Текст книги "Осторожно – люди. Из произведений 1957–2017 годов"

Тогда как сами Опраушевы пытались хотя бы понять: что происходит у молодого «папы Пети» с глазами?! То ли голубенькие его глаза явно смеялись над ними, то ли Эмме они улыбались скромненько?! – особенно после ответа о «конторе товарища…», похожего на пароль. И Людмила Петровна, наконец опомнясь, схватив пальто с вешалки и сумку – отцу там плохо, надо скорую, вы уж тут сами как-нибудь, – побежала по лестнице вниз. А Эмма, отодвинув с презрением Опраушева, потянула Петю за рукав из коридора в комнату к себе – хоть поесть чего-нибудь и выпить чаю.

– Сука эта… это все эта сука, Леша! – прямо в лицо шептал мне Опраушев. – Она ж кого хочешь!.. Если б знал ты всю мою жизнь… Все, что хочет: бросает, уезжает, приезжает, бросает, что выгодно, понял?! – Пока, наконец, я не понял, что это он не про Эмму, а все про свою жену, которая сюда не вернулась, оказывается, а утром вылетела сразу в командировку, о чем Виктору и позвонили по телефону из горсовета.

– Леша, ведь я тут один ночью в эту вот трещину… Леша, ты можешь понять?! – шепотом почти крикнул мне Виктор. – «Прохожий! Прохожий, ты идешь, но ляжешь так, как я!..» Ведь это он читал Наташке, дочке моей, она ж до четвертого класса еще каждую, каждую куклу свою называла «Эмма»! А мы все, самые родные, «Эммой» называли ее. Она ведь единственная, «Эмма» моя, Наташка, кого я люблю и даже ревную как идиот, хотя понимаю, конечно, какая это все глупость. А я один стою, Леша, пытаюсь все увидеть через трещину… Но ты-то можешь меня понять?! У тебя же тоже дочка твоя одна-единственная!

– Погоди. – Я пальцами ощупал обои на стенке, где проходила в них трещина. – Но разве ты отсюда чего-нибудь мог увидеть?

– Ничего, – замотал он головой, – не-ет! Оттуда свет только пробивается из ее комнаты, но я все время слышал смех, можешь понять? Они смеялись! Особенно когда джинсы, я сообразил, она ему подворачивала. И тихо так говорили, наверно на ухо, ни звука до меня не долетало, и оба давились, оба! оба! от хохота. А потом она выскочила в коридор, на кухню, я за ней, и несет оттуда на подносе ему еду и чай, а я сказал, чтобы он уходил сейчас же! Я сказал, что весь род ее, наш, Опраушевых, опять станет здесь, кем мы были! Что это все теперь, все теперь возвращаются!

– Так. – Я обтер с силой ладонью рот, подбородок. – Витя, ты послушай…

– Нет, это ты послушай, – перебил он тут же и опять схватил меня за руки. – Я не знаю, отчего они утром спорили, но когда мы вышли с тобой, она, значит, провожала его и в коридоре в кладовку впихнула от тебя, понял?! Но ты-то можешь, Леша, понять, почему, почему он раньше так веселился в комнате и еще бил по подносу, звенел, как в бубен, так «Эмме» отвечал: «А я – живой»?!

…Тоненький и живой Петя в «Эмминых» подвернутых джинсах и бледно-красной куртке, оглядываясь потихоньку, шел, иногда вприпрыжку, по Пушкинскому бульвару.

Бульвар был широкий, а под ногами – по «чистым понедельникам», как обычно, – видны были полосы от метлы. И слева, справа белели оградки удивительно круглых, но совсем маленьких клумб, это приспособили везде для клумб тракторные колесные скаты, побеленные известкой. А за облетевшими кустами бульвара на мостовой по-прежнему не затухали и темным дымом дымились костры – вокруг костров полуголые, в накинутых ватниках сидели, перекуривая, отдыхая, студенты техникума с волосами до плеч.

Кадыров, водопроводчик, шагал впереди не спеша, но и не медленно, очень достойной, не отвлекающейся на мелочи походкой человека, знающего себе цену. Поэтому невысокий Петя в болтающихся джинсах поспевал за ним, припрыгивая, как за папашей.

