Текст книги "Табельный выстрел"

На совещании в просторном кабинете с новомодной мебелью, с портретом руководителей государства, заместитель начальника областного Управления кратко изложил диспозицию:

– После поступившего на ноль один звонка о возгорании на место выехала пожарная команда в составе двух спецмашин. После ликвидации очага возгорания в подполе сгоревшего частного дома обнаружены трупы шести человек.

– Что известно по погибшим? – спросил Сидоров.

– Погибли хозяин дома Фельцман Давид Георгиевич, приемщик утильсырья на колхозном рынке. Его жена Елена Львовна. Десятилетняя дочь Валентина. Зять Василий Оленин, его жена Роза Давидовна. И Рокотова Даяна Игнатовна, врач-педиатр местной поликлиники.

– Как они там собрались все вместе? – спросил Поливанов.

– Судя по восстановленным нами событиям, бандиты под каким-то предлогом проникли в дом к обычно очень осторожному Фельцману, который очень не любил незваных гостей. Потом, наверное, вымогали спрятанные деньги. Зять с женой собирались к ним прийти вечером. Скорее всего, бандиты были уже дома и вынуждены были напасть и на них. Что касается врача, то в регистратуре имеется вызов на дом в связи с резями в желудке девочки. Поскольку вызовов было много, врач на улицу Крылова добралась только вечером. И тоже попала в разряд нежелательных свидетелей… Смерть Елены Львовны наступила от сердечного приступа. Остальные были удушены, зарублены или зарезаны.

– То есть с самого начала они шли не убивать? – спросил Лопатин. – А потом решили прикончить всех, кто мог указать на них?

– Это вопрос. Некоторые данные указывают на то, что бандиты шли именно убивать. И жечь.

– Надо на месте осмотреться, – сказал Сидоров.

– Пожалуйста, – кивнул Рославлев. – Место происшествия после осмотра не трогали, оно охраняется. Вас ждали.

– Спасибо за это, – кивнул Сидоров. – Поехали?

Рославлев снял трубку:

– Двадцать четвертую и мою машину на выезд…

Глава 10

Грек опустошил бокал шампанского. Пил он его, как водку, в два глотка. Прикрыв глаза и уносясь душой куда-то вдаль.

Жило в нем воспоминание далекого, теперь уже будто чужого детства. Мальчонка он был грамотный, подворовывал в числе прочего и дешевые дореволюционные сытинские брошюрки беллетристики из книжного магазина на углу рядом с домом. В них и читал взахлеб про буржуев – а там все ананасы в шампанском, пузырьки шампанского, брызги шампанского, ванны из шампанского. Этот напиток манил его несказанно. И не важно, каков он на вкус. Грек пробовал и чифирь, и гуталин, и ерш, и химию – лишь бы забыться в длинные полярные ночи в колонии. Пил на воле и хорошие грузинские вина, и армянские коньяки. Но в этом хрустальном бокале, наполненном шампанским с отрывающимися и рвущимися вверх пузырьками, главным был не вкус и градус, а сказка иной жизни, которая не поблекла для него до сих пор. Дорогие костюмы, изысканное общество, деньги, деньги, деньги. Все то, что отняла проклятая Совдепия. Без господ большевиков вся эта сладкая жизнь могла бы быть его жизнью.

Его предки владели крупными мануфактурами в Самарской губернии. Были у них и балы, и приемы, и рестораны с серебром и хрусталем – все было. Грек вырос на сытинских книжках и воспоминаниях отца о прошлых временах. И они прошли с ним через все невзгоды.

Мать его сгорела от чахотки в двадцать пятом, когда ему стукнуло пять лет, и он ее не помнил, о чем никогда не жалел. Зато хорошо помнил вздорного, горячего на расправу отца, который пил с каждым годом все больше. И спьяну долдонил что-то об этом их потерянном семейном рае. Попутно прививая сыну ненависть к «товарищам» и «Совдепии» с помощью тумаков – грубо, прочно.

