Текст книги "Жемчужина, выпавшая из короны. Любовный исторический роман"

Глава пятая

Прошло два дня. Письма (все восемь!), отправленные Ванде Орловым, остались без ответа. Как объяснить ей, что он её по прежнему любит, что не спит ночей, представляя её милый образ, что то досадное недоразумение было вызвано передозировкою брома?

Необходима была личная встреча. Чаепитие по понедельникам отменено баронессой не было, стало быть, можно будет прийти с достойным подарком и объясниться. Но до понедельника было ещё далеко, а поручик изнывал от нетерпения. Попытка присоединиться к группе конных поклонников результатов не дала: к баронессе было не пробиться, а она его как бы и не заметила – так, скользнула взглядом. Поговорить, таким образом, не удалось, так и плелся в конце кавалькады.

«Подарок, нужен подарок! Но, что подарить-то? Всякие картиночки-шкатулочки тут не подойдут, тут впору деревню с мужиками… Привезти красавицу в имение и объявить: сие все Ваше, Ванда Леопольдовна, сколь глаз окрест видит! М-да… Только сейчас осень, пейзаж не впечатлит даже купчиху, не то, что такую утонченную натуру, как Вандочка…»

Поручик глубоко вздохнул и задержал в груди воздух. Это помогало сосредоточиться. И, точно! Родилась мысль, достойная всестороннего рассмотрения.

Ванда все эти дни дулась на Орлова и нарочно не отвечала на его письма, хотя читать их было приятно. Решила помучить молодого человека, не прощать же сразу! Мало того, что не смог соответствовать, бессилие, понимаешь, навалилось, так ещё и домой не проводил, противный! Ночью одну отпустил, по темным улицам! А ежели б разбойники напали по дороге? Или, того хуже, насильники? Мало ли, что она не велела провожать себя! Мог бы сзади ехать тихонечко верхом, как бы незаметно. Насильники – прыг из темного переулка, а тут месье Орлов: ба-бах из пистолетов! А потом саблей – р-раз! И голову долой! … Нет, ежели насильник, то лучше не голову, а…

Вспомнила, как в среду Леонард гарцевал на своём гнедом ахалтекинце, безуспешно пытаясь поймать её взгляд. Ничего, пусть потомится! Она уже знала, что будет дальше: притащится в понедельник, будет с видом побитой собаки заискивающе заглядывать в глаза, вилять хвостиком… Но она будет холодна, как мрамор! Да! А когда даст подарок (интересно, что он придумает? Уж наверное, что-нибудь посолиднее, чем картиночки-часики!), Ванда позволит поцеловать руку… самые пальчики!

Купец первой гильдии Севостьян сын Кондратьев Алтухов вернулся в пятницу домой на два часа ранее обычного. Жена Акулина, увидев его, встревожилась:

– Уж не захворали ли, Севостьян Кондратьевич? Али худое что приключилось?

– С чего ты взяла? – ухмыльнулся купец, проходя в горницу.

– Так ведь раненько сегодня Вы с конторы вернулись… – растерянно улыбнулась Акулина, уже понявшая, что наоборот, приключилось хорошее.

– Вот ты меня накорми, напои, в бане попарь… нет, в бане не надо сегодня, а потом и спрашивай! – Севостьян уселся в кресло и протянул ей ноги, чтобы сняла сапоги.

Сменив сапоги на ковровые домашние туфли, а сюртук на уютный халат, пересел к столу, на который кухарка уже тащила закуски и самовар.

Алтухов был ювелиром, самым богатым на Москве. Учился в Амстердаме, куда послал его покойный папаша, тоже ювелир. Во время пожара 1812 года умудрился сохранить и дом, и магазин, и ценности – благодаря благочестию и щедрым пожертвованиям на церковь отвел Господь от беды. Сейчас, когда Москва отстраивалась заново, коммерция шла бойко, лучше прежнего.

Выпив стопку анисовой и закусив икоркой, принял от жены чашку чая. Заложил за щеку кусок сахару, и, шумно подув, отпил из блюдечка. Чай был отменный, и заварен, как положено. Акулина терпеливо ждала, когда супруг начнет рассказывать.

