Текст книги "Шпионка. Почему я отказалась убить Фиделя Кастро, связалась с мафией и скрывалась от ЦРУ"

«Особую радость надзирательницам доставляло издевательство надо мной, – написала мама в одной из своих заметок, которые я сохранила вместе с ее стихами и воспоминаниями. – Одна из них, Эльфрида Швестер, ненавидела всех американцев, а меня в особенности […]. Каждое утро, в четыре часа, она срывала с меня простыню и выливала бадью холодной воды на мое охваченное лихорадкой тело. Потом поднимала меня за волосы, хлестала по лицу и щипала за соски, пока я не теряла сознание».

Я была сама себе злейшим врагом: сбитая с толку, тоскующая по маме и родному дому, я не переставая плакала. За это медсестры меня били и кричали:

– Немецкие дети не плачут!

Маму нашел Джо, уже почти при смерти. Он в одиночку возвращался домой из школы в Мейсене после бомбардировки Дрездена 14 февраля 1945 года. Этот эпизод мой брат, обладающий феноменальной памятью, описывает, как «необыкновенное жуткое зрелище, закат богов: небо, пылающее на 180 градусов, вспышки пламени, вздымающиеся на километры вверх, неся с собой человеческие тела; воздух высасывало от земли, оставляя сгорающих в адском пламени людей…» Пережив такое, Джо-Джо ожидал, что его возвращение будет праздником, воссоединением с семьей, которую он не видел несколько месяцев. Но его радость рассеивалась по мере приближения к дому: сначала район Шваххаузен, потом наша улица, где он играл всю жизнь, и, наконец, дом номер 31, наш дом, с березой, садом, качелями, песочницей. Джо представил, как мама выбежит встречать его, а за ней Филипп, Валерия, я… Он затаил дыхание, поднялся на крыльцо. Через дверь главного входа виднелся мексиканский ковер, висящий на стене. Нажал на звонок. Тишина. Он подождал и нажал снова. Снова нет ответа. Он, должно быть, позвонил не меньше десяти раз, пока с ужасом понял: никого нет. В то время как он раздумывал, что же делать, из дома слева выбежала госпожа Тантцен с радостным криком: «Джо-Джо!» Она не стала отвечать на его вопросы о нашем местонахождении. Джо переночевал у соседей, с которыми жила Валерия, и только утром за завтраком, после его настойчивых расспросов они рассказали, что маму забрали в Берген-Бельзен. Брату было всего десять лет, но, как он сам говорит, к этому возрасту он «уже научился бороться с трудностями и вместо того, чтобы заплакать, уже знал, что должен делать».

Я была покрыта синяками и весила двадцать килограммов. Я была почти мертва. Почти. Нас, детей, в лагере выжило всего двести.

С собой у него было всего четырнадцать марок, что не помешало ему на следующий день сесть на поезд и через сорок пять минут добраться до лесистой зоны, тропинки которой, как он надеялся, приведут его к концентрационному лагерю. Навстречу ему попались две немки в рабочей одежде. Они вышли со стороны, противоположной главному входу, и Джо спросил у них, как обойти охраняемые ворота.

– Это запрещено.

– Мне очень нужно. Моя мама там.

Выражение их лиц изменилось. Одна из них погладила его по голове и вздохнула: «Бедный мальчик». Другая спросила:

– Твоя мать еврейка?

Джо ответил, что нет, и объяснил, что Алиса – американка. Тогда одна из женщин повернулась к другой и сказала:

– Так немного лучше.

Они рассказали, что работают в лагере и идут в обход главных ворот, чтобы не шагать лишних два километра, а потом показали, где провисла проволока и можно пролезть, приподняв ее; где спрятана доска, чтобы пересечь огромную лужу, и где располагается лечебный блок, в котором могла находиться его мать. Еще они дали ему два совета:

– Ради бога, никому не говори, как ты вошел, и ни за что не смотри налево, когда доберешься туда.

