Текст книги "Это мой конёк. Наука запоминания и забывания"

«Со временем я понял, что я не такой, как все, ведь окружающие часто рассказывали о том, что с ними было в детстве. А я ничего не помню», – делится он.

Он прекрасно понимает, кто и кем ему приходится, в какую школу он ходил, что делал в свободное время. Но воспоминаний у него нет. Он способен рассказать, где именно располагался класс в его школе, – только и всего. На указании места все заканчивается. Он не способен воскресить в памяти запахи, свои слова – не всплывают ни веселые, ни грустные воспоминания. Он знает, что вместе с группой выступал перед всей школой, но не способен вновь погрузиться в то ощущение – каково это, когда ты молод и стоишь, нервничая, на сцене, а из зала на тебя смотрят учителя и одноклассники.

«Я-то боялся, что это вытеснение, что пережил какую-то травму. Вовсе нет! Чем дальше событие отодвигается по времени, тем слабее я его помню. Я помню то, что было десять лет назад, но лишь несколько эпизодов – я тогда еще был гастролировавшим музыкантом и объездил весь мир. У нас ведь были концерты даже в Японии и США».

Отсутствия уникальных мгновений, которые, по идее, запечатлеваются в памяти, Арне не чувствует. Он не мучается из-за того, что так мало помнит. А если оценивать человека по его достижениям, то Арве забрался на самую вершину: счастливый отец двух детей, сделавший блестящую карьеру. Но его воспоминания блекнут, исчезают и растворяются в тумане. Родители рассказывали, что, когда он был подростком, они отдыхали в Португалии, но в голове у Арне не возникают образы этой поездки, с кем они снимали напополам дом, в памяти не всплывают солнечный свет, океан, бакаляу[39]39
  Сушеная, сильно соленая треска. Традиционный продукт португальской кухни. – Прим. ред.


[Закрыть] или старые, покосившиеся кирпичные дома. Он помнит только белые брюки.

«Например, я не помню свой первый поцелуй, и не потому, что был пьян. Со школьной поры я помню одно событие: теракт 11 сентября 2001 г., мне тогда было 17, – говорит он. – Но я лишь помню, где был, когда увидел репортаж по телевизору, – и все».

Он не помнит, как познакомился со своей девушкой, о чем они разговаривали на первом этапе отношений – трепетном, романтическом, – но знает, что любит ее. И этого достаточно.

«У меня мало воспоминаний, но я не считаю это проблемой и не мучаюсь».

Мы не знаем, почему Арне такой. Не знаем, относится ли он к той же группе пациентов, что и Сьюзан Маккиннон. Но, возможно, некорректно называть это состояние диагнозом и оно лишь отражает диапазон человеческих воспоминаний. У одних людей воспоминания визуальны, у других – нет. Противоположностью тяжелого дефицита автобиографической памяти Левайн и его коллеги считают гипертимезию, то есть исключительную автобиографическую память. Люди с подобными способностями помнят, что и в какой день произошло, даже спустя много лет, и яркие эмоции, связанные с впечатлениями из прошлого, не бледнеют[40]40
  Противоположный случай, то есть очень хорошая автобиографическая память, описан здесь: LePort, A.K.R., Mattfeld, A.T., Dickinson-Anson, H., Fallon., J.H., Stark, C.E.L., Kruggel., F., Cahill, L. & McGaugh, J.L. (2012). Behavioral and neuroanatomical investigation of Highly Superior Autobiographical Memory (HSAM). Neurobiology of Learning and Memory, 98, 78–92.


[Закрыть].

Писателю и блогеру Иде Джексон, в отличие от Арне, воспоминания важны. Она хочет помнить все, и большая часть произошедших событий всплывает у нее в памяти в виде живых картин – иногда даже слишком живых.

«Что-то я прорабатывала с психологом и в своем дневнике, а еще описывала в блоге, поскольку воспоминание было столь ярким и неприятным, что мне даже становилось физически плохо, когда я о нем думала. Я хотела лишить воспоминание сил, зафиксировав в виде текста, просто-напросто “убавить звук”. Таким образом я изменила воспоминание: то, что вижу и слышу у себя внутри, превратилось в рассказ», – говорит она.

