Текст книги "Морос, или Путешествие к озеру"

«Corazón de América»[21]21
  «Сердце Америки» (исп.).


[Закрыть]

Иван Тимофеевич прекрасно знал, с каким багажом следует покорять непроходимую сельву. К удивлению Экштейна, кроме личного оружия (сюда входил и видавший виды беляевский маузер С96, с которым тот не расставался еще с Гражданской, с трудом провозя изделие знаменитой фирмы через все границы, пока не оказался с ним в тропическом Парагвае) и карабинов, имущество путешественников состояло всего лишь из нескольких ящиков с провизией и боеприпасами, двух бурдюков для воды и холщового мешка, горловину которого туго перехватила бечевка. Весь этот нехитрый скарб был загружен на борт шаткого пароходика с сентиментальным названием «Corazón de América» за считанные минуты.

Что касается двухпалубного блина с трубой, посреди которого кособочилась ободранная капитанская рубка, весьма смахивающая на хижину дяди Тома, допотопное транспортное средство не внушало доверия даже видавшим виды офицерам, конвоировавшим партию новобранцев в район боливийской границы. Их подопечные, груженные, словно кули, винтовками, ранцами и мешками, забирались на борт с не меньшей настороженностью. Наконец прозвенела рында на пристани. Полуголый помощник капитана не отказал себе в удовольствии дернуть за веревку гудка, звук которого оказался душераздирающим. Смертельно раненное животное завопило еще раз. Многочисленным гражданским и военным пассажирам, судя по всему, этот рев был привычен. Из рубки высунулась ухмыляющаяся физиономия помощника, проснулся жестяной рупор самого капитана, пыхнул жирный дым из трубы, зачавкала мутная вода за кормой – и путешествие началось.

Перепрыгивая через вытянутые ноги взрослых, по кораблю носились дети. Женщины, безостановочно болтая, доставали из чрева плетеных корзин вареные яйца и лепешки. Палубу окутал запах дешевых сигарет. Для впервые оказавшегося на столь экзотическом судне Экштейна впечатлений было более чем достаточно: совсем еще безусые защитники Парагвая, чиновники, обитатели селений, расположенных по берегам реки, их жены, отпрыски, а также коренные индейцы представляли из себя исключительно пестрое зрелище. Вскоре взор молодого человека притянул к себе еще один участник беляевской экспедиции. Представленный Экштейну незадолго до отправления бородач Василий Серебряков – чудом спасшийся из красного плена донской казак, исходивший по сельве с Иваном Тимофеевичем не одну сотню километров, – не отличался словоохотливостью. Сидя на пресловутом холщовом мешке, этот боевитый рубака в папахе, черкеске и с кинжалом в черненых серебряных ножнах на поясе попирал палубу мягкими кавказскими сапогами, независимо попыхивая трубочкой. Угрюмое молчание старого боевого товарища с лихвой восполнял удобно устроившийся на ящике с провизией начальник экспедиции.

– Знаете, голубчик, все началось еще под Петербургом, в детстве, в имении отца Елизаветинском, – говорил Беляев Экшейну, в то время как, изрыгая клубы дыма с искрами и приветствуя попадающиеся навстречу лодки истошным ревом, доисторический мастодонт чапал по реке, мимо нескончаемого почетного караула прибрежных пальм. – Отец отправлял меня на все лето в те края. Ах, наши славные серенькие пейзажи с болотцем и дождичком! Я забирался на чердак, к прадедовым сундукам… Ну впрямь чувствовал себя Джимом Хокинсом. И знаете, что сразу же попалось мне на глаза, когда в первый раз был распахнут один из этих сундуков? Карта Парагвая! Мой прадед – адъютант самого Суворова, участник Итальянского похода, большой любитель книг. Все это понятно, но как в его архиве, в том лесном углу, за тысячи километров от здешних краев оказалось истинное Corazón de América? Я захлебывался от радости, читая названия: Асунсьон, Тринидад, Энкарнасьон. Какая таинственность! Какая поэзия! Сидючи на пыльном чердаке дома в российской глубинке, ваш покорный слуга принялся самым усердным образом учить испанский. Благодаря старинной карте я влюбился в эту страну, влюбился сразу, беззаветно, навсегда. Детские впечатления самые прилипчивые, Александр Георгиевич, мы что угодно можем по жизни забыть, но только не их! И представьте: с тех пор для меня Парагвай всегда ассоциируется с запахом сена на дедовом чердаке, с полынью, чабрецом, васильками, с дождем, который тихонечко перебирал по крыше своими лапками, пока я сидел с той картой, воображая себе черт знает что: какую-то иную планету с пальмами, обезьянами, попугаями и непременными индейцами…

Беляев протер вспотевшее пенсне.

