Текст книги "Спящий Бог"

4

Тихий лес был прекрасен, практически идеален, как будто природа решила создать что-то по совершенно четкому и симметричному чертежу. Деревья выстраивали узоры, расходящиеся в разные стороны, иногда могло показаться, что малые узоры выстраивают большие, тем самым производя на свет природные фракталы. Сквозь эти узоры редко мог пробиться свет – он скорее врезался в пелену тьмы, насыщенной, полной и пугающей. Тьма становилась абсолютной с приходом вечера: пройти по этому лесу ночью, среди кромешности и кажущейся пустоты, становилось целым испытанием, которое пройти было по силам далеко не каждому. Про этот лес можно было не придумывать никаких историй и небылиц – один его внешний вид наводил оторопь и страх перед неизвестным, что ждет впереди.

Кто-то шел по этому лесу. Не спеша, размеренной походкой, скорее даже легкой поступью. Этому человеку некуда было спешить, и каждый его мерный шаг доказывал это предположение. Сквозь плотную череду деревьев не удавалось разглядеть, кто это был. Закрадывалась мысль, что шел парень, но пока было тяжело сказать наверняка. Но он (или все-таки она?) не боялся, не страшился тьмы, что его окружала, будто сам был частью ее. С какой целью нужно было делать в этом лесу после наступления сумерек, как не пытаться скрыться от чужих глаз, укутаться в пелену без света и без звуков, убежать от внешних факторов, аспектов, феноменов, в общем, всего того, чем преисполнено современное общество?

Тишина. Назойливая, звенящая в ушах тишина. Она была повсюду, окружала собой, забиралась во все щели, убивала все звуки в зародыше. Казалось, ничто не сможет ее нарушить, эту словно ватную тишину, которая пропитала собой весь лес. Только какой-нибудь резкий звук мог пронзить ее, ранить в самое сердце беззвучия, разбив тем самым вдребезги. Вот именно такими звуками стали шаги незнакомца. Казалось, что при каждом шаге в этой тиши он наступает, или даже вспрыгивает, всем своим весом на стекло. Этот прекрасный треск разбитого стекла…

Незнакомец и не думал останавливаться. Он шел дальше, преодолевая своей легкой поступью метр за метром. Он заходил все глубже в лесную глушь, периодически оглядывался, будто боялся встретить кого-то здесь, в этом диком месте. На своем правом плече он нес какую-то поклажу, которую разглядеть просто не было никакой возможности. Она не казалась особо тяжелой, по крайне мере, ее вес никак не отражался на легкости поступи самого незнакомца. В левой руке он нес нечто длинное, продолговатое, издалека это нечто можно было принять за длинную палку или удочку (хотя последнее было слабым предположением, учитывая отдаленность леса от любого ближайшего водоема, будто то озеро или небольшая река). Вполне логичным показалось бы наличие озера внутри леса, такого же скрытого, спрятанного от чужих глаз, как и все в этом лесу. Но нет, ничего подобного не было.

Внезапно незнакомец остановился. Следующим движением он снял ношу с правого плеча и бросил ее оземь. Послышался мягкий звук удара о землю, как будто в мешке было что-то достаточно мягкое и при этом цельное, чтобы не издать какой-либо другой вид звука при соприкосновении с твердой поверхностью. Потом рядом с поклажей положил продолговатый предмет, который, это можно было разобрать благодаря слегка проникающему сквозь чащу лунному свету, снизу расширялся и сейчас напоминал лопату.

Незнакомец стоял над тем, что бросил на землю и просто смотрел. Сложно было предположить его следующее действие: он не шевелился, просто застыл, будто ожидал чего-то. Внезапно он начал избивать ногами недавно сброшенную поклажу. Он наносил удар за ударом, не жалея силы, которую все больше и больше вкладывал в каждый новый выпад. Этот процесс доставлял незнакомцу удовольствие – это можно было догадаться по остервенению, с которым он бил, по возгласам радости, которые прорезали пустоту и тишину, распугивая ночных существ, какими бы они ни были в этот достаточно поздний час. Складывалось впечатление, что он никогда не остановится, что будет так продолжать ночь напролет, не боясь кого-то вспугнуть, растормошить своими действиями в этом лесу.

Впрочем, незнакомец все-таки остановился. Это было понятно по финальному, душераздирающему крику радости, раздавшегося после того, как он нанес, как оказалось, последний удар. Это было сродни крику во время крайнего исступления, исступления скорее сексуального характера; это было похоже на оргазм, на настоящий, истинный мужской оргазм. Это был в полном смысле слова незнакомец, существо мужского пола, и он получил неимоверную радость во время избиения непонятной поклажи.