В отце сохранилась семейная купеческая жилка. И в НЭП он жил очень неплохо, заведя свое дело по торговле мукой и бакалеей, прикармливая с рук и товарищей в местных властях, и расплодившихся бандитов, и даже чекистов. Он был хитрым и ушлым. После НЭПа устроился тоже нормально, заведовал советской вещевой базой. Жрали тогда они от пуза. И отец не уставал внушать сыну, что красть у советского государства – это честь, а не грех. Сынуля творчески развил эту мысль, придя к выводу, что красть вообще не грех – у кого угодно. И связался с компанией, которая ему эту идею помогала реализовать на практике.

А там пошло-поехало. Еще пацаном стоял на стреме, когда блатные чистили склад местной текстильной фабрики. Хватанул свой первый стакан водки, который ему поднесли на малине за правильность и стойкость.

Вся эта идиллия закончилась в 1935 году с визитом в контору отца сотрудников НКВД и с последующим арестом и конфискацией имущества. Вменили отцу и чуждое купеческое происхождение, и антисоветскую деятельность – благо по пьяни он часто ругал власть, порой не задумываясь, перед кем раскрывает душу. Но подоплека была в том, что он проворовался по-крупному, и, чтобы не возиться с длинным и труднодоказуемым хозяйственным делом, его пустили по антисоветчине. Тогда многих расхитителей и взяточников пускали именно по статье за антигосударственную деятельность – так было проще.

После папашиного задержания Грек сбежал из своего города от греха подальше. Братва охотно приняла его в свои объятия.

– Вор ворует, а фраер пашет, – сказал на малине пахан Прокоп. – Ты теперь наш. Нет у тебя отныне ни дома, ни семьи, ни барахла. Только мы у тебя есть.

Погоняло ему тогда первое дали с учетом происхождения – Саша Мануфактура. Уже много позже он стал Греком.

Потом были отсидки, тяжелые испытания и веселые загулы. Все было. И никогда Грек не жалел о том, какой путь выбрал. Никогда бы он не смог жить в Совдепии своим. Только вот что тот рай с ваннами из шампанского по-прежнему недостижим, как и в детстве, – вот это жалко. Как бы он хотел провалиться в тот мир…

– Пей, – кивнул Грек на второй бокал.

Люба прикрыла глаза и в несколько мелких глотков осушила бокал шампанского, серебряной ложечкой зацепила немножко стерляжьей икры.

– И увидела я, что это хорошо, – переиначила она откуда-то выплывшую в сознании библейскую фразу.

На ее щеках играл румянец. Личико у нее было привлекательное, кругленькое. Волосы по последней моде окрашены в радикально черный цвет. Тело еще не утратило былой стройности. Хотя и стукнуло ей уже тридцать пять, выглядела она куда лучше, чем девчата с ткацкой фабрики в свои двадцать. А все потому, что берегла себя, заботилась о себе, живя по принципу «воровка никогда не будет прачкой».

Ее путь к блатным был гораздо менее извилист, чем у сидящего напротив нее Грека. Не было обид на советскую власть, предков-купцов, бродяжничества и лишений. Зато с детства у нее был задан четкий курс. Еще со школы общалась только с дерзкими мальчиками. Была сама дерзка и неуправляема. И прислонялась только к дурным компаниям. С другими ей было просто невероятно, до физической боли скучно… Результат не заставил себя долго ждать. В восемнадцать лет первая судимость…

Сошлась Норка с Греком десять лет назад, в Киеве, куда занесло ее после первой отсидки. Схлопнулись они, как два полушария урана, преодолев критическую массу и выплеснув ядерную реакцию животной страсти. И были у них прошедшие в каком-то тумане три месяца.

Грек там был в авторитете, верховодил какой-то шайкой. Любаня в его дела не лезла – своих хватало. А потом они разбежались. Очень вовремя, потому что шайку повязали.

Шел год за годом. Однажды она поняла, что слоняться по тюрьмам ей надоело. Да и преступный мир утратил былую сплоченность и веселую бесшабашность, которые так влекли ее в молодости. Теперь воры все больше по углам прячутся, как тараканы, а не бросают в ресторанах деньги в оркестр. Да и сама она уже стала уставать от всего этого, опытным взглядом куда более скептически оценивая блатные кураж и романтику. И на самих босяков начинала глядеть более критически, понимая, что раньше за лихость принимала тупую агрессию, зашкаливающую самовлюбленность и жестокость. Поднадоели ей блатные дружки, хотя и отвязаться от них полностью была не в силах – просто не представляла, как это сделать.