Помимо всего прочего, она писала о том, как над ней издевались в школе. Бесплатный журнал Erlik Oslo выложил ее пост на своей странице гораздо позже его первой публикации в интернете. Через шесть лет Ида Джексон наблюдала за тем, как ее собственный текст, словно эпидемия, распространялся по социальным сетям.

«Поделятся ли люди текстом в интернете? Это зависит не от важности инфоповода, а от силы эмоций. А тот пост был наполнен болью. Я предъявила всем свой стыд, поделилась им с читателями. Проблема в том, что моим воспоминанием руководил рассказ о “достойной жертве”, а я ей не была. От меня плохо пахло, я ковырялась в носу, а затем ела козявки перед одноклассниками. А для рассказа эти факты не годятся. Меня сильно травили. Хоть вид у меня был жалкий, я этого не заслужила! Во власти взрослых было все это прекратить. Нужно прояснить следующее: когда мы превращаем свои воспоминания в истории, мы хватаемся за самые стереотипные из существующих шаблонов. Когда я увидела, как мой текст порхает по соцсетям, мне пришлось поправить саму себя и написать более правдивую версию».

«На нас же очень сильно влияет голливудская манера повествования, в собственном детстве мы ищем намеки на то, кто же мы на самом деле, знак, ключ, решающий фактор, объясняющий, почему все получилось именно так, а не иначе», – говорит клинический психолог Педер Кьёс. Он проводил сеансы групповой терапии для подростков во время съемок телепроекта Jeg mot meg весной 2016 г. и ведет колонку о психологии в газете VG.

С помощью терапии он помогает пациентам структурировать свою жизнь – жизненный сценарий – по-новому. Воспоминания превращаются в рассказы о нас самих, и за некоторые держаться проще, ведь они больше соответствуют нашим собственным представлениям о себе. В каком-то смысле психологи становятся соавторами целого ряда жизненных историй или по крайней мере аккуратными редакторами. А все мы – авторы истории о собственной жизни.

«Мы стремимся искать в ней драматургию, а так как заглянуть в будущее мы не можем, создавая рассказ о себе, мы обращаемся к прошлому. Проматывая пленку назад, мы становимся режиссерами и монтажерами, правим картинку в фотошопе. В процессе мы способны переписать сценарий, найти причины, почему события разворачиваются именно так. Иногда у клиентов появляется желание сделать сюжетный поворот в детстве, а потому они не обвиняют своих родителей, хотя, возможно, мы имеем дело с пренебрежением родительскими обязанностями. Но, если на самом деле у вас все было хорошо, а жизнь сложилась не так, как было задумано, вполне вероятно, что вы возложите вину за это на родителей. Разумеется, что-то они делали не так, у них не все получалось – идеальных родителей не существует. Это не значит, что в детстве с людьми не случалось ничего плохого, но бывает и так, что весьма скромным событиям придается огромное значение».

У клиентов Кьёса проблемы возникают в том случае, если сценарий отредактирован слишком радикально. Одно дело – такие свойства памяти, как способность к реконструкции и пластичность, а совсем другое – если человек верит в совершенно неправдоподобные вещи.

«Не подкрепленный фактами нарратив смысла не имеет. Важно, чтобы клиент сам выстроил его в процессе лечения. Я не знаю, что правда, а что нет, и не найду за него решение проблемы».

Работа с людьми, у которых большинство воспоминаний – плохие, предполагает от терапевта особенного подхода. Важно дать клиенту чувство контроля и ответственности за свою жизнь, но так, чтобы он не обвинял себя во всем плохом, что с ним произошло. Но без контроля и ответственности ничего изменить не получится – иначе в истории собственной жизни клиент получит роль второго плана.

Изменить течение жизни, в которой одна черная полоса сменяется другой черной, наверно, сложнейшая задача. Как вообразить, что случится что-то хорошее, если в имеющемся опыте из прошлого есть только боль? Как увидеть вдалеке нечто доброе, мерцающее яркими огнями? На картине Теодора Киттельсена «Замок Сориа-Мориа» Аскеладд[41]41
  Главный герой норвежских народных сказок. – Прим. пер.


[Закрыть] с посохом в руке смотрит на великолепный восход солнца, напоминающий позолоченный замок, – мираж, цель путешествия. Вероятно, именно благодаря несгибаемой воле и спокойствию Аскеладда он вообще видит замок, возвышающийся над холмистыми лесами. Человеку с депрессией даже такая горная вершина покажется мрачной.

