Автор книги: Илья Трофимов
Жанр: Поэзия, Поэзия и Драматургия
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Декорации: засиженное мухами утро понедельника,
Папиросный ларек без окон,
Две кривые улочки.
Действующие лица: шестеро полицейских и Луи Глатц.
Громыхание поездов предвещает грядущее чудо,
А тем временем Луи Глатц взламывает папиросный ларек
И выручает
S 14,92
Офицер Доулан видит что-то подозрительное,
Он окликает взломщика,
Но опасный, обаятельный, косящий на один глаз
Луи Глатц, этот бандит и гад,
Вынимает свой автомат
И: «Рат-а-та-тат,
Рат-а-та-тат»
И офицера поспешно уносят.
Но Луи бежал, как шальная тень,
По улочке, узкой, как коридор,
И офицеры преследовали его,
Про себя повторяя: «Позор, позор!»
И: «Рат-а-та-тат,
Рат-а-та-тат» —
Отвечал Луи, точнее его автомат.
И тогда шериф Питер Вендотти откатился от своей жены,
Выкарабкался из постели и запрыгал, трясясь от холода,
По ледяному полу,
Слушая заикающуюся речь быстрой смерти,
Обретенной кем-то в открытой аудитории,
На опустевших ночных хорах.
Выстрел, еще… Луи передернулся, заметался,
В его окровавленном черепе засело семь пуль,
И его несчастный мозг расплескался, как мыльная пена.
Потом он привстал, ухватился за водоразборный кран
И еще с полминуты не подпускал врагов.
«Я не убит! – кричал он. – В меня никто не стрелял!» —
Разносился его вопль. – «Это не мне размозжили голову!» —
Раздавался хохот, – «О,
Будьте вы прокляты!»
И, пока он не сдох, этот гад,
«Рат-а-та-тат,
Рат-а-та-тат» —
Во тьме повторял его автомат.
А офицеры полиции произносили как эхо:
«Позор, позор!»
Ласковая музыка, похожая на стоны ветра
В занавешенных окнах и распахнутых настежь дверях.
Пароходная труба без всякой пользы резонирует доносящийся
откуда-то вызов.
Пространство протягивает свой луч сквозь крыши домов,
В лабиринты улиц.
Кирпичи крошатся, стены оседают.
Душа Луи вылетела изо рта в виде котелка, сигары, коробки
Спичек и пыли, в которой он был распростерт.
Закройте окно у Доулана. У матери Луи тоже.
Засиженное мухами и тихо сходящее на нет утро понедельника.
Роберт Лоуэлл***(1917 – 1977)Завернутых в застиранный халат
По одному нас вводят в тесный дворик,
Где со стены взирает черный гомик,
И, смешанные с руганью, летят
Заигранные блюзы с балюстрад…
Рецидивисты с воем гнут решетки…
Нас взяли из туннелей, от лопат,
От готовальни, от кирки, от щетки
И заперли. На сколько лет? Еврей
Забыл все заповеди. Дни поста
За Гарлем свой лишь помнит.
Ночь. Тщета.
Но чем сильней власть возраста и тьмы
Гнетет Адама, тем, видать, скорей
Кузнечик-страх пропилит дверь тюрьмы.
Фрэнсис Вебб***(1925 – 1973)Пора высаживаться. Из объемов, масс,
Из роста, возраста, призванья, пола…
Воскресный день. Плывут изгнанницы-суда,
Бесформенные тучки, как летучий газ,
Все что-то нюхающие на руинах мола.
Сын, муж, любовник встали на свои места —
Пора страстей прошла. Покой и пустота.
Они в приемных ждут. Архаика одежд,
Стекло для чтения и минимум фразерства.
В их атмосфере всяк летуч как метеор;
Напыщенность и блеск – и никаких надежд;
Их воздух – весь наш век расчетливый и черствый.
Скрыть суть – вот для чего заводят разговор.
Закону одному подвластны все места.
Пасет свои стада гордыня-пустота.
И вдоль, и поперек успели истоптать
Стада и пастухи планету,
Которую жара и кашель растрясли.
Но тяжести закон их будет опускать
К оградам и стогам, к трудам тяжелым лета,
Коробкам сладостей, что детям привезли,
Заштопанным чулкам – все встанет на места.