Но на этом действия незнакомца не закончились. Он схватил в руки лопату (да, это все-таки была лопата) и начал копать землю. Последняя поддавалась слабо, не хотя, будто давая понять, что ей совершенно не по нраву внешнее вмешательство. Но, в конце концов, земля поддалась, отступила и дала-таки сделать в себе дыру. Яма получилась не очень глубокая, но ее вполне хватало под размер ноши, которую приволок на плечах этот незнакомец, этот странный человек в капюшоне среди деревьев, отсутствия звуков и безмолвия. Через несколько секунд ноша была закинута в яму, несколько раз еще раз прибита сверху ударом ноги и потом забросана землей. На том месте, где только что зияла дыра в земле, а теперь находилось место закапывания, незнакомец потоптался несколько минут, видно, с целью примять свежевырытый грунт, утрамбовать его как следует. Он даже несколько раз подпрыгнул на этом самом месте, оставляя глубокие следы. Наличие этих самых следов ему определенно не понравилось, потому он легко провел по ним ногой, сметая их подошвой, превращая их в однородную поверхность. Наверно, на лице незнакомца можно было бы разглядеть улыбку или довольный оскал, но это так и осталось предположением, так как лунный свет не смог прорваться сквозь тьму.

Все той же легкой походкой незнакомец пошел обратно по тому же проторенному пути, по которому зашел вглубь леса. Он старался наступать на свои же следы, и одному Богу было известно, каким образом ему удавалось разглядеть их в темноте. Скорее всего, его полуночный визит сюда был не первым – и не последним. Он прекрасно знал окрестности, не сходил с известной только ему дороги, следовал заранее продуманному плану.

Невдалеке показался что-то подобное на выход из леса – там царил свет. Он становился все ярче при приближении, проводя четкую межу между собой и тьмой. Вот-вот незнакомец должен был покинуть мрачный лес, выйти на свет, не выказав при этом своих намерений и странности поведения. Таким же размеренным и непринужденным шагом незнакомец переступил через границу светлого и темного. Он оглянулся в своем капюшоне в том направлении, откуда только что появился, проводил взглядом пойманный боковым зрением луч света, уходящий в темень. Затем незнакомец повернулся и быстро побежал в сторону городка, который был виден благодаря огням домов и паба на отшибе.

Набрав хороший беговой темп, незнакомец даже не заметил, что с его головы слетел капюшон, давая возможность луне осветить его доселе спрятанное лицо. Незнакомцем был молодой паренек лет четырнадцати, совсем юноша. Свет отблескивал в его глазах, оживляя и без того странный, какой-то даже страшный, огонек…

5

Отцу Фрэнку часто снились сны. Иногда ему хотелось заблокировать их поток потому, что не проходило ни ночи, чтобы он не увидел что-нибудь странное, совершенно невообразимое и оттого еще более отталкивающее в своих сновидениях. Самое ужасное, что основную массу снов он запоминал, благо такое наяву увидеть точно бы никак не привелось. Хуже было только то, что те сны, которые он запомнить не смог, донимали его, заставляя напрягать мозг и пытаться все-таки почерпнуть недавно увиденные, но так и не запомнившиеся образы. Он ходил часами в церквушке или по церковному двору, пытаясь хоть что-нибудь воссоздать в памяти. Зачем – он сам толком не мог ответить на этот вопрос.

Отцу Фрэнку казалось, что все, что происходило в его сновидениях, – крайне важно, он лишь пока не догадывался о причинах такой важности. Поэтому каждое утро, просыпаясь, и тем самым делая резкий переход между реальным и нереальным миром, он брался за ручку, карандаш или что-нибудь, что могло помочь ему записывать увиденное. Подобное происходило уже в течение долгого времени, если судить по целым томам сочинений, исписанных мелким и ужасно не ровным из-за пробуждения почерком отца Фрэнка. Это были кучи блокнотов, тетрадей, бумажных обрывков, которые впоследствии были скреплены один за другим в хронологическом порядке. Об этой привычке священника никто не догадывался, да и он относил себя к тем людям, что считали благом незнание окружающих о личной жизни других людей. «Меньше знаешь – лучше спишь» – так любил повторять отец Фрэнк. И сам всегда нарушал это правило – неосознанно, скорее, по должности, чем по собственному желанию.

