Текст книги "Моя необработанная форма"

21. МЕШОК С КОСТЯМИ

Но непросто выключить мысли в голове. Чтобы как-то отвлечься, я стал думать о предстоящем бое. Обычно перед боем я вспоминаю один эпизод из детства. Я тогда уже всерьез занимался боксом, но еще не имел никаких профессиональных достижений, делал первые шаги. Был один парень, часто достававший меня на улице. Он был старше меня, и у меня не хватало храбрости ответить ему. Кроме того, я знал, что он тоже занимается боксом, но во взрослой группе, и на него смотрят, как на будущего чемпиона. Во дворе этот парень постоянно задирал меня, не давал прохода, отбирал деньги, всячески унижал при девчонках, и я старался обходить его стороной. Но долго терпеть это я был не намерен. Не в моей это природе. Были мысли прирезать его или проломить ему голову булыжником. Мне хотелось подкараулить обидчика в темном подъезде и пырнуть ножом. Один раз я даже спрятал в куртке перочинный нож и нарочно вышел на улицу, чтобы встретить эту гниду и порезать. Но когда мы с ним поравнялись, я не знаю, что на меня нашло, я потерял голову от страха, забыл про нож, лежащий в кармане, забыл про все на свете и снова вытерпел все его издевательства.

Но однажды так случилось, что на каком-то юношеском турнире в моей весовой категории соперников у меня не оказалось, я всех их уложил, и тренер решил дать мне возможность подраться с бойцами постарше меня и потяжелее. Не знаю, чем было вызвано такое его решение, наверное, он начинал ко мне присматриваться и захотел проверить, на что я вообще гожусь. А возможно, старик видел мои страхи и решил меня раз и навсегда от них избавить. Да, наверное, так оно и было. Тренер мой был глазаст, и нюх на такие дела у него был собачий. Меня предупредили, что на ринг со мной выйдет кто-то из старшей группы, но кто именно это должен быть, тренер не сказал.

И вот настал час поединка. Я вышел на ринг первым и дожидался соперника. Тренер был непривычно тих и молчалив. Мне показалось странным его поведение, и я напрягся. Инстинкты у меня уже тогда были развиты очень сильно, и я почувствовал что-то неладное еще до появления противника. О том, что мне предстоит драться с тем самым парнем, что приставал ко мне на улице, я не знал до последнего момента.

Этот тип появился в окружении своих секундантов и многочисленной группы поддержки, и, как всегда, на лице его была самодовольная улыбка. Он видел, а может быть, знал заранее, что на ринге его дожидаюсь я, и шел ко мне с веселым спокойствием палача. Мне трудно описать, что я испытывал в этот момент. Я не сразу понял, что драться буду именно с этим ублюдком. Вернее, мне не хотелось в это верить до последней минуты, даже тогда, когда он уже перелез через канаты и скинул с плеч халат.

Все это было похоже на дурной сон. Зал ревел, в нем не было никого, кто болел бы за меня. Публика ожидала смешного шоу, моего избиения. Тренер хладнокровно вложил мне в рот капу, он ничего не говорил, и по лицу его трудно было что-либо прочитать. Я был зол на него в эту секунду, ведь именно сейчас мне нужны были какие-то советы и наставления. Но он ничего не говорил, старался не встречаться со мною взглядом и лишь перед самым гонгом тихо шепнул мне на ухо: «Если ты проиграешь, не приходи больше в зал! Я не буду тратить на тебя свое время!» Не знаю, что произошло со мной в эти мгновения, но к центру ринга подошел уже не трусливый подросток на дрожащих ногах, а человек, заряженный на жестокую рубку.