А теперь вернемся на лесистые холмы Восточной Норвегии к нашей сестре – она наконец выпрыгнула из самолета с парашютом на спине. Сердце стучит так быстро, а адреналин разносится по телу с такой скоростью, что ей трудно осознать, что вообще происходит. Десять секунд свободного падения, а затем Тонье раскрывает парашют. Но, вопреки распространенному мнению, далее ей предстоит самая опасная фаза прыжка – приземление. Все заслоняет собой долгожданное ощущение полета. Оно переполняет, но нужно соблюдать порядок действий во время прыжка. Она совсем не следит за землей. Поверхность, сначала напоминавшая абстрактную карту, а затем лоскутное одеяло из лесов и полей, уже совсем близко. Деревья все ближе и ближе, дорога каждая секунда. Под ней проплывает поле, куда Тонье должна была приземлиться, но она мчится к лесу – приземляться ей предстоит именно там. Наконец она берет управление парашютом в свои руки, но слишком поздно.

Тонье оказывается на верхушке огромной ели. Целая и невредимая, она провисела там 2,5 часа, пока ее не нашел поисковый отряд. В тот же день она вновь садится в самолет, чтобы совершить еще один прыжок – второй прыжок в полном одиночестве, – и происходит то, что, как нам кажется, случится с нами в момент смерти. Перед глазами, словно фильм, проносится вся жизнь. Ужасное видео! Вместо ярких моментов, незабываемых мгновений, жемчужин, перед ней предстают бессмысленные, пустые картины из детства: например, она, семилетняя, стоит на газоне перед домом или с рюкзаком на спине идет по ведущей к дому асфальтированной дорожке.

«Это очень скучные воспоминания, и я не знаю, почему перед глазами возникли именно они», – говорит Тонье.

Второй прыжок избавил ее от смертельного ужаса, пережитого во время первого. Впоследствии она совершила тысячи прыжков, но больше никогда не испытывала ничего подобного.

Но мы-то предполагаем, что перед смертью увидим самые важные моменты жизни. Мы ведь для этого их и собираем, разве нет? В самом конце личной истории перед внутренним взором вдруг возникнут самые важные воспоминания, и мы четко увидим все, что прежде окутывал туман. Проявится истинный смысл всего случившегося с нами. Конец истории позволит увидеть ее начало в новом свете. Или…

Катерина Каттанео, руководившая ходом нашего эксперимента с аквалангистами в Осло-фьорде, однажды 30 минут находилась в состоянии клинической смерти. Она тонула. Погружение было очень сложным, и после него Катерина очнулась уже в больнице в Осло. Ей был всего 21 год, и она слишком сильно рискнула. Перед тем как ее поглотила темнота, она думала лишь об одном: «Почему я не переспала с тем парнем со вчерашней вечеринки?» Не всплыло ни одно из ее важнейших воспоминаний, ни одно важное признание, жизненный сценарий она тоже не переписывала и не редактировала. Одна банальная мысль – и все померкло.

Последняя мысль Адриана Пракона, стоявшего на утесе острова Утёйя и думавшего, что сейчас умрет, была более конкретной. Он видел гроб с собственным телом, опускаемый в землю. Плачущих родителей. С каким ужасным горем им предстоит жить. Картина появилась из ниоткуда, он не думал об этом специально и сам удивился той яркости, с которой она возникла перед его внутренним взором, когда в него целился убийца.

Юному политику Адриану Пракону на тот момент был 21 год. Он впервые оказался в летнем лагере Рабочей молодежной лиги на острове Утёйя в Тирифьорде, в получасе езды от Осло. На несколько жарких июльских дней в лагере собрались примерно 600 интересующихся политикой молодых людей со всей страны: их ждали работа над политическими проектами и летние ночи с песнями и дебатами. Летом 2011 г. на острове побывала Гру Харлем Брундтланд – бывший премьер-министр Норвегии, в свое время возглавлявшая Всемирную организацию здравоохранения. На маленьком острове образовался коктейль из политики, самоуправления и энтузиазма, свойственного молодежи, окрасив ночи надеждой на исполнение юношеских планов.