Стада твои мычат и блеют, пустота.
Ее лицо – земля в пожарах катастроф,
Когда с небес, как дождь, свергаются кометы
И мегатонный взрыв во лбу горит свищом —
Стальной плитою смерть закроет этот ров.
Мужчина побежден, друг минерала, цвета,
Мелодии – всего, что почитает злом
Его пигмейка мать. Пора менять цвета.
Расторгли договор земля и пустота.
Накупят и тряпья, и хлеба, и одежд
Для универсума. И на костер событий
Для взрыва нового доставят огонька.
Неправда, что от них родился свет Плеяд.
Взгляните им в глаза. Теперь во тьму взгляните.
Так было, есть и так пребудет все века.
Она взрастет везде, поскольку все места
Равны для старости, – была бы пустота.
Джон Рассел Херви***(1889 – 1958)По вечерам, когда в полях войны
Невысохшая кровь еще дымится,
Я очень часто думаю об Йитсе.
Как он умел взглянуть со стороны
На этот ад! Он шел своим путем
Всегда один через бескрайность морга,
И ангел задевал его крылом,
Иль дух немой из книги Сведенборга.
Ему казалось, северный спирит
Глядит на танец призрачного пира
И тонкая стеклянная рапира
В густом дыму таинственно звенит.
Он говорил военному врачу,
Что белокрылым ангелом он ранен…
На то он был поэт. Но я хочу
Смотреть на вещи как простой крестьянин
И чувствовать, как чувствует земля.
Мне безразличны ангелы и черти,
Я, право, звать не стану «маской смерти»
Цветы в садах и тихие поля.
И, возвратившись с похорон друзей,
Бухгалтерскую книгу я открою,
Прикидывая урожай полей
Недавней перепаханных войною.
Хильда Дулитл***(1886 – 1961)Ни кожа, ни руно не защитит от ветра,
Ни алый плащ, ни кров
Из древесина кедра,
Ни кроны молодых лесов;
Ни можжевельнику не наклониться
К твоим ресницам, ни бутонам роз;
Болотная не встрепенется птица,
Не распоется дрозд.
Ни легкий вздох, ни слово, ни движенье
Тебя не встретит в холоде ночном —
Тебя подхватит темное теченье,
Не спрашивая ни о чем.
Уильям Олингхэм***(1824 – 1889)Не ходи, охотник,
В горы через брод:
Там гуляют эльфы —
Маленький народ:
В курточках зеленых
Шествуют гуськом,
В шапках красных с белым,
Точно снег, пером.
Водоросли в речках
Испекли блины.
Там живут в довольстве
Горных фей сыны.
В озерках стоячих
Братья их живут —
Жабы, как собаки,
Дом их стерегут.
А король их старый
На большой горе —
Ум его в тумане,
Кудри в серебре.
Речку он по тучам
Может перейти,
И от нас до Росса
Час ему пути.
В холоде и мраке
Ледяных ночей
Он пирует с феей
Северных огней:
Пленница из плена
Убежать смогла,
Но друзей и близких
Дома не нашла.
В плен ее вернули,
Спать она легла —
Будят не разбудят,
С горя умерла.
Положили эльфы
Умершую в пруд —
Ожила и стала
Королевой тут.
В пустошах, на скалах
Колкие кусты
Вырастили эльфы,
На кустах цветы.
Кто по злобе вырвал
Кустик из земли,
Те в своей постели
Острый шип нашли.
Не ходи, охотник,
В горы через брод:
Там гуляют эльфы —
Маленький народ:
В курточках зеленых
Шествуют гуськом,
В шапках красных с белым,
Точно снег, пером.
Филип Френо***(1752 – 1832)Где громоздятся днесь руины,
Вакхический был прежде храм;
Туда стремился гость чужбины,
Тревоги забывал он там.
И купол полыхал хрустальный,
И скорбь казалась далека.
Теперь лишь ворон там печальный,
Мышей летучих облака.
И жрица мертвого ковчега
Над славой попранной скорбит:
Ее фарфор белее снега
Разбит, бокал с вином разбит.
Хозяин доброго приюта,
Гостей встречавший много лет,
Не шлет сегодня почему-то
Усталым путникам привет.