Жители деревушки доверяли отцу Фрэнку все свои секреты, даже не подозревая, что каждый из них был увиден отцом Фрэнком во сне, зачастую в иносказательном, совершенно контекстуальном виде, но всё же он мог разобрать основной посыл, сопоставить его с той или иной проповедью того или иного прихожанина. Священнослужитель видел себя слишком впечатлительным и восприимчивым, но, сожалению, закрыться от атак чужих скелетов в шкафу не мог. Вот и приходилось справляться собственными силами, переводя всё в сны. В любом случае, это лучше, чем быть психоаналитиком – тот должен в совершенстве владеть каким-нибудь способом, чтобы иметь возможность абстрагироваться от жизненных и болезненных (иначе, зачем ходить на психотерапию?) рассказов пациента. Прихожане – не пациенты, у них происходят и хорошие вещи в жизни. Поэтому и сны отца Фрэнка были не одним сущим кошмаром в темных, мрачных тонах, а полным разнообразием красок, образов и впоследствии – ощущений.

Но было такое время, когда поток прихожан, а соответственно и снов, не переставал иссякать. Подобное случалось редко, и тому объяснением должно было быть какое-нибудь событие, заставившее жителей городка выстраиваться в очередь в исповедальню, событие из ряда вон выходящее. После прихода шерифа о таком событии легко можно догадаться. В общем-то, все шло так, как полицейский и сказал: все жители, ведомые страхом и предчувствием чего-либо ужасного, в панике выстраивались в очередь за спасением, если не со стороны властей, то со стороны Всевышнего.

Отцу Фрэнку достаточно было бросить взгляд на внутренности церквушки, чтобы понять, что день обещает непростым во всех смыслах этого слова. Придется выслушивать каждого – священник не вправе был отказать пришедшему и молящему, а таких насобиралось больше трех десятков, и это за короткий промежуток времени. Прихожане прибывали и прибывали, и казалось, не будет им ни конца, ни края. В такие моменты отец Фрэнк мечтал о том, чтобы можно было, как в магазине или кафе, повернуть табличку на двери, поменять дружелюбное, зазывающее «открыто» на застенчивое и усталое «закрыто». Но, к его сожалению, все же таки придется нарушить отвлеченное от мирских, да и Божьих, дел утреннее существование.

Люди в церквушке были похожи на загнанных в клетку крыс. Если по воскресеньям они сами занимали места на скамьях, сами приходили, увлеченные привычкой, традицией, реже верой, а чаще всего просто желанием показать себя, свою семью, какие они все прекрасные, красивые – и вообще церковь построили специально к их приходу. Отец Фрэнк не любил такой тип людей, он все время делал сквозь проповеди намеки на почитаемую в Библию скромность, но они упорно их игнорировали, расползаясь по залу церквушки, сияющие, довольные люди, что больше напоминали крыс. Сейчас же крысами были все, кто находился на территории церквушки, а отец Фрэнк чувствовал себя сотрудником лаборатории, готовым к проведению очередных опытов. Люди толкались, ссорились, считая, что проблемы одного важнее проблем другого, отстаивали свои глупые убеждения в доме Божьем, где все убеждения были заключены в одной книге, догматы из которой разжевывались самым священником.

Отец Фрэнк хотел закричать, привести всех тем самым в чувство, но ему было лень. Он даже поймал себя на нехорошей мысли, что ему это все шоу было по вкусу, что не зря его вывели из мирной, спокойной полудремоты и вогнали в кричащую, раздражающую реальность совершенно чужих ему людей. Ему нравилось наблюдать за тем, как эти люди смотрят друг на друга, готовые кинуться и растерзать один другого. Животное естество так четко и ясно проявлялось в обители духовности. Отец Фрэнк подумал, что это смахивало на неплохую иронию. Но ему нужно было брать ситуацию с свои руки, благо все происходило на доверенной ему вотчине. Он кашлянул, сначала негромко, тем самым привлекая внимание только тех немногочисленных прихожан, что пришли к нему за советом, а не просто чтобы попытаться выговориться. Далее он кашлянул сравнительно громче – это привлекло внимание оставшихся лиц, чьи цели были ему очевидны: напуганные, они хотели найти возможность укрыться в толпе себе подобных, спрятаться за чужими спинами, в том числе за спиной Бога, или в данном случае отца Фрэнка, как его главного посредника в этом городишке, таком чистом, целомудренном и откровенно похожем на все остальные городки в этой части света.

