рода безделицам! Право, не стоит! Я, как специалист, предпочитаю наблюдать за блужданиями вашей отчаявшейся мысли, за пируэтами вашего мятущегося разума, и пусть он не будет омрачен стимулирующим мусором! Плебейские радости! Вам это ни к чему! Оставим наркотики бездарям! Я – за чистое искусство!

Теперь запела пышногрудая оперная певица. Она исполняла арию Царицы Ночи из «Волшебной флейты» Моцарта. Декольте певицы было таким глубоким, что все гости, затаив дыхание, ожидали, когда две увесистые дыни вывалятся из-под платья. Но этого, к сожалению, не произошло. Все облегченно выдохнули и стали аплодировать.

– Маленькие люди устраивают себе маленькие праздники и очень боятся, что кто-то им их испортит. Таких людей, как вы, обычно на подобные мероприятия не зовут. Но сегодня – особый случай. Ведь именно из-за вас и собрались тут все эти люди. Неужели вы и этого не помните? Ну, мой друг, вы начинаете меня пугать. Поток сознания, погружение в бессознательное – это, конечно, хорошо, но нельзя ведь так отрываться от реальности! Как же вы книги пишете, если не способны вспомнить элементарнейшие вещи? Так можно и буквы все позабыть, хо-хо! – Годжаев не умолкал ни на минуту, его трескотня начинала меня раздражать. Он напоминал мне докучливого кинокритика из фильма «8 ¹/₂» Федерико Феллини. И я, подобно Гвидо Ансельми, герою Феллини, был бы рад вздернуть эту переполненную фекалиями и мозгами чахлую тушку на первом попавшемся суку. Бац! – и Годжаев висит на ветке. Хруст шейных позвонков и высунутый язык! Прелесть! Ну а если бы этот сук принадлежал раскидистому дереву, например африканскому ши, я развесил бы на нем и всех присутствовавших в зале людей. Всех до одного, включая секьюрити и официантов. Нет никаких сомнений. Меня тошнило. Слишком велико было мое отвращение к тем лицам, что клубились вокруг и поминутно норовили заискивающе заглянуть мне в глаза. Внутри живота поднималась волна негодования, и во что она выльется – я не знал.

12. ГОДЖАЕВ ЛЬСТИТ

– Как еще мы можем понять несовершенство этого мира? Только через отсутствие чего-то такого, чего не хватает именно нам. Все просто, как в детской считалочке. Нет лишь детской зоркости и детского понимания мира, детской чистоты. Впрочем, в нынешнюю эпоху поглупели даже дети, они растут без поэзии, без стремления к героизму, без сказки в душе. Это ужасно: они так же банальны, как и их родители. На вас в этом смысле лежит высокая миссия, маэстро. Вы ведь своими дикими романами даже прожженных циников превращаете в малых детей. Мне кажется, читая ваши книги, беспомощность перед жизнью ощущают все, вплоть до биржевых маклеров, спекулянтов и ростовщиков. Даже политики, черт их подери, чувствуют некий зуд в том месте, где у них раньше была душа (если, конечно, мы можем допустить мысль, что и современные политики рождаются на свет божий с душою и сердцем, я лично в это не верю). Ваш талант – это великий дар, берегите его! Да что я, в самом деле, нашел, кого учить! Вы ведь понимаете все не хуже меня, по крайней мере в сфере искусства – уж точно. Единственное, с чем вам никак не удается справиться (уж извините меня за прямоту), так это личная самоидентификация. Вот где ваша ахиллесова пята, так сказать, это я вам не только как врач говорю, но и как истый ваш почитатель. И знаете, с каждым новым романом вы уходите все дальше и дальше от себя самого (это я уже только как врач). Но тем увлекательнее каждое новое ваше произведение. Тут, конечно, говорит мой читательский эгоизм. Как романист вы великолепны, вас просто невозможно предугадать. А это и есть один из признаков настоящего искусства. Не так ли? За вас, маэстро, за вас, за вас, за вас! – пьяный чертяка, при всей никчемности своих габаритов, закладывал за воротник будь здоров, бокал за бокалом. Несмотря на многолетний опыт алкоголизма, за ним мне было не угнаться. Мне стало вдруг казаться: а не хочет ли этот незнакомец меня напоить, высмеять и выставить публично дураком? Может быть, это один из моих завистливых собратьев по перу, которые, я знаю, просто ненавидят меня и мои книги, будто я их публикую по рукописям, украденным у инвалидов! Да плевать! Чем безобразнее будет скандал (а скандал непременно будет, я это чувствовал спинным мозгом), тем благоприятнее все скажется на продаже романа. Таковы механизмы индустрии. Скандал, книга, скандал – все просто, как в детской считалочке.

