Текст книги "Табельный выстрел"

Глава 15

С утра на совещании Сидоров доложил следующее – в передаче вражеской радиостанции «Голос Америки», вещающей на СССР, объявили, что в Советском Союзе начались новые гонения на евреев, и в Свердловске совершено их массовое убийство.

– Никите Сергеевичу Хрущеву доложили о происшествии сразу же, – вскрыл Сидоров некоторые нюансы большой политики, о которых не ведали присутствующие. – Он лично приказал направить в Свердловск московскую бригаду и засекретить все материалы. Но не помогло. Информация как-то просочилась на Запад.

– Когда же мы длинные уши их разведок пообрубаем, – возмутился бывший смершевец Ганичев, покосившись в сторону присутствовавшего на всех совещаниях представителя областного КГБ. – Как они лихо все вынюхивают.

– Сейчас этот факт будет всячески использоваться нашими противниками, – продолжил Сидоров. – Поэтому дело приобретает совершенно иное звучание. Вы хоть представляете, что это такое, когда первое лицо государства следит за раскрытием? За нашей с вами работой!

По мрачным лицам присутствовавших на совещании было видно, что каждый из них представлял это просто прекрасно.

Любое убийство на территории – это ЧП.

В стране победившего социализма нашелся какой-то отщепенец, который отнял человеческую жизнь? Как такое может быть? Почему упустили, не уберегли людей? Не пресекли вовремя злодейство? Вам что, партийный билет мешает? Примерно по такому сценарию проходили накачки в райкомах, обкомах, горкомах начальников милиций. Советский человек не может убивать советского человека. Если такие находятся, они должны быть оперативно изобличены и преданы суду, а дальше как будет – расстрел или пятнадцать лет, суд решит.

Такая бескомпромиссная позиция оказывала свое благотворное действие. Органы правопорядка в лепешку разбивались, чтобы найти и покарать. Убийство на территории – это значит, что поднимаются по тревоге все сотрудники. Отменяются наступающие отпуска у оперативников. При необходимости из отпусков отзываются те, кто имеют наглость загорать, а не работать, когда преступный элемент бесчинствует. Создается круглосуточный штаб. И ежедневно на всех совещаниях, от партийных органов до милицейских и прокурорских, один вопрос – когда преступники будут сидеть в камере?

Но все эти авралы и напряженность просто мелочь по сравнению с тем, что приходится переживать закоренелым уголовникам и мелкоуголовной шушере. На них идет наступление по всем фронтам. Патрули на улицах отлавливают всех татуированных или просто подозрительных. Участковые накрывают притоны. Не останавливается ни на миг милицейский конвейер, в отделения толпами завозят подучетный контингент – ранее судимых, хулиганов, просто алкоголиков, склонных к нарушению порядка. Оперативники начинают прессовать всех подозреваемых по старым нераскрытым делам, и часто с результатом. И если раньше за всяческие не слишком сильные прегрешения прокурор мог дать обвиняемому подписку о невыезде, то теперь по малейшему поводу заключают под стражу – может, в камере кто поплывет и чего интересное скажет. Агентура стоит на ушах, пинаемая операми, внедряется куда может и не может.

При этом, не секрет, часть особенно обнаглевшего контингента попадает «под молотки» – в отделениях милиции им по родственному пересчитывают ребра, всячески попирая социалистическую законность. Бывает, под увесистые тумаки попадают и преступные авторитеты, которые в кабинете оперативника оказываются вовсе и не авторитетами. Но прокуроры в это тяжелое время на все смотрят сквозь пальцы. Ведь на территории убийство! Оно должно быть раскрыто любой ценой!

Вот почему так не любят профессиональные уголовники, когда рядом происходят мокрухи. Потому не любят и мокрушников, ласково предлагая им съехать куда-нибудь в другое место.

Так и идет работа по убийству. Круглосуточно. Без выходных. Вплоть до победного раскрытия. Или пока дело не зависнет, что, впрочем, бывает достаточно редко и, как правило, касается профессиональных, тщательно подготовленных преступлений.

Если такой милицейский террор начинается из-за одного-двух трупов, можно представить, как стояла на ушах вся область, где убили шесть человек. Да еще когда за раскрытием следит сам Генеральный секретарь ЦК КПСС! Нужно ли говорить, что в таком случае под милицейский каток попадут все.