Джо отправился в путь, но не смог удержаться и тут же нарушил одно из указаний: посмотрел налево. Картина, которую он увидел, и сегодня стоит у него перед глазами: «Это были странные трехметровые холмы». Однако вскоре он понял, что это не земляные валы – это зловещее нагромождение из скелетов, рук, ног, черепов.

Страшные башни из трупов остались позади, и Джо подошел к лестнице, ведущей в лечебный блок. Медсестра спросила, кто он и что здесь делает, на что мальчик ответил, что ищет свою мать, Алису Джун Лоренц, гражданку Соединенных Штатов.

– А, американку, – поняла женщина и повела его через комнаты, полные лежащих на полу людей.

Алиса лежала на жалком подобии кровати, обритая, почти в коме. Джо наклонился над ее хрупким телом. Она почувствовала, что он рядом, открыла глаза и слабым голосом произнесла:

– Джо-Джо, ты здесь, откуда?

Он рассказал, что приехал из Мейсена, и спросил, почему ей обрили волосы.

– Один человек здесь хочет, чтобы мне было плохо. Но ты не переживай, они отрастут.

Тогда брат спросил о Филиппе, Валерии, обо мне… Мама ответила просто:

– Надеюсь, мы все скоро увидимся.

Медсестра потребовала, чтобы Джо ушел, потому что мама была слишком слаба, а главным образом, потому что в ней осталось еще что-то человеческое и она понимала, насколько рисковал этот сопляк, оставаясь здесь. Никто еще не приходил сюда по доброй воле и никому не удавалось отсюда уйти. Опасность явилась в лице полковника в форме, высоких кожаных сапогах и белом пальто. Он, как и предполагала медсестра, начал спрашивать, что это за мальчик, почему он здесь. Обращался он напрямую к Джо, задавал вопросы о родителях, хотел знать, является ли он членом молодежной нацистской организации и другие подробности. Несмотря на десятилетний возраст, брат сумел на все дать подходящий ответ: например, рассказал, как papa три раза прорывал британскую блокаду, чтобы доплыть до Гренландии.

Спасла Джо, несомненно, его догадливость. Когда военный спросил о том, что больше всего поразило его во время пребывания в лагере, медсестра тихонько заплакала, и брат сообразил, что если заговорит о горе трупов, он уже не выйдет отсюда. Так что ему пришла в голову удачная мысль соврать о том, что он увидел в луже кровь. Тогда офицер рассказал о сбитой машиной собаке, чтобы объяснить наличие крови. Он поверил или сделал вид, что поверил, в наивность брата и отпустил его, подписав необходимые для предъявления на посту документы.

Картина, которую он увидел, и сегодня стоит у него перед глазами: «Это были странные трехметровые холмы». Однако вскоре он понял, что это не земляные валы – это зловещее нагромождение из скелетов, рук, ног, черепов.

Три или четыре дня спустя позвонил доктор из лагеря и сказал, чтобы Джо возвращался за мамой. Ее состояние ухудшилось до такой степени, что ее сочли мертвой и вытащили из барака, чтобы бросить к другим трупам. К счастью, кто-то заметил, что она еще жива. Потом мама рассказывала Джо, что в этот момент ее посетило мистическое видение: она отделилась от тела и направилась к свету, который манил ее. Но необходимость заботиться о четверых детях остановила ее: она обязана была вернуться. Эта ее жажда жизни и причины, которые мы для себя так и не сумели полностью объяснить, привели к тому, что начальник Берген-Бельзена выпустил ее, и Джо вместе с господином Тантценом, нацистским фотографом и дантистом, который всю войну прятал свою машину в нашем гараже, приехали забрать маму домой. Эта часть кошмара закончилась.

