Текст книги "Человек ФИО"

Импровизация

Фонари ещё не зажигали, и в густых сумерках были едва различимы извилистый переулок, раскисшие сугробы, стволы деревьев. Из темноты у самого окна выныривала скрюченная голая ветка и, покачиваясь на ветру, словно судорожно грозила кому-то.

Было без четверти семь. В буфете почти никого не осталось. Буфетчица поправила съехавший набок белый чепец, составила на поднос со столика для грязной посуды тарелки и стаканы и с грохотом свалила их в раковину. Протяжно зевнула и принялась что-то записывать в потрёпанную тетрадку, неловко водя по бумаге полной, словно распухшей, рукой.

Он снова посмотрел на часы. Оставалось пять минут. Она никогда не опаздывает. Никогда и никуда. И никогда ничего не забывает. И всё делает на совесть. Поэтому она и лучшая ученица в классе у самой Майи Ефимовны. Гордость всей музыкальной школы. Пример остальным.

Совсем недавно и он учился у Майи Ефимовны. Мама мечтала, чтобы сын у неё был известным скрипачом, как Ойстрах или Коган. Он не хотел её огорчать. Но гордостью школы не стал, зато стал посмешищем во дворе: «Мальчик со скрипкой, Паганка Ниньо, давай пропиликай чего-нибудь…» Он взбунтовался, и его перевели на гитару. А гитару все уважали. Даже отец: «С гитарой ты первый парень на деревне. От девок отбоя не будет!» – и в потухших карих отцовских глазах мелькал лукавый огонёк.

Вероника вошла, крепко держа в руке футляр. Попросила кофе с молоком и пирожное:

– Вон то, будьте добры, где поменьше крема. За сорок копеек, – кивнула она в подтверждение, и на её плечах ожили и шевельнулись две тугие русые косички.

Она заняла стол у выхода. Выдвинула стул, бережно положила на него футляр. Потом вернулась за пирожным и кофе. Мутно-бежевый напиток колыхался в гранёном стакане, грозя выплеснуться, но Вероника донесла его, не пролив. Кофе был приторным и едва тёплым. Вадим его не любил.

Вероника огладила коричневую школьную юбку и села, ровно держа спину. Она была сосредоточенна и собранна, точно перед экзаменом, как и положено лучшей ученице. Отламывала ложечкой кусочки пирожного и отпивала небольшими глотками невкусный кофе. Она никогда не доедала до конца, после неё оставалось блюдце с изуродованным пирожным и полупустой стакан. Может, просто не успевала. В семь десять за ней приезжал отец. На чёрной «Волге» с водителем.

Её отец тоже никогда не опаздывал. Заглядывал в буфет, и Вероника, беззвучно отодвинув стул, вставала, осторожно брала футляр и выходила. «Вот девка! Сразу видно – умница, не то что моя обалдуйка, – причмокивала буфетчица. – А папаша каков! И скрипку ей купил, сказывают, необыкновенную. Не Страдивари, но денег стоит дай Боже́. Оно и понятно – единственная дочь, растёт, бедняжка, без матери».

Он не стал дожидаться, пока Вероника уйдёт. Поднялся, гремя стулом. Отнёс на столик для грязной посуды стакан из-под чая. Буркнул буфетчице: «Большое спасибо». И, прихватив свою гитару, потопал к выходу. Не оборачиваясь.

Подумаешь – скрипка необыкновенная!.. У него, может быть, гитара не хуже этого Страдивари.

Как-то перед уроком Сергей Васильевич попросил его спуститься с ним в кладовку. Они подошли к обитой железом неприметной двери рядом с актовым залом. Сергей Васильевич постучался и потянул на себя ручку.

В каморке без окон шипело и потрескивало радио. За конторским столом, подперев кулаком небритую щёку, дремал пожилой мужчина в синем застиранном рабочем халате. За его спиной на полу высилась гора инструментов: виолончели, скрипки, балалайки, домбры, гитары, трубы, валторны, тромбоны… Будто здесь стряслась какая-то беда и музыканты, побросав своё добро, разбежались.

– Здравствуйте, Иван Павлович, – сказал Сергей Васильевич. – Мы вас немного побеспокоим.

– Да чего там, – с усилием разлепляя веки и пряча зевок в жилистой горсти, ответил Иван Павлович.