Мы с моим противником стукнулись в знак приветствия перчатками. Он, видимо, по привычке послал мне издевательский воздушный поцелуй, но я не отвел взгляда и заметил, что где-то на самом дне его зрачка в это мгновение что-то дрогнуло. И в эту секунду прозвенел гонг. Никогда прежде я не испытывал такого удовольствия от боя, в меня словно вселилась какая-то сила, и она была способна разрушить все на своем пути: целый мир, не то что этого жалкого гопника, бывшего прежде моим кошмаром. Меня невозможно было остановить, я бил его так сильно, что уже в первом раунде он дважды оказался на полу. Из носа его хлынула кровь. Бровь рассеклась, левый глаз заплыл от огромной гематомы. Я его сломал, больше этот человек не мог причинить мне беспокойство.

Гонг застал меня в разгар очередной атаки, когда я избивал обалдевшего парня в его углу. Если бы не удар гонга, я, пожалуй, уложил бы его в первом же раунде. С чувством досады от прерванной атаки я вернулся в свой угол, где меня встретил улыбающийся тренер. Перемена в его лице удивила меня больше, чем та, что произошла со мной за последние три минуты. Он поцеловал меня, усадил и стал протирать мое разгоряченное тело, обмакивая полотенце в ведерко с водой. «Послушай меня, сынок. Победить – не значит убить. Ты уже сломал соперника. А теперь просто боксируй с ним, я хочу, чтобы ты пробоксировал все раунды. Уложишь его в последнем! Понял?! Давай!» Сделав глубокий выдох, я утвердительно кивнул. Мне хотелось завалить гаденыша сразу же, как прозвучит гонг, но я решил выполнить наставление тренера. Все последующие раунды я просто боксировал, но это был односторонний бой, передо мною был уже не противник и даже не спарринг-партнер, а тренировочная груша. Мешок с костями. Так я впоследствии называл всех своих противников. В последнем раунде я снова дал волю ярости и на первой же минуте закончил дело нокаутом. Это был день моего рождения как боксера. Больше я не испытывал страха перед людьми. Мне хотелось драться, и чем сильнее были мои соперники, тем большую ярость испытывал я, выходя с ними на ринг, и тем большее удовольствие я получал, отправляя их в нокаут. Все стали меня бояться, и на улице, и в зале. Поползли слухи о появлении нового будущего чемпиона. Жизнь моя после этого случая круто изменилась.

22. ТРУДНОСТИ САМОИДЕНТИФИКАЦИИ

Время тянется медленно, как прямая кишка в брюхе у Гаргантюа. Переваривает, разлагает. Обливает кислотой. Но все никак не кончается. И я и рад бы выбраться из этого вонючего мешка, но не знаю как. Вернее, выход из кишки один, прямой, и он хорошо нам известен, но никто не торопится по нему следовать. Не тороплюсь и я. Мне невыносимо находиться в этом тесном пространстве, но то, что вне его, пугает меня еще больше. Таков удел человеческий. Мы всюду не на своем месте. Везде чужие. Или это только со мной так, а все остальные прекрасно вписываются в навязанную нам с малолетства реальность?

Я раздавал автографы, подписывал книги и параллельно отвечал на вопросы журналистов. Мне запомнились лишь некоторые из них.

– Что для вас литература, язык? – спросила представительница очень популярного глянцевого журнала. Я мог бы вспомнить ее имя, но для этого нужно хорошенько порыться в памяти. А мне лень. С этой полной женщиной без лица мы встречались не раз, и пару раз, на каких-то богемных вечеринках, между нами случалось что-то, отдаленно напоминающее секс. Грязная история, не хочу к ней возвращаться. От этих воспоминаний у меня возникли позывы к рвоте, но я усилием воли их подавил и даже попытался улыбнуться толстухе.

– Нам дана восхитительная возможность постигать мир через литературу, через язык. Логос – это, если так можно выразиться, нить Ариадны в лабиринте мироздания. Прошу прощения за высокопарный слог. Возможно, Логос – единственное, что может помочь нам выбраться из этого лабиринта. Моей нитью Ариадны, безусловно, является русский Логос. Не знаю, будет ли это понятно, но в жизни моей были минуты такого отчаяния, в котором приходило болезненное осознание того, что у меня нет ничего, ровным счетом ничего, кроме русского языка. И это спасало и давало силы жить дальше. Не знаю, понятно ли я говорю?