Все же решила она от старого ремесла потихоньку отходить и пристраиваться к обычной скучной жизни, которой живут тупые обыватели и мещане. Вернулась в родной город, прописалась у тетки, которая вскоре удачно отъехала на кладбище, оставив непутевой племяннице деревянный дом со старыми платяными шкафами, рассохшимися стульями и непрочно стоящим на дощатом полу одноногим круглым столом, а также швейной машинкой «Зингер» с ножным приводом. Эта машинка пришлась очень кстати.

Люба с детства отлично шила и обладала недурным вкусом. Поэтому смогла утрясти все формальности и стать портнихой-надомницей, что позволяло зарабатывать какие-никакие деньги собственным трудом. Ну а еще время от времени делать дела с ворами, приторговывать краденым. Приходили к ней многие, чтобы по старой памяти помогла, чем могла, укрыла. Большинству она давала от ворот поворот. Но среди старых дружков были такие, которым не откажешь – легче сразу в петлю.

Грек был как раз из тех, кому отказать невозможно. И он это знал. Поэтому, заявившись недавно вечерочком к ней, просто поставил перед фактом:

– Перекантуюсь у тебя подальше от чужих глаз. Внакладе не останешься, – и кинул замызганный фибровый чемодан на покрытую только что любовно отстиранным и выглаженным покрывалом кровать.

Вот так он и хоронится у нее. Что хочет, зачем, что у него на уме – одному черту известно. Но чего у него не отнять, копейку попусту не бережет, на столе не переводятся дорогие выпивка и еда. Ну, а значит, пусть живет. Жутковато с ним, конечно, как с диким зверем в одной клетке. Но ведь и приятно бывает. Ох, как приятно…

Она поставила хрустальный бокал на стол, почувствовала, что уже прилично набралась – много ей и не надо, здоровье уже не то. Но это не важно. А важно, что душа рвется из груди.

– Спою, – она сорвала ленту с волос, распустив крашеные черные волосы, махнула головой и заунывно протянула:

 
Течет речка да по песочку,
Золотишко моет.
А молодой жулик, жулик, молодой жулик
Начальничка молит.
Ой, начальничек, ключик-чайничек,
Отпусти до дому.
А дома ссучилась, дома скурвилась
Молода зазноба.
 

Потом налила себе еще шампанского и с залихватским «эх» выпила.

– Так поешь – прям черти душу скребут, до того тоскливо, – хмыкнул Грек.

– А потому что тоска на душе, – пьяно растянула Люба слова. – Эх, погубили вы, блатные, девочку-припевочку.

– Это тебя, что ли?..

– Меня.

– Посмотри на пальчики свои нежные, Норка. Что бы с ними было, вкалывай ты на ткацкой фабрике. Сопливые дети, путевка в дом отдыха, да и ту выбить надо. От зарплаты до зарплаты жизнь. И это, – Грек показал на икру и шампанское, – видела бы только в сладких снах. И в кино про хорошую жизнь.

– А какая жизнь хорошая? Может, с сопливыми детьми и с путевкой от парткома она и есть хорошая?

– Ты сама как думаешь?

– А чего мне думать-то? Воровка никогда не будет прачкой, – она захохотала. – Я воровка. Ты вор. Воры должны воровать…

– Нет, Любаша. Я уже и не вор.

– А кто?

– Душегуб я, ясноглазая моя. Душегуб. – Щека Грека нервно дернулась, глаза затуманились. – Кровью чужой живу.

Услышав это, Люба мгновенно протрезвела. И пристально уставилась на него.

– Ты слышал, недавно семью на Крылова порешили? – спросила она.

Грек внимательно посмотрел на нее и сказал тяжело так, как топором отсек:

– Это не я.