13. Я – ЧУЖОЙ

Начались мои вспышки агрессии еще в детстве. В школьном возрасте. Во мне что-то раскололось, треснуло и никогда уже больше не склеивалось воедино. А произошло это вот как. Мы отмечали у нас дома мой день рождения. Родители разрешили мне пригласить друзей, и я позвал несколько человек со двора, мальчишек и девчонок. Мне было лет шесть-семь, не больше. Все шло хорошо, было даже весело. Мы что-то пели, резвились, играли в считалочку, ели сладкое, танцевали, и я был по-настоящему счастлив. Не помню, чтобы мне когда-нибудь еще было так хорошо. Именно в тот день и был сделан снимок на берегу моря, где я стою рядом с мамой, держа в руке ракушку.

Наверное, это был самый счастливый день в моей жизни, но закончился он очень печально. После того, что произошло на том празднике, я никогда больше не осмеливался быть счастливым и давать волю своим светлым чувствам. Была среди нас девочка, наша ровесница, миловидная рыжая девчонка, имени которой я теперь и не вспомню. Меня тянуло к ней как магнитом. Во всех наших играх я старался быть с ней в одной команде, чтобы держать ее за руку, прикасаться к ней, чувствовать ее сладкое дыхание и заглядывать в ее зеленые глаза. Наверное, это невинное чувство было сродни первой влюбленности.

В какой-то момент я почувствовал что-то странное. Наверное, я впервые ощутил, что не соответствую ни среде, ни ситуации, в которой нахожусь. И хотя дети собрались тут из-за меня, я был, так сказать, виновником торжества, но внезапно я почувствовал, что не имею ко всему происходящему ни малейшего отношения. Я – чужой. Я словно провалился в странный сон и увидел себя со стороны. Пугающий взгляд из зазеркалья. Или это не я увидел себя, а кто-то другой, исполненный недобрых намерений, стал следить за мной изнутри меня самого, будто из расколотого зеркала. Мое настроение резко изменилось, мне захотелось, чтобы все ребята ушли. Мальчишка, похожий на меня, сидел в компании веселящихся сверстников, и ему было очень одиноко: приглядевшись, я узнал в нем себя. Так вот впервые произошло расщепление моего сознания. Ко мне подошла рыжая девчонка, моя дворовая подруга. Села рядом и положила мне руку на колено. «Тебе грустно?» – спросила меня добрая девочка. И в этот момент мне захотелось схватить со стола нож, которым мы только что разрезали праздничный торт, и полоснуть ее по лицу. Мне захотелось проткнуть ее зеленые глаза. Но сама эта мысль так меня напугала, она была так внезапна и непривычна для меня, что я дернулся, отбросил руку девочки с колена и стремительно выбежал вон из комнаты. Больше я к людям не возвращался.

14. МЫ – ОБИТАТЕЛИ БРЕДА!

А между тем народу все прибавлялось и прибавлялось. Это были все такие же эстетствующие прощелыги, лощеные франты, по большей части антипатичной наружности, так сказать – бомонд. Вместо лиц над смокингами мужчин и декольтированными платьями женщин покачивались улыбающиеся посмертные маски, из отверстий которых иногда выходили неприятные звуки. Режущий ухо смех сломавшихся кукол или мертвенные сентенции радиоголосов. Никакого смысла не было ни в смехе, ни в речах этих снующих между столиками манекенов. Глазки людей жадно зыркали во все стороны, так, будто все они кого-то выискивают в толпе, но никак не могут найти. Я, признаться, не сразу сообразил, что все эти люди, оказывается, ищут меня. В эту минуту я, неожиданно для себя самого, обрадовался близости Годжаева. По крайней мере, доктор мне служит ширмой, за ним можно укрыться от еще более назойливых и нежеланных встреч. Я глубже вжался в темный угол, где мы стояли вместе с говорливым психиатром, и, чтобы отвлечь его, обратился к нему с вопросом.

