Текст книги "Собрание сочинений. Том 3. Non-fiction"

АК: Чем были обусловлены включения в ткань композиций индийских и тибетских мелодий?

ОС: Ни одной индийской, слава богу, и, тем более, тибетской. Исключительно наши родные мусульманские мелодии. И немецкие. Больше ничего. Ну и там всякие африканские, но тоже мусульманские. Мы не склонны поддаваться экспансии восточных религий. Мы не думаем, что они должны завоевать мир, как они сами считают. У нас своя строгая немецко-татарская идеология и религия…

АК: Можно огласить основные постулаты?

ОС: Джихад и много чего другого. Есть основополагающие труды классиков на эту тему, можете почитать. Различного рода Кораны. Немецкие… Кушнир хотел нас обидеть – «тибетские, индийские мелодии»…

ИК: Буддизм – это главный объект нашей внутренней философской критики. Ты можешь посмотреть на «стену ненависти» [портрет Гребенщикова, превращенный в мишень для дротиков. – А. К.], которая располагается на кухне.

АК: А вы можете раскрыть секреты творческой кухни и какие-то мини-цитатки огласить?

ОС: Все сэмплы на альбоме мы честно укажем. Это даже не секрет творческой кухни, это обыкновенная порядочность. Когда мы берем кусок произведения Моцарта из записи татарских друзей, то, в общем, их и укажем. То, что огромный поток world music предоставляет нам, мы этим активно пользуемся. А Кормильцев у нас – неисчерпаемый источник мировых впечатлений.

ИК: Если вас, к примеру, интересует текст, идущий на заднем плане в композиции «Не тащит», то его перевод следующий: «Продолжаются свирепства исламских фундаменталистов в Алжире. В северо-западной части Алжира группа исламских фундаменталистов захватила деревню. После чего удерживала заложников в течение пяти дней».

ОС: Ну, и чего ты, Илья, сразу все рассказал?

АК: Не бойся, Сакмаров… Это всё в надежные руки попало. Не пропадет, обещаю.

Интервью частично опубликовано в книге «Хедлайнеры», 2007

Мутация. Еще неизвестно, что вырастет

Станислав Кувалдин

СК: Илья, уже почти три года, как нет «Наутилуса». Не пресеклись после этого ваши связи с миром музыки?

ИК: Нет, я конечно же связан с музыкой. Просто потому, что за многие годы лучше всего научился быть связанным именно с нею. Я решил писать музыку сам.

СК: Вы?

ИК: Наверное, это не самый умный шаг, учитывая, что за плечами есть определенная карьера, но мне всегда хотелось это попробовать. Сейчас у меня есть свой проект – группа «Чужие». Его, кстати, не стоит путать с питерской танцевальной группой с таким же названием, клип которой сейчас крутят по MTV. Потом, мы кое-что пытаемся сделать с Максом Фадеевым. А вообще я в этом отношении человек сложный. Я пятнадцать лет проработал с одним музыкантом. Это так же, как много лет прожить в одном браке.

СК: Кстати, каковы были отношения с Бутусовым? Их можно охарактеризовать как взаимовлияние?

ИК: Новые требования, которые появились в работе с «Наутилусом», безусловно, основывались на самоконцентрации. Перестало интересовать то, что происходит снаружи. То есть мне можно было делать то, что я хочу, с той скоростью, с которой могу. Эстетика вырастала только изнутри.

Это взаимовлияние обеспечивалось общей средой обитания – сходными интересами и общими разговорами. Мы просто пытались создать особую атмосферу некой единой личности, от лица которой пишется песня.

СК: Остановимся на проблеме этой единой личности. У «Наутилуса» характер несколько раз кардинально менялся. Каков был механизм этого процесса? Как обеспечивалась его синхронность?

ИК: Это вопрос для развернутых мемуаров, когда, хорошенько покопавшись, можно, наверное, определить, как именно это было и что конкретно на все повлияло. Могу сказать, что главным принципом всегда оставался принцип творческой свободы. Разговоров на уровне того, что надо бы повставлять латиноамериканские ритмы или писать не про несчастную, а про счастливую любовь никогда не было. И уж тем более не мелькали слова вроде «позиционирование».

СК: Чем объяснялся резкий слом в сторону эзотерики между свердловским периодом «Наутилуса» и альбомами «Человек без имени» и «Чужая земля»?