Андерс Беринг Брейвик готовился долго. Заложив бомбу у правительственного здания, унесшую восемь жизней, он атаковал молодежный лагерь, где убил 69 человек, – все это он тщательно спланировал совершенно один. В тот момент, когда Адриан успел подготовить собственные похороны, убийца стоял на отмели в южной части острова и целился в него. Простояв так две секунды, он опустил оружие и пошел дальше. Адриан лежал на маленьком мысу, напоминавшем тянущийся к воде длинный палец. Спрятаться было негде – только камни и низкие заросли. Адриан накрылся курткой и притворился мертвым. Наверно, именно это и спасло ему жизнь – террорист вернулся на то же место, но не понял, что юноша жив, а потому целился небрежно. В Адриана попала последняя выпущенная на Утёйе пуля. Она вошла в плечо – как непрошеное напоминание о том дне, навсегда изменившем его жизнь, в мышце навсегда останется 70 осколков.

«Первые годы после случившегося я совершенно не контролировал воспоминания. Они приходили сами по себе, чаще всего, когда я испытывал сильный стресс. Чем больше мне был нужен ясный ум, тем хуже я себя чувствовал. Я потерял три года жизни», – говорит он сейчас.

Он выжил после ранения в плечо. Но жизнь после того кошмара уже не будет прежней. Адриан стоял на краю чего-то нового и захватывающего – казалось, он летит навстречу будущему. Он стал секретарем регионального отделения Рабочей молодежной лиги в Телемарке, влюбился, у него были собака и дом. После пережитого на Утёйе жизнь Адриана стала бесконечным повторением трагедии. Снова и снова он переживал самые страшные мгновения своей жизни. Он проанализировал случившееся со всех точек зрения, думал, что мог сделать по-другому, как мало нужно было для того, чтобы пуля вошла в голову, сердце или позвоночник, а не в плечо. В некоторых сценариях он убивает Брейвика камнем, пока не пострадало еще больше людей. Некоторые мысли вызывают чувство вины, ведь он отвечал в том числе за набор участников лагеря. Один из тех, кого он выбрал, домой не вернулся. Ему было всего 15 лет.

После 22 июля у Адриана завязались нездоровые отношения с алкоголем. Спокойный сон стал непозволительной роскошью. Юноша, который раньше с мальчишеской легкостью относился к беспорядку, стал очень аккуратным – настолько, что это граничило с манией.

«Мой парень рассказывал, что я пил снотворное, а потом убирал весь дом. Сам я ничего и не помнил, а приходя в себя, видел вокруг порядок».

Когда Брейвик предстал перед судом, Адриан как раз писал книгу о событиях на Утёйе. Он ездил в Осло из Шиена, чтобы следить за решением вопроса о мере пресечения и работать над книгой. То время было очень неспокойным и эмоциональным. Как-то он выпил пива с друзьями – а дальше он ничего не помнит. Очнулся он в тот момент, когда полиция надевала на него наручники. Его осудили за побои, и ему самому пришлось предстать перед судом.

«Тогда я испугался. Я уже не позволяю себе столько пить. Если меня зовут выпить пива, я сначала иду прогуляться, разбираюсь в своих эмоциях. Мне необходимо понять, что сегодня у меня все хорошо».

Террорист сидит в тюрьме – то же самое высказывание применимо к воспоминаниям Адриана. Он выводит их на прогулку, делает во дворе круг, а затем они исчезают в темноте и, когда Адриан не спит, по большей части сидят взаперти. Так совпало, что интервью у него брали в один из плохих дней. Разница в том, что теперь он знает, что с ним произойдет, – есть возможность подготовиться.

«Одно время я очень много пил – вероятнее всего, потому, что не хотел ничего помнить. И конечно, у меня не было желания вспоминать те вечера, когда мне было плохо. Я просто хотел отключиться»[42]42
  Адриан пересказал нам свою историю, она же есть в его книге: Pracon, A. (2012). Hjertet mot steinen. En overlevendes beretning fra Utøya. Oslo: Cappelen Damm.


[Закрыть].

22 июля 2011 г. – день национальной трагедии в Норвегии. Реальность большого мира докатилась до маленькой, уютной страны, и отношение ее жителей к понятию безопасности навсегда изменилось. Если говорить о памяти, теракт стал еще одной вехой истории. У каждого норвежца есть связанное с 22 июля 2011 г. воспоминание. Американские ученые называют их вспышками памяти, потому что впечатление как бы застывает во времени – мелькнувшая вспышка словно озаряет ярким светом темную комнату. Причина в том, что сильные эмоции и потрясение от случившегося крепко фиксируют воспоминание в памяти.