Говорят, что походка это главный показатель души, и мальчик наверняка бы не возражал, если б «папаша» Кадыров взял его за руку. Но Кадыров в правой руке держал облупившийся чемоданчик с инструментами, а другой рукой натягивал меховую «ягуаровую» кепку на узенькие глаза – от солнца.

Поэтому, вероятно, ему и не слишком хорошо было видно, как в траншеях за оградой больницы, тянущейся вдоль бульвара, отставив свои ломы и лопаты, тоже курили и почему-то смеялись над ними мужчины и женщины в докторских белых халатах, а на скамеечках грелись и смотрели на них больные, запустив на полную мощь черно-белые транзисторы. «Все могут короли!.. – кричал оттуда под музыку пронзающий все женский голос. – Все могут короли!!»

Они свернули с Пушкинского бульвара и двинулись вниз по Профсоюзной, где за три дома до машиностроительного техникума жил Кадыров в глубине двора и там же находилась мастерская ЖЭКа. Но, в сущности, это была Кадырова мастерская, потому что работал он в ЖЭКе многолетней любого, уже больше половины своей неторопливой, на редкость несуетливой жизни, потому что всегда был непьющим, не похожий теперь совсем ни на кого, – единственный добросовестный мастер на три района, совмещал постоянно в техникуме, а кроме того в Доме крестьянина, где я и сам увидел его впервые возле администратора: он починял не водопровод, а старые напольные часы.

Ведь что это такое, так называемое счастье?.. Каждому – как многим давно известно – живется хорошо или плохо в зависимости от того, что он сам и как по этому поводу думает.

Это когда-то, больше четверти века назад, когда пришел на завод татарчонок из деревни, его брали с трудом, и то на время – подметать цех. Но все могли привыкнуть к заводу, он лишь один не смог, и он думал тогда: если б было хоть немного потише и еще – не очень много людей.

А они издевались, заводские мальчишки (где ж они все теперь?!.) над молчаливым маленьким Хафизом-Колькой, который ушел вообще с тракторного завода в занюханный ЖЭК, – разве кто представлял, что с каждым станет через двадцать семь лет?..

Они с Кадыровым прошли во двор мимо старых и вроде почти как в детстве низеньких серых домов, где все кругом тебя знают и ты их знаешь, и Кадыров повернул неспешно к двери, сплошь обитой кровельным железом. На ней в две строчки виднеется надпись дегтевыми кривыми буквами, он сам их писал:

ТЕПЛО

УЗЕЛ

Вот здесь Кадыров вынул ключ из халата, потом, не оборачиваясь, спросил:

– Почему за мной идешь?!

И повернулся.

– Я хочу, – вцепившись в руку ему, признался худенький мальчик, – я хочу с тобой.

IV

Что происходило затем в квартире у Николая Кадырова, рассказывали хотя и в подробностях, но не одинаково. Больше всего приоткрыл сам Кадыров, который пробыл в теплоузле действительно недолго, а потом привел мальчика к себе домой, что в том же дворе во флигеле на первом низеньком этаже, точнее сказать, в полуподвале.

Подъезд у Кадырова довольно темный, пахнет тут помимо кошек горелой резиной, и когда я ходил к нему (тоже, признаюсь, насчет часов, это ведь хобби мое единственное после того, как стукнуло мне сорок лет: по вечерам собираю найденные у помойки часы с маятником – «Леруа»), то двигался с большой осторожностью, на полу кафельные плитки кое-где выбиты, а в одном месте проложены доски, и эти доски пружинят.

Когда же приоткрываешь дверь к нему в мастерскую (мастерская здесь же, через площадку), то в коридоре в углу видны лопата совковая и метла, прислоненные к стене, кроме того, широкий стального цвета скребок, поперек которого теми же черными буквами написано КАТЯ. Катя – это жена Кадырова, которая умерла полтора года назад.

А больше нет никого в городе у Кадырова: обе дочки взрослые и замужем, одна за шофером как будто, с ним уехала на стройку в Забайкалье, другая за лейтенантом, эта вообще под Владивостоком, и сына у Кадырова нет, хотя хотели они всю жизнь, чтобы был у них сын – Николай Николаевич.

Они вошли в темный подъезд, и Кадыров, повернувшись, протянул руку: – Сюда, не падай! – перевел по тому самому месту, где пружинили доски.