ИК: Это определялось, скажем так, изменением вибрации окружающего пространства. Изменением звуков, которые оно производит, его красок. Если ты это улавливаешь, то стараешься отразить. Причем здесь не надо быть на гребне волны, как серфингист. Наоборот, надо, как Айвазовский, смотреть на это море с берега. В определенном смысле быть на гребне волны, значит, не видеть этого гребня. Вообще я придерживаюсь такой философии: увидел изменение – отреагируй на него. А для этого надо определить внутри себя ту точку отсчета, которая меняться не будет.

СК: Реакция на изменение окружающего пространства в рамках нового проекта «Чужие» будет похожа по форме на образцы «Наутилуса»?

ИК: Полагаю, что подобные ожидания вряд ли будут оправданы. Просто потому, что в старые мехи не вливают новое вино. Сам проект «Чужие» возник потому, что появилось желание делать что-то именно после «Наутилуса», писать что-то другое, другую музыку. Потому что та музыка, которая была, перестала в конце концов устраивать всех нас.

СК: Единой творческой личности «Наутилуса» уже нет. Неужели это не отражается на ваших теперешних произведениях?

ИК: Я не настолько рефлексирующий человек, чтобы так меняться исходя из изменений среды. Но, если пишешь музыку сам, ты, может быть, предъявляешь к слову не такие требования, как в случае, когда пишешь текст для неизвестной музыки другого человека. Когда не знаешь, как эта музыка отразит то, что ты чувствуешь, то пытаешься это чувство довести до предела уже в словах. Если же ты пишешь сам, то к словам можно отнестись просто как к декоративному элементу. Это принципиально похоже на те тексты, которые писал Слава Бутусов.

СК: А в чем изменилось время именно для вас?

ИК: Сейчас завершилась эпоха, в которой существовал «Наутилус». Он очень четко уложился в рамки единого временного периода, который начался в 1985 году, а завершился как раз где-то в 1997-м. Тональность времени сменилась. Мне почему-то кажется, что в этом времени звучит одна музыкальная тема, в который есть более быстрые, более медленные части, минор, мажор.

СК: Что для вас рок-н-ролл? Тайна?

ИК: Рок-н-ролл – тайна лишь постольку, поскольку он одна из форм музыки. Как любая стилистика, он имеет свое начало и свой конец. Мне кажется, что он уже давно пережил свое время. Это загибающийся жанр. Правда, загибается он уже давно и, наверное, будет продолжать в том же духе очень долго. Потому что в нем есть легенда, которая привлекательна.

СК: А в чем легендарность?

ИК: Прежде всего, нужно сказать, что эта легенда не музыкального, а скорее историко-культурного происхождения. Это первый жанр популярной музыки, который заставил воспринимать себя серьезно как некий способ передачи определенного мироощущения. Это произошло впервые со времени романтиков 19 века. Музыку ведь редко воспринимают серьезно. Мое глубокое убеждение, что средний человек боится музыки.

СК: Именно боится?

ИК: Именно боится. Музыка – разрушитель его обыденного мироощущения. Она бесплотна, но способна воздействовать. Она не обязательна, поскольку создается искусственно, но в то же время всегда присутствует везде: в шумах, в ритмике. Это тайна, которая разрушает линейный мир причинно-следственных связей. Попробуйте поставить обычному человеку серьезную музыку и заставьте его ее слышать (а не слушать), то есть чтобы она звучала не просто как фон. Вы увидите, как ему будет неуютно. Именно поэтому он нуждается в таком количестве как бы «стертой» музыки, которая создавала бы впечатление, что музыка есть, но в то же время убивала бы ее сущность. Огромным количеством такой музыки, звучащей вокруг, современный человек загораживается от тайны музыки настоящей. То есть музыка звучит, чтобы ее не слышать.

СК: Если это возможно, значит, в ней есть много чего помимо тайны.

ИК: Конечно, есть. Более того, у по-настоящему утонченной музыки всегда есть два слоя. Как у Моцарта или у «Битлз», есть внешний слой, соответствующий потребности обыкновенных слушателей в «звуке, чтобы не слышать», а в глубине – там рождаются миры и творятся кошмары. Гениальная музыка всегда с двойным дном.

СК: Наверное, прежде всего музыка воздействует не на слушателя, а на творца…

ИК:…это тоже одно из проявлений легенды, связанной с рок-н-роллом. На самом деле, джазмены были ничуть не лучше. А уж классики! Любой переход в бесплотный мир из мира плотского у чувствительного человека конкретно сносит крышу.

