Текст книги "Граф Сардинский: Дмитрий Хвостов и русская культура"

Но (опять же об искренности поэтов!) насколько мы можем доверять, коллега, измайловскому рассказу? В письме к жене, относящемся приблизительно к тому же времени, что и письмо к Дмитриеву, Измайлов рассказывает о том, как заезжал в Троицко-Сергиевскую обитель и в имение графа Д.И. Хвостова, чтобы взглянуть на знаменитую Кубру. Здесь он приводит свои стихи, начертанные карандашом на стене в китайской беседке графа под стихами «раболепного Воейкова». Между тем экспромт, который он посылает жене, не тот, который он приводит в письме к Дмитриеву! Судите сами:

Певцу Кубры

 
О речка малая, Кубра!
Славней ты Тигра и Евфрата,
Славнее, чем Дунай и Ра.
Но воспоен певец тобой,
Парнасского исполнен жара,
Соперник древняго Пиндара;
Своей волшебною рукой
Прославил он тебя на лире,
И стала первой ты рекой
Во всем подлунном здешнем мире
 

[Кубасов: 35–36].

Так какое же стихотворение было начертано «насмешливым буяном» на стене китайской беседки? И начертал ли он там вообще какое-либо стихотворение или выдумал всю историю ради красного словца? Этого мы никогда уже не узнаем…

А на смерть своего зоила добрый Хвостов написал много лет спустя прочувствованную, хотя и несколько ироническую эпитафию:

 
Измайлов здесь лежит Поэт, хотя недамский,
Ему по басенкам знаком был путь Парнасский.
Огнем священных дев до смерти он дышал,
Лишь жаль, Пьянюшкина с красавцами мешал.
Но ах, закашлявшись на родине Пиндара[52]52
  То есть не в Аргосе, а в Архангельске, откуда происходил Пиндар российский Ломоносов, родившийся, по интересному наблюдению Хвостова, «в земле руд, алмазов и кокосов» (Исторический вестник. 1889. Т. 36. № 4. С. 181). Измайлов, как пишут его биографы, скончался от апоплексического удара, хватившего его во время лекций в корпусе [Кубасов: 45].


[Закрыть],
В Петрополь прискакав, скончался от удара [VII, 227].
 

Отдавая дань любви покойного к музам, Хвостов, как видим, с сожалением отзывается о его «недамских» стилистических коктейлях. Упомянутый в эпитафии Пьянюшкин – это вечно пьяный отставной квартальный надзиратель, герой известной «натуралистической» басни Измайлова. Здесь Хвостов намекает и на пристрастие самого покойного к зеленому змию: Измайлов имел (и поддерживал cвоими шуточными «автобиографическими» стихами) литературную репутацию беззаботного пьяницы[53]53
  «Александр Ефимович Измайлов, – отвечал мне на запрос об алкоголизме Измайлова знаток его жизни и творчества Олег Анатольевич Проскурин, – бесспорно, любил выпить и умело делал эту любовь частью своей “литературной личности”… [но] пьяницей в строгом смысле слова (как, например, Мерзляков, не говоря о “писателях-демократах” последующих эпох) Измайлов все же не был. Во всяком случае, примеры, подтверждающие обратное, мне неизвестны. Примечательно, что Воейков в “Доме сумасшедших” пьянство Измайлова подает именно как литературный, а не как бытовой факт (“Ходим с Музою в трактир”)».


[Закрыть]. В свою очередь, «красавцы» отсылают хвостовского читателя к измайловской басне «Два красавца» (переделка басни аббата Реира «Les deux hommeslaids»). Я почти уверен, что последняя отсылка сделана Дмитрием Ивановичем ради заключительных стихов этой басни, кои он таким образом переадресует (на тот свет) своему былому насмешнику: «Мы ближнего нимало не щадим: / В других пороки замечаем, / Других браним, пересмехаем / – А на себя не поглядим» [Измайлов 1849: 120].

После смерти самого графа Хвостова кубрское имение перешло к его вдове, а потом к странному и непутевому сыну, проводившему большую часть жизни во Франции. По воспоминаниям одного хвостовского крестьянина, Александр Дмитриевич изредка наведывался в Слободку в сопровождении нескольких барышень француженок, с которыми пировал и катался на лодках: «они, как собачки, вокруг него прыгают, скачут и все по-своему лепечут» [Свешников: 151] (как там у его родителя было: «Все звери говорят, а сам молчит поэт»?). В 1867 году это имение приобрел популярный московский фотограф Михаил Борисович Тулинов (не удержусь от каламбура, сжато выражающего социально-культурную динамику столетия: разорившегося графа сменил разбогатевший фотограф). Вместе с имением ему достались собрание древностей, включавших сундук и четки Иоанна Грозного, картинная галерея и старинная библиотека. (Впоследствии часть древностей купили у Тулинова коллекционеры братья Щукины, а дом с галереей и библиотекой сгорел.)