– Я не буду падать, – уверяя, пообещал Петя, держась за руку Кадырова и стараясь совсем не спотыкаться, а высоко поднимать ноги.

И хотя Кадыров больше не оборачивался, но не ускорял шаги, чтобы тот мог освоиться потихоньку в полутьме, так как для этого также необходим опыт. Вся ладонь у малого вспотела, она у него была слабой, и пальцы у него были слабые, как у ребенка. А если б еще Кадыров обернулся и к тому же сумел увидеть, как глядит на него этот малый в темноте, с каким выражением глядит, то и он, может быть, догадался, что отрок был сирота.

Смежные неплохие две комнаты получили они здесь когда-то с Катей, с дочками, в третьей жила соседка, очень спокойная старуха Таисия, но в прошлом году она тоже умерла в больнице, и живут там теперь в соседской комнате только две глупые девки: Биндасова Нюра и Зинка – новая дворничиха.

– Вот так, молодой человек, – с удовольствием сказал Кадыров. – Мы с тобой уже дома. – И вставил на ощупь ключ в дверной замок. – Мой перерыв – обед, у тебя к обеду время, вместе перекусим. – И принялся отпирать квартиру, но ключ в замке почему-то у него не поворачивался. Тогда Кадыров кулаком затарабанил в дверь.

Дверь приоткрыли. Перед ним и мальчиком в коридоре, освещенном голой лампочкой, тоже стоял Николай Кадыров и смотрел на них. Но он был еще без меховой кепки и еще без черного халата, да и лет ему покамест было не более двадцати пяти.

Этот второй Николай Кадыров отступил, приглашая, к левой стенке, торжествуя, щелкнул пальцами над головой и запел:

 
Get in the swing, pal!
 

И тут же справа из открытой двери соседской комнаты и дальше – на кухне, слева, – грохнули во все горло по-английски, коверкая безбожно, хриплые и радостные голоса:

 
Get in the swing, pal!
Get in the swing, pal!
 

– Тут… что такое? – еле выговорил, машинально приподымая чемоданчик с инструментами для защиты, Николай Кадыров.

– Такая, а не такое, – пояснил с охотой второй Кадыров – младший, сын сестры безмужней из Оренбурга, который уехал от него ко всем чертям три месяца назад. – Такая штука хорошая. Она называется в переводе: «Под столом вместе с ней».

Белые и металлические зубы второго Николая Кадырова, кому Кадыров-старший столько делал в жизни, столько помогал, оскаливались перед ними, будто клавиши. У него была фигура боксера в вельветовых штанах и в тенниске с кабаньей мордой на груди, прямые угольные волосы падали ему на плечи, а на выступающий, как и скулы, лоб свисала низкая челка. И из-под этой челки посверкивали глаза, такие же узенькие, но светло-голубые, и они смеялись!

– Ах ты сволочь, – задыхаясь, крикнул Кадыров-старший. – Ты для чего вернулся?! Ты что делаешь, сволочь! – И высоко подняв над головой обеими руками, как топор, весь загремевший чемоданчик, двинулся на него.

Второй Николай Кадыров отскочил, веселясь, вправо, потом резко вильнул влево, а из распахнутых дверей с наслаждением начали высовываться со всех сторон совсем молодые, рот до ушей, гогочущие рожи. Они, толкаясь, с улюлюканьем напирая, глядели, как старый дурак пытается зашибить чемоданчиком собственного родственника. И вот уже весь коридор, ликуя! – толпой, в отчетливом магнитофонном ритме стал шарахаться вправо, влево, вправо вместе с Кадыровым-старшим, дергая его за рабочий халат, ударяя, подпрыгивая, по чемоданчику, и во все горло пел, танцуя!

 
Get in the swing, pal!
 

 
Давай-ка, парень! —
 

кричал издали, хохоча, переводя на русский слова припева, неуловимый Кадыров-младший, заслоняемый отплясывающими мальчишками:

 
Давай-ка с нами!
Иди со всеми!
Давай! Давай!
 

Озираясь, прижатый к стене Кадыров зажал, как портфель, под мышкой свой чемоданчик. Двери в собственные его комнаты были распахнуты настежь, но там веселились тоже, и только один – по пояс голый, в высокой, вязаной с висящим помпоном шапке и очень черной бородкой – сидел неподвижно на его обеденном столе в позе лотоса.