Несколько десятков глаз смотрели на отца Фрэнка, взывали к каким-либо действиям сего стороны. Он же смотрел на них абсолютно спокойно, лицезря эмоции, так ярко выраженные у каждого пришедшего. Он сказал, что все в порядке, что готов принять каждого, что по возможности поможет. Он попросил толпу утихомириться, перестать вести себя неподобающим для церкви образом. Он попросил не создавать столпотворения и частично освободить помещение церквушки, ведь она была не резиновой. В голове священника моментально созрел образ резиновой, растягивающейся во все стороны церквушки, которая могла вместить десятки, стони, а то и тысячи мирян. Она больше напоминала какой-нибудь надувной аттракцион в Диснейленде, чем храм Божий, но картинка была слишком яркой, чтобы так скоро выветриться из памяти. Несмотря на некую аморфность характера, отцу Фрэнку часто не хватало эмоций – сейчас подобной эмоциональности было хоть отбавляй. Она нагнетала атмосферу, доводила до кипения и без того подогретые умы, заставляла вести себя иррационально и невежественно. В конце концов, после всех приготовлений было положено начало одной бесконечной исповеди.

– Что мне делать, отче? – Вот первое, что услышал в исповедальне отец Фрэнк.

Эти слова он услышал от первой пробравшейся туда Лиз – официантки из располагавшейся неподалеку забегаловки, где завтракал или обедал практически весь город – ужин же был сакральным деянием для каждого семейного жителя. Она была худа, крашена в гидроперитный белокурый цвет и много курила, что хорошо сочеталось с ее вечерним алкоголизмом. Несмотря на всё, она была милой женщиной, редко заглядывала на мессы, но всегда была готова помочь страждущему.

– В чем заключается Ваша проблема, Лиз?

– В городе происходит что-то странное, отче. Я это чувствую, понимаете? Чувствую!

– Что именно странного происходит в нашем городке? Или Вы намекаете на что-то конкретное?

– Да возьмите хотя бы случай с этой убитой девушкой! У нас никогда такого не было! Никогда!

– Да, это очень прискорбно. Я виделся с шерифом, он обо всем мне рассказал. – Священник вспомнил снимки, которые ему принес полицейский. Неудивительно, что весь городок охвачен страхом.

– Отче Фрэнк, а Вам рассказывали о пропадающих животных?

– Да, неоднократно. Необычно, конечно, что такое их количество ушло из дома. Подождите, Лиз, Вы думаете, что это все взаимосвязано?

– Несомненно, Фрэнки! Простите – отец Фрэнк. – Священник почувствовал, что женщина за разделявшей их перегородкой смущена, отдана эмоциям. Он мог даже представить, что покраснела от смущения, даже стыда. – Все как пить дать взаимосвязано! Вы примете меня за сумасшедшую или за дуру, но поверьте, здесь есть что-то общее!

Исповедь внезапно прервалась, потому что Лиз выбежала из исповедальни. Отец Фрэнк смог уловить только ее промелькнувший силуэт. Она действительно была чем-то напугана и пыталась поделиться своим страхом, своими переживаниями с представителем Высшей силы на Земле. Отец Фрэнк не принимал официантку ни за дуру, на сумасшедшую: просто у страха глаза и вправду велики, поэтому обращать внимание на подозрения или заговоры не имело смысла – ну какой заговор можно устроить в этом городишке?

Следующие исповеди были похожи одна на другую. Все хотели услышать ответы на свои вопросы, забывая, что пришли сюда высказаться о наболевшем. Всех не устраивала обстановке в городке, все боялись за себя и своих близких, все были напуганы – ничего нового отец Фрэнк практически не слышал. Разве с разницей в минут двадцать или тридцать зашли к нему в исповедальню поочередно мужчина и женщина. Обоих он прекрасно знал: у нее была прекрасная семья, двое детей, отличный муж и оставшийся в наследство небольшой, но единственный в округе, деревообрабатывающий завод. У него было трое детей, любящая жена, хорошая работа, связанная с постоянными разъездами, и несколько домашних животных. Но как оказалось проблема, с которой они пришли к священнику, не была связана ни с пропавшими животными или убитой девушкой, ни с паникой, охватившей весь город. На волне общего человеческого страха они решили спрятать или скорее завуалировать общий адюльтер. Тем более не сложно было связать два таких захода в исповедальню с одним знаменателем в виде измены.