После наглых выступлений вражеских радиоголосов последние тормоза слетели, было дано указание – делайте что хотите, но дайте результат. И вот все камеры забиты задержанными, арестованными. И с этими людьми кому-то надо работать. Изымать образцы почерка, проверять алиби. Оперативники не спали сутками. Возникали бесчисленные версии и тут же отпадали.

Милиция лютовала. Но только вот пока без толку. А конвейер продолжал работать. Задержание, камера, неудобные вопросы – очередной фигурант отработан. Следующий.

Больше всего сотрудников угнетало то, что никто не знал, приведет ли эта огромная работа к результату. Казалось, что этот процесс бесконечен. Это когда преступление уже раскрыто, хорошо с улыбкой вспоминать, как нелегко приходилось, но все же напряглись, проявили чудеса оперативной смекалки и справились. И совсем другое, когда ты лопатишь пустую породу тоннами, без конца и края, и не знаешь, блеснет ли в ней когда-нибудь драгоценный камень.

Но все эти эмоции побоку. Есть задача. Есть план. Есть методика. Надо работать. До упора.

Очередной рабочий день. В кабинете отделения милиции в Центральном районе Абдулов и Ганичев допрашивали вора в законе по кличке Деверь, который, как ходили слухи, отвечал в Свердловске за общак – эдакую воровскую кассу взаимопомощи, главная задача которой греть зону, то есть обеспечивать ее всем необходимым – водкой, деньгами, чаем, а то и наркотиками.

По Деверю местные оперативники вытащили на свет божий старое дело по кражам из сельских магазинов, по которому в свое время не нашлось достаточных оснований для ареста. Но теперь все изменилось, прочь слюнявый либерализм. Хочешь жить спокойно, вор, – давай говорить по душам и смотреть, чем можешь помочь в борьбе с душегубами.

Деверь сначала попытался встать в гордую позу – мол, вору по законам и понятиям с мусорами по душам говорить не пристало, так что пусть делают с ним что хотят. Но тут Ганичев за него принялся со всей пролетарской ненавистью.

– Ты у меня заговоришь, урка драная.

– Не будет разговора.

– Будет. Или ты, тварь, сдохнешь тут же, – Ганичев встал, зашел за спину вору и перехватил дыхание фирменным энкавэдэшным хватом – обучали в его конторе ох как хорошо. – И прокуроры меня простят.

Отпустил он вора, когда у того уже глаза закатились.

Абдулов, не привыкший к таким крайностям, изумленно взирал на происходящее.

– Не будет разговора, мусор, – выдавил Деверь.

– Тогда продолжим, – Ганичев взял вора за шиворот.

– А не круто забираешь, начальник? – процедил Деверь, сплевывая кровь из прокушенной губы. – Не боишься на перо случаем нарваться?

– Боюсь? – Ганичев засмеялся. – Да ты представить не можешь, где и когда я страх потерял навсегда. И больше я его не видел, Деверь.

Правда, что этот уголовник знает о страхе? Где был у Ганичева этот страх, когда он останавливал с одним «ТТ» наперевес в сорок первом бегущих с позиций бойцов и пинками возвращал их в строй, чтобы вместе с ними принять на себя атаку отборных немецких крыс? И когда голыми руками брал диверсантов, которых забрасывали в тыл советских войск немцы тысячами, и потрошил их на месте, выбивая показания? Или, может, страх был, когда расстреливал собственноручно паникеров, ощущая, что и ему может прилететь в спину пуля? Или когда вешал пособников бандеровцев, творивших такое, что даже фашистским палачам становилось плохо? Когда умирал в снегу под Сталинградом? Или когда внедрялся в банды в Ленинграде и его там ставили на ножи? Нет его, этого страха, у опера давным-давно. И жалости тоже давно нет. Ганичев разучился в первые дни войны жалеть и себя, и других, разделив весь мир на своих и врагов. И горе тому, кого он считал врагом.

– Слушай мою биографию, Деверь. Я с сорок первого в СМЕРШе. Потом в отделе по борьбе с бандитизмом. Ты не представляешь, сколько врагов передавил. Тебя раздавлю, как вшу платяную, и не поморщусь. Ну что, вкусил прелесть нашего разговора?