Последний столб твердыни древней
Во прах низвергнуться готов —
Падут и крепость и харчевня
Под страшным натиском годов.
Там нимфы нежные блистали
И виночерпий молодой,
Уж нет их и следы пропали,
Не видно чаши круговой.
Давно ли мы в заздравном гимне
Жизнь славили – где та пора?
Где ты, король беседы зимней?
Где ты, что пела нам вчера?
Увы! Не дремлет больше Хлоя
На мшистом ложе меж камней,
Холодных стражей леса хвоя
Не возвышается над ней.
Где Хлоя? Все прошло, что было,
Глухая тишь над всем царит,
И никогда очаг остылый
Радушьем нас не одарит.
Вы, бури, вволю бушевали,
Срывали крыши вы с домов,
Из петель двери вырывали,
За кровом сокрушали кров.
Так наконец смирите ярость,
Пусть заново отстроят храм,
Чтобы в стенах его под старость
Испить хмельную чашу нам.
(С английского)
Кнут Гамсун***(1859 – 1952)Гляжу из лодки
На остров в шхерах,
На цвет зеленый
Лугов прибрежных;
Схожу на берег —
Цветы не сводят
Глаз изумленных
С меня и нежных.
И вот цветут они
В моем сердце,
И нет их краше
На белом свете;
Они беседуют,
Шепчут странно,
Смеются, кланяются,
Как дети.
Как знать? Быть может,
И я когда-то
Цветком был белым
Между цветами —
Недаром трепет
Воспоминаний
Я ощущаю,
Цветы, пред вами.
К плечу склоняюсь
Я головою,
Далеких грез
Надо мной туманы,
И ночь, сгущаясь,
Меня качает
Волною моря,
Волной нирваны.
Второй уже день на дворе снегопад.
Крыша к земле осела,
Изгородь плащ надела,
Снегирь ни зерна не найдет в кормушке —
Стоит с сугробиком на макушке,
Как папа в одежде белой.
Подлеска в новом плаще не узнать.
Снег на окне избушки,
И на крыльце, на опушке…
Легендой дохнуло в краю заметенном,
Открытые корни подобны драконам,
Посбиты ветром дерев верхушки.
Мороз, что Креститель, идет по лесам,
Дорогие перемеряя
И новые проторяя:
Чернею глаза, как орехи лесные —
Бесшумно вершит он пути потайные,
Себя узнать не давая.
День ясен, лишь ветер сбивает с пути —
Разбойник высокогорный,
И лес принизился черный
От снежных клоков на сучках древесных,
Деревья качаются в чащах окрестных
В белых серьгах узорных.
И, настом перистый снег сковав,
Мороз, как огнь, обжигает
И кожу тебе вздувает;
Рисует на стеклах кресты, опахала,
Свистит по дорогам, как бог обуялый,
И ставни с петель срывает.
Слышно, как поздний бормочет ездок:
«Кто в стороне от дровен
Мчится со мною вровень?»
И дальше мчится, уже засыпая.
Клубится, качается даль золотая,
Голос невнятен, образ бескровен.
Не дай мне, Боже, последних дней
Среди подушек и простыней,
Среди слез, скорбей и унынья.
Заблудиться дай мне в лесу густом
И упасть бездыханным в месте таком,
Где никто не бывал доныне.
Я сын твой, лес, и уж как-нибудь
Меня ты проводишь в последний путь,
Устроишь мне похороны.
Я тебе оставляю тело мое.
Пусть сойдется меня помянуть зверье,
Да жуки, комарье, вороны.
Хорошо они попируют там!
Будет дело клювам их и когтям,
Все накинутся на объедки,
Мурлыча, воя, рыча, кряхтя…
Одна только белочка, как дитя,
Мне в глаза смотреть будет с ветки.
Вот уж празднество для лесной родни!
А когда, пресыщенные, они
Разбредутся в родные чащи,
К скелету обглоданному прильнув,
В костный мозг мой стервятник просунет клюв —
Для него нет лакомства слаще.
И хочу, чтобы в ночь и о новом дне
Соловьи и пичуги пропели мне
Вместо заупокойной в храме,
И воздастся тогда мне сполна почет,
Только сыч не подгадил бы, старый черт,
Так он скверно ноет ночами.