В американских учебниках по психологии космический корабль «Челенджер», взорвавшийся во время взлета вместе с экипажем, упоминается как пример события, оставляющего подобные воспоминания, а в новых учебниках таким примером для американцев, естественно, станет 11 сентября 2001 г. Раньше столь явных примеров у норвежцев не было. Была более приятная версия: «Где ты был, когда Оддвар Бро сломал палку?» Норвежский лыжник чуть не упустил золото в эстафете из-за того, что у него сломалась палка, – событие стало для норвежцев поводом посмеяться и поделиться воспоминаниями (разумеется, большинство очень похожи: диван у телевизора или трасса в Нурьмарке во время чемпионата мира 1982 г.).

«Где ты был 22 июля?» – этот вопрос связывает личную историю норвежца с историей всей страны. У тех, кто пострадал сам, история другая. Воспоминания о произошедшем будут преследовать их всю жизнь. За выжившими и их близкими наблюдали специалисты Национального центра исследований по вопросам насилия и травматического стресса. После таких серьезных происшествий необходима работа комиссий по расследованию и экспертов в области терроризма, чтобы общество чему-то научилось. Специалистам центра важно изучить реакцию на травму – тогда удастся улучшить качество помощи пострадавшим. Трагедии случаются каждый год. Появляются жертвы насилия, нападений, автокатастроф, войн в других странах. Многие носят в себе травмы после событий, привлекших куда меньше внимания, чем теракт 22 июля, но это совсем не значит, что для пострадавшего оно менее важно. Как же помочь человеку справиться с навязчивыми мучительными воспоминаниями?

Инес Бликс – одна из ученых, работающих с людьми, оказавшимися на месте трагедии. Она наблюдала тех, кто находился в правительственном квартале, проводила опросы и интервью, чтобы понять, насколько сильно на их жизнь повлиял теракт.

«В сфере изучения травмы есть две точки зрения, касающиеся памяти о травме и того, как воспоминание о ней меняет нас самих. Это и есть война памяти. Одни ученые предполагают, что травматичные для нас события мы помним не так, как рядовые, и что травмы приводят к фрагментации воспоминаний, вытеснению значительных объемов информации и диссоциативным расстройствам личности. Другие, в том числе и я, считают, что травмирующие переживания наряду с любыми эмоциональными событиями мы чаще всего помним очень хорошо. При травме память в целом ведет себя как обычно, но “регулятор выкручивается на максимум”, работает на показателе 10 баллов»[43]43
  Травматические воспоминания похожи на обычные, просто их громкость установлена на максимум: Rubin, D.C., Berntsen, D., & Johansen, M.K. (2008). A memorybased model of posttraumatic stress disorder: evaluating basic assumptions underlying the PTSD diagnosis. Psychological Review, 115, 985.


[Закрыть].

Согласно данным ее исследования, одна из самых частых жалоб после травмирующих событий – навязчивые подробные воспоминания, спустя долгое время после произошедшего раз за разом всплывающие в памяти. Навязчивые нежелательные воспоминания о травме преследуют довольно долго. После Первой мировой войны такое состояние получило название shell shock[44]44
  Боевая психическая травма (англ.). – Прим. пер.


[Закрыть]: в классическом произведении Вирджинии Вулф «Миссис Дэллоуэй» молодой солдат, не справившись с нанесенными войной травмами, выбрасывается из окна. В те времена о болезни ничего не было известно, и поражало то, что с виду здоровые солдаты оказывались непригодными к бою. Они становились пугливыми, теряли сон и аппетит, были не в состоянии о себе позаботиться, часто впадали в апатию или панику, вели себя иррационально. На войне они оказались в жесточайших условиях. Впервые в истории военная техника уничтожала в грязных окопах миллионы людей – кровопролитная война, разделившая Европу, велась несколько лет подряд. В те времена накопилось немало знаний в сфере психологии травмы: солдат превращали в больных людей вовсе не безделье и черепно-мозговые травмы. Что же происходило на самом деле?

Согласно укоренившейся традиции, принято считать, что травматичные воспоминания отличаются от обычных. Если у человека появляются признаки множественной личности или иные диссоциативные расстройства, активируются скрытые механизмы выживания, помогающие пережить кризис.