В свое время католическая церковь решала, какие инструменты можно использовать в духовной музыке, и решила, что допустим лишь орган, а в остальных живут бесы. Но ведь и на органе можно сыграть такое, что мало не покажется.

СК: При вашем подходе к музыке в современном российском мэйнстриме вам должно быть скучно.

ИК: Да. Там сейчас творятся просто страшные вещи. Я благодаря молодой жене общаюсь сейчас в основном с возрастом до 25. Приходит один молодой человек, что называется, wanna be, то есть явно желающий стать знаменитостью, и говорит: «Сейчас носил записи на “Реал-рекордз”, там сказали, что без гитары не пойдет, вот гитара нужна». Выработалось поколение, которое добровольно готово принимать любые требования. Я уверен, что такое оно не все, но, как мне кажется, другие стараются просто свалить из нашей страны куда подальше. Или тихо сидят дома.

СК: Продюсеры предъявляют не идеологические, а коммерческие требования, потому что они вкладываются в раскрутку.

ИК: А не есть ли деньги одна из форм идеологии? Перечитайте классиков марксизма-ленинизма – это одно из занимательнейших чтений на современном этапе. Чистая экономика возможна лишь в материальной сфере. В искусстве это не работает. Две кассеты стоят одинаково; что же заставляет потребителя покупать ту или другую? Значит, действуют идеологические соображения. Я даже могу назвать, что за идеология царит у нас сейчас, поскольку она принадлежит моему поколению. Это идеология циничного прагматизма брежневских комсомольцев.

СК: В перестроечные годы вы писали: «Страна умирает, как древний ящер с новым вирусом в клетках». Что с этим вирусом?

ИК: Динозавр под воздействием вируса не умер, а мутировал. Ему дали время. Сменив экономическую систему, он сохранил свои главные внутренние идеологические черты. Ну отпали у него какие-то лапы. Это несущественно – сердце по-прежнему бьется. Вирус, оказывается, поразил не те органы. Он воздействовал на то, что ему казалось важным, но это оказалось клыками и когтями, отпадающими и отрастающими вновь в другой форме.

СК: Может ли появиться новый вирус, или у ящера уже выработался иммунитет, и он теперь более жизнестойкий?

ИК: Хороший вопрос. Мне кажется, что пока мы вообще не можем сказать, что с ним будет, как и когда. Мы находимся лишь в начале мутации, и еще неизвестно, что и куда у него отрастет.

«Новая Газета», № 28, 20 апреля 2000 г.

Илья Кормильцев против ватных бармалеев

Илья Валерьевич Кормильцев – человек многогранный: по образованию химик, автор текстов группы «Наутилус Помпилиус», музыкант, переводчик, музыкальный и литературный критик…

Елена Калашникова

ЕК: Какой Вам видится ситуация в современной отечественной музыке?

ИК: Современная легкая отечественная музыка переживает этап, который начался после финансового кризиса 1998 года. Он кардинально отличается от предыдущего в первую очередь тем, что происходит реальное включение нашего музыкального бизнеса в мировую систему музыкального бизнеса. Этот процесс идет очень противоречиво и зигзагообразно, сопровождается как попытками стандартизироваться под принятые сейчас в массовой культуре образцы, так и попытками обособиться в сугубо национальных рамках.

ЕК: На Ваш взгляд, этот процесс случайно совпал с финансовым кризисом или нет?

ИК: Нет, это произошло не случайно. Кризис стал переломным моментом, после которого жить по-старому стало невозможно, разорились многие фирмы, не только в музыкальном бизнесе, созданные на первоначальном этапе приватизации социалистического хозяйства, на странных деньгах, со странными намерениями, функционирующие по непохожему ни на что образцу, который сочетал новые моменты с архаичными, унаследованными от советской развлекательной музыки (в смысле организации и подхода).

Кризис подействовал как инсулиновая терапия на все стороны общественной жизни. Этот процесс происходит на таком этапе существования мировой массовой культуры, когда она находится в глубоком кризисе. Россия как всегда готова интегрироваться в какие-то глобальные процессы в тот момент, когда эти процессы находится на стадии глубокого загнивания. Когда у продукта срок годности просрочен, мы на него и наваливаемся. К тому моменту, когда советская культура была готова к интеграции с мировой, она во многом стала напоминать советскую массовую культуру. Такой парадокс. Поэтому процесс интеграции идет сравнительно легко, во всяком случае, намного легче, чем 10 лет назад. 10 лет назад Алсу не могла попасть на «Евровидение» не потому, что у нас не было Алсу или мы были не готовы, просто пропасть между творческими ментальностями была больше. Сейчас этой пропасти нет, на мой взгляд, ее преодолели путем сближения с обеих сторон.