Он был первый на исповеди, наверно, потому что именно так считал должным из этикета, ведь на такие шаги должен идти первый мужчина. Он рассказывал, как ему было тяжело, как все самой получилось, как он хотел бы все исправить, да вот только все зашло слишком далеко. Мужчина осознавал все, что совершил, совершал и, скорее всего, будет совершать в будущем, несмотря на «камень на душе». Он делал священника своим сообщником, своим приятелем по интересам. Отец Фрэнк хотел бы не знать этого человека, жаль, только это было невозможно в городке с населением в 1327 человек, где каждый знал всё и о каждом. На самом деле, после случая с убийством той девушки население уже было 1326.

Девушка, что зашла в исповедальню позже, рассказывала с упоением о своей измене. Ей нравился секс, ей нравилось само понятие измены, она вдохновлялась самими тайнами, которыми пришлось споро запастись во избежание лишних разговоров. По ее словам, никто ни о чем не догадывался. По мнению, отца Фрэнка она была глупа, необоснованно наивна и совершенно эгоистична. Ему безумно хотелось сказать ей в лицо все то, что он о ней думал, но сан обязывал его следовать канонам и догматам. И, несмотря на все проявленные к этой девушки чувства, пусть и отрицательные, отец Фрэнк ощущал жалость по отношению к ней, ведь она сама все разрушала, а он не мог ей ничего сказать, кроме того, что это было грешно. Хотелось закричать «Завязывай с этим, детка! У тебя дети, муж и все отлично в жизни!». Но священнослужитель прекрасно понимал, что это не возымеет никакого эффекта, тем более, таким образом, он бы предал огласке ее тайну. Ей бы пришлось потом бросить всё и уехать. Жизнь – странная штука, особенно когда она касается тебя самого, и она становится еще более странной, когда взгляд с самого себя переводишь на других, окружающих тебя людей.

Так и прошел целый день отца Фрэнка – в исповедях, намеках, ужасах и колебаниях между тем, чтобы остаться в городке или все-таки покинуть его ради чего-то более спокойного. Он порядком устал, ему хотелось выпить вина и лечь спать. Но еще оставалось несколько человек, поэтому пришлось взять себя в руки и выслушать их. Одной из таких была женщина, которую он довольно смутно помнил, потому что заглядывали они не часто с мужем, да и память иногда подводила священника.

– Здравствуйте, отче Фрэнк. Я смотрю, у Вас сегодня аншлаг.

– Именно, Мэйлин. Вы ведь тоже пришли не просто так. Я готов Вас выслушать.

– Это все мой сын. Я беспокоюсь за него. Он так сильно изменился за последнее время: перестал со мной разговаривать, не отвечает на мои вопросы. Им не кажется, что с ним что-то не так. Это неправильно, наверно, с моей стороны так считать, ведь я его мать. Мой муж с ним разговаривать не успевает – все время на работе пропадает, уезжает часто в командировки, в общем-то, дома бывает редко. Я тоже не всегда могу дать сыну необходимое количество внимания.

– По-моему, она совершенно нормально для мальчика. Сколько ему лет?

– Четырнадцать скоро должно исполниться.

– Вот видите, это пубертатный возраст, он меняется, превращается в мужчину, и лично мне это окажется вполне естественным.

– Я понимаю, отче. Но меня волнует другое: несколько раз я заходила к нему перед сном в комнату, но его там не было. Я пыталась аккуратно вывести его на беседу, но он пресекал любую попытку со мной заговорить по душам. Поэтому я и пришла к Вам – наболело, ведь я как мать не знаю, как себя вести с собственным сыном. Он даже с любимой сестрой не хочет разговаривать, хотя раньше только ей все и рассказывал, то и дело секретничал с ней. Я боюсь у него что-либо спрашивать. Я боюсь, что однажды я зайду в его комнату, не найду его, и он уже никогда потом не вернется ко мне.

– Не переживайте так, Мэйлин. Все образумится. Дайте ему время вырасти, приобрести личность. Покажите мне, как он выглядит, вдруг заглянет ко мне. Тогда я с ним поговорю уже как пастырь, как лицо сугубо духовное, попробую привести его в чувство, направить на правильный путь.

В щель просунулась фотокарточка, которую, по-видимому, женщина достала из своего кошелька. Отца Фрэнка бросило в пот. На него смотрел Гарри, тот самый молодой человек, который заходил к нему не так давно, чтобы исповедаться, рассказать о своих грехах. На фото на него смотрел обыкновенный мальчик. Сейчас это была обманчивая личина хладнокровного садиста.

– Если увижу, обязательно поговорю с ним, не переживайте. После этих слов отец Фрэнк покинул исповедальню первым, чего раньше никогда не случалось, и быстрым шагом направился в свою комнату. Ему безумно хотелось спать…