– Очень даже понятно. И вдогонку еще один вопрос. Вы сами на него натолкнули. В чем, на ваш взгляд, разница между европейским и русским романом?

– Разница между европейским и русским мироощущением приблизительно такая же, как между линейной и обратной перспективой в живописи. Европейская культура рождает «хитроумного Одиссея», который открывает новые горизонты даже в мифологическом пространстве, русская культура – это образ Раскольникова, который, сидя в тесной каморке, разворачивает просторы мысли внутри себя самого. Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись. Так, кажется?

– Какую книгу вы рекомендовали бы нашим читателям? – спросил следующий журналист. – Какую-то одну книгу из мировой классики, которая могла бы стать ключом к пониманию вашего творчества?

Вопрос показался неожиданным, и мне даже захотелось найти в толпе того, кто его задал. Но сколько я ни водил глазами по лицам с оттопыренными улыбками, найти задавшего вопрос мне так и не удалось. Пришлось, как это обычно бывает, отвечать в пустое пространство:

– Наверное, это «Метаморфозы, или Золотой Осел», один из ранних, если не первый европейский роман, написанный Апулеем во втором веке нашей эры. В нем рассказывается о веселых и полных драматизма приключениях человека, оказавшегося силой колдовства в теле осла. При этом герой сохраняет разум, но ничего не может поделать со своей животной оболочкой. Роман, вне всякого сомнения, инициационный, так как и сам Апулей был жрецом, приверженцем культа Исиды. И герой романа, встречая в финале богиню Исиду, вновь обретает человеческий облик. История профана, которого судьба не ведет, но влачит, очень актуальна в наше профанное время. Этот роман обо всех нас. Правда, в отличие от протагониста «Метаморфоз», современный человек чувствует себя в своей животной оболочке вполне комфортно, нисколько ей не сопротивляется, скорее наоборот. Консумация стала нормой, и надежды на метаморфозу современного человека, кажется, уже нет. Разве что книги все еще способны что-то менять в нас. Рекомендую вашим читателям роман Апулея – увлекательное и назидательное произведение, раскрывающее перед нами природу человека как такового, не только античного, но и современного.

– Почему вы пишете так редко? Что это, маркетинговый ход или творческий кризис? – прозвучал следующий вопрос.

– Конечно же, это кризис. Всегда – кризис. Для меня движение мысли – это путешествие. Но куда мне двигаться? О чем думать? В этом вся загвоздка. Вроде бы я хочу о чем-то написать и даже имею для этого некоторые литературные амбиции, но вот проблема: о чем писать-то? Про что писать? Про кого? Это всегда самое сложное. Если появляются готовые сюжеты, то я не имею терпения их развить в полноценный рассказ или роман. Для этого я недостаточно терпелив. Если же есть желание писать (вот как в случае с этой книгой), то я не знаю, о чем следует поведать миру. А без сюжета и без мысли, которую хочешь выразить, пустая писанина смахивает на графоманию. Графоманом, говорят, быть стыдно. Оттого я и пишу так редко.

– Дмитрий Мережковский как-то заметил, что всякий художник всегда рисует лишь себя самого. Что бы он ни рисовал, рисует всегда лишь себя самого. Так и каждый писатель, вероятно: о чем бы он ни писал, всегда пишет лишь о себе самом. Вы с этим согласны? – голос спрашивающего показался мне знакомым. Да, это был доктор Годжаев. Он затесался в толпу, чтобы задать свой вопрос. Доктор вызывающе улыбался и не сводил с меня глаз.

– Да, пожалуй, – ответил я, чтобы прервать возникшую паузу. – О чем же еще нам писать? Только о себе!