Нам сейчас легче интегрироваться не только потому, что мы стали более цивилизованными и современными, но и потому что они, условно говоря, стали менее цивилизованными. Я не удивлюсь, если скоро кто-то типа Крутого, только посвежее и помоложе, будет играть концерты в «Madison Square Garden», и на них будет ходить не только русская эмиграция. Сейчас выясняется, что у всей мировой попсы одинаковая идеология. Бодрийяр, Фуко и жена его Фукуяма правят миром. До поры до времени.

ЕК: Что Вам нравится в отечественной музыке?

ИК: В настоящий момент в отечественной музыке мне нравится очень мало. Время от времени появляются интересные, но малоизвестные композиции и группы, которые приносят демонстрационки, записи. Из тех, кто постоянно присутствует в эфире, мне никто не нравится. Они никакие, такие ватные бармалеи, в них, условно говоря, ничего нет.

ЕК: Есть сейчас на эстраде не «ватные бармалеи»?

ИК: За последнее время появилась единственная фигура крупного масштаба – это Дельфин. Он – личность, в нем есть энергия. Личность сообщает информацию, а не ретранслирует ее.

ЕК: Какую музыку Вы слушаете в свободное время?

ИК: Мне трудно ответить на этот вопрос. Слушаю самую разнообразную, и не только ту, которая мне нравится. Потому что это, к сожалению, моя работа.

ЕК: Вас не раздражает большое количество музыки, которая тем более в основном Вам не интересна?

ИК: Нет. Для меня это естественно – слушать музыку с утра до вечера.

ЕК: Как Вы, человек с химическим образованием, попали в музыкальную среду?

ИК: В 1980-е годы молодой человек, который не интересовался рок-н-роллом, не мог называть себя продвинутым. Другой вопрос – почему я задержался. Думаю, только потому что музыка стала для меня средством заработка и общественной жизни. Я имею в виду группу «Наутилус Помпилиус». Так как музыка привела меня к реальным успехам, я в ней и задержался. В тот период много людей интриговало с музыкой: собирали пластинки, играли в группах, писали песни. Большинство из них сейчас занимаются другим, только потому что они не стали известными в музыкальной сфере, и у них не было повода превращать хобби в профессию. Не знаю, насколько случаен мой альянс с музыкой, но альянс с советским рок-н-роллом достаточно случаен, так как никогда не совпадал с основным направлением моих интересов.

ЕК: Вы считаете, что увлечение музыкой стало Вашей профессией?

ИК: Оно стало одним из моих источников дохода, одной из моих профессий только потому, что я прозанимался той же самой группой «Наутилус Помпилиус» значительно большее времени, чем стоило бы. Но это – не моя вина. 5–7 лет выпало на переходный период и те процессы, которые уже должны были закончиться, затянулись. История на несколько лет затормозила перед тем, как сделать дальнейший рывок. Я сожалею только о том, что этот период длился слишком долго, но не о том, что он вообще был.

ЕК: Сейчас Вы занимаетесь музыкальными проектами? Я слышала Вы продюсировали какую-то молодую группу, реализовывали проект с Олегом Сакмаровым.

ИК: Я не продюсировал никаких групп – это ложные слухи. Я даже не был к этому готов профессионально, только сейчас я, может быть, готов, чтобы заняться чем-нибудь подобным.

В проект «Чужие» (которым мы занимались не только с Сакмаровым, просто Олег был первым инициатором этого проекта) участвовали много людей, например, Алеся Маньковская, Александр Маракулин, гитарист из «Мумий Тролля», гитарист из «Квартала». Как раз Сакмаров-то «чужими» сейчас не занимается. В «чужих» все занимались всем; я писал тексты, сочинял музыку, аранжировал, записывал, то есть учился заниматься музыкой. Мы не собираемся бросать этот проект, а, наоборот, хотим работать дальше.

ЕК: Каковы, на Ваш взгляд, тенденции в нашей музыке? Грядет музыкальная интеграция с Западом?