– Дошло до того, что я сделал себе из обломка литовки мачете и рубил им крапиву за амбарами, воображая, что нахожусь в сельве. А потом два дня провалялся в постели – волдыри лопались один за другим!

Что и говорить, Иван Тимофеевич умел насыщать картины дней минувших подробностями, щемящими любое неравнодушное сердце. Благодаря его милой провокации, прежний мир с запахами сирени, хрустом снега, поеданием блинов на Масленицу, Невским проспектом, Мойкой, ресторанами, половыми, жандармами, ярмарочными рядами, а самое главное, с матерью (розовощекой, растрепанной, в домашнем салопе) и хохочущим отцом (поскрипывающие яловые сапоги, ямочки на щеках, запах одеколона, искрящиеся нежностью глаза), настолько ясно представился затосковавшему Экштейну, что у молодого человека помимо воли вырвалось:

– Господи, если бы не война… Если бы не правительство… не унылая бездарность монарха… Как бы мы жили сейчас! Как славно мы бы сейчас жили…

Серебряков сверкнул глазами на Экштейна и так сильно поперхнулся дымом, что буквально зашелся в сиплом кашле. На шее казака взбугрились жилы.

– Что вы, сокол ясный, ставите в вину правительству? – впервые подал голос есаул Войска Донского.

Раздраженный и задиристый его басок не сулил ничего хорошего. И Экштейн не стал примирительно отшучиваться, ответил всерьез:

– Только то я ставлю в вину нашему правительству, что своими действиями оно загнало мою Родину поначалу в свару с японцами, закончившуюся невиданным позором, затем – в революцию. И после не придумало ничего лучше, как всеми четырьмя лапами влезть еще и в Великую войну, хотя нам вполне можно было бы отсидеться в стороне от европейской резни.

– Помощь христолюбивой Сербии вы, сокол ясный, называете влезанием, как вы изволили выразиться, всеми четырьмя лапами в Великую войну?

– Существовала масса способов обуздать Австро-Венгрию, – кинулся на рожон Экштейн, готовый теперь схватить любую подвернувшуюся саблю, – но был выбран самый катастрофический…

– Какое вы имеете право судить государя? – вскинулся на дыбы донец.

– Василий Федорович! Александр Георгиевич! – бросился спасать еще не начавшуюся экспедицию Беляев. – Поверьте, не время сейчас судить о прошлом. Ну, право дело, остыньте. Что было, то было… – Утираясь платком, он отвел Экштейна в сторону. – Упаси вас Бог при Василии Федоровиче идти против покойного царя! Серебряков – милейший, умнейший человек, верный, преданный долгу, но, как многие русские люди, монархист, взрывается, словно стопудовая бомба, стоит только кому-нибудь высказать противоположное мнение. Как вы понимаете, я сам далеко не в восторге от того, что случилось с Отечеством. И тем не менее не считаю, что опыт просвещенной Британии, не говоря уже об Америке, может нам как-нибудь пригодиться в дальнейшем. Однако вполне мирюсь с теми, кто молится на парламент, как и с теми, кто готов распевать при любом удобном случае «Боже, Царя храни».

Внимательно посмотрев на Экштейна, самый известный в Парагвае друг краснокожих на всякий случай уточнил:

– Судя по всему, вы, голубчик, из первых?

– Не буду скрывать своих воззрений! – запальчиво отвечал все еще не остывший лейтенант. – Считаю, беды можно было бы избегнуть еще в пятом году, вовремя распахнув двери реформам… Единственный шанс России – партии демократической направленности. Но им не воспользовались. Демократические партии попросили с трибун. Их идеи растоптали, вдавили в землю, да еще и каблуком припечатали. В результате мы получили торжество всех этих балалаечных ванек, пьяной матросни, недоучившейся бурсы, витебских, вильнюсских и минских паразитов, которых свои же поганой метлой гнали из синагог. В итоге – полное фиаско. А ведь если кого и нужно было давить нашему царю-батюшке, так это собственных Пуришкевичей и ту сволочь, которая сейчас хохочет над нами, создавая на одной шестой части всей земной суши похабнейшие Совдепы.

Беляев вздохнул, какое-то время рассматривая бурлящую за низеньким леером воду реки Парагвай и ее поросшие бурной зеленью берега. На заднем плане дрожали от полуденного марева горы.