Серые и синеватые, измятые джинсовые куртки под свист и вой, и кряканье магнитофона подпрыгивали, потряхивая – почти все белокурые – растрепанными волосами, и все качались перед ним, а вместе с ними подпрыгивало нечто старательное и бледно-красное – это, подхваченный за руки, плясал с мальчишками отрок, счастливо улыбаясь.

– Пьянь!., вашу мать! – отчаянно рванулся Кадыров, перекрикивая магнитофон. – Порядок надо! Вы!.. Стиляги! Порядок! Себе уваженье надо от жизни! А не халтуру давать! Семья!..

Его никто не слышал. – Вы! – кричал, надрываясь, Кадыров, взмахивая рукой. – Эй, участковый на вас, вы! Послушай! Послушай, молодые люди… – Пока наконец у Зинки в комнате не «вырубили» магнитофон. Косматая, прерывисто дышащая, прокуренная, расстегнутая толпа ухмылялась перед ним, загораживая весь коридор и выход.

– А зачем тебе участковый? – даже как-то ласково спросил Кадыров-младший, этот ублюдок с челкой, стоявший в первом ряду, и на груди у него на грязной тенниске приподымалась и опадала кабанья морда с загнутыми клыками. – Это разве не ты тетю Катю уморил? Ты ж убил ее, Катю.

– Я?! – Отшатнулся Кадыров.

– Ты, – подтвердил, кивая, Кадыров-младший. – Когда после операции пришла, разве не ты выпихивал ее работать? А? Порядок?! Или, может, вам хлеба или вам ботинок на душу вашу не хватало? Проклятое поколение рабов.

– Врешь! – отчаянно закричал Кадыров. – Не выпихивал! Врешь! А ты… вы кем будете старые?!

– Батя, мы старые не будем, – усмехаясь, разъяснил ему молодой человек с черной бородкой, тот самый, что сидел до этого на обеденном столе. Он стоял теперь рядом с Кадыровым-младшим, в ватнике на голом теле, в шапочке с висящим помпоном, и разглядывал Кадырова неподвижными очень светлыми глазами.

– Вся ваша лжа, батя, нам уже вот где. Если так, – объяснил ему молодой человек с бородкой, – взрослеть, как вы, это нам, батя, все равно что помирать.

– How do you do? – осклабился «клавишами» Кадыров-младший и подморгнул из-под челки. – Мы сегодня здесь, завтра нас не будет, а мы тоже дети-цветы, comrade teacher!

Ничего не понимая, Кадыров-старший, отступая назад, обводил их глазами, но только одно заметил, что все стоящие перед ним были почему-то в черных перчатках.

– Нет!!! – Он прижал к животу чемоданчик. – Нет! Нет! Я не «легавый»!..

– Постой, – прошептал рядом кто-то, – постой тихо. – И погладил, успокаивая, Кадырову руку: с ним рядом, успокаивая, кивал невысокий в бледно-красной куртке Петя и заглядывал снизу в лицо с любовью.

– Молодые, – объяснил ему Петя. – Молодые! – И улыбнулся им.

Но они ему не отвечали; вперед высовывались, протиснувшись, девки в брюках, шалые, растрепанные. Эти разглядывали «Эммину» застегнутую до горла куртку и громадные сползающие джинсы, на коленке которых вышит лепесток.

– А этот кто ж такой? – прищурясь, обернулся налево и направо Кадыров-младший. – А?..

– Это ангел, – предположила стоящая слева девка.

– Нет, – замотал головой Петя, улыбаясь. – Я не ангел. – И всем пояснил, кивая, улыбаясь во все лицо, какой ему товарищ нужен, к кому явиться нужно и который всех их ждет.

– Ждет? Всех?.. – заорали, захохотав, кругом. – Уже?! – И, схватив с ходу его сзади за шею, ударил кто-то под колено согнутой ногой, чтобы он упал.

– Ур-а! – хохотали парни, сгибаясь от хохота, даже приседали на корточки, раскачивая из стороны в сторону отросшими волосами, а он привстал неловко посередине, бледный от боли, не понимая, и снова у Зинки в комнате забился, выкрикивая, подвывая радостно, магнитофон.