Вернувшись домой в Бремен, Алиса начала постепенно поправляться благодаря заботам Джо. В один прекрасный день у дверей дома появился майор Дэвис, чернокожий американец. Вероятно, до него дошли слухи о той помощи, которую мама оказывала союзникам во время войны, поскольку он знал, кто она и где живет, и предложил ей стать его личным помощником в Бремерхафене. Когда после войны союзники разделили Германию на зоны, британцам достался контроль над Северным морем, а Бремерхафен в качестве портового анклава отошел американцам. Дэвису нужен был надежный человек, владеющий английским и немецким. Мама с радостью приняла предложение, но отказалась уезжать из Бремена, пока не выяснится, где я. И вот, благодаря помощи военных, наконец получилось узнать о моем местонахождении.

Меня нашли весной, после того как немцы сдали лагерь, в котором царили болезни и смерть. Когда 15 апреля британцы вошли, чтобы освободить нас, я пряталась под деревянными нарами: это было мое укромное место, где я обычно скрывалась от побоев. Шофер кареты «Скорой помощи» увидел мои торчащие ноги и вытащил меня. Когда он поставил меня перед собой, я упала на колени: по мне ползали вши, черви, я была покрыта синяками и весила двадцать килограммов. Стоять на ногах я не могла. Я была почти мертва. Почти. Нас, детей, в лагере выжило всего двести.

После освобождения меня отвезли в бывший лагерный госпиталь СС, где так же, как и в бассейне Дрангштедта, и сегодня красуется свастика, выложенная из облицовочной плитки на полу. Я была так истощена, что не могла больше даже плакать. Мне оказали медицинскую помощь и одели в платье моей умершей соседки, чтобы придать хоть сколько-нибудь приличный вид для встречи с матерью.

Конец одного кошмара, начало другого

И наша встреча не заставила себя долго ждать. Мама приехала вместе с майором Дэвисом. На заднем сиденье его джипа меня привезли домой, и, наконец, мы снова были все вместе: мама, Джо, Кики, Валерия и я. Вскоре мы переехали в Бремерхафен.

Не хватало только papa. Во время войны он был взят в плен британцами, уже освобожден и вернулся в Германию, но американцы не разрешали ему жить с нами в доме, который они предоставили маме. Думаю, они не могли считать благонадежным бывшего офицера немецкого морского флота, несмотря на то, что, возможно, он помогал беженцам. По крайней мере, вероятность такая была: после того как в 1943 году его корабль торпедировали британские моряки, состоялся суд над выжившими, и выяснилось, что на судне находились люди без документов, в том числе семья с детьми. Это означало, что кто-то на немецком корабле помогал им бежать из Германии. Спас ли этих людей papa или кто другой, жить ему в доме, куда мы переехали, не разрешили. Хотя время от времени он тайком пробирался навестить нас. Валерия вспоминает, как однажды увидела его у нас.

– Papa! – радостно закричала она.

– Тише! – прошипел он. – Никто не должен знать, что я здесь.

Хотя у меня не было счастливого детства, некоторые теплые воспоминания о времени после воссоединения семьи у меня остались. Я была так мала, а пережила уже так много, что даже не помнила братьев. Джо и Кики окружили меня заботой, они защищали меня и изо всех сил пытались наполнить мою жизнь приятными событиями, которых я была лишена до сих пор: возили меня на каток, научили кататься на велосипеде, играли со мной… Совершенно по-другому обстояло дело с моей сестрой Валерией. Я ей никогда не нравилась, несмотря на все мои старания. Она по сей день утверждает, что у нас тогда были нормальные отношения, но мне кажется, все из-за того, что я появилась как из ниоткуда. Валерия была хорошенькой, чистенькой, и вдруг привозят меня, совсем другую, неряшливую, травмированную. Она никогда не разрешала мне играть с ней или с ее друзьями. Ненавижу говорить это, но вела она себя как крыса.