– Поймите, голубчик, – сказал Иван Тимофеевич, вновь обращаясь к удрученному Экштейну, – всех в государстве должно быть понемножку: монархистов, анархистов, даже, осмелюсь предположить, большевиков. Государство должно быть сложено из разнообразных кубиков. Ужасно, если вдруг нарушаются противовесы, рушится эта своеобразная гармония, и одна из блокирующих друг друга сил (неважно какая – черносотенная, либеральная) безраздельно превалирует и хватает за горло остальных, несогласных с нею. Все тогда летит в тартарары, все пропадает. Бог с ним, с прошлым, что уж теперь говорить. Поймите, главное сейчас – собрать вместе разлетевшиеся осколки. И неважно, какими политическими идеями забиты головы нынешних изгнанников, главное, чтобы это были люди, готовые на созидание, а не таящие в себе мелкую и ненужную месть…

Беляев с тоской посмотрел на переполненную людьми палубу.

– Перед парагвайцами неудобно, голубчик! Скажут: не успели русские сесть на пароход, тут же разодрались. Хорошенькое начало. Стыд-то какой. Так что – помиритесь. Ей-ей, помиритесь. Тем более прогулка не будет легкой. Вы мне оба очень нужны.

Сняв пенсне и протирая его платком, Беляев заглянул своими по-особенному доверчивыми глазками подслеповатого человека в порядком погрустневшие глаза Экштейна.

– Обещаете?

Что еще тому оставалось делать?

«Прощание славянки»

Оставшиеся шестьсот километров речного пути в окружении женщин, детей, солдат и индейцев обошлись без ссор. Экштейн приспособился к ситуации, предпочитая общаться с Беляевым, готовым не только часами с жаром рисовать картины будущего «русского ковчега», но и делиться наблюдениями относительно индейского быта и особенностей чакской природы, а также с азартом, свойственным скорее какому-нибудь мальчишке из-под Орла или Воронежа, рассказывать о ловле местного карася, рыбы пако, уверяя, что ее можно поймать и на обыкновенный апельсин. При этом Иван Тимофеевич заразительно смеялся. Спасала неловкое положение и молчаливость Серебрякова, каждое утро творившего на юте неторопливую молитву, которая заканчивалась крестным знамением, впечатлявшим даже самых истовых католиков.

Возле Консепсьона пароход едва разошелся с полностью выкрашенным в серую краску суденышком, на носу которого под чехлом угадывался силуэт малокалиберного орудия. То был один из немногих кораблей парагвайского флота.

Полюбовавшись кормой речного броневичка, украшенной станковым пулеметом, Беляев счел нужным сообщить своим соратникам:

– Итальянцы продали Парагваю две свои канонерские лодки. Защита, правда, противопульная, однако водоизмещение весьма солидное для здешних мест – около восьмисот тонн, и скорость порядочная – семнадцать узлов с гаком. Но самое главное, господа, это две солидные близняшки фирмы «Ансальдо» – сдвоенные четырех– и семидюймовые орудия. Поверьте, это мощная заявка. Кроме того, насколько я знаю, на лодки поставлены три зенитные трехдюймовки и несколько «Виккерсов». Канонерки можно использовать как транспортные средства для быстрой переброски войск. Нам есть чем встретить боливийцев в случае их прорыва к реке… – И Иван Тимофеевич принялся вслух подсчитывать количество рейсов, которые предстоит совершить двум канонеркам, чтобы перевезти к Пуэрто-Пинаско четыре полностью укомплектованные дивизии.

Было видно – Беляев живет предстоящей войной и гордится тем, что к его мнению прислушиваются в Генштабе.

Наконец покрытое копотью корыто, на котором к концу плавания оставались одни военные, причалило к пирсу Пуэрто-Касадо – вернее, к кое-как сколоченным и связанным доскам, которые именовались здесь пирсом. Если уж на улицах Асунсьона веяло провинциальностью, что говорить о поселении компании «Карлос Касадо». Бараки наемных рабочих соседствовали с хибарами местных жителей; напротив дома управляющего благоухала помойка; пожухшие пальмовые листья, покрывавшие крыши большинства строений, доходчиво свидетельствовали о материальном положении их обитателей. В порту еще теплилась кое-какая хозяйственная жизнь, но что касается остального городка, его прозябание оживляли разве что бродившие по улицам свиньи.