Не помню, сколько автографов я раздал, на сколько вопросов успел ответить и как долго продолжалась вся эта утомительная церемония. Что я писал на книгах, этого тоже не помню. Возможно, матерные слова. Все, что лезло в голову. Но это не важно. Теперь я был в центре внимания, и весь гламурный паноптикум теснился вокруг меня. Если бы эти сущности обладали лицами и были людьми, то можно было бы, наверное, сказать, что люди вокруг меня улыбаются. Но от их улыбок меня выворачивало. Я-то знал, что это не люди, а сущности, и под кожаными масками лиц, если их поковырять, можно найти известку, металлические крепления и проржавленные пружины. Механизмы. Это были не люди, а механизмы, замаскированные под людей. Что за фарс? В каком еще безумном балагане мне предстоит участвовать? Процедура раздачи автографов так меня утомила, что пальцы, сжимавшие авторучку, переставали слушаться, превратились в деревянные штыри, которыми стало трудно шевелить. Безумная мысль мелькнула в голове: а что, если и я вдруг – не человек, а такая же машина, как и все здесь присутствующие? Мне захотелось пробить авторучкой внешнюю сторону своей ладони, чтобы увидеть кровь и убедиться, что я не механизированная сущность, как все эти люди, а человек! Но, к счастью, сделать это я не успел. Перед собой я увидел расплывшееся в улыбке лицо (или что там у него было?) все того же Годжаева, и это меня (видимо, уже по привычке) отрезвило.

– Подпишите, маэстро, – произнес доктор и подсунул мне томик.

Впервые я задумался, что же мне ему написать, так как это единственный человек (человек?), с которым я как-то (когда?) был знаком и к которому у меня успело сложиться личностное отношение. Отказать Годжаеву было невозможно.

«Доброму доктору от пациента!» – нацарапал я на фронтисписе, и взгляд мой скользнул по черно-белой фотографии, под которой я оставил росчерк. На фотографии был изображен уже виденный мною ранее мужчина средних лет, но теперь с тяжелым, отсутствующим взглядом и взъерошенной шевелюрой. Это же фото я видел в газете, валявшейся среди мусора в квартале убитой мною проститутки. Должно быть, это был я. И тут я вспомнил все.

23. СЛЕДИ ЗА РУКАМИ

Всю ночь лил дождь. Ветки деревьев, как обычно, скреблись в мои окна и не давали уснуть. Любимое мое кино – это игра теней на потолке. Вот где гениальная режиссура. Я всю ночь смотрел, как тени складываются в причудливые образы, и сам создавал из них фильм, который мог бы меня захватить. Нуар – мой любимый жанр. Наверное, поэтому и жизнь моя складывается по законам фильмов нуар. Роковые женщины, алкоголь, плохие парни, бокс. Но Хамфри Богарт, при всей своей крутизне, в этом кинофильме не дожил бы до второго акта. На шестой минуте его унесли бы на носилках под белой простыней. Не могу похвастаться обилием друзей, хотя с того дня, как я стал чемпионом мира, многие ко мне притирались, но один кореш у меня все-таки был. Был такой безобидный паренек немногим меня помладше, тоже из нашего микрорайона. Для него я был чем-то вроде идола, и, несмотря на небольшую разницу в возрасте, мы с ним крепко сдружились. Во всем он хотел быть похожим на меня. Носил такие же шмотки, делал себе такую же прическу. Занимался вместе со мной в одном зале. Поначалу мне это импонировало, я видел, что парень искренне мне предан и для него я как старший брат и пример для подражания. Но в какой-то момент я заметил, что паренек подрос и ему уже тесно быть на вторых ролях, носить мою спортивную сумку и бегать в магазин для меня за минералкой. Теперь ему самому хотелось стать чемпионом, и я видел, что для этого у чувака есть все данные. Парень окреп, развился в приличного бойца и оттого, что он все время проводил со мной, хорошо изучил мои методы ведения боя. Я взял его спарринг-партнером и после первого же тренировочного поединка понял, что если и дальше так пойдет, то в один прекрасный день я сам воспитаю опасного для себя противника. Удар у него был сильный, скорость, техника, тайминг – все было при нем; если их развить, он станет очень крут. Единственное, в чем паренек мне пока уступал, – это опыт и, самое главное, ярость. Для меня выйти на ринг – это все равно что пойти на убийство. Цель любого поединка – не победа, а физическое уничтожение соперника. У этого же мальчишки не было огня внутри, не было инстинкта хищника, – он просто делал все, чтобы победить, и оставался при этом человеком. Так дело не пойдет. Так чемпионского пояса не завоюешь. В любой звериной стае доминирует один самец, и то же самое в боксе – если я вошел на ринг, никому здесь больше делать нечего. И если ты решаешься скинуть меня с пьедестала, будь готов к тому, что на кону твоя жизнь.