Инструменты были свалены в кучу, словно огромные дохлые насекомые с лакированными и медными панцирями. Ни тебе оркестровой, ни какой другой иерархии. Сиротское равенство. Негласно все музыканты делились по значимости, как в табели о рангах. Он не раз слышал это от мамы. Высшим сословием считались теоретики, затем шли композиторы, потом пианисты, за ними скрипачи, духовики, народники, ударники и в замыкающих – вокалисты. Им, правда, инструментов не полагалось.

Он поднял лежавшую сверху скрипку, приложил её к плечу и прижал подбородком. Хорошо, что он не стал скрипачом. А то бы и у него натёрло шею до буро-лилового пятна, точно синяк или засос. Неделю назад такое пятно он заметил на шее у Вероники, пока бледное. Скрипка для него была великовата – половинка. Он подержал её на весу. Струн не было, и он нарисовал на пыльной деке весёлую рожицу.

Тем временем Сергей Васильевич вытащил откуда-то из-под груды музыкального хлама гитару. Широкобёдрую. Серую от пыли. С оборванными, спутанными струнами. И большой вмятиной на обечайке.

– Неучтёнка, – вяло сказал Иван Павлович. – Выбросить давно надо. Хотите, забирайте совсем, мне работы меньше – сами после на помойку снесёте. И на что она вам? Взяли бы лучше «Кремону».

Сергей Васильевич попросил тряпку, стёр с гитары пыль, и гитара тускло заблестела. Корпус был покрыт тёмно-ореховым лаком, весь в сетчатых трещинках. Гриф из красного дерева с резными колками из слоновой кости. И сквозь голосник, окаймлённый узорчатой розеткой, виднелась этикетка с готической вязью.

– Это старая немецкая фирма, – сказал Сергей Васильевич. – Таких больше не делают. Начало века. Звук должен быть волшебный, не то что у фанерной ленинградки. Похоже, трофейная. Откуда она здесь?

Иван Павлович поспешно забрал гитару у Сергея Васильевича и недоумённо покрутил в загрубелых руках.

– Трофейная… А инвентарного номера-то нет! – отцепив от халата булавку, Иван Павлович торопливо нацарапал на головке между колками несколько цифр и открыл книгу учёта.

– Распишитесь-ка здесь, молодой человек. Порядочек. Пользуйтесь на здоровье, – выдохнул Иван Павлович. – И не забудьте вернуть по окончании курса.

Дома он натянул струны. Но сыграть ничего не решался. Ни «Чижика же… пыжика»… Наконец, взял несколько аккордов. Звуки отдались долгим глубоким эхом.

Мама заглянула к нему в комнату.

– Необыкновенно красивая! До чего же всё-таки милый человек этот Сергей Васильевич! Жалко его, конечно, очень. Такой молодой, а здоровье растерял. И ведь совсем одинокий.

Раньше Сергей Васильевич выступал с одним популярным ансамблем. Гастролировал, бывал и за границей. От тех времён у него сохранился кирпичный твидовый пиджак с кожаными налокотниками. Местами вытертый, но всё равно сразу видно, что иностранный.

– На редкость милый человек. И какое приятное лицо, – с затаённым сожалением сказала мама.

Он поднялся на второй этаж. Отовсюду слышались обрывки музыкальных фраз. Будто попал в оркестровую яму. Акустика была отличная – школа располагалась в здании бывшей земской управы.

Навстречу шла арфистка Эльвира Эдуардовна. «Интеллигентная до мозга костей и музыкант, кстати, прекрасный, а какие у неё руки холёные, а кольцо с бриллиантом… И что она в школе делает? Ну да ей всё равно, у неё муж – большая шишка в Мособлторге, можно для разнообразия и попреподавать. Детей она любит. У самой, правда, не сложилось. А вообще, если в школу попал – пиши пропало, из этой клоаки не вынырнешь. Такую женщину, Вадик, и в дом не стыдно ввести. Понимаешь, о чём я?» Он представлял, как приведёт домой Эльвиру Эдуардовну и она с мамой усядется пить чай, а он будет жаться в углу, не зная, можно ли прервать их болтовню и попросить кусок торта. Ведь Эльвира Эдуардовна непременно же принесёт «Птичье молоко» в белой картонной коробке, ловко перевязанной бечёвкой.

Он поздоровался с Эльвирой Эдуардовной.

– Здравствуйте, Эльвира Эдуардовна, – вежливо сказал он.

В школе почти все учителя знали его с малолетства, поэтому надо было вести себя исключительно вежливо, чтобы не опозорить маму и чтобы все видели, какой у неё воспитанный сын.