– А то менты носом землю роют, житья от них нет. На Трамвайной и в переулке Федорова хавиры накрыли. И малину на Барбюса. Хорошо, что я давно людей не принимаю. А то бы как свеча сгорела.

– Рыщут, значит.

– Как псы голодные. Такого давно не было.

– Вот потому и написано в скрижалях – вор не должен убивать. Не потому, что овец жалко. А потому, что за овец приходят мстить сторожевые псы.

– Ладно, главное, Грек, ты ни при чем. А то мне терки с мусарней по такой теме никак не уперлись…

– Не бойся никого, Любаня… Меня бойся. Сдашь – с того света приду и спрошу с тебя за все.

– Кого я сдавала, Грек? Как у тебя язык такое метет, родненький? Ты что?

– Верю. Просто хочу, чтобы бесы тебя не крутили и с пути не сбивали. Вот и предупреждаю.

– Ну, спасибо.

Он аккуратно постучал ногтем по хрустальному бокалу, издавшему легкий звон. И неожиданно резко рванулся к Любе. Она прянула навстречу… Все должно было закончиться волчьим безумным спариванием, как в последние дни…

– Эй, хозяйка! Дома? – заколотили по воротам.

– Аксютич, – простонала Люба.

– Что за зверь? – насторожился Грек.

– Да Сеня, участковый наш придурочный.

– Пошли его на лысую гору чертям хвосты крутить.

– Не отвяжется. Я ранее судимая. А они всех тягают. Все равно войдет. Дом проверять будет.

У Грека зачесался бок, куда упиралась рукоятка финки. Что ж, придется опять окропить жадное лезвие кровушкой?.. Не вовремя это все.

– Уходить мне надо, – сказал он.

– Поздно. Он тебя заметит…

Глава 11

Синяя «Победа» с красной милицейской полосой неторопливо отчалила от здания Управления и двинулась по проспекту Ленина. «ЗИМ» с начальством оторвался и унесся лихо вперед.

– Тяжко идет машина, лошадиных сил не хватает, – посетовал сидящий на переднем сиденье Маслов. – И ста километров не выжмет… У нас уже все давно на «Волги» перешли.

– Хорошая машина, – возразил рыжий Абдулов. – Крепкая.

– Этого не отнимешь. Сразу после войны сделана, по подобию танков и из танковой брони, – согласился Маслов. – Не удивлюсь, если она и в двухтысячном году будет ездить… Знаешь, как ее хотели назвать?

– Как? – Абдулов был не искушен в исторических вопросах.

– «Родина». Сталину доложили это предложение, а он спросил так невинно: «И почем Родину будем продавать?»

– Да, отец народов отличался специфическим остроумием, – отметил Ганичев.

За окнами машины проносился Свердловск. В 1723 году Петр Первый своим указом повелел построить на берегу реки Исети крупнейший железоделательный завод, ставший вскоре крепостью, а потом и столицей горнозаводского края. Так с тех пор и остается этот красивый героический город-трудяга одной из главных несокрушимых опор индустриальной мощи СССР.

Машина ехала по проспекту Ленина. Позади осталось величественное здание горсовета, украшенное колоннами, огромным гербом СССР, курантами, высоким шпилем со звездой, очень похожее на кремлевскую Спасскую башню. Промелькнул праздничный, пряничный дом купца Севастьянова, ныне областного комитета профсоюзов, с огромной надписью на крыше: «Слава рабочему классу», пылающей ночью неоном. Новомодный стеклянный фасад Свердловского академического театра музыкальной комедии тоже растаял за кормой.

Свернув с проспекта, «Победа» закружилась по улочкам и переулкам.

– Сверни-ка туда, – попросил водителя Абдулов и указал на невзрачный двухэтажный дом на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского переулка. – Ипатьевский дом. Тут расстреляли последнего царя на Руси.

– Значит, здесь Николая Кровавого рассчитали, – Ганичев с интересом посмотрел на дом.

– Историческое место, – изрек Маслов. – Аж мороз по коже…

За разговорами обо всем и ни о чем добрались до места происшествия.