– Ты хочешь стать великим чемпионом? – спросил я однажды паренька.

Он простодушно улыбнулся. Отвечать ему было даже не нужно, все его желания легко читались на лице.

– Я хочу стать таким же, как ты! – покраснев, ответил мальчишка. Интересно, как он собирался стать чемпионом, если я еще не лишился чемпионского пояса? Об этом чувак не думал. Как всякий человек, стремящийся к своей цели, он, не задумываясь, перешагнул бы через любого вставшего у него на пути, даже если это – кумир его юности. Тем более любому лестно опрокинуть своего идола, встав при этом на его место. Такова природа человеческого эгоизма, каждый считает, что весь мир должен вертеться вокруг него одного.

– Ты хочешь отобрать у меня титул? – спросил я.

Пацан не проронил ни слова, но с этой секунды участь его была решена. Из друга он превратился во врага.

– Прекрасно, я тебя понял. Но ты не станешь великим, таким, как я, пока не пройдешь одно испытание. Если хочешь, я научу тебя кое-чему, но имей в виду, это очень опасно. Если ты с этим испытанием справишься, сможешь когда-нибудь забрать себе все чемпионские пояса. Но не у меня, конечно! – Я засмеялся, и молокосос, до того слушавший меня молча, затаив дыхание, тоже рассмеялся на мою шутку. Бедняга, он не знал еще, что его ждет.

– Я согласен. Что это за испытание? – были его последние слова. И это последний раз, когда парень улыбался.

– Следи за руками! – не успел он моргнуть, как я коротким ударом в челюсть свалил сосунка на пол. Удар вышел чистым, подбородок бедолаги хрустнул, и он то ли от болевого шока, то ли оттого, что при падении стукнулся головой о бетонный пол, потерял сознание. Мне не составило труда связать его и бросить обмякшую тушу в багажник автомобиля. Что произошло дальше?

– Первое же испытание ты не прошел! – сказал я своему воспитаннику, когда он пришел наконец в сознание. Мы были втроем в пустой квартире, которую я незадолго до этого снял: он, связанный моими садистскими узлами, его невеста, тоже связанная и уже раздетая мною, и я. Рты обоих были предусмотрительно заклеены скотчем, кричать они не могли. На эту парочку было смешно и страшно смотреть: такая беспомощность, такое отчаяние пылало в их глазах, что я почувствовал сексуальное возбуждение, глядя на них. Ради таких вот секунд психи вроде меня и идут на преступления. Иллюзия безнаказанности, беспомощность жертвы, ощущение власти над нею – вот что сладко, вот что опьяняет маньяков и убийц. Физическая жестокость – это только издержки, без которых не обходится ни одно дело. Психология, внутри любого поступка заключена психология, и она толкает нас на совершение тех или иных поступков, в ней механика и в ней стержень нашей жизни.

– Первое правило: ударить может даже близкий друг! Более того, близкий друг бьет больнее всего! Если ты не способен защититься от друга, какого хрена ты лезешь на ринг? Не твое это место! – Я почему-то начинал злиться, непонятно откуда на меня накатила волна жестокости. Что-то в мозгу начинало переклинивать и замыкать: плюшевая кукла оскалила зубы, и пришитые глаза стали видеть. Мозг заволокло кровью. Кровью залило всю комнату.