Почему все устроено именно так? Поражающие воображение сцены, яркие чувства и события, способные поколебать наши собственные представления о том, кем мы являемся, оставляют в нашей памяти более глубокий след, чем обыденная реальность. Травма цепляется за нашу память всеми возможными способами, чтобы мы обязательно запомнили произошедшее. Она окрашена более яркими эмоциями, чем все прочие пережитые нами события, и ставит под сомнение многие наши представления о мире и о самих себе. Забыть о случившемся тяжело не только поэтому: воспоминания всплывают сами – точно так же из разноцветной коробки выскакивает игрушечный клоун на пружине, которая распрямляется именно тогда, когда вы этого совсем не ждете. У жертв потрясений эта самая коробочка не закрывается, и воспоминание и весь пережитый ужас набрасываются на них снова и снова.

Опрос, проведенный среди 207 госслужащих, которые 22 июля были на работе, показал, что примерно половину из них даже через год мучают воспоминания о теракте. Состояние четверти из них по степени серьезности приближается к посттравматическому стрессовому расстройству (ПТСР). У тех, кого в момент происшествия там не было, реакция другая. Они понимают, что могли бы быть на работе, и их мучают возникающие в воображении картины того, как пострадали их коллеги[45]45
  Результаты исследования, посвященного пострадавшим в результате взрыва в правительственном квартале: Solberg, Ø., Blix, I. & Heir, T. (2015). The aftermath of terrorism: posttraumatic stress and functional impairment after the 2011 Oslo bombing. Frontiers in Psychology, 6, 1156.
  А также: Blix, I., Birkeland, M.S., Hansen, M.B. & Heir, T. (2015). Posttraumatic growth and centrality of event: A longitudinal study in the aftermath of the 2011 Oslo bombing. Psychological Trauma, 7(1), 18–23.


[Закрыть].

ПТСР развивается через некоторое время после травмирующего события. Когда воспоминания не тускнеют и сопровождаются попытками их отогнать, они лишь укрепляются, и мы теряем над ними контроль. Чтобы не переживать произошедшее снова и снова, человек избегает всего, что напоминает о травме. Такая ситуация осложняет повседневную деятельность, работу и учебу. Кроме того, не думать о пережитой травме очень непросто. Это как если бы нам сказали: «Не думайте о слоне!» О чем мы начнем думать? Слон бродит неподалеку, опрокидывает предметы и занимает ужасно много места, чем сильнее мы притворяемся, что его не существует.

Приятные воспоминания тоже бывают спонтанными и порой всплывают из ниоткуда. Как выяснила в своей работе Дорте Бернтсен, это ассоциации с тем, о чем мы беседуем, то, о чем нам напоминают. Звучащая по радио музыка переносит нас в прошлое, в то время, когда нам было 15. Мы об этом даже не задумываемся и ясно осознаем лишь в тот момент, когда громкость спонтанного воспоминания зашкаливает – такой силой травмирующее воспоминание, разумеется, тоже обладает. Воспоминания занимают место – следствие самого факта, что у нас есть память. Иногда оно закрепляется и возникает ПТСР, иногда со временем тускнеет, превращается в страшную историю и перестает быть слоном в посудной лавке.

«Почему одни страдают ПТСР, а другие нет? Это и есть главный вопрос», – говорит Инес Бликс и приводит несколько возможных объяснений, которые отчасти проясняют общую картину.

Возможно, люди по-разному обрабатывают воспоминание в рабочей памяти, по-разному противостоят нежелательной информации, гибкость, с которой они контролируют память, тоже бывает разной. Мелкие различия в базовых функциях мозга, которые мы не замечаем в повседневной жизни, ярко проявляются в экстремальных ситуациях – например, во время травмирующего события и после. Люди также по-разному организуют воспоминания о своей жизни, из-за чего травмы занимают больше места, чем остальные события.

«Фиксация на событии – вот в чем дело, – объясняет Инес Бликс. – Во время исследования мы выяснили, что те, кто считал 22 июля важной вехой своей личной биографии, переломным моментом для себя как личности, более подвержены ПТСР. Фиксация объясняет случаи, когда у пациентов состояние ПТСР сохранялось даже на протяжении трех лет после 22 июля. Предполагаем, что из-за фиксации доступ к травматическим воспоминаниям упрощается, они становятся ориентиром».