– Приехали, – Абдулов показал на длинную улицу, состоящую из деревянных домиков. Только что шли новые районы с многоэтажными домами, и тут же проваливаешься в какую-то деревенскую неторопливую жизнь с водопроводными колонками, покосившимися заборами, брешущими при виде незнакомцев собаками.

«Победа» остановилась около пожарища.

– Ну что, пошли, – кивнул Абдулов.

– Где наша не пропадала. – Маслов вылез из машины и потянулся: – Картина скорбная.

Черный «ЗИМ» был уже здесь. Тут же застыла черная «Волга», на которой приехал заместитель прокурора области со своим помощником. Народу набиралось на небольшой митинг.

Окрестности сгоревшего дома были оцеплены милицией. Поливанов предъявил свое удостоверение постовому сержанту, который непонимающе посмотрел на невиданный документ. В МУРе традиционно были не стандартные красные книжечки, а похожие на наградные удостоверения документы, где сотрудники могли фотографироваться даже не в форме. Так исторически повелось, и теперь в этом был какой-то кураж.

– Это со мной, Паша, – сказал свердловчанин знакомому сержанту. – Товарищи с Москвы. У них все по-другому.

Постовой четко козырнул, вытянувшись как на параде, – хоть и удостоверение непонятное, но Москва все же, столица Родины, значит, это важные птицы.

Пепелища всегда выглядят страшно. В мир приходит разрушительная сила, которая вмиг сметает то, что с такой любовью создавали люди, – дома, мебель, картины, а то и пожирает человеческие жизни.

– Сейчас влет все улики срисуем, – пообещал Маслов. – Как завещал нам товарищ Шерлок Холмс, который все раскрытия вытаскивал с первоначального осмотра места преступления, имеющий глаза да увидит.

– Могу даже микроскоп дать, – поддакнул Абдулов. – Только разгляди, Шерлок Холмс, что мы не разглядели.

– С микроскопом любой дурак может, – Маслов провел ладонью по обгоревшей балке. – Знатно горело…

– Шесть погубленных жизней, – покачал головой Поливанов. – Да, человек человеку куда свирепее и зверя, и огня.

Дом стоял – обгорелый, просторный, с выбитыми стеклами, похожий на надгробие. Собственно, таковым он и являлся. Поливанов всегда ощущал какое-то потустороннее холодное напряжение пространства на местах гибели людей, будь то фронт или места происшествий.

Шесть душ унес тот страшный вечер. Может быть, они, бесплотные, вопреки заверениям научного коммунизма, витают где-то рядом – неупокоенные, жаждущие справедливости. От этой мысли муровец поежился.

Милицейское начальство, как положено по статусу, важно прохаживалось меж головешек. С ними пинал обгорелые стены заместитель прокурора области.

– Сбагрить бы всех и осмотреться в тишине и покое, – посетовал Маслов.

– Так не бывает, – возразил Поливанов. – У руководства непреодолимая тяга к местам происшествия. Как правило, бесплодная.

– Ладно, экскурсовод, веди, показывай все, – потребовал Маслов у Абдулова.

Поливанов любил осмотры. Имея аналитический склад ума, он умел подмечать детали и делать из них выводы. Маслов старался от него не отставать. Ганичеву эти премудрости казались заумными. Все его мысли сейчас были заняты исключительно тем, как напрячь местную блатную шушеру, чтобы та сама принесла голову убийцы на блюде.

Под ногами Поливанова потрескивали осколки посуды, почерневшие остатки стульев. Обугленные балки крыши опасно нависли над головой – не дай бог рухнет и еще кого-нибудь завалит.

Он думал – хорошо, что пожарные прибыли быстро и отработали четко, иначе вообще бы ничего не осталось. Ни вещей, ни следов. Может, и подвал бы с трупами выгорел. А так есть что осматривать. Вон, стоит огромный дубовый, с резными дверцами шкаф, который едва обгорел по краям. А обеденный стол вообще огонь пощадил. И нетронутая игрушка валяется в маленькой комнате – большой матерчатый клоун в колпаке. Такие в «Детском мире» в Москве стоят два рубля сорок копеек. Наверное, девочка радовалась, когда ей принесли этого милого персонажа из сказочной страны. Было счастье в детских глазах. Было… Кулаки у Поливанова непроизвольно сжались.