– Так вы находите мои книги занимательными? – Я произнес первое, что пришло в голову, но тут словоохотливый говорун накинулся на меня с таким пылом, будто именно этого вопроса он от меня и ожидал.

– «Занимательными»? Это неверное слово! Разве можно считать занимательным то, от чего ты не в состоянии дистанцироваться? То, что полностью тебя поглощает? Занимательность – это, так сказать, энергия преодоления разрыва между объектом и субъектом. Но в случае с вашими романами, мой друг, такой дистанции у читателей просто не возникает. Да вы и сами это прекрасно понимаете, нечего прикидываться! Мы полностью подчиняемся вашей авторской суггестии и обнаруживаем себя в странном, пугающем мире, прежде для нас недоступном, который во время чтения романа и даже после него становится естественной средой нашего обитания. Это трудно описать словами, ведь я не наделен таким мощным литературным даром, каким обладаете вы, маэстро. Мне привычнее иметь дело с людьми, заблудившимися внутри своего собственного лабиринта, но только тогда, когда их помешательство становится уже проблемой для окружающих. Вы – другой случай. Вы – мистагог. Поэт. Вы, как Вергилий, ведете нас вниз по винтовой лестнице ада. Все ниже и ниже, к самому дну. Тут непонятно, я ли заблудился внутри вашего романа или вы сами заблудились внутри своих фантасмагорий? Или это заблудился во вселенной весь мир, помните, «сотканный из той же материи, что и наши сны»? Или как там это звучит у Шекспира, в «Буре»? Нами кто-то бредит, и я не думаю, что такие персонажи, как мы с вами, могут быть персонажами чьего-либо сладкого сновидения! Мы – обитатели бреда! Социального и метафизического! Что вы на это скажете?

– Да-да, доктор, вы совершенно правы! – ответил я Годжаеву, хотя и не понимал, о чем это он разглагольствует. Да я его и не слушал, по правде сказать, я почему-то начинал нервничать, и трескотня психиатра звучала раздражающим фоном. Тот уловил мою неуверенность, прозвучавшую в голосе, и снова улыбнулся, оголяя, как выяснилось, не в полном составе присутствующие у него во рту зубы. От этой странноватой улыбки у меня перехватило дыхание. Чтобы как-то скрыть свою растерянность, я сделал еще несколько глотков. Поперхнулся, откашлялся. Снова отпил. Вина почти не оставалось, от чего воронка бокала, как мне показалось, вздулась и стала нереально глубокой. Из нее доносился пугающий гул. Я заглянул на дно бокала, чтобы убедиться, что внутри не осталось ни одной капельки полусухого, и меня втянуло в эту холодную, звенящую, утончавшуюся где-то очень далеко бездну.

15. СЛУЧАЙ НА ПУСТЫРЕ

До титульного поединка оставалось не так много времени. Мировой бокс привык к моим причудам, и тот факт, что я поставил условием проведение поединка не на арене «Мэдисон-Сквер-Гарден» в Нью-Йорке и не в «Мандалай-Бэй» в Лас-Вегасе, а в микрорайоне, где я вырос, на обычном пустыре, никого уже не шокировал. Все равно внимание всего мира будет приковано к этому поединку, освещать его будут все ведущие телеканалы, и билеты на бой будут распроданы за несколько месяцев вперед. Пустырь, по которому я бегал мальчишкой, где убивал змей, ловил лягушек и надувал их соломинкой, просунутой через задний проход, подобно шарикам, – пустырь этот превратится в арену мирового бокса. Так я решил. Кстати, пора представиться. Лейба (Голем) Гервиц. Суперзвезда мирового бокса. Непобежденный супертяж. Организаторы осушили болото, установили в центре пустыря ринг и вокруг него – ряды для зрителей. Как я слышал, присутствовать на поединке будет пятнадцать тысяч человек. Плюс телевизионная трансляция по всему миру. Прайм-тайм HBO. Миллионы телезрителей. Нашумевший в свое время, собравший сотни миллионов долларов клоунский поединок «Флойд Мэйвезер – Мэнни Пакьяо» давно затмили мои боксерские шоу и мои гонорары. Не буду раскрывать, сколько я заработаю за этот вечер. Деньги – это мусор. Деньги давно уже не имеют для меня никакого значения.