После третьей стопки и второй чашки, придя в окончательно гармоническое состояние, Севостьян начал:

– Приходит, значит, сегодня поутру в магазин офицер военный. Парамошка к нему: чего, мол, изволите, Ваше благородие? А он: покажи-ка мне, что из бриллиантов есть. Парамошка разложил, что было: серьги, брошки. Колье тоже. Покрутил военный носом, и говорит: а покрупнее сей мелочи есть что-нибудь? Парамошка тут понял, что покупатель серьезный, меня позвал. Я военному объясняю, мол есть несколько камней по пять каратов, два в перстнях, два в серьгах и один без оправы. Показал. А камни-то все отменные, воды чистейшей, голубой! Князю впору!

Акулина слушала, затаив дыхание, с восторгом предвкушая развитие интриги.

Севостьян налил себе третью чашку.

– Военный, значит, посмотрел, потрогал пальчиком, губу скривил – это на отборные-то пятикаратники! И веско так, значительно, заявляет: нужон бриллиант самолучший, для подарка! За ценой, стало быть, не постою! Ну, думаю, ежели так… Полез в сейф. А тама у меня редчайший, фиалковый, в розу ограненный, – тут он поднял палец для значительности, – в пятнадцать карат адамант!

Акулина охнула и закрыла рот ладонью.

– В платиновой оправе, которая сама по себе три тысячи стоит! – продолжал Севостьян, – Кулон, значит. Для покойной (тут он перекрестился) княгини Долгорукой ещё до войны спецзаказ. Князь тогда аванс заплатил, а тута война, княгиня померла от горячки, и не выкупил он, стало быть, кулон-то. Достал я его, показываю военному. У того аж глаза замерцали, аки угли, и усы задергались! Беру, говорит! Под цвет глаз аккурат, дескать, подходит!

Акулина снова охнула.

– Не охай ты, с мысли сбиваешь! – строго попенял ей Севостьян, – Да, так значит, я ему цену объявляю: пятьдесят пять тыщ! Ну, конечное дело, торговаться приготовился. Тыщ на восемь опустил бы, коли стал бы офицер бороться. Только не стал он торговаться! Жди, говорит, твоё степенство, после обеда деньги принесу, а пока никому не продавай и не показывай даже! Вот и аванс, десять тысяч – и пачку ассигнаций на прилавок: шлёп!

Акулина только пискнула, но супруг не обратил на это внимания.

– И принес! Сполна денежки принес посля обеду! – он радостно захохотал, – Раз в десять лет такая коммерция бывает! Закрыл я магазин и контору, Парамошке три рубли дал: гуляй, говорю!

– Да кто ж это был-то, Севостьян Кондратьевич? – тихонько спросила ошарашенная Акулина, – Такой подарок королевне заморской впору!

– А кто ж его знает! Не назвался, значит, – купец промокнул бороду салфеткой, – Только, сдается мне, что не простой это был офицер.

Но Акулина уже не слушала благоверного. От деверя свекрови, состоящего в свойстве с кумой шурина двоюродного брата булочницы Прасковьи, служившего в ресторации помощником соус-повара, она слыхала, что обедал у них намедни богатый усатый иноземец не то из Гишпании, не то из Персии! Точно, он это кулон купил, более некому! Баба уже предвкушала, как разинет рот кума, услышав сию новость. Стул под седалищем, казалось, раскалился, ноги зудели немедленно отправиться в путь. Акулина заёрзала от нетерпения. Ой! Скорей бы Севостьянушка чай пить заканчивал!

К вечеру уже вся Москва шушукалась о проданном синем адаманте величиною в кулак, нет, в два кулака! А купил, якобы, за целую телегу золота, заморский инкогнито (по русски – прынц) для полюбовницы своей, шамаханской царицы…

Поручик Орлов держал на ладони драгоценный камень, любуясь искрами и радугами, вспыхивающими на гранях. Камень был густого сине-фиалкового цвета, в точности, как глаза богини. При одной мысли о том, как она улыбнется и простит его, в животе разлился восторженный холодок, как перед атакой французов на его батарею. Под огромные проценты Леонард заложил имение в банке за семьдесят тысяч, но не жалел об этом. Как-нибудь выкрутится, перезаймет у друзей, да и дядя поможет, ежели что.