Несмотря на все усилия моих братьев, я постоянно чувствовала, что не такая, как они: не умею ни играть, ни смеяться. Кончилось все тем, что я прибилась к беспризорникам. Для нас война не закончилась, мы все еще выживали. Я, во всяком случае, не могла перестать думать о том, что произошло: о бомбежках, об этом ни на секунду не оставляющем тебя ощущении надвигающейся беды, о Дрангштедте, Берген-Бельзене…

Вместе с моими сообщниками я принимала участие в разных не очень законных предприятиях: мы крали еду из американских грузовиков, сладости и сигары, куски угля, яблоки – годилось все, что удавалось продать, использовать или обменять. Мои братья тем временем начали посещать школу для детей американских военнослужащих, и я, ясное дело, стала паршивой овцой в стаде. Мама пыталась привить мне американские жизненные ценности, но я… я пыталась быть просто ребенком.

Однажды меня пригласили поиграть домой к девочке, которая жила на той же улице, что и мы, – Ольденбургерштрассе. Ее звали Петти Койн, ей было четыре года, а отцом ее был Джон Дж. Койн, сержант армии США. Мама нарядила меня в розовое платье, завязала белый бант на голове и заставила надеть аккуратные туфельки вместо ботинок, которые предпочитала я. И я пошла. Это было 26 декабря 1946 года, на следующий день после Рождества.

Я безуспешно пыталась спихнуть его с себя, отодвинуться, когда он задрал мне платье и коснулся рукой моего тела.

Сержант отвел нас в подвал, чтобы поиграть в прятки. Он погасил свет, а мы с Петти спрятались. Сначала он нашел меня, потом дочку. Тогда он снова выключил свет, и мы стали играть в другую игру: он был большим страшным волком и рычал в темноте. Я затаилась в своем укрытии, однако он нашел и схватил меня. Петти все еще сидела, спрятавшись. Сержант велел мне лечь на ковер, а когда я отказалась, толкнул так сильно, что я упала на спину. Он навалился на меня всем телом. Весил он много, и мне было больно. Я пыталась вывернуться, но он был такой тяжелый, что мне никак не удавалось, к тому же он крепко держал меня. Я безуспешно пыталась спихнуть его с себя, отодвинуться, когда он задрал мне платье и коснулся рукой моего тела. Я дергала его за волосы, хлестала по лицу, плакала и кричала, чтобы он отпустил меня, чтобы прекратил, но он зажал мне рот рукой. Потом он попытался засунуть в меня палец. Все это время он терся у меня между ног, а тут навалился еще сильнее и прижался к тому месту, из которого я писаю. Я плакала и кричала, тогда он снова закрыл мне рот рукой, а другой сжал горло. Все это время он завывал и рычал, как дикий зверь, чтобы еще сильнее напугать меня, и двигался вверх и вниз, причиняя мне боль.

Я была беспомощна, испугана и, мне кажется, на какое-то время потеряла сознание. Боль была невыносимой. Я ползком забралась по лестнице, оставляя за собой капли крови. Липкая красная жидкость сочилась у меня между ног. Не могу сказать, каким образом я нашла дорогу до двери, как вышла и как доползла до дома.

Там меня увидела одна из маминых помощниц и удивилась тому, какая я грязная. Она сказала другой домработнице, что ей кажется странным, что девочка так замарала одежду, просто играя на улице. Мама тоже заметила мои трусики с пятнами крови, которые я бросила на полу в ванной, но подумала, что я порезала ногу, и просто отдала их в стирку.

Через пять дней, 31 декабря, я набралась смелости рассказать маме, что произошло. К ее ужасу, Валерия, которой тогда было десять лет, призналась, что сержант Койн напал и на нее тоже, днем раньше, на рождественском празднике, где она была с другими детьми. Ее он тоже схватил, когда играли в прятки в подвале, и, засунув руку ей под платье, начал гладить ее половые органы. Во время другой игры он повалил ее на ковер, как меня, но Валерия сумела укусить его за палец и ударить в голень, что позволило ей освободиться. Она добежала до гостиной, где госпожа Койн беседовала с двумя другими женщинами и каким-то солдатом, схватила шоколадку, которую ей подарили, шляпу и пальто и что есть духу понеслась домой. Мама так сильно ругала ее за грязную одежду, что Валерия не решилась все ей рассказать.

После случившегося я не разговаривала почти год, не доверяла людям в военной форме, на смену моей невинности пришел страх, леденящий ужас остаться одной в темноте.