«Ты – сумасшедший, тебе можно все! – так отреагировал мой агент, когда я рассказал ему о своем желании провести бой в тех трущобах, в которых вырос. – И к тому же, ты чемпион мира в сверхтяжелом весе. Ты там, где раньше были Мохаммед Али, Майк Тайсон, Рокки Марсиано. Делай что хочешь, пока ты в зените славы».

Для чего я это сделал? Почему я захотел провести титульный поединок на свалке? Не для того, конечно, чтобы всколыхнуть общественность, и тем более не для того, чтобы вернуть кулачные бои в ту среду, в которой они зародились (как писали некоторые спортивные обозреватели). Просто мне захотелось еще раз испытать то волнение, которое я пережил на этом пустыре в детстве. Тут ничего почти не изменилось, и можно легко вспомнить эмоцию ужаса и омерзения, родившуюся здесь двадцать лет назад. Тем более в условиях чемпионского поединка, всемирного зрелища. Расскажу об этом подробнее.

Была во дворе у нас небольшая банда. Человек восемь. Чем только мы не занимались! И рэкетом, и налетами, и наркотиками, и мелким грабежом. Терроризировали близлежащие дворы и кварталы. Конечно, беспредельничали мы в основном среди ровесников. У старшего поколения были свои отморозки, которые занимались делами покруче. Мы об этом знали и никогда не переходили им дорогу. Они о нашей банде тоже были наслышаны, но смотрели на нас, как на мелкую шушеру, ничем им не угрожавшую. В подвале одного из домов мы соорудили себе что-то вроде штаба, встречались там, пили чай, иногда кое-что покрепче. Было в «штабе» уютно, хотя и затхло и сыро. Часто крысы подъедали наши припасы, но бороться с крысами было бессмысленно. Мы вели свой счет и старались в день убить хотя бы одну крысу, но меньше их от этого не становилось. Стены «штаба» мы обклеили фотографиями голых телок, и они скрашивали нашу сугубо мужскую компанию. Несколько раз мы приводили в свое логово девчонок и пускали их по кругу. Но это мы позволяли себе крайне редко, когда уже совсем припирало. И всегда под кайфом. Телок мы приводили откуда-нибудь издалека, не из нашего квартала. Мы не хотели, чтобы о нашем «штабе» кто-то пронюхал. Сюда мы приносили отнятые у лохов деньги, краденые вещи, все, что имело в наших глазах какую-то ценность. Здесь хранилось все награбленное нами, наш «общак», пользоваться которым мы могли только по общему согласию. Но однажды случилось так, что один из наших парней совершил роковую ошибку.