– Здравствуй, Вадюшенька. Как твои дела? Как гитара, нравится заниматься? Станешь знаменитым – не забудь позвать на концерт. – Эльвира Эдуардовна плаксиво растягивала слова, будто мурлыкая или капризничая. – А как мамуля? Я сегодня её не видела. У неё что, выходной? Передавай ей привет. – Не дожидаясь ответа ни на один вопрос, Эльвира Эдуардовна плавно проплыла по коридору, поводя бёдрами, легко ходившими под оливковой бархатной юбкой.

Он задержался у двери с табличкой «Библиотека». Потянул за расшатанную ручку. Закрыто. Здесь работала его бабушка. Мама устроила её по знакомству, через директрису. Ноты выдавать. С директрисой мама училась в музыкальном училище. Они таскались друг к дружке в гости, стучали по клавишам в четыре руки. И однажды ездили вместе на экскурсию по «Золотому кольцу». Но всё это было до того, как директриса стала директрисой.

К бабушке все учителя ходили посплетничать, излить душу или просто посидеть. Она умела выслушать, дать совет. И поила чаем с клубничным или смородиновым вареньем. В библиотеке было уютно. Большие старинные стеклянные шкафы, доверху набитые нотами, цветы на подоконниках, глубокое кресло. Библиотека закрывалась в семь. Или около семи. Скоро бабушка будет дома и усядется на своей тесной кухне пить чай с вареньем, смородиновым или клубничным.

Сергей Васильевич настраивал гитару. Тоже немецкая – «Сделано в ГДР». Подтянул струну, подёргал, прислушался, ещё чуть-чуть подтянул и прислушался.

– Проходи, Вадим. Как успехи?

Они разучивали «Испанский танец». Он едва одолел первую часть. А с той, где темп нарастал и страсти накалялись, пока не справился. Сергей Васильевич на прошлом занятии давал ему послушать этот танец в исполнении Пако де Лусии. Было понятно, что так ему никогда не сыграть. И зачем тогда тратить время, учиться? Динамики магнитофона «Весна» простуженно хрипели. Сергей Васильевич слушал запись с напряжённым вниманием. Прикрыв веки. Страдальчески сдвинув брови. И скорбно ссутулясь.

Не успел он поставить ноты на пюпитр, как на пороге появился Клочков.

– Сергей Василич, не глянешь тут один пассажик?

Несколько секунд Сергей Васильевич изучал нотный лист:

– По-моему эта аппликатура здесь предпочтительней, – и легко расставил пальцы на ладах.

Клочков пожевал жёсткие седеющие усы и попытался повторить. Толстые короткие пальцы были как деревянные.

Клочков ушёл.

– Ты пока позанимайся сам, – потупясь, сказал Сергей Васильевич, – я скоро вернусь.

Оставшись один, он принялся расхаживать по классу вразвалочку, отдуваясь, передразнивая грузного Клочкова, когда тот в толстой дублёнке, переваливаясь через сугробы, пробирается к своим «Жигулям». Клочков играл в ресторане, лабал для уважаемых, авторитетных людей, а в школе числился для галочки. И ни от кого не таился. И Сергею Васильевичу предлагал подкалымить, на па́ру, – «жить, брат, надо уметь!».

Он облокотился о подоконник. В вечерних огнях улица показалась ему праздничной, будто украшенной иллюминацией. Впереди было свободных минут пятнадцать: у Ксюши сегодня заболела последняя ученица, и она сейчас одна, музицирует на своей флейте.

С тех пор как Ксюша пришла к ним в школу – то ли на практику, то ли на стажировку, – они с Сергеем Васильевичем перестали оставаться после уроков. А прежде засиживались, бывало, допоздна, пока сердитая уборщица с ведром и шваброй не добиралась до их кабинета. Он задавал ритм, а Сергей Васильевич наигрывал какую-нибудь тему и начинал импровизировать. Сначала осторожно, потом смелее, всё дальше отступая от основного мотива. Пальцы стремительно летали по струнам, и Сергей Васильевич закрывал глаза, словно погружаясь в забытьё. «Гитара создана для импровизаций, для самого сокровенного. Попробуй сам…»

Сергей Васильевич вернулся, весело насвистывая какой-то марш.

Урок подходил к концу, когда в класс влетела заплаканная Ксюша.