– На кладбище! Пошли на кладбище! – приплясывая, гоготали кругом мальчишки, а его теперь прикрывали девчонки в брюках и Кадыров-младший, который остерегался все же, чтобы не произошло чего в самой квартире, и подталкивал в подъезд, и все выдавливались, вываливались с криком, пиная стиснутого Петю во двор и дальше, со двора.

Он языком и средним пальцем, проверяя, трогал лопнувшую посередине губу, а от костров на улице, словно бы из дыма, поднимались везде студенты техникума, приветствуя их лопатами, гитарами, перебрасывали ватники через плечо, кричали непонятно что:

– Парни, эй, за дисками?.. Вы! Диски дают?

– Дают! – подтвердил тотчас же все смекающий Кадыров-младший и, развернув мгновенно Петю совсем в другую сторону, обернулся, взмахивая вкруговую над головой, точно флагом, желтой штормовкой с капюшоном. – Диски да-ют!

И это подхватили тут же: – Диски! – под басовые у костров переборы гитар.

– Ди-ски! Ди-ски! – распевали уже в лад гитарам, взявшись под руки идущие за спотыкающимся Петей, которого уводил все дальше Кадыров-младший по мостовой. А молодой человек с бородкой поднимал резко в такт и опускал резко вниз и поднимал опять снизу вверх прямоугольный сверкающий скребок Кадыровой Кати на длинной палке. С лицевой стороны скребка во всю ширину они написали цветным мелом: «Явитесь срочно в контору к товарищу Леонарду!»

Прихрамывая из-за разбитого в коридоре колена, в растерзанном рабочем халате, Николай Кадыров-старший выбежал наконец за ними со двора и что-то кричал, но уже неслышное, кричал Пете вдогонку, взмахивая рукой. Потом он опустил ладонь на голову, прикрывая волосы от ветра, который обнажал ему лысину и развевал за его спиною свежие мебельные стружки в набитом доверху мусорном бачке.

V

Когда появилась «Эмма» из своего подъезда с наспех собранной сумкой на ремне, на деревянном мосту между старым и новым городом Пети уже не было. Она тоже кинулась влево, как стало известно потом. Быть может, показалось ей, что мелькнула там ее вылинялая красная куртка, но, скорей всего, думала… Но это скажу сразу: что представляла или что подумала «Эмма», мне, в общем-то, трудно судить.

Просто я считаю, что женщины проницают в нас гораздо глубже, чем мы это замечаем обычно свысока. Тогда как сами они, если хотят, закрыты: их чувства необыкновенней стандартного нашего с вами разума.

Более того, я понимаю ясно, что подросшие наши дети несравнимо разнообразней взрослых, потому что взрослые давно обкатаны в немногочисленные житейские типажи. Поэтому они и обобщают: молодежь, мол, знаете какая?!

Ведь это лишь потом стало мне известно, почему, во-первых, она вместе с Петей сразу не ушла, почему утром спорила, почему она обижалась: Петя был чересчур сверхобязательный, как в первом классе, совсем зеленый, совсем молоденький человек – поскольку у него есть дело, и дело, пожалуй, срочное, он должен свое дело продолжать!

А теперь она бежала по улице вдоль бульвара, огромная «Эмма», так стремительно, что отлетали назад светлые ее прямые волосы, в расстегнутой, резко блестящей кожаной куртке, в длинном джинсовом с зияющими разрезами платье, и подпрыгивала позади у нее столь же упругая с иностранными буквами дорожная сумка на ремне. Короче, весь вид потрясающе выросшей «Эммы» был до того рельефный и от нее так разгоряченно пахло, что абсолютно все с носилками и без носилок уходящие с «чистого понедельника» мужики оглядывались.

А ведь это каждому, если припомните, очень хотелось побыстрее быть взрослым. И лишь теперь, наверно, зрелые и самые сердечные женщины, проницая, как мало «Эмме» лет, думали, всю ее разглядывая: «За что ж ей такое несчастье?..»

Потому что, если уж быть до конца откровенным, мне тоже было бы очень даже лестно хотя бы представить рослую, великолепную, задыхающуюся «Эмму» своей любовницей. Тогда как хихикающий подросток, моя дочка – одного с ней возраста.

И мне также хорошо известно, как на углу бульвара и Профсоюзной она остановилась возле дома с каменными львами, который был ее предков дом, дом прадеда Николая Павловича, как объяснял Опраушев, отец ее Витя.