Мы сидели узким кругом, играли в карты, пили вино. Было весело, и ничто не предвещало неприятностей. Из старенького радиоприемника звучала джазовая музыка, кажется, Майлз Дэвис, и нам мерещилось, что сидим мы не в вонючем подвале, а за столиком в игорном зале Лас-Вегаса. Короче, это были редкие минуты нашего босяцкого счастья. Но тут пришел один из наших корешей и привел какую-то пухленькую малолетку. Девчонка была пьяна, вела себя чересчур дерзко, задиралась. На наши в сущности безобидные шутки она реагировала слишком бурно, угрожала нам, лезла на всех с кулаками. Пацан, который привел ее, рассказал, что познакомился с ней на дискотеке, они потанцевали, выпили на пару, а потом девчонка полезла в карман за сигаретами и не нашла там свой кошелек. Естественно, она обвинила в этом нового ухажера, тем более что по его бандитской роже легко было прочесть, что это за фрукт. Ну, короче, она в него вцепилась клешнями и не отступала. Наконец, наш герой признался, что да, это он спер кошелек, но сразу же передал его подельнику, и теперь, чтобы кошелек вернуть, им надо идти в наш подвал. Так он ее к нам и заманил. Малолетка хотя и была пьяна, но голову не теряла и, увидев всю нашу кодлу, обратилась прямо ко мне, решив, наверное, по моему виду, что я здесь за главного. Так оно, в сущности, и было. Она рассказала мне обо всем, но я не собирался из-за нее ссориться с пацанами и ответил, что меня это дело не касается. Чувак, что привел девчонку, этот несчастный кретин, расценил мою нерешительность как команду к действию и снова стал вовсю отпираться. В пылу спора он саданул соплячку по лицу, и она свалилась на пол. Другие наши герои сразу же набросились на телку, сорвали с нее платье и натянули ее с двух сторон. Мне было противно присутствовать при этом беспределе, и я сказал, что иду домой. Пока я удалялся по затопленной сточными водами шахте от нашего «штаба», крик насилуемой не смолкал. Было тошно. Я пожалел, что не решил этот вопрос по-людски, но возвращаться мне было в лом. Плевать. Пусть развлекаются.

На следующее утро я, как всегда, встал очень рано, вышел к пустырю на пробежку. Солнце еще не взошло. На траве лежала роса. В болоте квакали лягушки. Начали просыпаться высотки. Я продолжал тренироваться и мечтал о карьере чемпиона. Не успел я сделать и одного круга вокруг болота, как услышал за спиной шум мотора и увидел едущую на меня машину. Вначале я решил, что это кто-то из наших придурков шутит – иногда мы позволяли себе идиотские подтрунивания друг над другом. Но машина неслась на меня с такой скоростью, что я с трудом успел отпрыгнуть на мусорную горку. В глаза и в рот забился песок, и, пока я отплевывался и протирал лицо, машина быстро развернулась и ослепила меня фарами. Из нее выбежало пять человек. Я не успел подняться на ноги, как один из них ударил меня кастетом по голове, стало очень больно, и я потерял сознание. Пришел в себя я тоже от боли. Кто-то бил меня железным прутом. Я слышал, как трещат мои ребра.

– Очухался! – услышал я грубый голос.

Я с трудом открыл глаза и сплюнул выбитые зубы. На меня смотрел какой-то жуткий тип, небритый, взъерошенный, с кривым перебитым носом. За его спиной стояли еще человек шесть таких же головорезов, двое из них держали в руках железные прутья. Я сразу понял, в чем дело. Голова моя была рассечена в нескольких местах, и в волосах запеклась кровь. Видно, в беспамятстве я провалялся довольно долго и получил уже немало ударов. Тело мое было сплошным комком боли. Горбоносый, которого его дружки называли Зомби, поднес к моему лицу лягушку. Вставил ей в зад соломинку и стал надувать. При этом он не отрываясь смотрел на меня и мерзко улыбался крохотными мутными глазками. Мои руки были связаны, ноги тоже. Пошевелиться я не мог.

– А с этим что будем делать? – спросил кто-то за спиной у Зомби.

– Думаю! – ответил он.

Мне стало так страшно, что я не мог вымолвить ни слова. Дернулся корпусом и упал с металлической коряги, на которой лежал, на землю. Кричать я тоже не мог, потому что рот мой был залеплен скотчем. Зато я увидел в стороне своих приятелей – тех, с кем еще вчера я играл в карты.

Один из них лежал лицом в луже мазута и не шевелился. Голова его была утоплена в мазуте, а из затылка торчала лопата. Штаны были приспущены, и на фоне черной лужи белел его исцарапанный зад. Это было такое нереальное зрелище, что я чуть было снова не потерял сознание. Мне показалось, что все происходит во сне и скоро я должен проснуться. Как это обычно бывает в кошмарах, ты просыпаешься в самый критический и роковой момент, когда ситуация, в которой ты находишься, кажется уже неразрешимой. Но я не просыпался.