Спрятав покупку в потайное отделение шкапа, решил проветриться – съездить в офицерское собрание. Давно не общался с товарищами!

Войдя в залу, он увидел Михайлова с Петровским, пивших вино в компании с каким-то господином в иноземном мундире.

– О, Лёня! Иди к нам! – позвал Петровский, подкрепляя приглашение взмахом руки.

Леонард приблизился.

– Знакомьтесь: поручик Орлов – Дон Педро ди Трастеверра, неаполитанский военный атташе.

Поручик щелкнул каблуками и пожал протянутую руку. Дон Педро был ненамного старше его самого. На бледном лице топорщились усы фасона «король Фердинанд». Он был уже изрядно пьян, язык заплетался. Говорили об отречении Буонапарта, о перекройке границ Европы. Орлов, как недавно вернувшийся с театра военных действий, рассказал про Францию, осаду Парижа, вручение наград государем-императором. Через полчаса дон Педро потребовал хересу. Херес принесли, но неаполитанец, попробовав, сморщился и заявил, что сей Кипрский херес слишком сладок. Возник небольшой переполох, но другой марки не нашлось.

Но дону Педро было уже все равно, он сломался и задремал.

– Богатейший человек! – кивнул на него Петровский, – Говорят, сегодня все бриллианты скупил на Москве! Целых пятнадцать фунтов!

– Да ну? – хором удивились Леонард с Александром.

– Говорят! – пожал плечами капитан и налил себе хересу, – Х-м! А на мой вкус – превосходное вино! И вовсе не сладкое!

– Да на что ему такая прорва бриллиантов?

– Ну, ясное дело: для подарка! У него тут зазноба, персидская княжна.

– Да ты што-о! А что же мы не знали? Где она остановилась-то? Давно приехала? – засыпали капитана вопросами поручики.

– Сие неведомо, – развел руками нетрезвый Петровский, – Княжна здесь инкогнито и на людях не бывает.

– Интересно бы с нею познакомиться! – задумчиво протянул Михайлов, подкручивая левый ус, – Красивая, наверное!

– А Ненила как же? – ехидно прищурился Орлов.

– Ну, Ненила, ну и что? – Михайлов залихватски осушил бокал, – Ненила… она, понимаешь, дома… А тут, может, персидская княжна! Сроду персидских княжнов… княжен не видал… Представьте, г-господа: на ней – пятнадцать фунтов бриллиантов сверкают!

– Наверняка субтильная! – снова подколол его Леонард.

Ответить Александр не успел.

Двери распахнулись, и, легко преодолев сопротивление лакеев, в залу вошла, нет, вплыла боевым фрегатом красавица-богатырка ростом с правофлангового гренадера и весом пудов на семь. В красном высоком кокошнике, узорно расшитом золотой и серебряной канителью, с жемчужинками по гребню. Красный же атласный сарафан выглядывал из под шикарного лисьего салопа. На ногах были сапожки красного сафьяну. Белое нежное лицо, но на ланитах – яркий природный румянец. Густые насурмленные брови. При виде её в офицерском собрании воцарилась мертвая тишина, так все обалдели. Кто-то пролил вино, кто-то поперхнулся сигарным дымом, кто-то споткнулся о собственную саблю. Красавица, приблизившись к столику друзей, наклонилась и молча поцеловала Михайлова взасос таким долгим поцелуем, что поручик посинел от недостатка кислорода. Затем проворковала глубоким контральто:

– Премного благодарны за подарок, Александр Борисыч! А пойдемте уже домой, время-то позднее!

При этом она так кокетливо изогнула свой мощный, но стройный стан, что ни у кого из присутствующих не осталось сомнений, что она сделает с поручиком, оказавшись с ним наедине.

Михайлов встал, и оказался самую чуточку пониже Ненилы (это была она, кто же ещё!).

– Прошу прощения, господа, вынужден Вас покинуть! – наклонил он голову, и смятенно добавил по французски:

– Она нашла кокошник и сарафан! Хотел подарить вечером… Ой, что будет! Зацелует до смерти! Изомнет, как цвет!

И, влекомый за руку, покинул залу.

Проснувшийся дон Педро развязно крикнул вслед по итальянски:

– Буона фортуна! – и заснул снова.

Капитан Петровский потряс головой, приходя в себя.