Очень большая «Эмма», кусая яркие выпяченные свои губы, разглядывала маленький «предков дом». Карлики-львы лежали тут не у подъезда, а на арке ворот, совсем как старые очень несчастные мопсы, подсаженные на край буфета. Оттого их облупленные каменные жопки с навсегда поджатыми между ног хвостами торчком оттопыривались в проросшей живой траве.

«А какая, – говорил ей мальчик ночью, – какая нежная у тебя щека». И даже встал на цыпочки, потому что был меньше ростом. Ему так хотелось по-настоящему, по-человечески прожить свою жизнь. Все оглядывали великолепные полные ее ноги, чем, действительно, она гордилась, а он сказал, благоговея: «Эмма!..» И коснулся тихонечко ее щеки…

– Наташка! – отовсюду ей кричали. – Эй, Наташка! – А она стояла, плача, запрокинув зареванное лицо вовсе не на лилипутских львов, и ничего не слышала, не слышала, как ей кричали: – Наташка! Здравствуй, Наташка!..

– Наташка, – повторил совсем уже близко голос, – да что с тобой?

– Ана-толий Иванович! – навзрыд, отчаянно зарыдала «Эмма»-Наташка. – А-на-то-лий Ива-нович!

Анатолий Иванович, сдерживаясь, по-отечески похлопал ее по плечу. Он был, как все, конечно, гораздо ниже Наташки-«Эммы», но очень плотный, в ворсистой шляпе, в коротком плаще-реглан, с не очень тоже большим, но вполне уместным для заведующего учебной частью техникума портфелем. А она возвышалась рядом, опустив на грудь светловолосую бедную свою голову, вся содрогаясь, рукавом вытирая слезы и под носом.

Анатолий Иванович, как ребенка, взял ее за правую руку и повел и вывел сразу, огибая дом, на Профсоюзную, где открывалась обычная, без всяких мопсов-львов калитка заднего двора с прямоугольной вывеской сбоку: «Опорный пункт охраны порядка», а еще ниже меньшими буквами: «Головная организация – Машиностроительный техникум».

Вот здесь на первом этаже в кабинете Анатолий Иванович стянул участливо с нее кожаную куртку, усадил в кресло, затем повесил свой плащ и шляпу и правой ладонью, как всегда, пригладил себе волосы сзади.

У него по-прежнему была такая короткая стрижка, если не «под бокс», то все же так, как у спортивных молодцеватых блондинов лет, скажем, тридцать назад. Хотя при этом Анатолий Иванович Корзубов, друг дома Опраушевых, ставший недавно завучем и еще, по нагрузке, начальник дружины Машиностроительного техникума, был моложе меня лет на шесть, а то и на все семь. Но до чего ж покровительственно он – как детенышу! – всякий раз улыбался, прищурив на крепком, на широком своем лице добродушные глазки-щелочки.

Потому и Наташка-«Эмма» перестала наконец реветь и даже ответно сквозь слезы ему улыбалась, сидящему напротив за письменным столом, с авторучкой, под старым лозунгом во всю стенку: «Жить и работать без правонарушений!»

И все теперь рассказывала ему, а он записывал, кивая и улыбаясь тоже благожелательно, и из-за этого я так уверен, что самая из всех понятная и к тому же самая для всех приятная версия пошла в городе отсюда, т. е. от Анатолия Ивановича.

А именно: сидя с Опраушевым Виктором (с «отцом Витей») в выгороженной его комнатке, они (т. е. «отец Витя» и я, именуемый впоследствии «хмырь командировочный» или «человек с идеями») жутко напились.

– Сука!!! – вопил по-прежнему во все горло «отец Витя».

– Сука, – подтверждал «человек с идеями». – Все. Сука. Туфта. – И подливал ему и себе крепленого.

Но ведь если говорить до конца объективно, то очень доброжелательный Анатолий Иванович обладал действительно этим важным для жизни свойством: непросто успокаивать, а возбуждать приятные человеку надежды. Например, когда недавно, пару месяцев назад, Фесенко, которого в городе называли коротко «хозяин», объявил о полном переходе города к самообслуживанию и самоснабжению, то первым, как известно, Корзубов Анатолий Иванович выдвинул лозунг «Молодежь! За город образцового порядка».