ИК: Я не берусь об этом судить. Всякие предсказания будущего чреваты и делаются с малой вероятностью попадания. Рано или поздно, трудно предсказать в какой форме, постоянная потребность человека в самопознании и самовыражении справится с теми оковами, которые на эту потребность пытаются наложить, и прорвется в самой непредсказуемой форме. Может быть, пунктом музыкального расцвета будет Индия или исламские страны.

Но за мутантами будущее, нормальные люди не смогут одержать над ними победу. У нормальных людей остается единственная возможность – вымирать, что мы видим на примере американской или российской нации. Как только нормальные люди начинают одерживать победу над мутантами, их приходится ввозить для поддержания потенциала. Иначе нация биологически вымирает. Англосаксы и русские вымирают по миллиону в год – вот ответ на все вопросы. У людей есть потребность в парадоксальном, странном, выходящем за пределы повседневного опыта.

Музыка – один из инструментов преодоления повседневного человеческого опыта, поэтому ее пытаются укротить, т. е. сделать никакой. Есть способы сделать музыку никакой, нейтрализовать ее, превратить в организованный шум.

ЕК: Можно ли сказать, что нейтрализация музыки – это мировая политика?

ИК: Тут нет никакого сговора, каждый человек реагирует на какие-то вещи определенным образом. Нормальный человек, который интегрирован в современный социум, слыша определенные вещи, говорит: «Какая гадость!» Если при нем начинают вязать того, кто эту гадость производит, он говорит: «Ну, давно пора!» Как сейчас в случае с Эдуардом Лимоновым. Когда я спрашиваю московскую так называемую интеллигенцию, что они об этом думают, они отвечают: «Ух, допрыгался». Когда я слышу «допрыгался», то понимаю, что следующим могу быть я или еще кто-нибудь. Они яростно обороняют свою импотенцию и никаковость от любых, кто эту никаковость разрушает. На это можно смотреть со стихийной, импульсивной или конспирологической точки зрения, предполагать, что некий идеологический центр, определяющий, в частности, музыкальную атмосферу, существует или не существует, но оба эти подхода не противоречат друг другу: как многократно было доказано, идеям, помышляемым многими, свойственно реализоваться. Если сегодня, 19 апреля 2001 года, в 14:51, не существует некоей организации, занимающейся подобными вопросами, это не значит, что через 5 минут она не возникнет. Идея витает в воздухе, и фашизация мирового сообщества развитых стран неумолимо надвигается.

Музыка всегда очень опасна, она дестабилизирует общество. Конечно, не любая, музыку, как и Бога, можно временно приручить. Например, заставить вообще никаких духовных задач не выполнять или выполнять прямо противоположные заложенным в ней Творцом.

ЕК: Это относится и к классической музыке?

ИК: Классической музыки нет вообще. Классика – это стиль, а не жанр. Так как скорость эволюции ускоряется, то классический жанр просуществовал дольше, чем, например, jungle или drum & bass. А мировой фолк существует и того дольше. Моцарт для современников был Prodigy или Coil и точно также воспринимался некоторыми.

ЕК: Почему в последнее время реанимируются многие старые группы – «Цветы», «Самоцветы», «Сябры»? Потребность возвращения к старому?

ИК: Всегда должна быть информационная опора под названием «наше славное прошлое». В начале 1990-х пытались ее разрушить. Процесс интеграции, как я уже говорил, идет в две стороны. Одна – это выигрывающая на «Евровидении» Алсу, а вторая – это, условно говоря, наше кантри, т. е. только нам понятное и эмоционально интегрирующее культурную сущность. Так у всех народов.

Ощущение непрерывности истории всегда о двух концах. С одной стороны, подобная реанимация неприятна – это плохая, мелкая музыка, хотя в ней, конечно, есть свои светлые моменты, не бывает совсем плохой музыки. С другой стороны, реанимация этих групп – правдивый процесс, констатирующий факт, что социум не изменился, никакой революции в 1980-1990-е не было, и сейчас этот процесс в культурном смысле конституируется через восстановление преемственности. Советская власть для меня – это же не компартия, это – А. Б. Пугачева и «Ну погоди!» В этом смысле в Америке тоже советская власть.

Несмотря на кажущиеся формальные отличия, группа «Би-2» имеет больше отношения к «Голубым гитарам» или «Цветам», чем к «Аквариуму», «Наутилусу», Науменко или Летову. Дело в той энергетике и проекции реальности, которые они пытаются навязать остальным. С точки зрения сбалансированности социокультурной ситуации, этот момент закономерен. С точки зрения моих вкусов – это дерьмо, жвачка, которая делается для того, чтобы человек не слушал музыки, думая, что он ее слушает.