Когда в ту новогоднюю ночь мама узнала о произошедшем, она немедленно отвела меня в кабинет врача для вагинального осмотра. По заключению доктора МакГрегора, у меня был разрыв девственной плевы и другие травмы, однако у него не было необходимых инструментов для того, чтобы утверждать, была ли я изнасилована, и он отправил нас в больницу № 121 для дальнейшего обследования. Через четыре дня мы были там. Это было ужасно: врачи, боль… Доктора говорили на английском и немецком. Когда акт насилия подтвердили, мама была в истерике. Она угрожала убить сержанта, рыдала и в сотый раз взывала к небу: «Кто, кто мог совершить такое?!» Вопрос, на который невозможно ответить, даже если знаешь имя и фамилию.

Я уверена, она не хотела обидеть меня, ею двигала боль, однако мама накричала и на меня, обвинив в том, что я не убежала. Мне бы хотелось объяснить ей, что я просто не смогла. Он был таким большим… А я была ребенком семи с половиной лет от роду.

Для поправки здоровья меня отправили на остров Нордернай в Северном море. Подразумевалось, что я проведу там два-три дня вместе с сиделкой. По возвращении домой я рассказала матери, что эта женщина трогала меня в неприличных местах. Может, мама подумала, что это плод моего травмированного воображения, а может, не захотела затевать еще одну битву с новым врагом, когда нам еще предстояло сражаться с Койном в военном суде. Как бы то ни было, она отпустила сиделку.

Я встретилась с насильником еще раз во время судебных разбирательств. Меня трясло от страха, я не могла поднять глаза и посмотреть ему в лицо, так что я завопила, как только его увидела. Мой мозг работал так, как ему и было положено, – как мозг семилетней девочки. Меня приводила в ужас одна мысль, что его могут освободить или что он перепрыгнет через стол и снова меня схватит. Я хотела одного – чтобы его связали. Сержант признал себя виновным, был осужден и по возвращении в США отправлен в тюрьму где-то на севере штата Нью-Йорк. Во время суда выяснилось, что он не только лишил невинности меня и напал на Валерию. Он изнасиловал Кристу, десятилетнюю дочь одной из его домработниц, и свою собственную дочь – Петти.

Это, несомненно, был ужасный опыт, однако мне не кажется, что он каким-то образом наложил отпечаток на мою дальнейшую взрослую жизнь, не считая нескольких кошмарных снов. Братья говорят, что в те дни я из веселой, беззаботной и шаловливой девочки превратилась в замкнутую и грустную. Эти перемены заметны на фотографиях, которые делал в то время Кики. После случившегося я не разговаривала почти год, не доверяла людям в военной форме, на смену моей невинности пришел страх, леденящий ужас остаться одной в темноте. Я перестала улыбаться, играть с другими детьми, не верила никому и ничему, не верила в себя. Все, чего я хотела, – сжаться в комок.

Пройдя через концентрационный лагерь и пережив изнасилование, я не могла влиться в обычную школьную жизнь. Мне было трудно усидеть за столом, подчиняться командам на английском, которого я почти не понимала. Я не хотела там оставаться, мое смятенное сознание маленькой девочки отказывалось понимать, к какому из двух миров, в которых мне, будучи одновременно американкой и немкой, приходилось жить, я принадлежу. Так же во время войны дома с мамой мы были американцами, а за его пределами вели себя как те, кем нас все считали, – обыкновенные немецкие дети. Я совсем запуталась и жила по собственным правилам. Не понадобилось много времени, чтобы меня исключили из школы.

В море с papa

Меня не волновало, что я не хожу на уроки. Единственное, чего я на самом деле хотела, – это отправиться в плавание с papa, быть с ним. Я была неугомонной, словно ветер, и хотела стать моряком, а не сидеть прикованной к одному месту. Он раздразнил мое воображение, рассказывая о далеких странах, о прекрасных островах, где апельсины растут на деревьях, о землях, наполненных умиротворением и красотой. После его рассказов я начинала верить, что в мире есть не только холод и враждебность, которыми ограничивался мой недолгий жизненный опыт. Он наполнил мою детскую головку мечтами, и я мечтала.