– Следовательно, – прерывая быструю, крючками, за Наташкой стенографическую запись, он прищурил с удовольствием на Наташку снисходительные свои глаза, – выходит, первая «командировочная» идейка: вернуть правду жизни силами покойников?

– «Силой»?!. Но… Но это, Анатолий Иванович, наверно, не все, – обеспокоенно даже стала подниматься в кресле Наташка.

– Почему ж не все. Именно все, – откладывая ручку, подтвердил благодушный Анатолий Иванович. – Этот малый твой, кого ты ищешь, разве ты знаешь о нем всю правду? Может, он как разведчик, – усмехнулся Анатолий Иванович, – а вот за ним и все. Если действительно это общее дело.

– Нет!.. – стремительно замотала головой Наташка, закусывая губу. – Мне… Мне он говорил!..

– Интересно. – Анатолий Иванович, не торопясь, обошел свой стол и нагнулся, опираясь с удовольствием рукой о кресло над большой Наташкой. – Так что ж он тебе говорил?

– Во-первых, – с трудом улыбнулась снизу вверх Наташка, – никто, ни один человек не понимает, что за Леонард и где его контора.

– Ну, допустим, – согласился благодушно Анатолий Иванович и, пододвинув стул, сел вплотную неторопливо напротив Наташки, касаясь коленями необыкновенных ее колен в голубых дамских колготках под цвет джинсового платья с разрезами и ощущая, естественно, такие близкие и такие приятные запахи. – А во-вторых? В-третьих? И в-четвертых? А?..

Но здесь давайте мы остановимся, потому что сил у меня нет рассказывать в деталях, что было во-вторых, в-третьих и в-четвертых, эту дальнейшую красочную картину, как добродушный и снисходительный друг дома Опраушевых Анатолий Иванович, зажавший теперь в кулак и папу, и маму, заглатывает с потрохами бедную эту дуру, у которой превосходное – и при этом огромное! – тело женское, а в голове возвратившиеся опять облака да сердечные и сострадательные «Эммы», в которых влюбятся принцы… И еще рассказывать о столь беспощадной жалости Анатолия Ивановича, до тех пор отеческой, до того задушевной и мягкой, пока у Наташки-«Эммы», приткнувшейся к его пиджаку, не закрылись сами собой заплаканные глаза и не раскрылись губы.

А в корзубовском кабинете был совсем уж подводный сумрак и недавно покрашенные, нежно-салатовые решетки на окнах, а за ними склоняющиеся, угольного цвета, с голыми ветвями, как черные рога, невероятно твердые стволы во дворе, которые окружают пустой старинный фонтан с каменными купидонами…

Поэтому, естественно, что самый привычнейший звонок телефона в кабинете раздался до того пронзительно, что сомлевшая Наташка, вытаращивая глаза, мгновенно сдвинула, пылая, вырываясь, стиснула вместе колени, отчаянно пытаясь оправить юбку, а сопящий и багровый Анатолий Иванович, наклоняя голову, как бык, ринулся, вытягивая руки, на телефонную трубку.

– Опорный пункт слушает! – гаркнул бешено Анатолий Иванович. – Ал-ло!

Но тотчас же голова его с телефонной трубкой, прижатой к уху, словно бы в добрую половину укоротилась. – Вас слушаю! Я у телефона! – А затем на все гремящие слова из трубки укороченная его голова успокаивающе, понимающе и готовно принялась кивать: – Да, да, обязательно. Да, да, да, обязательно. Да, да, да.

– Студенты! – уже в полный голос завершил наконец Корзубов. – Все участники «чистого понедельника» дали слово на птицефабрике подшефной… Алло!! – вдруг позвал он и дунул в трубку. – Алло?..

Но трубка отчего-то отключилась намертво, как отрезанная, а Наташка, бледнея, начала приподниматься в кресле: за покрашенными решетками окон по двору мимо черных и голых, перекошенных влево и вправо деревьев двигалась совсем непонятная толпа.

Они шли, толкаясь, тесно, некоторые бородатые, многие с волосами до плеч, прямо сюда, к двери бывшего особняка, и кричали разом: – Ди-ски! – мимо лежащего транспаранта «Город образцового порядка», и Анатолий Иванович только глядел на них сквозь решетку, а несчастная «Эмма»-Наташка начала отступать назад, закрывая бедное свое лицо ладонями.