Чуть в стороне стоял ржавый автобус. От него остался один только остов, все самое ценное, что можно было отвинтить и унести, наши пацаны давно уже растащили. Не было ни стекол, ни сидений, ни жестяных листов крыши. Внутри искореженного салона ржавчина поросла мхом, а сквозь дыры в полу тянулась трава. Рядом с автобусом я увидел еще одного своего приятеля, вернее, то, что от него осталось. В побагровевшей траве лежало истыканное чем-то острым, изрезанное тело. Ни один математик не смог бы сосчитать, сколько ранений было нанесено парню. Руки и ноги были переломаны и разлетелись так, что напоминали свастику. Штаны на нем тоже были приспущены, но зад был не белым, а тоже был весь расцарапан, залит кровью и калом. Меня чуть не стошнило. И вырвало бы, но на утреннюю пробежку я выходил обычно не позавтракав. Голова жертвы была расколота кубиком и напоминала глиняный кувшин, отрытый из древнего могильника. Только черепу этому в музеях, понятное дело, не выставляться, этой расколотой башке. К трупу подбежала лохматая псина и принялась было слизывать растекшиеся по земле мозги, но кто-то из отморозков бросил в нее камень. Попал псине в туловище. Та взвизгнула и отбежала в сторону, на безопасное расстояние.

Я снова дернулся, но горбоносый ударил меня ногой по лицу, отчего челюсть едва не отлетела от головы, а изо рта хлынула струя крови. Рот был залеплен лентой, и я чуть было не захлебнулся собственной кровью. Каблук у Зомби был подбит острой подковой.

– Лежи! – тихо произнес он и выбросил в сторону надутую лягушку. – Этого тоже! – скомандовал Зомби, и я понял, что судьба моя решена. Все, это конец.

Ко мне подошел кто-то из бандитов и стал на меня мочиться. Большего унижения в жизни своей я не испытывал. Я ничего не мог сделать, только увертывался от пахучей струи, которую этот гнус норовил направить мне прямо в лицо. Все это очень веселило его приятелей-бандитов. Представляю, как я был жалок в эту минуту, когда извивался, как червь, и елозил по земле, издавая мычащие звуки.

– Этого тоже! Кончай! – повторил Зомби, сдерживая приступы смеха.

Весел он не был, чувствовалось, что сердце его точит какой-то червь и полного удовлетворения от своих зверств горбоносый не получает. Глаза его тоже не смеялись, а как-то болезненно искрились. Зомби смотрел на меня холодным взглядом.

В стороне раздались истошные крики, которые, впрочем, быстро затихли после одиночного выстрела. В нашу сторону шел еще один человек из их банды. Он подошел поближе, и я увидел, что в руках он держит окровавленные клещи.

– Этого тоже? – спросил он у Зомби, и тот повторил в третий раз:

– Этого тоже!

Подошедший раскрыл клещи, и прямо перед моим лицом упал на землю окровавленный кусок мяса. Это были оторванные гениталии.

– Запихни ему в рот! – посоветовал кто-то из палачей, и тот, что только что на меня мочился, подняв с земли сочащийся кровью ошметок, ударил им меня по лицу.

– Котик, открой ротик! – пошутил писун и еще раз ударил меня грязным куском по лицу. Не будь мой рот залеплен скотчем, наверное, мне пришлось бы сожрать это кровоточащее мясо. Но писун запихнул мне оторванный член за пазуху. Решил пошутить. – На том свете пригодится, – объяснил он, – будет что сосать!

На этот раз засмеялся даже Зомби, шутка показалась ему очень смешной.

– Прощай! – Подошедший с клещами достал из кармана куртки пистолет, которым он, по всей видимости, пару минут назад прикончил кого-то из моих друзей, чей член лежал сейчас у меня за пазухой, и взвел курок.

– А где пятый? – услышал я тонкий девчачий голос, и этот сиплый голосок напугал меня больше, чем все, что я только что увидел.