– Вот это, слушай, да-а! Куда там персидской княжне! Как думаешь, Лёня?

Леонард только промычал нечто нечленораздельное, ибо язык прилип к гортани от потрясения.

И наступил долгожданный понедельник. Мучимый любовным томлением, Леонард начал собираться в гости за два часа. Отпаренный и отглаженный мундир сидел на нем, как влитой. Усы, завитые и закрепленные воском, смотрелись багинетами. Сапоги исступленно сияли, как будто в них был собственный источник света. Смазанные специальной помадой волосы – тоже. Над пробором Данила колдовал минут сорок, укладывая волосок к волоску. А из носу волосы были, наоборот, безжалостно повыдерганы пинцетом! Сам нос, покрасневший после сей экзекуции, пришлось припудрить. Посмотревшись напоследок в зеркало, и оставшись довольным своей внешностью, поручик взял букет хризантем, потрогал коробочку с подарком в потайном кармане, перекрестился на икону Богородицы Всех Скорбящих Радость, и вышел на улицу, где поджидал его уже Емельян.

– На Тверскую! – скомандовал Леонард.

По дороге кобыла остановилась оправиться. Когда прибыли на место, седок сделал заявление, от которого Емелю бросило в дрожь:

– Ты, любезный, ближе к вечеру кобыле клизму поставь, дабы подобного конфуза перед дамою не приключилось!

– Дак, Ваше благородие… – попытался трепыхнуться извозчик, но Орлов, сверкнув очами, гаркнул:

– Не рассуждать!

Когда он покинул экипаж, Емельян заскрежетал зубами от возмущения. «Експлуататор! Самодур! Угнетатель!» – кипел его разум возмущенный, – «Клизьму кобыле – это не издевательство ли? Мало того, что с мылом её мою, ещё и клизьму, за те же деньги! Да самому тебе клизьму трехведерную!»

Но деваться было некуда, и он, вздыхая, поехал в аптеку покупать каучуковое чудо медицины.

Ванда Леопольдовна была холодна, как мрамор, и красива красотой снежной королевы: вся в серебре, как в инее. Вошедшему поручику она лишь слегка кивнула, руку для поцелуя не протянула, не улыбнулась. Букет чудных голубых хризантем велела принять горничной. Сердце влюбленного болезненно сжалось, ибо такого мороза он не ожидал. Полковник, наоборот, был сама любезность. Усадив Леонарда за стол, он завел разговор на служебные темы, скучные и неинтересные. Поручик вынужденно поддакивал, вставлял ремарки и междометия. Ванда с отрешенным видом молча пила чай.

Время шло, барон все говорил.

– Представляете, ономнясь некий неаполитанский дворянин, военный атташе, скупил все бриллианты на Москве! Целый пуд! Денег несколько возов заплатил! Для своей пассии, армянской княжны! Она, правда, на людях не бывает, живет затворницей.

– Пьер! От кого Вы сии глупости слыхали? – засмеялась Ванда.

Барон смутился:

– От… денщика. Я его с поручением в полк посылал.

– Врет Ваш денщик, как сивый мерин! – твердо заявила красавица, и Петр Иоганнович примолк, не рискуя спорить.

Леонард был в отчаянии: приличия требовали уже заканчивать чаепитие и откланиваться, а он так и не объяснился с любимой… и не вручил подарок! Что придумать, какой отвлекающий маневр?

На выручку пришла сама Ванда. Она чувствовала, что месье Орлов находится в последнем градусе нетерпения и вот-вот уйдет, так и не прояснив ситуацию. А это может привести к непредсказуемым последствиям! Стреляться ещё вздумает, или, того хуже, другую бабу заведет. И тогда все недоподаренные подарки достанутся не Ванде! А баронесса уже вычислила подарок: на левой стороне груди поручика, под мундиром, виднелись очертания маленькой коробочки. Сделав неловкое движение, она опрокинула чашку с чаем мужу на… г-м… интересное место. Ошпаренный полковник заорал и вскочил, суча от боли ногами. Горничная с салфеткой кинулась на помощь.

– О, Пьер! Я такая неловкая! – мелодичным голоском прожурчала Ванда, – Надеюсь, Вам не очень больно?