И Деверь своим подлым воровским чутьем все понял. И сдулся:

– Ладно, не бесись, начальник. Разговор будет с глазу на глаз. И все, разошлись как в море корабли.

– Договорились, – кивнул Ганичев, усаживаясь на свое место. – Деверь, ты же общак держишь. Тебя в сорок седьмом законником короновали.

– Слышь, начальник, какой общак, – досадливо махнул рукой вор. – Это все уже из прошлого понятия.

– Что, не держишь?

– Это не общак, а одни слезы. Вот раньше общаки были – это да. Приятно вспомнить.

– Иссыхает ваша воровская масть, ничего не попишешь, Деверь. Но все равно: как и раньше – какой босяк из других мест прибыл, он тебе представиться должен, разрешения на работу попросить. Не так?

– Вот несовременный ты человек, начальник. Того порядка уж давно нет.

– Так уж и нет?

– Никто его не отменял. Но редко кто соблюдает. Поэтому, кто и зачем из блатных в город приезжает, теперь уж не знаю.

– Не дави на жалость, Деверь. Говори, кто из босоты Свердловск в эти дни посетил.

– Крот из Горького заезжал. Но по делам своим. Не работал. Иначе бы в общак занес – он правильный. Вася Малыш из Москвы – тоже не на работу, а на свои терки какие-то. Вот и все.

– Все?

– Все.

– А кто шесть человек замочил, Деверь?

– Не знаю, что за ирод на такое изуверство подписаться мог, – развел руками вор в законе.

– В Америке сейчас паника – летающие тарелки в небе высматривают. Говорят, инопланетяне… Может, они?

– Может, и они. Но из наших на такое бы никто не пошел.

– Божишься?

– А чего я за других божиться буду?

Ганичев выудил у вора еще немного информации общего характера, но ничего особенно значимого. И укоризненно произнес:

– Убили шестерых. Десятилетнюю девочку. В твоем городе. Деверь. Это неправильно.

– Начальник, понял я все. Мы сами сдадим мокрушников, если узнаем.

– Вот когда сдадите, так и разговор будет. А пока вон ответь за преступления. Скажи, кто в Троицком сельмаг подломил.

– Что? – уставился на опера вор, переход к былым мелким делам был неожиданный.

– Кому ворованное скинули? – усмехнулся Ганичев.

– Да дело старое.

– Вот и посидишь за него пока. А своей братве в зоне и на воле отсемафоришь: мол, менты клятые в заложники взяли и не отпустят, пока та мокруха висеть будет, и если чего про убийц узнаете – сразу докладывайте. Понятно?

– Ну ты фрукт, начальник.

– Не нравится? Можешь ничего не делать. Прокурор дал указание дело в отношении тебя в суд направить. Ты особо опасным рецидивистом будешь признан. И в «Белый лебедь». Слышал, как там законников раскороновывают?

Деверь побледнел. «Белый лебедь» – колония в Соликамске, перепрофилированная специально для воров в законе и преступных авторитетов. Там отработана четкая система их опускания – заставляют работать, потому что больше некому, а вору работать нельзя. Ломают иерархии. За редким исключением все, кто туда попадал, подписывали обязательство об отказе от воровской деятельности, что для вора равнозначно самоубийству – больше его никто за человека считать не будет в блатной среде. Боялись воры этой колонии как огня, и угрозу Деверь воспринял как нешуточную.

– Начальник, не по-божески это.

– Не по-божески детей убивать. Все, разговор закончен.

Когда вора увели, Абдулов покачал головой:

– Эка вы с ним? Сурово так, непримиримо.

– А чего сопли жевать? Пойми, это враги. В свое время их недодавили, сейчас додавим. Только гуманности многовато развелось. В войну я их за мародерство без суда и следствия к стене ставил. А здесь…

– Жестко… Ну что, поехали на базу.

Они вернулись в Управление, застав в кабинете Маслова и Поливанова, с головой погрузившихся в изучение бумаг.

– Как успехи? – спросил Ганичев.

– Никак пока. А у вас?

– Застращали вора одного. Скинул данные на пару заезжих урок, которых проверить надо. А так больше ничего.

На столе зазвонил новенький белый пластмассовый телефон производства завода РАФ, и Абдулов взял трубку.