Цепочка сошедших с парохода солдат двинулась к узкоколейной железной дороге, которую добывающая танин коммерческая компания протянула в сельву на целых сто сорок пять километров. Просьба Ивана Тимофеевича к озабоченным офицерам, сопровождающим новобранцев, не осталась без внимания: скарб экспедиции был доставлен к стоявшему на путях небольшому составу. Паровоз принял эстафету от чумазой речной посудины, напутствовавшей его гудком, вагоны отчаянно залязгали и заскрипели. Беляев перекрестился, Экштейн принялся за записи в своем дневнике, монархист Серебряков тотчас раскурил трубочку. Зелень трав, кустов и деревьев наползала со всех сторон, и видавшая виды железная бочка с трубой, отплевываясь паром, утянула за собой в сельву четыре деревянные коробки на колесах. Природная жизнерадостность пяти десятков человек в военной форме, наконец-то надевших ботинки (исключительно из-за нежелания кроме диареи и фурункулов обзавестись еще и занозами), дала себя знать уже после первого поворота, опасно накренившего вагоны. Забренчали гитарки, и задорные голоса грянули старинную парагвайскую песню «Я не виноват».

По мере того как с каждым километром сельва все агрессивнее набрасывалась на насыпь, буйством своих корней доказывая тщету усилий железнодорожников договориться со здешней флорой, песня следовала за песней. Их припевы подхватывали все вагоны. Восемнадцатилетние стриженые парнишки, свесив ноги с платформ и едва успевая отводить от себя особо наглые ветви, распевали во все горло «Парагвайцы, Республика или смерть»:

 
Paraguayos, República o Muerte!
Nuestro brío nos dio libertad;
Ni opresores, ni siervos alientan
Donde reinan unión e igualdad[22]22
Парагвайцы, Республика или смерть!Лишь отважным дается свобода;Не будет ни господ и ни рабов там,Где воцарится равенство и братство.  (исп.).


[Закрыть].
 

Во время исполнения этого страстного гимна, к удивлению Экштейна, плакали даже сержанты.

Беляев был очень доволен.

– Чудесный народ! – то и дело обращался он к своему молодому товарищу. – Просто удивительный народ! Вы еще увидите его в деле! Как говаривал Кутузов: «С этакими молодцами – и отступать?»

Концом пути для старичка паровоза служила преграждавшая рельсы скала. Здесь уже безраздельно царила сельва, и состав во главе с самоходной паровой машиной уперся в ее зеленую стену. Впервые увидев эти первозданные дебри, Экштейн по-детски растерялся, не представляя себе, как можно пробиться сквозь намертво переплетенные между собой ветви и лианы. Он невольно оглянулся. Позади застывшего состава на отбитом от джунглей «пятачке» белели стены нескольких казарм: это был форт Куэньо – еще одна застава в джунглях, возведенная не безучастия русского советника парагвайского Военного министерства.

Следом за ошарашенным Александром Георгиевичем посыпались из вагонов солдаты, тут же строившиеся в шеренгу. Рвение их не было спонтанным. Прибывших на конечную станцию цивилизации Беляева, Экштейна, Серебрякова, а заодно и новобранцев, ожидал сюрприз в образе начальника Генштаба Скенони и семи его сопровождающих – футляры в руках четверых из них указывали на принадлежность к музыкальной команде.

Любовь недавно отметившего шестидесятилетие генерала к физическим упражнениям давала о себе знать молодцеватой выправкой. Тщательно выскобленное бритвой лицо, неизменная для всех здешних модников полоска усиков над верхней губой, а также обаятельная улыбка придавали Скенони вид типичного асунсьонского жиголо. Тем не менее это был один из самых вдумчивых и серьезных стратегов маленькой республики. По его знаку все на насыпи замерло; музыканты освободили из заточения свои инструменты, помассировали языком внутреннюю сторону щек и вскинули взгляд на генерала. Повинуясь кивку, три валторны и потускневшая от старости туба разродились маршем. Участники готовящегося предприятия ушам своим не поверили, когда в девственном южноамериканском лесу, пусть и фальшиво, с несоблюдением ритма, грянуло непонятно откуда добытое и на скорую руку выученное творение штаб-трубача 7-го запасного кавалерийского полка Василия Агапкина.

Здесь прослезился уже Беляев.

Проводы были недолгими. После того как выстроившиеся на насыпи защитники маленького форта и трое русских выслушали «Прощание славянки», солдаты направились к казармам, а оставшимся возле своего нехитрого имущества путешественникам Скенони представил обещанную тягловую силу. Навьючить ящиками и мешками четырех мулов, приученных к молчаливому послушанию, для казака Серебрякова, а также сержанта Хорхе Эскадо и двух старослужащих-рядовых, которые готовились сопровождать участников похода, труда не составило. Подогнанные ремни винтовок, а также ладные одежда и обувь сержанта и его сметливых ребят указывали на их несомненный опыт в разведке.