– Ну, прощайте, друзья! – объявлю гостям, —
Дайте отдых бедным моим костям,
Пусть приляжет былое тело
Под стволы, под лиственный бугорок.
– Кто же листья притащит? – Настанет срок —
Ветер сделает это дело.
(с норвежского)
Рубен Дарио***(1867 – 1916)Чудесно плясала! Из черных зрачков
живые алмазные искры летели;
так пляшут в новеллах у дона Мигеля
гитаны на рынках больших городов.
И каждый цветок был взорваться готов
из тех, что над смуглым челом пламенели;
и эта головка на бронзовом теле
напомнила время бродячих шатров…
Взлетало фанданго, и пахла гвоздика;
о празднике жизни бесстрашной и дикой
гитарные струны вели разговор;
и женщина, в танце пьянея от страсти,
поймала, смеясь, на цыганское счастье
из рук живописца в корсаж луидор.
(С испанского)
Аркадий Штыпель
Уильям Шекспир***(1564 – 1616)Как погляжу, все, что стремится в рост,
В расцвете не протянет и мгновенья,
Что над огромной сценой сонмы звезд
Толкуют свои тайные веленья;
Что человек взрастает, точно куст,
Кого и освежает, и палит
Все то же небо: полон соков, чувств,
Изношен, высох, навсегда забыт…
Твоей непрочной молодости герб
Мои глаза позолотить не прочь,
Поскольку спорят Время и Ущерб,
За право ввергнуть полдень в злую ночь.
Так повоюем! Я любовь пою:
Все, что отхватит время – вновь привью.
Льву, Время, вырви когти; дай смолоть
Земле ее родных детей; спили
Клыки у тигра; Фениксову плоть
В его живой крови испепели!
Любую прихоть выведи на свет,
В какой угодно изойди гульбе;
Одно лишь преступленье, хуже нет,
Я запрещаю навсегда тебе:
О, не коснись зазубренным резцом
Возлюбленного чистого лица;
Пусть остается вечным образцом,
И выше пусть не будет образца.
Попробуй, тронь! Я славно свил слова,
В них молодость любви навек жива.
Нет, не по мне, когда иной пиит,
Какая ни прельсти его краса,
Предмет свой обессмертить норовит,
Пустив на украшенья небеса;
Цепляя раритет за раритет,
Совокупляя солнце и луну,
Мрак колоннад, апрельский первоцвет,
И сушу, и жемчужную волну.
Под стать любви да будет честен стих:
Любой прекрасен в любящих глазах,
Но ведь не ярче этих золотых
Лампадок, закрепленных в небесах.
К чему хвалы пустые воздавать,
Тому, чем не намерен торговать?
Тьме конных статуй, покоривших мир,
Не пережить скрепленных рифмой слов;
Ты ярче в них сияешь, чем кумир,
Засаленный неряшеством веков.
Пусть гордецов война собьет с коней,
Пусть с корнем вырвет каменщиков труд,
Живую запись памяти твоей
Ни Марсов меч, ни ядра не сотрут.
Беспамятству и смерти вопреки
Тебя укроет скромная хвала
В сердцах потомков, как ни далеки
Те, кто износит этот мир дотла.
Пребудь, пока на Суд не кликнут нас,
В стихах и в глубине влюбленных глаз.
Забвенья, смерть! забвения – кричу:
Здесь нищего не пустят на порог,
Здесь верность – на потеху палачу,
Здесь серость – благоденствия залог,
Здесь слава и почет злаченым лбам,
Здесь чистоту загубят ни за грош,
Здесь доблесть у позорного столба,
Здесь немощью в колодки вбита мощь,
Здесь вдохновенью опечатан рот,
Здесь неуч держит мастера в узде,
Здесь правда слабоумием слывет,
Здесь злоба присосалась к доброте…
Вот мир! его б я бросил, не скорбя.
Но на кого оставлю я – тебя?
Увы, ты видишь, увядает год:
В моих ветвях дрожащих – неуют,
Два-три листка желтеют, гололед,
На мертвых хорах птицы не поют.