Так, оборвал он себя. Прочь эмоции. Только работа.

– Убили их в подвале – там простору много, места хватило и для жертв, и для убийц, – пояснял Абдулов. – Там мы недоеденный апельсин нашли. Убийца его жевал, пока на его глазах людей убивали, а потом бросил в кровь.

– Это холодную голову и опыт надо иметь, чтобы так крови не бояться, – со знанием дела отметил Ганичев.

– Факт… Дом сразу вспыхнул с четырех сторон, – продолжал лекцию Абдулов. – Эксперты так утверждают. Притом загорание было почти одномоментное.

– Без керосинчика не обошлось, – заявил Маслов. – Ничто так хорошо не греет душу, как бидон керосина.

– В корень зришь, Шерлок Холмс, – кивнул Абдулов. – Мы бидон такой хитрый из-под керосина нашли, на пять литров. Ручка гнутая. Соседи и сестра погибшего настаивают – такого в хозяйстве Фельцманов не было. Керосин хозяин хранил в сарае. В бутылках. Кстати, эти бутылки и поныне там – огонь туда не добрался.

– Получается, преступники шли через весь город с пятилитровым бидоном, – с сомнением произнес Поливанов. – Глупо. Это мозолить всем глаза.

– Да будь они все умные, у нас бы тюрьмы опустели, – отпустил Ганичев ремарку.

– Надо упор при опросе местных жителей делать на то, кто видел людей с бидоном или тяжелой ношей, – сказал Поливанов.

– Сделано уже, – отмахнулся Абдулов, мол, чего прописные истины талдычить. – Эксперты говорят, что кроме керосина еще бензинчиком для огонька побрызгали. Взяли его, скорее всего, из мотоцикла. Он тоже в сарае стоит.

– Пойдем посмотрим, – с энтузиазмом произнес Маслов, любивший мотоциклы, хорошо разбиравшийся в них и мечтавший о красной чешской «Яве». Или о гораздо менее надежном, однако тоже желанном «Иж-Планете». Только удовольствие дорогое, рублей в семьсот встанет. На худой конец, затрапезный «Минск» подошел бы, но и за него надо выложить почти пятьсот новых рублей. Так что по причине хронического милицейского безденежья все эти мечты относились к самому распространенному разряду – бесплодных.

В сарае стоял новенький мощный мотоцикл «Урал М62» с коляской, двадцать восемь лошадиных сил, вездеход, мечта сельского жителя. Только цена кусается еще больше – за тысячу двести рублей зашкаливает. В начале этого года его впервые пустили в свободную продажу, где он тут же стал дефицитом. Раньше это был чисто военный и милицейский мотоцикл. Да и сейчас, если его покупаешь, обязан поставить на учет в военкомат.

Маслов завистливо прищелкнул языком:

– Богато хозяин жил.

– Да, судя по всему, на бедность не жаловался, – кивнул Абдулов. – На рынке лавкой утильсырья заведовать, это сам знаешь – приход-расход-усушка-утруска.

– И с рук сходило? – спросил Поливанов.

– ОБХСС пытался с ним разбираться. Большое дело было по «Вторчермету». Но он выкрутился.

– Это уже интересно. Как выкрутился? Сдал кого-то в железные руки советского правосудия? – поинтересовался Ганичев.

– Может быть. Мы еще не вникали, – сказал Абдулов.

– Надо посмотреть, кто сел из его бывших друзей, – произнес Поливанов. – Где отбывают наказание. Кто из тех мест лишения свободы освободился в последнее время и отирается в Свердловске. Может, из зоны с оказией такой привет прислали.

– Месть – это вполне возможно, – Абдулов открыл объемный блокнот, который не выпускал из рук, и сделал карандашом отметку. Такие блокноты оперу выдают еще раньше, чем пистолет. Потому что работа сотрудника угрозыска – это сбор информации, а стрельба и задержания уже в десятую очередь.

Маслов присел на колено рядом с мотоциклом, воркуя ласково:

– Вот же живодеры, подранили машину. Больно сделали.