Мы как бы садимся на слона верхом – сложно про него не думать, когда он постоянно нас сопровождает. И однажды мы сами превращаемся в слонов, ассоциируя себя с травмой – она становится частью нас самих, центром нашей жизненной истории.

Важную роль в этом процессе также играет гиппокамп. Ряд исследований выявил, что у людей с посттравматическим стрессовым расстройством гиппокамп меньше, если сравнивать со средними показателями. Разумеется, все задавали себе этот вопрос: опасны ли психологические травмы для самого мозга? Как реакция на стресс, когда человек чего-то очень сильно боится, резко увеличивается уровень гормона кортизола – в больших дозах он вреден для мозга, особенно для гиппокампа, столь же хрупкого, как настоящий морской конек, в честь которого он получил название.

Группа ученых под руководством Гилбертсона провела уникальное исследование на близнецах – возможно, оно дает альтернативное объяснение. В каждой паре, участвовавшей в эксперименте, один из близнецов перенес психологическую травму. Так появилась возможность сравнить размеры гиппокампов (а у однояйцевых близнецов они очень похожи) у двух групп: людей без травмы и тех, кому повезло меньше.

Поразительно, но Гилбертсон и его коллеги выявили, что гиппокамп был одинаковым у близнецов с травмой и без[46]46
  Размер гиппокампа влияет на выраженность симптомов после травмы: Gilbertson, M.W., Shenton, M.E., Ciszewski, A., Kasai, K., Lasko, N.B., Orr, S.P. & Pitman, R. K. Smaller hippocampal volume predicts pathological vulnerability to psychological trauma. Nature Neuroscience, 5(11), 1242–1247.


[Закрыть].

«Вполне возможно, что фактором риска является размер гиппокампа – то, каким он был до травмы», – говорит Инес Бликс. Загадкой остается тот факт, что у людей с более мелким гиппокампом воспоминания оказываются настолько яркими, что выводят человека из строя. Не должно ли быть наоборот – более крупному гиппокампу легче вызвать в памяти тяжелые воспоминания?

С размером гиппокампа мы ничего поделать не можем. Мы никак не подготовим память на тот случай, если нас коснется беда. Но что делать, если травма – это уже свершившийся факт? По мнению Инес Бликс, если мы знаем о нормальных реакциях памяти, наша работа с травматическими воспоминаниями будет более успешной.

«Всем нам пригодится следующая информация: навязчивые воспоминания – это стандартная реакция и со временем они по большей части потускнеют».

И вот уже слон все реже вторгается в наше сознание, постепенно пациент даже берет его под личный контроль и отгораживается от него забором. Страх, что слон вечно будет нас преследовать, – наш самый главный враг.

Лечение травм – прежде всего уменьшение яркости воспоминаний и поиск выхода из порочного круга избегания. При ПТСР пациент поддерживает высокий уровень готовности к новым опасностям, становится пугливым, мучается бессонницей. По результатам некоторых исследований у пациентов с ПТСР в целом ухудшается память. Это, наверно, неудивительно, ведь место в памяти занимают травматические воспоминания. Страх перед ними превращается в своего рода фобию. Она выстраивает для нас линию поведения и управляет поступками. Иногда с фобиями очень тяжело справиться просто потому, что избегание причины страха приносит огромное облегчение, оно срабатывает как вознаграждение. Если есть выбор – например, остаться дома, в безопасности, или выйти на улицу, вспомнить нечто ужасное, пережитое в прошлом, и испытать сильное чувство страха, – легче выбрать первое. Из-за этого пациент все чаще и чаще сидит взаперти. Но воспоминания тоже меняются. Мы понимаем, что они нас пугают и их лучше избегать. А чем чаще мы их избегаем, тем они сильнее. Так бывает, если мы боимся ос, шприцев, акул, собак. Если всего этого избегать, вероятно, страх никуда не уйдет. Альтернативный метод: встретиться с ним лицом к лицу – но как это сделать, если он причиняет столь сильную боль?

«Когнитивно-поведенческая терапия травмы и десенсибилизация и переработка движением глаз (ДПДГ) – наиболее предпочтительные методы при работе с ПТСР», – говорит Инес Бликс. Смысл не в том, чтобы броситься на страшные воспоминания как камикадзе, а в том, чтобы с осторожностью к ним приблизиться и постепенно взять под контроль. К воспоминанию нужно привыкнуть, а затем лишить его силы.