Забавно наблюдать за тем, как сходишь с ума. Кто не пробовал, тот многое потерял. Для меня это уже просто что-то вроде дурной привычки, к которой привязываешься с детства. Я взращен безумием и патологией. Хотя почему я называю эту привычку дурной, если мне нравится кататься на аттракционах безумия? Дух захватывает. Если бы не бокс, я не знаю, куда бы я выплескивал всю свою агрессию, всю ярость. Есть еще один способ, но я стараюсь о нем не думать. Мне хочется верить, что это не я, Лейба (Голем) Гервиц, совершаю преступления, а мой двойник, моя тень. Мое «второе я». Мое «альтер эго», если выражаться по-умному. После каждой новой жертвы я на какое-то время прихожу в равновесие, живу, как все нормальные люди, тихой жизнью. Но проходит месяц, другой, и мне словно чего-то начинает недоставать. Зверь во мне пробуждается и просит крови. «Крови! Крови!» – кричит зверь. И если я вовремя его не покормлю мясцом своих жертв, он накинется и разорвет на куски меня самого. Шутить с этой ненасытной тварью я не рискую и выхожу на охоту. Быть среди людей преступником тоже страшно, потому что ты отказываешься от человеческих норм, от морали, по которой пытаются жить люди, ты переступаешь черту, за которой неизбежно ждет расплата. Но страшнее лютость зверя, живущего внутри тебя, – его невозможно ни убить, ни насытить, ни приручить. Тут есть, правда, и свои плюсы. Если ты его вовремя кормишь, зверь становится твоим проводником в мир, раскрывающий темные бездны в тебе самом. Зверь показывает тебе, кто ты есть на самом деле. А ты и есть кровавый Голем, рвущий людей на куски.

– А где пятый? – услышал я голос, показавшийся мне знакомым. Я увидел ту самую малолетку, с которой вчера вечером забавлялись мои друзья. Трое из них были уже мертвы, одного, по всей видимости, бандиты найти так и не смогли, а я, находясь между жизнью и смертью, лежал в грязи с отрезанным членом за пазухой. Девчонка подошла к Зомби, он обнял ее за плечи и поцеловал.

– И пятого найдем, сестренка! Найдем! Клянусь тебе! – сказал Зомби и снова поцеловал сестру в лицо, отекшее от синяков и слез, расцарапанное и бледное. – Этого прикончим и займемся пятым! – Горбоносый кивнул, и жуткий тип с клещами опять направил на меня ствол. Еще мгновение, и мои мозги брызнут по песку, они станут десертом для той облезлой псины, побитой камнями, которая лизала кровь моего приятеля пару минут назад. Еще мгновение – и…

– Он меня не трогал! – сказала, наконец, девчонка, и бандиты удивленно переглянулись. – Он был там, но не трогал меня! – Малолетка вывернулась из объятий брата-убийцы и опять отошла в сторону.

Она села в машину, стоявшую чуть поодаль, и до нас донесся ее негромкий плач. Зомби достал сигарету, закурил.

– Что будем делать? – спросил кто-то из бандитов.

– Ты кто такой? – заинтересовался вдруг писун, по вине которого я пару минут назад захлебывался мочой, да и теперь все еще продолжал барахтаться в пахучей луже.

– Какая, к черту, разница? – маньяку, оторвавшему член, не терпелось спустить курок. Его пистолет все еще мелькал у моего обоссанного лица, и в любую секунду из него грозила вылететь свинцовая пилюля.

– Нет, пусть живет, раз невиновен! – скомандовал Зомби, и участь моя была решена. Сердце мое колотилось в груди пудовыми ударами Джо Фрэйзера, казалось, что еще немного, и ребра грудной клетки от этих ударов треснут и разлетятся по пустырю.

– Его нельзя оставлять в живых, – сказал кто-то из бандитов, чье слово, к счастью, не имело большого веса.

– Он не болтливый! Слова не произнес! А станет болтать, мы ему член не под рубашку засунем, а в пасть! – Зомби на прощанье посмотрел мне в глаза, как бы удостоверяясь в том, что я все правильно понял. Это было лишнее, я все понял правильно.