Классика, даже те, кто в свое время считались революционерами, сейчас выполняют те же функции. Если классику подавать в соответствующей знаковой системе (концерт, костюм и т. д.), она выполняет консервативную функцию. Даже если человека за это произведение выгнали со двора и лишили звания капельмейстера. Любую музыку можно оживить, например, того же Моцарта можно сыграть, не искажая нот так, что москальская аристократия будет плеваться и уходить с концертов. А уж если его слегка переделать, так Моцартом можно всех взбесить. На время кончено – общество быстро адаптируется ко всему, кроме свинца и динамита.

Музыка очень хитрая вещь, здесь много зависит от подачи. Это называется остраннение знаково-выразительного ряда, восстанавливающее его исходное культурное значение. Современное исполнение классики в академическом смысле выполняет консервативную общественную функцию. Хотя сами по себе произведения магических композиторов типа Баха или Генделя, которые были связаны с магическими орденами, несут деструктивный потенциал по отношению к основной функции биоса – коснеть.

ЕК: Как Вы думаете, Вас когда-нибудь могут сделать классиком?

ИК: Думаю, пока нет, прошло не так много времени. Пока человек живой, его трудно повернуть в какую-то сторону без его согласия. А в принципе повернуть можно кого угодно. Поэзия Маяковского или Велимира Хлебникова в данный момент революционна? Думаю, нет. Любой бунт бывает приручен. Нет абсолютного бунта, который бы сохранял свой потенциал через 100 или 200 лет. Общество настроено на то, чтобы любой бунт скорректировать, т. е. разработать вокруг него систему культурного комментария. Любое нормальное искусство взывает непосредственно к действию. Стандартное поведение на первых рок-н-ролльных или панковских концертах – это истинная функция искусства. Функция искусства – непосредственно управлять людьми, как минимум, а в крайних и пока малодоступных случаях, типа Иисуса Навина, управлять природными силами. Нормальный человек этого не хочет, он всю жизнь пытается забыть, что он разумное животное. Задача человека – убить в себе Бога, чем он и занимается с утра до вечера.

ЕК: Как Вы думаете, возможно ли Ваше совместное творчество с Бутусовым?

ИК: Absolutely not.

ЕК: Why?

ИК: Он в настоящий момент не представляет для меня интереса. Я прекрасно понимаю, что он может, а что нет. Я мог бы пригласить его в какой-нибудь проект спеть, если бы мне нужен был как выразительное средство его голос.

Мне предлагали рок-н-ролльные группы писать для них песни. Я спрашиваю себя: «Зачем?» Для этого мне надо сильно регрессировать, это будет неестественное выражение, стилизация под самого себя. Оно вряд ли будет удачным, потому что люди легко распознают первичную энергию.

ЕК: Все это почувствуют? Даже мальчики в наушниках?

ИК: Для этого не надо быть тонким, достаточно быть молодым. Это животное чувство, когда тебя вырывает из тела. Его хорошо передают современные глаголы «торкать» и «не торкать», которые фонетически совпадают с английскими глаголами «turn out» и «turn on». Почему, если судить по цифрам продаж, до сих пор столь популярен весь советский рок-н-ролл 1980-х? Потому что он обладал подлинной энергетикой, пусть она и была технически несовершенно выражена.

ЕК: А у подлинной энергетики есть будущее?

ИК: Есть, но она не может прийти в той же форме. Это будет другой стиль, может быть, она вернется в хип-хопе, и Дельфин – это только первая ласточка. Многие, кто посетил последние хип-хоповые фестивали, рассказывают про провинциальные группы, про настоящее дно жизни. Конечно, там сплошной «fuck», отрицалово, но зато заквашено все на настоящей энергии. Настоящая энергия отличается тем, что человек чувствует принадлежность к вибрациям верхнего порядка, испытывает высвобождение духовного от телесного. Телу сообщается животная подвижность. Это можно почувствовать, но нельзя описать словами. Если бы ощущение от подлинной музыки передавалось словами, она бы была не выше слов.

Любое творчество принадлежит к области мистических дисциплин, литература в наименьшей степени. Критика симфонии – только критика симфонии, музыки, ее читая, все равно не услышишь. Слова типа «тащит», «торкает» останутся основными элементами описания наличия или отсутствия этого определенного психофизиологического переживания, которое присутствует в подлинной музыке.

Портал «Ozon.ru», май 2001 г.