Он потихоньку вышел в коридор. Сквозь приоткрытую дверь слышались захлёбывающиеся Ксюшины причитания:

– …ты просто не представляешь, что он мне предлагал… какой-то кабак, выступать для каких-то важных людей… а потом, чтобы я, понимаешь, чтобы… гадость какая… и если не соглашусь… у меня, говорит, такие связи… никуда от меня не денешься, консерваторка т-трёпаная…

Сергей Васильевич выскочил из класса. Он заглянул внутрь. Ксюша сидела на краешке стула, по-детски всхлипывая и размазывая ладонью по лицу потёкшую тушь.

Он взял гитару и, на ходу втискивая её в чехол, побрёл к лестнице. С верхней площадки послышались крики. Раздался шлепок, словно хлопнули в ладоши. Вниз сбежал Сергей Васильевич. Страшно бледный. Вслед глухо донеслось: «Ты об этом сильно пожалеешь, сопляк».

В гардеробе было пусто. Несколько курток и пальто на вешалках. Вахтёрша тётя Даша с непроницаемым видом вязала носок, похожий на серого пушистого щенка. В её скрюченных артритом пальцах ловко ходили блестящие тонкие спицы и словно вонзались в щенка. Вадим быстро оделся и вышел. Не попрощавшись.

Подморозило, и дневная слякоть заледенела. Не доходя до угла, он оглянулся. В окне второго этажа в кабинете Сергея Васильевича горел свет. На фасаде виднелась мемориальная гранитная табличка с профилем Рахманинова. Под глазом у Рахманинова лежала густая тень, а нос был вытянутым и острым, как у Гоголя в учебнике литературы.

На следующий день утром позвонила бабушка. Они с мамой о чём-то долго разговаривали. Мама охала и причитала: «Не может быть! Ужас! Бедный, бедный человек!»

Он выглянул из комнаты. Мама попрощалась с бабушкой и повесила трубку.

– Послезавтра занятие у тебя отменяется, – сказала мама дрожащим голосом.

– А что случилось?

– Сергей Васильевич в больнице. У него сотрясение и сломана рука. Говорит, упал у подъезда, поскользнулся.

Утренник

Дорогу он запомнил ещё в первый раз. Тоня попросила помочь ей – поаккомпанировать на утреннике в детском доме. Она очень нервничала, пока они шли от станции, и, когда впереди показался ветхий кирпичный двухэтажный особняк с кованой оградой, сказала: «Ты, пожалуйста, не удивляйся, детки там не совсем обычные, не очень здоровые, слабоумные, одним словом. Но для тебя же это не важно? Ты им подыграешь на гитаре, и всё. У них учительница музыки заболела, а у меня практика срывается». В другой раз понадобилось что-то передвинуть, а у них одни женщины. Потом ещё что-то… Сегодня его позвали дети: Тоня говорит, он им понравился.

Было сыро и пасмурно. Голые кроны и крыши невысоких домов тонули в утреннем тумане. Всё вокруг выглядело каким-то призрачным, ненастоящим.

Вдалеке виднелся приземистый прямоугольник продмага. Его зарешёченное низкое окошко тускло светилось, и к обшарпанной стене у крыльца был прислонён разбитый велосипед «Украина». На крыльце лежала большая лохматая собака, вся в грязных колтунах. Она лениво подняла морду, вяло вильнула хвостом и утробно заворчала, то ли поскуливая, то ли грозясь залаять.

Он свернул в завешанные бельём дворы. Обогнул пустынно чернеющие огороды. Пересёк заросшую травой, почти ушедшую в землю ржавую узкоколейку. И по заглохшей тропинке через чахлый осинник вышел к детдому. Перед настежь распахнутыми воротами стояла покосившаяся автобусная остановка, похожая на огромную конуру. Внутри она была усыпана подсолнечной шелухой и окурками, а стены безбожно изрисованы и исписаны. Но на автобусе сюда было не доехать – маршрут давно отменили, так сказала Тоня.

В полутёмный вестибюль из столовой тянуло запахом тушёной капусты и прогорклого масла. За открытой дверью с табличкой «Группа А» виднелись ряды промятых застеленных железных кроватей, с никелированными спинками и туго натянутыми суконными одеялами, похожих на аккуратные могильные холмики солдатского кладбища.

По скрипучей деревянной лестнице он поднялся на второй этаж. Тоня сидела одна в игровой комнате, с увлечением листая потрёпанный журнал «Мурзилка», и на её персиковых щеках проступали ямочки.

– Спасибо, что заглянул! У них сейчас завтрак. Они скоро вернутся. То-то будет радость!