Увы, ты видишь сумеречный свет:
Еще мой луч вечерний не погас,
Но ночь, как смерть, его сведет на нет,
На отдых опечатывая нас.
Увы, ты видишь отблески углей,
Одр смертный прогоревшего огня,
А чем питалось пламя юных дней,
То пепелищем сделало меня.
Пойми, куда сильнее любишь ты,
Когда стоишь у роковой черты.
Возненавидь, когда угодно – или,
Нет, если так, сегодня же, теперь,
Пока судьба да злоба не добили,
Стань наихудшей из моих потерь.
Наигорчайшей, только не последней;
Бей, только не в хвосте всех этих свор;
Ночную бурю зорькой беспросветной
Не увенчай, как плахой приговор.
Нет, если так, то первенствуй, иди —
А ты, душа, всю муку разом вызнай,
Чтоб все невзгоды, те, что впереди,
Одною стали бесконечной тризной.
Брось мне в лицо последние слова,
А там любое горе – трын-трава.
Дилан Томас***(1914 – 1953)Процесс в погоде сердца жар на стынь
Меняет; золотой кистень
Крушит могильный лед.
Погода крови ночь сменяет днем
В артериях; их солнц огнем
И червь живой согрет.
Процесс в глазу оберегает ум
От слепоты; дав жизни ход,
Нисходит лоно в тлен.
Погода глаза делит пополам
То мрак, то свет; бьет море наобум
В безуглый материк.
Лишь половина вызревших семян
Ложится в грунт; берет другую в плен
Воздушный сонный ток.
Есть кость и плоть; одной погода – стынь,
А жар – другой; и живчик и мертвяк —
Лишь призраки, смущающие ум.
Процесс в погоде мира состоит
В размене призраков; всяк материнский плод
В двойной тени начала и конца.
Процесс вздувает сонмы солнц из лун,
Срывает кожу с высохших колен;
И сердце отпускает мертвеца.
Единым росчерком рука смела селенья,
Ополовинила поля;
Пять королей жизнь обложили данью
И низложили короля.
Пять властных пальцев, скрюченных артрозом,
За ними – немощь плеч;
Гусиное перо покончило с убийством,
Приканчивавшим речь.
Рука, черкнув пером, изъяла пищу,
Наслала саранчу с чумой;
Хвала руке, над миром предержащей
Власть подписью одной!
Пять королей сплавляют гроб за гробом,
Не лечат ран, не гладят шелк волос;
Руке – что с сердцем совладать, что с небом;
Рука не сронит слез.
В этот едва ли не самовозгорающийся канун
Нескольких близких смертей,
Когда из всех твоих возлюбленных хотя бы один —
И он всегда узнан – не сдержит разгон
Отлетающих вместе с дыханием львов и пламен;
Из всех твоих бессмертных друзей
Кто голоса разбудил бы всей считанной персти земной
Воспрять и славу тебе пропеть —
Тот один, кто воззвал всех глубже, будет хранить покой,
Не потревожив ни одной
Из своих бесчисленных ран,
Среди лондонских, отчуждающих многомужнее горе, стен.
В этот едва ли не самовозгорающийся канун,
Когда на твоих порогах и отмелях впопыхах
Убитых незнакомцев спеленывает и расплетает бурун,
Один, кого невозможно узнать,
Звезда другого квартала, северный твой сосед
Канет по самые слезы в соленый мрак.
Он свою росную кровь омоет в мужественных морях,
Тот, кто шагнул твоему мертвецу вослед,
Кто выпрастывает голову из ленты твоих вод
И каждым своим беззвучным "ах!"
Снаряжает жерла снарядов, с тех пор как свет
Вспыхнул в его взрывающихся глазах.
В этот едва ли не самовозгорающийся канун
Всех смертей и входов,
Когда свои и чужие раненые на лоне лондонских вод
Уже отыскали твой последний приют,
Враг, один из многих, хорошо знающий, как
Светится твое сердце
В настороженной тьме, выбиваясь из шлюзов своих и пустот,
Выбьет засовы молний, замкнет солнце,
Нырнет, выкарабкается у затемненных порогов твоих,
Отжигая всех рыцарей верных, покуда из мрака
Тот, один, возлюбленный меньше других,
Не проступит последним Самсоном твоего зодиака.