Муж только махнул рукой и удалился менять панталоны. Чай, к счастью, уже подостыл, и настоящего ожога причинному месту не причинил.

Леонард дрожащею рукою расстегнул пуговицу и достал заветную коробочку из кармана.

– Ванда Леопольдовна! Позвольте преподнести Вам сей скромный сувенир, знак моей к Вам любви! – произнес он непослушными прыгающими губами.

На миг вся жизнь повисла на волоске. Вдруг не возьмет? Тогда остается только пуля в висок!

Медленно протянув прекрасную обнаженную руку, Ванда приняла дар. Открыла. Ух, ты! Такого она не ожидала! Сине-фиалковый бриллиант заискрился, замерцал, рассыпался сотней радуг в колеблющемся свете люстры. Ничего красивее и шикарнее она до сих пор не видала даже на придворных балах, даже на самой государыне-императрице! Затейливая платиновая оправа в виде мифической птицы придавала камню ещё больше очарования. Витая, платиновая же цепочка… Кулон, значит! Что ж, очень хорошо… Замечательно будет смотреться в ложбинке между грудей! Но, сколько же он стоит?

«Очень дорого!» – поняла красавица.

– Помогите же мне, Леонард Федорович! – обольстительно-лукаво улыбнулась Ванда, – Застегните замочек, должна же я посмотреться в зеркало!

Поручик был прощен. Поняв это, он, путаясь неуклюжими пальцами, замкнул цепочку на стройной длинной шейке. Восторг переполнял душу!

Ванда подошла к зеркалу, полюбовалась собой, ненаглядной. Изумительно! Какой мощный акцент на бюст!

– Я подобрал сей адамант под цвет Ваших божественных глаз, – счел нужным пояснить очевидное Леонард.

Богиня повернулась, вся лучась счастьем.

– По Вашему, мне идет?

«Идет! Бежит в припрыжку!» – подумал Леонард и, наклонившись, нахально поцеловал возвращенную любимую в дэкольтэ, рядом с драгоценностью.

Любимая не возражала: за большие-то деньги пусть целует, куда хочет!

Тут вернулся переодевшийся в сухое Петр Иоганнович, радостно сообщивший, что избежал ожога. Ванда с видом раскаявшейся грешницы чмокнула мужа в лысину, отчего тот совсем расцвел. Поручик ощутил муки ревности, но виду не подал. Во, какая сила воли! Чтобы даже по блеску очей полковник не догадался о шторме в душе, поспешно откланялся. Уходя, украдкой показал баронессе оттопыренный вверх средний палец – их тайный знак, обозначающий свидание в полночь. Опустив густые ресницы, та дала понять, что придет.

Ночное свидание прошло как нельзя лучше! Оборудование, давшее осечку из-за брома, работало бесперебойно, мощно и неутомимо. Оба остались довольны друг-другом. Грустил только извозчик Емельян, по неопытности не успевший уклониться после извлечения клизмы из кобылы, и угодивший под извержение навоза. Но горюнился он только до момента расплаты: военный барин дал не один золотой, как обычно, а два!

«Благодетель! Милостивец! Кормилец!» – восторженно думал он, едучи домой и трогая языком червонцы за щекой, – «Да за два-то десятка целковых я… что хошь!»

Приехав домой, велел жене поставить себе клизму. На всякий случай, чтобы загодя привыкать – вдруг барин потребует!

Глава шестая

Дни снова потекли безмятежной чередой. Свидания с Вандой восстановили регулярность, которая облегчалась периодическими запоями Петра Иоганновича. Прекрасно иметь любовницей самую красивую женщину в мире! Но и дорого, да! Ванда Леопольдовна уже через десять дней после примирения потребовала восемь тысяч на два вечерних платья, в которых собиралась блистать на балу «Встреча Зимы» у генерала-губернатора. Деньги таяли, и восполнить запас финансов до должного уровня не было никакой возможности.

В первых числах ноября вернулся из Карлсбада дядя. Нагрянул без предупреждения, как кое-что на голову. Леонард его появлению обрадовался: во-первых, он дядю любил и крепко по нему соскучился, во-вторых – надеялся выпросить деньжат сверх установленного пособия. А может, то, что во-вторых, было во-первых!