Он неопределённо мотнул головой. Он не очень умел вести себя с девушками, а с Тоней и вовсе почему-то терялся, хотя это была девушка его друга. И, не зная, что сказать, промямлил:

– Как там Пашка?

– Нормально, – бесцветно ответила Тоня. – Целыми днями бегает по репетиторам. Ты же знаешь, на юридический ужасный конкурс.

Конкурс был ужасный, он это слышал не первый раз и от неё, и от Пашки. И не понимал, к чему так мучиться? Институтов полно. На юридическом свет клином не сошёлся. Но Пашкины родители с детства мечтали именно о такой карьере сына, и Пашке надо было соответствовать. Тоня их полностью поддерживала.

В комнату крикливой стайкой влетели дети. Они были разного возраста – от малышей до подростков. Словно большая семья. Тоня встала им навстречу, и младшие сразу облепили её, высоко подняв к ней свои искажённые улыбками землистые лица.

– Посмотрите, кто у нас в гостях, – наигранным голосом сказала Тоня. – Ты побудь с ними, а я пока схожу к заведующей – подпишу характеристику.

Заведующую он видел на утреннике. Она стояла в конце актового зала, сложив на груди руки, точно гипсовая статуя из парка культуры и отдыха, и напряжённо следила за детьми и проверяющей из гороно.

Он сел на Тонин стул. Стул был ещё тёплый.

Дети с опаской уставились на него. Один малыш с выпуклым шишковатым лбом протянул ему тряпичную куклу, похожую на жалкого уродца.

– Это мы на уроке труда шили, – прошепелявил из противоположного угла Ванечка.

На утреннике Ванечка всё просился подёргать струны и подкрадывался сзади, чтобы покрутить колки, и на окрики воспитательницы непонимающе хлопал глазами: «Дык я разочек. Разве ж нельзя?» Ванечке было лет двенадцать, у него была заячья губа и плоская красная физиономия, как будто он только что с мороза.

Скоро дети разбрелись по комнате и занялись своими увечными игрушками. По полу были разбросаны машинки без колёс, безногие и безрукие голые пластмассовые пупсы, истерзанные медведи и собачки, сломанные карандаши и обгрызенные фломастеры. На стенде, пришпиленные кнопками, неровно висели корявые рисунки и аляповатые размытые акварели – работы воспитанников.

Ванечка подкрался незаметно и затараторил в самое ухо, брызгая слюной:

– Гитара-то где, а? Научишь играть-то? Обеща-ал. И это… сигаретки не будет?

– Ты чего тут привязался, – отпихнула Ванечку Вика. Она была постарше Ванечки и на утреннике громче всех пела «Взвейтесь кострами», в растрепавшихся сальных волосах у неё алел съехавший набок бант. – Он ко мне пришёл. Давай вали отсюда. – Она взобралась к нему на колени и крепко уцепилась за шею. От неё кисло пахло тушёной капустой и прогорклым маслом.

Ванечка спрятался за спинкой стула.

– Ты же ко мне пришёл, да? – Она прижалась к нему худым жёстким телом, дико вытаращась. И вдруг ловко скользнула маленькой потной ладошкой под рубашку – словно сунула ему за пазуху жабу.

Ванечка слюнявыми губами защекотал ухо:

– Ночью она со сторожем также вот…

Вика перегнулась и звонко треснула Ванечку по обритой башке.

– Поиграйте пока сами, дети. – Он поспешно ссадил Вику и вышел.

У лестницы встретил Тоню.

– Уходишь?

– Да, пора. Обещал домой картошки купить.

– Молодец…

– Просто по воскресеньям хожу в магазин, матери нельзя тяжести таскать.

– А мне надо задержаться. Может, подождёшь?

– Извини. Я пойду.

Тоня потупилась.

– Знаешь, если бы не Паша… – И, легко привстав на цыпочки, поцеловала его в губы.

Он густо покраснел, так что стянуло кожу на макушке. И наверно, сейчас, красный как рак, стал похож на Ванечку. Он давно собирался сказать ей, что у него есть девушка, они, правда, всего-то ходили в кино да в парк. Но разве это имеет значение? И потом у неё же Пашка и они должны пожениться, когда Пашка поступит на свой юридический. Пашке, конечно, все говорят: что ты делаешь, дурак, она же на два года старше, в ответ Пашка играет желваками и долдонит: мол, вы её совсем не знаете.