– Абдулов у аппарата… Ну что, молодец… Переписывай номера и быстро разбрасывай их письмом, чтобы мимо нас не проскользнули. Давай…

– Что там? – спросил Поливанов.

– По поводу облигаций. Мы установили, что дочь Фельцмана покупала их на работе. Говорила, что для отца и на его деньги. На сумму около двух тысяч рублей.

– Солидно, – оценил Маслов.

Народ любил облигации за то, что их номера постоянно разыгрывались, и выигравшим причитались значительные суммы, на которые можно было и «Москвич-407» купить, и дом построить.

– Но самое интересное в другом. Она постоянно ходила в сберкассу и проверяла, не выигрышные ли они, – продолжил Абдулов. – Но не станешь же все время таскать облигации с собой.

– То есть она переписала номера, – кивнул Поливанов. – И список где-то должен быть.

– Нашли его только что. При повторном осмотре ее квартиры. Первый раз не обратили внимания. А сейчас нашли.

– Ты додумался? – посмотрел на него Маслов. – Серджио, ты настоящий Пинкертон, и я преклоняю перед тобой голову. О тебе сложат саги.

Со вчерашнего дня Маслов именовал своего нового приятеля на итальянский манер – имя Серджио он тоже подсмотрел на кинофестивале.

– У нас на Руси былины, – отмахнулся Абдулов. – Сейчас все сберкассы оповестим, разошлем циркуляр по Союзу. Посмотрим, придет ли кто обналичивать.

– Вряд ли, – с сомнением произнес Поливанов. – Подождут, пока все утихнет.

– Ну, часто мы недооцениваем жадность уголовного элемента, – сказал Маслов.

– Тут ты прав, – согласился Ганичев. – И дурость…

Глава 16

Грека задержали.

Просто и незатейливо – подошел к нему у вокзала милиционер с двумя дружинниками – красавцами и спортсменами, кровь с молоком. Грек посмотрел на них и четко понял, что не уйдет. Здоровье и годы уже не те, а перо дома оставил – с ним на улицу не показывался, знал, что менты на каждом углу и копытом землю роют. Предпочитал обычный перочинный ножик – порешить им человека можно так же спокойно, как и финкой, а трений с законом никаких. Но ножик сейчас не поможет.

– Ваши документы, гражданин, – произнес рядовой милиционер, молодой, ушастый и весь светящийся энтузиазмом.

«Пузо бы тебе пропороть», – с чувством подумал Грек, но в ответ выдал лишь самую свою лучезарную улыбку: казаться добрым и безобидным – очень полезное искусство.

– А что случилось, товарищ милиционер? – спросил он.

– Вопросы я задаю. Вы отвечаете.

– Конечно, конечно, – Грек протянул паспорт.

Милиционер пролистал его раза три, пытаясь что-то выискать, но ничего крамольного не увидел. Все равно отпускать ему этого человека определенно не хотелось.

«Ну и нюх у него, – с уважением подумал Грек. – Далеко, легавый, пойдет. Если пером не остановят».

– Пройдемте в отделение, – козырнул рядовой.

– Зачем? Я же опаздываю, товарищ милиционер.

– Все опаздывают. Положено.

– Ну, положено так положено, – покладисто согласился Грек.

Его, как под конвоем, повели в отделение. При этом милиционер был угрюмо сосредоточен, а дружинники веселились и засматривались на девчонок, но все же и о конвоируемом не забывали, присматривали за ним строго.

Сдали его как подозрительного. Посадили в камеру доставленных, полную цыганами. Также там были двое бродяг, путь которых лежал на год в зону или в спецприемник, где их побреют, пропылесосят и выдадут путевку на работу и жительство в колхозах.

– Давно от хозяина? – придвинувшись на лавочке, заговорщически осведомился нечесаный скиталец.

– Какого хозяина? – удивился Грек. – Я сам себе хозяин.

– А по повадкам вроде на блатного похож, – разочарованно протянул бродяга.

– Да ладно тебе, друг. Работяга я. Ну побаловался по молодости немножко. Но война все списала.

– Обознался. У меня самого десять ходок, – с гордостью объявил бродяга. – Сперва за кражи. Потом все за бродяжничество.