И смерть не удержит своих владений.
Мертвецы, как один, отрясут свою ветхую плоть —
Войску ветра и закатной луны под стать,
Когда их чистые кости выступят в путь —
На локте звезда и у щиколотки звезда;
Их, безмозглых, достигнет благая весть,
Их, утопших, отринет морская вода;
Пусть любовники гаснут – не гаснет страсть;
И смерть не удержит своих владений.
И смерть не удержит своих владений.
Те, кто свое отлежал под изгибами толщ
В тени корабельных днищ;
Кто пляшет на дыбе, срывая жилу и хрящ,
Кто ремнем растянут на колесе;
Те, от чьей чистой веры осталась одна труха,
Кого прободает насквозь единорог греха, —
Встанут, разимые насмерть, неуязвимые все;
И смерть не удержит своих владений.
И смерть не удержит своих владений.
Больше не смеют им в уши чайки кричать средь зыбей,
И не взрывается на побережьях морской прибой;
Больше уже ни один цветок не позволит себе
В дождь запрокинуть голову под удары брызг;
Пусть каждый из них безмыслен и мертв, как гвоздь,
Головы голых гвоздей собьются в цветущую гроздь;
Их в солнце вколотят – и солнце расколется вдрызг,
И смерть не удержит своих владений.
(с английского)
Владимир Бойко
Уильям Шекспир***(1564 – 1616)Я так устал, что лучше сразу в гроб,
Когда рождается достойный нищим,
А торжествует только сытый жлоб,
И чистой веры на земле не сыщем.
Скрутили праведность в бараний рог,
И лишь в насмешку говорим о чести,
И силы покидают нас не в срок,
И не к лицу девицей быть невесте.
Искусству крепко власть заткнула рот,
Умельцем вертит свора бестолковых,
И вечно в дураках тот, кто не врет,
И зло глумится над добром в оковах.
Мне больше жить не хочется ни дня,
Но друг никак не сможет без меня.
Бей, если хочешь, только нынче бей,
Когда весь мир мне платит тумаками.
Как злой судьбе, я покорюсь тебе,
Но не носи за пазухою камень.
Едва избавлюсь от житейских бед,
За ними вслед не появляйся тенью.
Не обрекай на пасмурный рассвет
Ночную бурю – вестницу паденья.
Уж если врозь, так мешкать ни к чему:
Еще последний час невзгод не прожит.
Расстанемся теперь, и я пойму,
Что тяжелее быть уже не может.
И нынешняя мнимая беда
Перед разлукой меркнет без следа.
Уильям Карлос Уильямс***(1883 – 1963)Что же тебе скажу,
Если придешь?
Вот
Лежу, а в мыслях – ты. Любви клеймо
На мир легло.
Желтым, желтым, желтым
Въедается в листву,
Мажет шафраном
Рогатые сучья,
Вонзенные
В багряный небосвод. И света нет —
Лишь медовый след
Льется в лист из листа,
За ветвью ветвь,
Цвета мешая
На всей земле. Я одинок.
Тяжесть любви
Возносит меня,
Пока головой
Не упрусь в небеса. Смотри же!
Струится с волос нектар —
Уносят его скворцы
На черных крылах.
Наконец
Плечи и руки мои
Отдохнут. Откуда мне знать,
Буду ли вновь тебя любить,
Как сейчас?
Пусть замрет змея
под кустом,
и напишешь
слова, тягучие и быстрые,
хлесткие, терпеливые,
бессонные —
чтоб метафорой примирить
камни с людьми.
Сочиняй (не идеи —
предметы). Твори!
Цветок мой разрыв-трава
скалу пробьет.
Лью Уэлч***(1926 – 1971)Еще нет 40, а седеет уже борода.
Не проснулся еще, а краснеют и пухнут глаза,
словно в детстве от горьких слез.
Что может быть противней
вчерашнего вина? Побреюсь.
Голову суну в холодный родник и
на камушки погляжу.
Может, банку персиков съем.
Потом добью остатки вина,
стихи попишу, пока не напьюсь опять,
а к вечеру, как поднимется ветер,
усну до тех пор, пока не увижу луну,
деревья во тьме
и лань на лугу, не услышу,
как спорят еноты.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