Но ничего этого он сказать не успел. Дверь игровой комнаты распахнулась, и оттуда выбежали Ванечка и Вика. Они с визгом пронеслись по коридору, и Вика на бегу сильно лягнула Тоню.

Встреча

Он сидел в метро на лавочке, или на скамеечке, – кому как больше нравится. Ему больше нравилось на лавочке, поэтому он на ней и сидел. На лавочке у первого вагона в центр.

Все вагоны делятся на идущие в центр и из центра, на первые и последние. Он сидел на лавочке у первого вагона в центр.

Со стороны могло показаться, что он сидел просто так, от скуки, от нечего делать. Но ни с этой, ни с какой другой стороны на него никто не смотрел, да и он не обращал ни на кого внимания. Под землёй кипела жизнь. Граждане, отдав восьмичасовой долг родине, спешили кто куда – кто в центр, кто из центра.

Он сидел на лавочке, вслушиваясь в рёв поездов: шестнадцать секунд рёв нарастал, девять – затухал, – и ловил себя на мысли, что считает почти машинально, помимо воли, непонятно зачем. «После миномётного хлопка у вас есть шесть секунд, чтобы заскочить в блиндаж или найти какое другое укрытие, а после выстрела из гаубицы – восемнадцать. Зарубите это себе на носу – от тех секунд, может, вся ваша никчёмная жизнь будет зависеть», – втолковывал им на лекции по военной подготовке майор Бондаренко, отёчный, медлительный мужик в кургузом вытертом кителе, мирно дотягивающий до пенсии на военной кафедре.

Жизнь кипела. Нестрашный рёв нарастал и затухал. Он сидел и ждал девушку. Не то чтобы очень ждал, и она не так чтобы очень спешила. Но это как посмотреть. Почему бы ему не ждать её со всей страстью любящего сердца, покусывая губы и скатывая в шарик фантик от жвачки, а ей не спешить к нему со всех ног, как на пожар, одержимой мыслью об их неминуемом счастье? Но так на него смотреть никто не собирался, да и сам он подобного взгляда не одобрил бы. И всё оставалось, как обычно, – он ждал, она опаздывала.

– Где тут переход на кольцевую? – глухо, как выстрел в упор, прозвучал над ухом вопрос.

Всё правильно. Так и положено спрашивать солдату. Лет девятнадцати, невысокий, обветренное лицо, камуфляж, какие он видел по телевизору в репортажах с мест боевых действий. Рота, подъём. Равняйсь. Смирно. На первый-второй рассчитайсь. Наверно, проездом в Москве, направляется в город N на побывку, с матерью повидаться. На языке вертелись знакомые слова: «горячая точка», «зелёнка», «растяжка»; смысл их двоился и ускользал. Горячая точка – это там, где воюют? Но почему точка, если стреляют и в лесу и в поле, и в деревне и в городе? И почему горячая? Что, если дотронуться – можно обжечься? Зелёнка – это лесополоса или та, которой смазывают ссадины, и она щиплет, и мама дует на ранку? Растяжка – это же что-то гимнастическое, а вовсе не проволока на тропе, привязанная к чеке гранаты?

– Что вы говорите? А-а, переход… Это там, – устало махнул рукой стоящий рядом человек научно-кандидатского вида.

Солдат кивнул, точно получил приказ, и, развернувшись, отправился его исполнять. Он ступал тяжело, словно его кирзачи увязали в грязи и он шёл не по перрону среди кипевшей и ревевшей жизни, а по весеннему полю, размытому дождями весеннему минному полю, где каждый цветок мать-и-мачехи целит в сердце и любая травинка, натянутая как струна, грозит выдернуть из-под земли чеку… Куда ты, постой, стой, вернись – переход в центре зала! Но солдат ничего не услышал, ведь сказано это было тихо, шёпотом, про себя.

– Привет, милый. Ты чего такой сердитый? Ну прости, пожалуйста, я знаю, что ужасно опоздала, но позвонила Лялька, она, представляешь, опять поссорилась со своим Аликом, и я никак не могла от неё отвязаться…

– Скажи, а что, если бы меня вдруг забрали в армию и послали воевать?

– Зачем это? У тебя же отсрочка. И вообще не мешало бы подумать об аспирантуре. Да и убить ты никого не сможешь.

– Не важно. Всегда можно умереть самому.

– Для этого не нужно никуда уезжать. И потом мы же собирались в кино, и тебе завтра в институт. Какая может быть война?!

– Ты права – никакой.