– Так осесть тебе надо давно, – нравоучительно изрек Грек. – Хозяйство завести. Семью.

– Знаю. Но душа не дает. На простор рвется.

– Так бывает.

– В Свердловск этот я по дури поперся. Думал, город как город. А у них тут какое-то убийство лютое было. Так что теперь всех подряд хватают. Вот и взяли. Сейчас год дадут. Зимовать как раз в зоне придется. Но это нормально. Хотя бы в тепле.

– Ну, желаю тебе удачной отсидки.

– Спасибо, добрый человек. И тебе того же, – с хитрым прищуром изрек бродяга.

– Типун тебе на язык…

Вот так и поговорили.

Через полчаса Грека проводили в комнату, на которой было написано: «Оперуполномоченные уголовного розыска». Это не радовало. Все складывалось хуже некуда. Если его станут крепко прижимать, надо будет думать, как рвать отсюда когти.

В кабинете его ждали двое. Молодой, комсомольского призыва, оперативник, горячий и запальчивый. Второй чуть постарше, с рыжими волосами, лицо простоватое, но по манере держаться сразу видно опытного легавого. Взгляд рассеянный, но будто пронзает насквозь. С этим нужно ухо востро держать.

– Капитан Абдулов, – представился рыжий. – Вопросов к вам, гражданин, несколько.

– Отвечу на все! – с энтузиазмом воскликнул Грек.

С утра Абдулов прокатился по отделениям, чтобы в очередной раз посмотреть на доставленных – нет ли представляющих оперативный интерес. Бродяги и цыгане его не слишком заинтересовали, но тут постовой доложил, что на вокзале наткнулся на подозрительного субъекта. И старший оперуполномоченный решил лично посмотреть на него.

– Рукава рубашки закатайте до плеча, – потребовал Абдулов.

Грек послушно закатал рукава и представил на обозрение филигранно выполненную татуировку – карты, ствол, русалка.

– Рубашку расстегните, – продолжил Абдулов.

– Ну, прям медосмотр, – улыбнулся Грек, расстегивая рубашку.

Сейчас он благодарил бога, что никогда не злоупотреблял татуировками. Конечно, татуировка для блатного – это и его автобиография, и подтверждение статуса. За каждую татуировку, которая что-то означает, перед братвой отвечать надо, порой и кровью. Но ведь и легавые умеют эти биографии читать.

– Где сидели? – продолжал напирать Абдулов.

– Да по молодости. В Воркутинском крае.

– По какой статье?

– За кражи личного имущества. В колонии и наколол сдуру пару наколок. Вон, одну свел на запястье. А эту пока не смог.

– Сами откуда?

– Из Воронежа.

– Давно прибыли?

– Да вчера на поезде. В двенадцать сорок.

– Работаете?

– Уволился с завода железобетонных изделий в Воронеже. Приехал в ваш город счастья попытать.

– В наш город? – Абдулов уселся на стул и насмешливо посмотрел на стоявшего в центре комнаты Грека. – А рядом с Воронежем ничего не нашлось? Не ближний свет.

– Ну…

– Да вы не молчите. Я внимательно слушаю…

Нужно было что-то срочно говорить. Самое худшее, что менты все могут проверить. Грек извлек последний козырь из рукава.

– К зазнобе своей. Остепеняться надо. Жена-то моя померла. Вот и вспомнил о подруге.

– Что за подруга? Где живет?

– Любаша. На улице Каляева живет.

– И она знает, что ваша подруга?

– Конечно.

– Как ее найти? – Абдулов сыпал вопросами без остановки. – Где работает?

– На дому работает. Портниха она.

– Предлагаете на дом к ней прокатиться? – усмехнулся Абдулов.

– Заодно и костюм пошьем, – встрял молоденький оперативник.

– У ее соседей телефон есть. Позвоните.

– Номер?

Грек назвал номер.

Молодой оперативник стал накручивать диск. Когда на том конце провода ответили, вежливо заговорил в трубку:

– Здравствуйте. Из милиции звонят. Соседка ваша нужна, Любовь, как по батюшке, не знаю… Уж позовите, сделайте одолжение.

Минут через пять Любовь Норкина подошла к телефону.