Когда papa не мог по какой-либо причине взять меня с собой на корабль, я прокрадывалась туда зайцем и после того, как мы отходили на достаточное расстояние от берега, выбиралась из укрытия.

Первым кораблем, на борт которого я ступила, был «Вангероге». Управлял им мой отец. Я обожала каждый миллиметр этого судна, меня восхищали звуки, которые оно издавало, шум моря, запах мазута и морской воды, зимние бури и летние грозы. А больше всего я любила находиться рядом с papa. Со мной он был мягким, нежным, необыкновенным – давал полное чувство защищенности, которого мне так не хватало после всего пережитого. Для меня он был богом. Пусть это звучит как преувеличение, но для меня тогдашней так и было. На борту мне позволялось делать все, что я хочу, и я была счастлива ощущать себя частью его команды: чистила картошку, обедала с матросами… А еще это была моя любимая школа, единственная, чьим правилам я соглашалась подчиняться, классная комната, плывущая по волнам под открытым небом, где я узнала все о ветрах, течениях, рыбах. И о жизни, потому что papa научил меня тому, что, когда штурвал в твоих руках, ты прокладываешь курс, борешься с обстоятельствами и плывешь навстречу судьбе, которую для себя выбрал. Никто не управляет твоей жизнью, кроме тебя самого.

Я усвоила урок, хотя, может, и не так, как ему хотелось бы. Когда papa не мог по какой-либо причине взять меня с собой на корабль, я прокрадывалась туда зайцем и после того, как, по моим ощущениям, мы отходили на достаточное расстояние от берега, выбиралась из укрытия, замерзшая, голодная, дрожащая, готовая выслушать возгласы удивления и возмущения, сопровождающие мое появление. Можно было вынести взбучку, зная, что я иду в плавание, потому что капитан уже не будет разворачивать корабль, чтобы вернуть меня на сушу.

Nigger lover

В те годы я находилась под опекой мамы, поскольку они с papa развелись по взаимному согласию в 1946 году. Нельзя сказать, что их брак был идеальным, однако официальный развод был необходим для того, чтобы маме наверняка разрешили вывезти детей в Соединенные Штаты Америки. Нужно признать, что в первые годы войны, когда papa еще приезжал домой во время своих коротких увольнительных, он частенько задерживался то у одной, то у другой своей любовницы-немки. Не то чтобы ему так нужны были эти внебрачные связи, просто он встречал в этих женщинах куда больше сочувствия и понимания того, что происходит со страной, чем в собственной супруге. Спустя годы родители снова поженились, но тогда, в 1946 году, их развод был необходим по юридическим причинам. Наконец в 1950 году мама получила разрешение увезти нас из Германии.

Мы отправились в путь на корабле «Генри Гиббинс», который перевозил военнослужащих из Бремерхафена в США. 1 мая 1950 года мы высадились на пристани Бруклина в Нью-Йорке. Мама рассчитывала, что кто-нибудь из родственников встретит нас в порту, но никого не было. И снова, который раз в жизни, она вынуждена была идти вперед, рассчитывая исключительно на себя.

Например, сначала нас приютил ее дядя из Купер-Виллидж, квартала на востоке Манхэттена, возникшего внутри городской застройки после Второй мировой войны, чтобы обеспечить ветеранов жильем. Однако мы чувствовали, что наше присутствие причиняет неудобства, и уже тогда стало ясно, что родственники будут помогать нам по минимуму. Затем мы переехали в Брадентон, недалеко от Сарасоты, штат Флорида. Там жила тетя Люси, мамина двоюродная сестра, с мужем, армейским майором, который впоследствии работал на Пентагон. Именно тогда я начала ненавидеть Флориду, штат, сыгравший важную роль в моей жизни, куда я много раз возвращалась на протяжении следующих десятилетий.