Посидев с племянником за самоваром, Всеволод Никитич прямо, без экивоков, спросил:

– А что, Лёня, долгов-то, много наделал?

– Ну… есть долги, как не быть! – Леонард закурил, собираясь с духом, – Семьдесят тыщ. Пришлось имение заложить.

Дядя слегка оторопел от такой суммы.

– Играешь, что ли? – сурово насупил он седые брови.

– Нет… – племянник отвел взгляд, ибо было где-то как-то стыдно.

– Значит, бабы! – хлопнул ладонью по столу старик.

Леонард покивал, не поднимая глаз.

Орлов старший надолго замолчал, барабаня сухими пальцами по подлокотнику кресла.

– Вот, что, Лёня, – вымолвил он твердо и как-то неласково, – Сорок тысяч я тебе, так и быть, дам. Ну, пособие твое, доход от имения, тоже при тебе останется. Но больше – не взыщи! Не смогу.

Он наклонился ближе:

– У меня большие перемены в личной жизни, племяш! Женюсь законным браком!

Сказать, что наш поручик удивился, значит ничего не сказать! Всеволод Никитич за свои шестьдесят пять прожитых лет никогда не был женат. Мало того, он всю жизнь сторонился женщин (не подумай превратно, Читатель: мужчин – тоже!). Ходил слух, что, якобы, в юности постигла его неудача в стогу с дворовою девкой; она над барчуком посмеялась – и развился у парня стойкий комплекс неполноценности! С тех пор он повторных попыток не предпринимал, да! А тут вдруг – жениться задумал, надо же! Стало быть, получилось у старика в Карлсбаде! И понравилось! Не иначе, лечение водами помогло…

– П-поздравляю, – растерянно выдавил из себя Орлов младший, – А позвольте узнать, кто… э-э… ваша счастливая избранница?

Дядюшка надул щеки для значительности:

– Вдова надворного советника Майера, Матильда Людвиговна, из Риги.

«Во, ещё и немка!» – уныло сообразил Леонард, а вслух спросил:

– Лютеранка?

– Да, но согласна принять православие.

«Ещё бы! Без этого не повенчают!»

Помолчали.

– А когда свадьба? – догадался поинтересоваться поручик.

– Хотим до рождественского поста успеть! – скромно поведал Всеволод Никитич.

До начала упомянутого поста оставалось три недели.

«Что за спешка? Прямо не терпится ему! Седина в бороду, а бес в ребро?»

Отвечая на невысказанный вслух, но ясно читаемый во взоре племянника вопрос, Орлов старший застенчиво пояснил:

– Мотенька в тягостях. Два месяца уже.

Сие заявление поразило Леонарда, как громом, как обухом по голове, как залпом шрапнели из бронзового жерла каронады! До него, наконец, дошел весь ужас обрушившейся на него катастрофы! Ежели ранее он был единственным наследником (а на дядино наследство наш герой, что греха таить, рассчитывал!), то теперь в завещание лихим кавалерийским наскоком врывалась законная жена и будущий наследник! Или – наследница, неважно. Ясно, что доля племянника будет очень мала, ежели не вовсе символическая. И через суд не оттягаешь! Подобные тяжбы о наследстве по двадцать лет тянутся… И родственной помощи теперь ждать не приходится. Сорок тысяч, конечно, хорошо, но до конца месяца надо пятнадцать отдать, в уплату по процентам. А потом ещё, и ещё!

После ужина Всеволод Никитич уехал, обещав познакомить племянника со своею невестою на днях. И действительно, познакомил в ближайшее воскресенье, пригласив на обед в ресторации «Европейская» после свершения таинства святого крещения. Крестили фрау Майер Матрёной.

«Вот не было печали, так черти накачали мне сию… тётю Мотю!» – горевал Леонард, делая вид, что целует руку новоявленной тетушки. Она не понравилась поручику с первого взгляда: под тридцать, длинноносая, плоская, как доска, с узкими, недобро поджатыми губами, с белыми поросячьими ресницами – чем только она дядю завлекла? Но виду, конечно не подал – зачем приличия нарушать? Кроме него, на обеде присутствовали несколько дядиных друзей – соседи-помещики и однополчане (Орлов старший был майором от артиллерии в отставке). За все время Матильда-Матрена открывала рот только дважды: первый раз, чтобы ответить, как ей нравится первопрестольная:

– О да! Москва-матушка мне очень-очень нравится сильно! Много красивых церквей, красивых дворцов, добрых магазинов – как совсем в Риге! Но мало порядка очень совсем, русские мужики валяются по самой середине белого дня на улицах совсем-совсем пьяные, пфуй!