Оперативник принялся задавать вопросы. Отвечала она без запинок, как и было оговорено заранее на всякий случай – да, вчера приехал сердечный друг, переночевал в сенях, но она женщина приличная, терпеть такого долго не будет и спровадит его на четыре стороны. Коль хочет работать, пусть на комбинат ЖБИ идет, там рабочие требуются и общежитие дают. А она не хочет, чтобы на нее косо люди смотрели.

Грек удовлетворенно прислушивался к разговору. Молодец, Любаша. Запудрила этому щенку из служебного питомника мозги так, что тот поплыл и поверил во все.

– Подтверждает, – разочарованно сказал оперативник, кладя трубку.

Абдулов еще задал порядочно вопросов – по биографии, по географии мест, на которые Грек ссылался. Где оставил военный билет. Как звали хозяина в колонии. В каком отряде был, кто смотрел за зоной.

Грек благодарил сейчас про себя опытных чернушкиных (так называют поддельщиков документов), которые за добрую часть приискового золота постарались на славу и вместе с паспортом сделали и биографию. Которую он заучил очень хорошо.

– Ладно, – Абдулов потерял к доставленному интерес и приказал молодому оперативнику: – Пробей его по Воронежу. Сфотографируй. Если ничего нет – отпускай. Если малейшее сомнение – звони.

– Есть, товарищ капитан.

Всю ночь Грек провел в камере. Честно попытался заснуть, но от бомжей исходил неприятный запах, цыгане что-то ворковали по-своему, срываясь на крикливые возгласы. И нервы были уже ни к черту.

Все зависело от того, как глубоко будет копать молодой волчонок. Поверхностную проверку его документы выдержат – действительно, есть такой человек, проживает по такому адресу, шатается обычно неизвестно где. Но если начнут копать глубоко – тогда фотографии по фототелеграфу достаточно, чтобы все рухнуло.

Он надеялся только на то, что оснований его держать долго милиция не имеет – все-таки не тридцать седьмой год. А для глубокой проверки необходимо время. И таких задержанных, как он, сотни. И он молится воровской молитвой, чтобы пронесло. Шептал еле слышно:

– Одейся светом, яко ризою, простирая небо, яко кожу, покрывай облаки препояса поясом Пресвятые Богородицы. Свяжи уста, языки и гортани у князей и бояр, и управителей, и вельмож, и у всяких властителей, и у приказных служителей, подьячих и моих супостатов…

Утром дежурный распахнул решетчатую дверь камеры доставленных и кивнул:

– На выход.

В тесной комнате перед дежурной частью он высыпал на стол все изъятое у Грека – деньги, паспорт, ремень, шнурки, перочинный нож.

– Посмотрите, все ли на месте? Все? Распишитесь… Вот здесь, да… Если будете проживать в городе больше семи дней, обязательно встаньте на учет в паспортный стол.

– Конечно, – заискивающе закивал Грек. – Закон исполнять надо.

Он вышел из отделения, ощущая, что ноги едва его слушаются.

В лицо светило ласковое весеннее солнце. Казалось, за эту ночь мир обновился, стал гораздо уютнее, доброжелательнее. Это ощущение знакомо только тому, кто вырывался из тюрьмы. Для других это обыденность, и они много теряют. Когда оставляешь за спиной мрачные камеры с запахом хлорки и страданий, будто происходит какое-то обновление мира и себя.

Но долго радоваться жизни не получилось. Мрачные мысли навалились. В городе становится горячо. По большому счету, надо съезжать отсюда после того, как засветился. И от Любаши точно валить надо… Но это на первый взгляд. А если здраво рассудить – в каком-то отделении его задержали в числе тысяч таких же неудачников. Ну и что? Кто о нем вспомнит?.. А съезжать – так его дела здесь держат крепко. Братья Калюжные добыли обрез охотничьего ружья. И собирают сведения о перевозке зарплаты инкассаторами. Там деньги большие должны быть. Вот выгорит дельце, после этого и настанет пора уходить отсюда – уже навсегда. Можно даже этих дураков братьев с собой прихватить – все-таки сколотить банду, да еще из проверенных душегубов, дорогого стоит. Они на него еще поработают…

Так что придется ему пока остаться в Свердловске. И возвращаться к Любане. К Норке. К ее безумным ласкам и шампанскому с икоркой. К ней…