Братья пошли в старшие классы, а меня мама записала в начальную школу. Учиться мне совсем не нравилось, я чувствовала себя одинокой, друзей у меня не было, потому что я говорила с немецким акцентом. Другие дети меня ненавидели, а я ненавидела их. На мой взгляд, они были неотесанными деревенщинами. Единственное, что мне нравилось во Флориде, – арбузы. Весь день я плакала и просилась обратно в Германию, к papa. Дух мечтательности и любовь к морю, которые он мне привил, гармонировали с моей бунтарской натурой. Уже тогда, еще будучи подростком, я попыталась сбежать и даже планировала украсть лодку, которую собиралась загрузить водой, хлебом, манго и апельсинами.

Как-то раз по дороге в школу мне пришлось пройти через пикеты, пока белые кричали мне: «Nigger lover! Nigger lover!», что означало «любительница ниггеров».

Я была неуправляемым ребенком, и мама, не выдержав этого кошмара, отправила меня в Нью-Йорк, как только papa приехал в Соединенные Штаты. Он тогда был капитаном на другом корабле – «Грипсхольм». Я ехала одна из самой Флориды и встретила капитана Лоренца на пристани 97, где швартовались корабли «Норддойчер Ллойд». Я была так счастлива, когда увидела papa! И он был счастлив встрече со мной: наверное, он тоже чувствовал себя одиноко.

В 1951 году маму перевели из Флориды в Вашингтон, в Управление по расследованию уголовных дел сухопутных войск. Так что мы переехали в столицу и, сменив несколько домов на Монро-Стрит, поселились в доме № 1418, на улице, известной как Посольский ряд, где в старинных особняках расположены посольства и дипломатические миссии многих стран. По этой улице я каталась на велосипеде фирмы «Швинн» или на коньках, которые мне купила мама.

Девчушкой с длинными косичками я вошла в начальную школу Банкрофт. Здесь мне ставили отличные оценки, особенно по истории. Я чувствовала, что знаю больше других детей, возможно, благодаря всему тому, что мне уже пришлось пережить. Потом пришло время перевода в среднюю школу, где я лично пережила одну из самых темных глав американской истории: взрыв расовой ненависти, сопровождающий все набирающую обороты борьбу за гражданские права, проявление ожесточенного расизма в обществе, в котором многие отказывались признавать равенство белых и чернокожих и покончить с веками угнетения.

Я хорошо ладила с негритянскими детьми и никак не могла понять, почему их ненавидят. Отвратительными мне казались скорее белые. Как-то раз по дороге в школу мне пришлось пройти через пикеты, пока белые кричали мне: «Nigger lover! Nigger lover!», что означало «любительница ниггеров». В тот день только я и Анджела, дочь индийского дипломата, пришли в класс, где нас ждала в полном одиночестве наша чернокожая учительница, Мари Ирвинг. Вслед за нами в комнату ворвались какие-то подростки и начали опрокидывать столы и избивать нас троих. При этом нападении мне сломали зуб, и я, защищая себя и остальных, схватила единственное, что могла использовать, – древко американского флага, и начала яростно махать им, нанося удары нападавшим, которые под моим напором вынуждены были оставить класс, не переставая издавать вопли.

Мама всегда вела себя ласково со мной, была нежной, внимательной. Она постоянно меня обнимала, сажала к себе на колени и называла «моя чудом уцелевшая крошка». Она часто повторяла: «Я же тебе говорила, что никогда не оставлю тебя одну». Однако в тот день мама была в ярости. Она требовала, чтобы я прекратила со всеми ссориться, и заявила, что в школу я больше не пойду. Так что я так и не закончила старшие классы. Хотя, по воспоминаниям моей сестры Валерии, я подделала аттестат, стерев ее имя и вставив вместо него свое, таким образом, «выпустив» себя самостоятельно.