В тот раз я немного перестарался. Мне потом с трудом удалось отмыть со стен пятна крови. Расчлененное тело девушки я вынес мелкими кусочками в спортивной сумке, а парню острой заточкой проткнул сердце и ночью выбросил его труп на дорогу, прямо перед спортивным залом. Так закончилась наша дружба.

Зачем я вспоминаю все это? У меня нет чувства жалости, сострадания, раскаяния в совершенных поступках. Тогда зачем? Как могут мой разум и мое воображение работать автономно от меня, становиться мне неподконтрольными? В припадке ярости – да, тут трудно себя контролировать. Кровь ударяет в мозг, и в нем начинает реветь ненасытное животное, хищник, вышедший на охоту. А так, без какой-либо цели, просто в стенах комнаты – что тут размывает мою личность, не дает мне ни отдыха, ни успокоения? Образы? Но я ведь знаю, что они нереальные. Все они копошатся в моей голове и извне воздействовать на меня не могут. Значит ли это, что я и есть самый опасный свой враг и пока я не избавлюсь от себя самого, мне не отделаться от своих кошмаров? А что? Пулю в рот или прыжок с высотки – и дело с концом! Решаешь все проблемы, стряхиваешь с себя этот гнусный мирок, будто собака, отряхивающаяся от грязной воды. Мутными брызгами разлетаются все наваждения и тревоги, не дающие жить, и ты снова сух, как младенец, которому поменяли подгузник.

Да, еще одна деталь. Смерть парнишки потрясла всю боксерскую общественность, никто не ожидал, что он так плохо кончит. Многие действительно видели в нем будущего чемпиона. Парень подавал надежды. Был он тих и целеустремлен, никаких дел с криминальным миром не имел, что не очень типично для нашей среды. Так что все складывалось для него как нельзя лучше. На похоронах я нес его гроб вместе со всеми и так же, как все наши ребята, плакал над его могилой. На какое-то время я забыл, что это по моей вине он оказался кормом для червей, а не обладателем чемпионского пояса. Ребята поклялись, что найдут убийцу, и я поклялся, что, когда его найдут, я собственноручно вырву ему печень. Кто-то из спортсменов положил ему в гроб мобильный телефон и попросил покойника позвонить с того света и сообщить имя убийцы, чтобы тот не ушел от возмездия. Честно говоря, я думал, что это только у меня проблемы с головой, но, как выяснилось, в нашем зале были психи и почище. Мне бы не пришло в голову дожидаться телефонного звонка от трупа.

– Позвони, друг! – Я поддержал эту бредовую идею для отвода глаз и выдавил из себя пару слезинок. Душевнобольные, говорят, хорошие актеры, по крайней мере, притворяться мы умеем не хуже других. Так и похоронили этого горе-чемпиона вместе с мобильным телефоном. Крышку гроба забили гвоздями и опустили гроб в свежевырытую яму. Мне в какую-то минуту стало смешно, и я чуть было себя не выдал: захотелось сострить насчет зарядного устройства, но вовремя сам себя осек и, состроив постную мину, продолжил дальше ломать комедию. Бросил вместе со всеми горсть земли на крышку гроба.

Что только не придет в голову бессонной ночью! Чего только не вспомнишь. Иногда мне не верится, что все, что я по ночам вспоминаю, произошло именно со мной. Не может на голову одного человека свалиться столько бед. Хитроумный Одиссей, со всей своей античной одиссеей, выглядит домоседом рядом со мной. Без лишнего хвастовства. Одиссей жил в мире, в котором все ясно, даже циклопы и сирены не пытались казаться тем, чем они не являются. На нашу же долю выпало иное. Жить в мире, в котором иллюзорность и относительность уже доказаны научно, человеку в мире мнимых смыслов приходится бороться не за саму жизнь, а за иллюзию жизни. И хотя наши усилия в этой «борьбе за жизнь» кажутся абсурдом, отказаться от бесплодных усилий нашего несуществующего и неосуществимого бытия мы не можем. Что это меня занесло в философию?