Терапевты зачастую используют расслабляющие методики и отвлечение, например ДПДГ: психолог водит рукой перед лицом пациента. Таинственный на первый взгляд метод, но, наверно, нет никакой тайны в том, что у пациента появляется внешний стимул, на котором он сосредоточивает внимание, когда рассказывает о своих воспоминаниях. Таким образом, внимание рассеивается между эмоциями, вызываемыми травмой, и странными движениями рук психотерапевта[47]47
  Методы лечения ПТСР: Bisson, J.I., Roberts, N.P., Andrew, M., Cooper, R. & Lewis, C. Psychological therapies for chronic post-traumatic stress disorder (PTSD) in adults. The Cochrane Database of Systematic Reviews, 12, CD003388.


[Закрыть].

В идеальном мире от ПТСР существовала бы прививка: после ужасных событий мы бы сразу шли к врачу за вакциной и не опасались за собственное будущее – примерно как за прививкой от столбняка. Исследовательская группа Эмили Холмс из Оксфорда попыталась сделать именно это. Они считают, что игра в тетрис (!) в период нескольких часов сразу после травмы значительно сокращает количество навязчивых воспоминаний. К такому заключению пришли следующим образом: добровольцам показывали очень травмирующий фильм. Затем половина испытуемых играли в тетрис, а остальные были предоставлены самим себе. А затем ученым оставалось лишь дождаться появления травматических воспоминаний. Эффект от тетриса был очевиден. Идея в том, что за место в памяти с яркими визуальными воспоминаниями сражается игра. Непосредственно после происшествия зрительные образы очень четкие, живые и сразу же проходят процесс сохранения. Благодаря тетрису картина травмы не осядет накрепко в памяти. Для сравнения: испытуемые, игравшие в игры, для которых важна языковая информация, например викторины, чаще видели флешбэк[48]48
  Тетрис как вакцина от травматических воспоминаний: James, E.L., Bonsall, M.B., Hoppitt, L., Tunbridge, E.M., Geddes, J.R., Milton, A.L. & Holmes, E.A. (2015). Computer game play reduces intrusive memories of experimental trauma via reconsolidation-update mechanisms. Psychological Science, 26(8), 1201–1215.


[Закрыть]. Вероятнее всего, языковая информация отвлекала внимание испытуемых, что мешало сохранять личные интерпретации и оценки увиденного, и в итоге с ними оставались непосредственно сами мучительные видения. Но поможет ли эта теория на практике? Ваш мир только что перевернулся с ног на голову, ощущаемая вами паника настоящая, это не фильм в лаборатории – в такой обстановке вы достанете телефон и начнете играть в тетрис?

Большинство, естественно, попытается осмыслить произошедшее, выявить связи. Пережить травматическое событие – это вовсе не то же самое, что снять его на камеру. От нашего внимания зависит, что попадет в память, а что мы отбросим. На внимание влияет сильный страх, и мы улавливаем далеко не все. Кроме того, наша личная картина мира – та, с помощью которой мы интерпретируем и осмысляем новые впечатления, – подвергается серьезнейшему испытанию. Словно после взрыва в правительственном квартале, ломаются все ожидания, касающиеся мирной жизни, – осмысление произошедшего займет немало времени. Мы не успеваем применить его в момент взрыва бомбы – оно появится потом, а может, не придет никогда. Ученые из Национального центра исследований по вопросам насилия и травматического стресса и Университета Осло изучали рассказы молодых людей, переживших кошмар на Утёйе, – оказалось, что пострадавшие с симптомами посттравматического стрессового расстройства помнят больше внешних деталей о случившемся и меньше личных мыслей и интерпретаций[49]49
  Симптомы ПТСР у переживших теракт на Утёйе: Filkuková, P., Jensen, T.K., Hafstad, G.S., Minde, H.T. & Dyb, G. The relationship between posttraumatic stress symptoms and narrative structure among adolescent terrorist-attack survivors. European Journal of Psycho-Traumatology, 7, 29551.


[Закрыть]. Значит, те люди, которые непрерывно оценивают и интерпретируют текущую ситуацию, лучше контролируют воспоминания, а потому травматические воспоминания реже их преследуют, а те, кто подмечает детали, впоследствии больше мучаются от воспоминаний.