Мама стала брать меня с собой на работу, в здание на 14-й улице, где я в течение нескольких месяцев разносила почту, выполняла мелкие поручения, обедала с ней… Это превратилось в любимую мной ежедневную рутину, которая вдобавок дала мне возможность познакомиться со многими военными и понять их образ мыслей.

Я была довольным жизнью подростком. Но вскоре маму послали в Эфиопию, в Аддис-Абебу, в одну из ее бесчисленных командировок, заданий, миссий, которые она выполняла для Пентагона и о которых ни тогда, ни позже ничего не рассказывала. После ее отъезда почва снова начала уходить у меня из-под ног. Брат Джо учился на дипломата, и я должна была жить с ним. Однако я написала papa с просьбой разрешить мне приехать в Германию, и он согласился. Как только он прибыл в Нью-Йорк на корабле «Лихтенштейн», я добралась туда, и мы отплыли в направлении Бремерхафена.

Снова в Германии, снова в море

В Германии я какое-то время жила в доме papa на улице Леер Тор, в Бремерхафене, занимаясь домашними делами и посещая занятия в языковой школе Берлиц, где учила испанский. Но больше всего на свете я хотела быть с ним, в море, поэтому я снова взялась за старое и пробралась на «Лихтенштейн», отправляющийся в плавание. По возвращении на сушу он отослал меня жить к дяде Фрицу, где я была совершенно несчастлива. Сердце papa дрогнуло, и он разрешил путешествовать вместе с ним. Так начались мои морские походы на «Грипсхольме», а потом на «Берлине» – первом после войны пассажирском корабле, который совершал регулярные рейсы между Европой и США, а зимой отправлялся в круиз по Карибским островам и Вест-Индии.

После того как papa стал капитаном «Берлина», возможность отправиться с ним в плавание превратилась в нечто почти священное, и не только для меня. В круиз стремились попасть его друзья и знакомые, хозяева магазинов в нью-йоркском Верхнем Ист-Сайде и немецкие эмигранты, обосновавшиеся на Восточном побережье Соединенных Штатов. За ним закрепилась слава счастливого талисмана, и среди моряков ходило поверье, что в его отсутствие обязательно случается что-нибудь плохое. Матросы окончательно укрепились в своем мнении, после того как троих членов экипажа смыло за борт волной, пока papa был в увольнительной. Команда уважала его как хорошего начальника, а пассажиры любили. Среди преданных капитану Лоренцу были известные люди: прусский принц Луи Фердинанд, Вилли Брандт, ставший впоследствии канцлером Германии и лауреатом Нобелевской премии мира, Теодор Хейс, первый президент Федеративной Республики Германия (он научил меня играть в шахматы), члены семьи Лейтц, основатели компании Leica Camera, спасшие во время войны тысячи евреев.

Уже после нескольких стоянок Гавана стала моим любимым местом: чудесная музыка, симпатичные и доброжелательные местные жители, а рис с фасолью – просто пальчики оближешь.

Круиз проходил через архипелаг Сан-Блас в Панаме, Доминиканскую Республику, Гаити, Колумбию, Санто-Томас… Куба, расположенная севернее, была обычно последней стоянкой на обратном пути до Нью-Йорка. Там мы грузились сахаром, который затем экспортировался в Германию. Уже после нескольких стоянок Гавана стала моим любимым местом: чудесная музыка, симпатичные и доброжелательные местные жители, а рис с фасолью – просто пальчики оближешь. Я обожала фрукты, плоды мамей, глясе с кокосом и коктейль «Тропикана». Papa, сказать по правде, никогда не разрешал мне гулять одной.

Я просыпалась очень рано, вдыхая запах свежих булочек, которые выпекали каждое утро. Кроме меня, на корабле papa выросли и другие ребята. Например, двое подростков из Бремерхафена, которых за их миловидность выбрали открывать двери лифта на «Берлине». Однажды они пронесли на судно тигренка, вызвав переполох среди команды и пассажиров. Их звали Зигфрид и Рой, и спустя годы они прославятся своими выступлениями с фокусами и дрессированными львами в Лас-Вегасе.