И второй раз – чтобы подробно объяснить присутствующим, как она поведет хозяйство в имении после замужества:

– Я буду делать в имении самый новый правильный порядок! Никто не пьяный, никто не бездельник. Смутьяны будут пороться кнутами об спину. Под бой барабанный все крепостные мужики будут идти на барщину нога в ногу, распевая веселую самую песню.

Говорила она по русски с заметным немецким акцентом, и голос у неё был бесцветный, под стать внешности.

От огорчения и уныния, а также жалости к самому себе Леонард крепко напился. То-есть, стоял на ногах с трудом – покачивало. Новообретенная тетушка косилась неодобрительно, но племяннику в кавычках было на её мнение наплевать. Приехавши домой, разделся с помощью верного Данилы и рухнул в постель. Уснул тяжелым пьяным сном.

Домовой под печкой досадливо поморщился: опять всю ночь перегаром дышать! У него аж глаза заслезились. Осторожно подкрался к окну, приоткрыл форточку. За окном падали реденькие снежинки, подмораживало. На другой стороне улицы, рядом с фонарем стояла до сих пор не облетевшая тоненькая березка. «Стесняется, наверное, раздеться-то! Молодая ещё!» – подумал про неё домовой Зиновий.

Ты угадал, Читатель! Нашему герою снова было необыкновенное сновидение.

Он шел через уже знакомый тропический лес, отводя руками ветви, лианы и какие-то гибкие лозы, ступая босыми ногами по мягкому перегною. Огромные радужные бабочки, потревоженные движением человека, взлетали и беспорядочно кружились над головой, чтобы малое время спустя снова опуститься на яркие цветы. Одна села на протянутую руку, и Леонард улыбнулся. Бабочка выпустила хоботок, пытаясь выпить капельку пота, но вкус сей влаги ей не понравился. Возмущенно затрепетав крыльями, она сорвалась на поиски чего-нибудь поприятнее.

Среди деревьев показался просвет, стало видно лазурную гладь моря-океана. Выйдя на полукруглый пляж, окаймленный высокими кокосовыми пальмами, Леонард присел в тени, облокотившись спиной на ствол одной из них. В двадцати саженях от него волны ритмично накатывали на песок, влача за собой пучки водорослей, пальмовые листья, а иногда – рыбку или морскую звезду. Натура пребывала в гармонии стихий, сиречь, погода была прекрасная. И ни души вокруг. «Эх, зачем я не живописец!» – отрешенно пожалел Леонард, – «Такая красота!»

Вдруг до него донесся странный звук, более всего похожий на медленный барабанный бой. Звук этот сопровождался песнею на незнакомом языке, ритмичной и несколько заунывной. Через минуту из-за мыса появились четыре огромные лодки, длиной в дюжину саженей каждая. Богатая резьба украшала борта, и на носу сих плавсредств виднелись раскрашенные деревянные идолы. Лодки были попарно соединены настилом, а на настилах виднелись шалаши. Невысокие мачты со свернутыми парусами из циновок дополняли картину. Множество полуголых, смуглых людей уже знакомого облика слаженно гребли длинными узкими веслами. С разгону лодки вынеслись на берег. Соскочившие в неглубокую прозрачную воду мужики, распевая нечто вроде: «Эх, дубинушка, ухнем!» вытащили их на песок на всю длину. Высокий мужчина в плаще из перьев и странном шипастом шлеме гордой поступью вышел на середину пляжа, сопровождаемый лишь гибкой и стройной девушкой в травяной юбочке. На гладко выбритом лице у него было торжественное выражение.