Впереди шел тоненький, с золотыми волосами мальчик, за ним вплотную толпа. И над толпой в ярости подпрыгивал на длинной палке прямоугольный тротуарный скребок с громадной надписью: «Явитесь срочно в контору к товарищу Леонарду!»

– Ну! – оборачиваясь наконец, шепотом пояснил Корзубов Наташке-«Эмме»: – Скорей!! – И начал подталкивать ее в коридор, указывая на черную лестницу вверх, откуда, пробежав по второму этажу, оказываешься в Дортехснабе, где есть парадный, лицом к бульвару вход и выход под скульптурами мопсов-львов.

Потому что сам Анатолий Иванович как завуч техникума, не настолько еще старый и все понимающий, обещал, это верно, в виде поощрений в работе лучшим бригадам для дискотеки новые диски, закупленные им вчера у Коли Кадырова, бродяги.

Поэтому, отправив быстро Наташку наверх, Анатолий Иванович вскочил опять в кабинет, прикрыв спокойно за собой дверь, поправил сползший галстук и правой ладонью тихо пригладил совсем короткие, под боксера волосы. Только теперь, топоча и матерясь, они вваливались в коридор.

Анатолий Иванович Корзубов слушал, стоя посередине кабинета, поворачивая правое ухо к двери, и хорошо понимал, что ведут к нему попутно задержанного мальчишку, ибо своих ребят дружинников, неважно, что без повязок, как и самого Колю Кадырова, углядел он сразу впереди толпы в окно.

– На-зад! – спокойно скомандовал им Корзубов, когда рывком распахнулась дверь. – Все назад! Ты, Емлютин, и ты, Петрячков, ты тоже, прошу, Коля, – кивнул он Кадырову-младшему, – обеспечиваете порядок во всех помещениях оперпункта! В четырнадцать сорок пять я начинаю вручать диски. Всем, кроме этого, – указал он на мальчика в старой Наташкиной куртке, – покинуть немедленно кабинет!

И пока двое студентов-бригадиров вместе с Кадыровым-младшим, который моргнул понимающе, оттирали толпу назад, в коридор, Анатолий Иванович подталкивал их, не торопясь, в спины ладонями.

Затем Анатолий Иванович закрыл за ними дверь на ключ и, присев к столу, вздохнул, достал из папки допросный бланк.

– Фамилия, имя, отчество?

– Жадин Петр Константинович.

Корзубов переспросил еще раз год рождения, потом, проставив, разумеется, в графе отчетливо – Тысяча ДЕВЯТЬСОТ шестьдесят третий, – поднял глаза на Жадина Петра Константиновича.

Петр Константинович Жадин сидел на стуле перед его письменным столом в Наташкиной, еще из восьмого класса, выгорелой куртке и тоже во все глаза глядел на него. Глаза у мальчика были большие, волосы легкие и золотистые, совсем не длинные, а рот крохотный, очень яркий и над верхней губой уже пушок.

– Здравствуйте, – сказал мальчик тихо, – товарищ Леонард.

– Как?! – выговорил наконец Корзубов.

– Так, – заулыбался Петя. – Товарищ Леонард, я счастливый и живой.

– Ты… ты погоди! – Наставляя на него ладонь, Корзубов медленно отодвинулся вместе с креслом от стола. – Это что все значит?!

– Это значит, – опять ему улыбнулся Петя, – что я живой.

Корзубов затылком вместе с креслом уперся в стену, а сзади, будто в голову ему, тычком ударили по стене.

Сзади били, как видно, с размаху по стене табуреткой, ножками изо всех сил, а справа вдруг тоже начала грохотать под кулаками коридорная перегородка, и оттуда отчаянно ему закричали: – Верните ангела! – И Корзубов привстал.

Он не знал еще, что «Эмма» со второго этажа вдруг повернула назад, бегом спустилась сюда в коридор, принялась кричать и колотила по стене чем попало.

– Ты… Ты чего явился?! Куда?! – Вне себя, задыхаясь, выпрямился над ним Корзубов. – Тебя кто звал?! Слова?.. Слова вообще ничего не означают! Понял?! – И потряс перед его лицом бланком.