Общался он с железным конем, как с живым существом. Постучав пальцами по баку, поднялся, отряхнул колено. И сообщил:

– Они перерезали бензопровод, открыли краник бака.

– Ну, это мы, положим, знаем, – объявил Абдулов.

– Всю жизнь мечтал увидеть знающего все человека, – улыбнулся Маслов. – Серег, а ты знаешь, что среднестатистический вандал и мерзавец просто пробил бы вон той отверткой бак и нацедил из пробоины бензина сколько надо? И не возился бы с малопонятными краниками.

– Ну и что?

– Дедукция, брат, учись. Стал бы возиться с этим бензопроводом только человек, знающий толк в технике и мотоциклах и не желающий им зла.

– Думаешь?

– Ты мне будешь рассказывать за мотоциклы, Сережа? Мотоциклы – мое прошлое, настоящее и будущее, а ты мне делаешь больно своим недоверием.

– Так, – Абдулов снова черканул в блокноте. – Пишу: Владимир сказал проверить мотоциклистов, механиков.

– У тебя там уже сколько десятков тысяч человек на проверку накопилось? – Маслов кивнул на блокнот.

– Да хватает. Но куда денешься? Будем проверять.

У Абдулова на самом деле голова уже давно шла кругом от этих проверок. Ранее судимые. Уголовники. Связи погибших. С каждым переговорить. Проверить алиби. Поквартирные обходы. Лет на двадцать работы, и не факт, что сразу зацепишь нужного человека. По практике причастность некоторых злодеев к преступлениям удавалось установить, когда их перепроверяли по четвертому или пятому разу.

– Что взяли в доме? – спросил Поливанов. – Драгоценности были? Деньги?

– Ну, золотишко кое-какое было, – пояснил Абдулов. – Так сестра Фельцмана говорит. Но описать может очень приблизительно. Только пара колец, которыми хвасталась убитая хозяйка, в память запала.

– А облигации? – спросил Ганичев.

Облигации Госзайма после войны были почти что обязаловкой для всех работающих. Это отложенный спрос. Считалось, и не без оснований, что СССР при таких темпах восстановления и развития рассчитается со всеми долгами перед населением за несколько лет. Правда, с погашением их вечно возникали какие-то вопросы, но постепенно они погашались. Облигации имелись практически во всех семьях.

– Насколько я знаю, ни Фельцман, ни его жена не покупали облигаций, – сказал Абдулов.

– А дочка? – не отставал Ганичев.

– Что дочка? – не понял Абдулов.

– Сколько ей лет было?

– Тридцать один. Работала в магазине «Одежда» на Володарского.

– А что, скорее всего, папе с его нетрудовыми доходами и сомнительными делишками мозолить глаза не с руки было. Вот дочура и прикупила акции потонувших кораблей, – встрял Маслов.

Абдулов помрачнел. Видно было, свердловскому оперативнику досадно, что он и его коллеги упустили такие очевидные обстоятельства. А гости сразу вцепились зубами. Но ничего особенного в этом не было. Нужно иметь не голову, а Дом Советов, чтобы незамедлительно вычленить все важные факты и интерпретировать их. Бывает так, что до очевидных вещей додумываешься, когда уже все зубы пообломал, пытаясь разгрызть орешек знания. А ведь всего-то надо было взглянуть на дело немножко под другим углом зрения. Для этого и существуют обсуждения, мозговой штурм. Один человек никогда не охватит все полностью. Раскрытие таких вот преступлений – это чаще результат коллективного труда, бессонных ночей, коробок выкуренных сигарет и стройных рядов чашек выпитого кофе.

– Все проверим, – заверил Абдулов, никогда не державший в себе долго дурных чувств и мыслей и моментально настраивавшийся на новые задачи.

– Все будут схвачены и расхреначены, – выдал Маслов старую присказку.

– Есть еще один сюрприз, – сказал Абдулов. – Который вообще все с ног на голову ставит.

– Что ты утаил от нас? – спросил Маслов.

– Сейчас вернемся в Управление – сами увидите. Наглядно…