«Вождь, наверное!» – догадался Леонард и невольно засмотрелся на девушку. Несмотря на коричневую кожу, вид у неё был вполне европейский, как, впрочем, и у мужчины. Легкий ветерок шевелил стебли травяной юбочки и кокетливые шнурочки, свисавшие с чашек лифа, едва прикрывавшего очень хорошо развитую грудь. Вождь в шлеме тем временем воздел руки к небу и начал вещать ритмическою прозой:

– О духи предков! Вам я благодарен, что вы сподобили народ мой достичь сей берег островов далеких! Здесь отныне мы будем жить в согласьи и довольстве, не зная тягот, бед и утеснений! И в жертву принесем мы вам немало свиней, плодов отборных, яйценосных кур, а также деву, собой прекрасную, как океан рассветный!

Народ, выстроившийся у кромки прибоя, усердно внимал.

Леонард с изумлением осознал, что сей благородный муж говорит по русски! Мало того, с выраженным московским выговором! Странно…

Девица, заламывая руки и рыдая, грациозно опустилась на колени. В руке вождя откуда ни возьмись появилась здоровенная резная палица. Не прерывая монолога, он занес её над склоненной головой жертвы.

– Грядущий пир для воинов моих сей славной жертвой освящен пребудет!

Ого! Неужели он её сейчас…? Додумать поручик не успел. Тело само рванулось вперед! В несколько прыжков он оказался рядом с вождем и толкнул его плечом. Тот выронил палицу и с воплем рухнул на песок…

– Стоп! – загремел откуда-то громовой жестяной голос, – Убрать постороннего из кадра!

Из леса выскочили голоногие люди в разноцветных рубахах с короткими рукавами, подбежали к Леонарду, загалдели, размахивая руками. Вождь встал, держась за ушибленный бок.

– Хулиганство какое! – крикнул он фальцетом, злобно сверкая глазами, – Куда помреж смотрит! Этот псих меня чуть не убил!

– Вячеслав Васильич, успокойтесь! – вопил, подпрыгивая от возбуждения, какой-то толстяк, – Сейчас все исправим, и ещё дубль снимем! А хулигана уберем!

– А Вам я официально заявляю, что вообще отказываюсь сниматься в таких условиях! У меня монолог на пятнадцать минут, это на такой-то жаре! Глотка пересохла, а пива не дают! – бушевал вождь в кавычках, трясущимися руками пытаясь водрузить на голову шлем, – Я, батенька, в Берлине Штирлица играл, так там на съемочной площадке, несмотря на бомбежки, гестапо и руины, пиво все-таки было! А у Вас не допросишься!

– Ну, товарищ Тихонов! Ведь я же объяснял: катер сломался, завтра только в город поплывут! – плачущим голосом оправдывался толстяк, – Да и как бы Вы во время съёмки стали бы пиво пить? Пожалуйста, вернитесь на каноэ, солнце же уйдет, через полчаса камеру придется переносить на новую точку!

– Но я же весь в песке! – брюзгливо возразил ушибленный понарошечный вождь, пытаясь стереть песчинки, густо налипшие на лицо, – И дайте, в конце концов, пива, или я прямо сейчас от жажды сдохну! Да внесите изменение в сценарий, типа, мне подносят ритуальную чашу и я пью её… ну, не знаю… За приезд, во!

Вместе с песком стирался и загар, обнажая бледную кожу!

«Актер, стало быть! Но, где же сцена? И зрителей не видно…» – разинул рот виновник сего переполоха.

– Юля! Юля! Грим поправь Вячеславу Васильичу, срочно! – страстно воззвал толстяк, со вздохом протягивая актеру зеленую бутылку.

Совершенно голая (у Леонарда аж уши заполыхали от стыда!) загорелая дама, прикрытая лишь двумя символическими полосками ткани шириной в ладонь на бедрах и на груди, подбежала рысью и стала чем-то мазать лицо лицедея.

Все отвлеклись на них и про Леонарда забыли. Все, кроме симпатичной жертвы. Она, накинув нечто вроде плаща, взяла поручика за руку и потихоньку отвела в тень.

– Тебя как зовут, спаситель? – улыбнулась девушка ровными белыми зубами.

Спаситель попытался по привычке щелкнуть каблуками, но не получилось из-за песка, да и был он бос.

– Его Императорского Высочества Великого Князя Константина Николаевича, Тверского Инженерного Полка поручик Орлов Леонард Федорович! – отчеканил он, почему-то, свой полный титул.

Девушка нисколько не удивилась.

– А я – Лена. Курить будешь?