Генерал Скенони лично сопроводил маленькую экспедицию до зеленой стены, однако не торопился перепоручить ее сельве. Начальник парагвайского Генштаба явно мешкал, который раз спрашивая Серебрякова, знавшего испанский не хуже Ивана Тимофеевича, о надежности карабинов и беспокоясь о прочности бурдюков. Наконец, все-таки набравшись решимости, обратился к дону Хуану:

– У меня есть особая просьба к вам от министра Риарта. Простите, но ранее не было возможности известить вас об оной.

Смущение генерала, подобно многим военным не выносившего лицедейства и потому явно не одобрявшего возложенного на него поручения, объяснилось, когда из густой, словно чернила, тени, разлитой сцепившимися между собой деревьями, навстречу Ивану Тимофеевичу и его товарищам шагнул высокий лопоухий субъект. Невозмутимость этого материализовавшегося призрака была сродни невозмутимости хорошо отобедавшего леопарда.

Человека звали Френсисом Фриманом.

Мистер Бьюи вновь философствует

За семьсот километров от куска отвоеванной у сельвы земли с теснившимися на ней казармами и флагштоком над ними, на вершине которого полоскался ветром красно-бело-голубой флаг, представитель британской фирмы с удовольствием выцедил рюмочку местного рома. Его собеседник предпочел навестить террасу «Гран Отель-дель-Парагвай» в час, когда можно было не беспокоиться о свидетелях. Асунсьонский вечер вновь не подвел – какое-то время Луис Риарт даже не различал лица англичанина, хотя тот сидел весьма близко. Мистер Бьюи не скрывал приподнятого настроения. В том, что Риарту удалось организовать за короткое время столь нужное мероприятие, он видел руку судьбы. Подданный Ее Величества, арендующий в лучшем столичном отеле целую анфиладу комнат, сегодня мог позволить себе и такую роскошь, как откровение. Когда речь зашла о Хуане Беляеве, британец заметил:

– В нашем деле, дорогой дон Луис, наиболее эффективна система управления, при которой малые мира сего даже не подозревают о том, в чьих интересах действуют…

– У дона Хуана есть веские причины для сотрудничества с моим ведомством, – со всей серьезностью откликнулся на цинизм англичанина Луис Риарт. – Он занимается географией, антропологией и буквально бредит индейцами, а кроме того, мечтает расчистить земли Чако для колонии своих соотечественников, в чем мы также заинтересованы.

– «Шелл Ойл» должна быть благодарна ему за эту совершенно бесплатную для нее услугу.

– Вряд ли Беляев об этом думает, мистер Бьюи.

– Ну и прекрасно. Разве не славно, когда чаяния больших и малых людей полностью совпадают?

– Я не вижу особой разницы между доном Хуаном и теми, кого вы называете большими людьми, мистер Бьюи. – Риарт с трудом скрывал раздражение. – Поверьте, его услуги стоят не меньше, чем ваши…

– Разница в том, дон Луис, что подобные мне и вам индивидуумы могут себе позволить попивать канью в то время, когда другие рискуют в любую минуту быть нанизанными на вертел. Для нас, находящихся здесь, в спокойном засыпающем городе, умереть – значит столкнуться с обстоятельствами, которых в девяносто девяти случаях из ста просто не может быть. Это то же самое, что оказаться раздавленным хотя бы вот тем великолепным падубом, растущим на противоположной стороне улицы: шансы, что дерево повалится, когда, попрощавшись со мной и отправившись к своему автомобилю, вы окажетесь рядом с ним, как понимаете, ничтожно малы… Иное дело – проскользнуть мимо морос.

– Что же, позвольте мне проверить правильность ваших выводов, мистер Бьюи, – сказал Риарт, поднимаясь. – Тем более что все разногласия между нами, как я понимаю, улажены…

Англичанин от души рассмеялся:

– Посидите еще немного, дон Луис. Не торопитесь. Что касается дерева, под ним можно простоять еще пятьсот лет без опасений безвременно покинуть своих близких…

– И все же, мистер Бьюи, предпочту лично убедиться в торжестве теории вероятности…

Попрощавшись, Риарт спустился, пересек мостовую и, оказавшись под деревом, невольно поднял голову; подсвеченный уличным фонарем падуб действительно был великолепен. Несколько его ветвей нависали чуть ли не над серединой улицы.

– Я прав? – крикнул англичанин с террасы.

– Несомненно, – отвечал Риарт. – Несомненно.