Летом 1867 года у Тулинова гостил его друг, знаменитый художник Иван Николаевич Крамской, сделавший несколько зарисовок этого поместья: вид села, церковь, разрушенные сараи, мельница (наверное, та самая, которую некогда воспел Хвостов) [Гольдштейн: 380–381]. Здесь Крамской начал работать над картинами «Христос в пустыне» (1872; натурщиком для образа Христа послужил бывший хвостовский крестьянин) и «Осмотр старого барского дома» (1873–1880). Последняя – лирический реквием ушедшему дворянскому укладу жизни – была вдохновлена оставленным хвостовским жилищем и – соблазнительно предположить – образом его последнего владельца, «расслабленного» старика графа Александра Дмитриевича, большого любителя француженок. «Сюжет заключается в том, – писал позднее Крамской, – что старый породистый барин, холостяк, приезжает в свое родовое имение, после долгого, очень долгого времени, и находит свою усадьбу в развалинах; потолок обрушился в одном месте, везде паутина и плесень, по стенам ряд портретов предков. Ведут его под руки две личности женского пола – иностранки сомнительного вида. За ним покупатель – толстый купец, которому развалина дворецкий сообщает, что, вот, мол, это дедушка его сиятельства, вот это бабушка, а это такой-то и т. д., а тот его не слушает и занят, напротив, рассматриванием потолка, зрелища, гораздо более интересного. Вся процессия остановилась, потому что сельский староста никак не может отпереть следующую комнату» [там же: 128]. Очень грустная картина получилась в итоге: старинные портреты на стенах, зачехленные кресла, пустота, одиночество, реализм[54]54
  К работе над этой картиной, ныне хранящейся в Третьяковской галерее, Крамской вернулся в 1873 году. Ранний, «выползовский», набросок картины, представленный на посмертной выставке работ Крамского 1887 года под номером 31 [Собко: 11], впоследствии исчез из поля зрения исследователей. По предположению С.Н. Гольдштейна, в первом варианте художник хотел изобразить наружный вид заброшенной усадьбы [Гольдштейн: 128, 339].


[Закрыть].

В творческой работе «Граф Д.И. Хвостов и Переславский край», помещенной на переславском краеведческом портале, 16-летняя Оля Ожогина, участница школы ЛиС (лесников и садоводов), постаралась «воссоздать внешний облик» забытого хвостовского имения. «В усадьбе Хвостова, – пишет юная краеведка, – практически ничего не сохранилось. Идет время, многое утрачивается в нашей истории. Уходят в прошлое талантливые люди, но бумага хранит их слова, природа – их следы. Мы прошли теми путями, которыми ходил Дмитрий Иванович, любовались тем осенним пейзажем, который не раз восхищал и вдохновлял на творчество графа. Нам представилась возможность окунуться в прошлое, прикоснуться с эпохой (sic!) графа Хвостова, и у нас возникло желание рассказать об этом другим».

Прогулка по бывшей Слободке привела автора к воспетому Хвостовым островку.

А.В. Уланов. Фотография Кубрского поместья Хвостова Слободка (Речка Кубрь зимой у Выползовой слободки) © А.В. Уланов

«В настоящее время, – сообщает Ожогина, – пруд полностью зарос, превратившись в сфагновое болото с ивовыми зарослями. Несмотря на сукцессионные изменения, бывший пруд имеет явно выраженный искусственный характер. По берегу растут старые липы на расстоянии примерно 5–6 метров друг от друга. Пруд достаточно глубок – 1,5 м, его ширина около 10 м. Остров имеет овальную форму. На нем растут три старых липы, ветлы, ель, молодая поросль кленов, дубков. Также на острове обнаружено круглое углубление диаметром 3 м. Мы можем предположить, что на этом месте раньше находилась беседка» [Ожогина].

Все вечности жерлом пожрется… («Насмешливый буян» Измайлов тут бы, наверное, пошутил, что хозяин беседки в конце концов провалился в свой поэтический ад. Интересно, как они там с Хвостовым сейчас. Примирились ли? Чай, спорят о сущности басни с Сумароковым, Крыловым и Дмитриевым. Да и в аду ли они? Надо спросить у моих спиритов.) И все же как рад был бы граф, если бы узнал, что в далеком XXI веке найдется добрая соземка, которая придет посетить его пенаты и вздохнет о старом сочинителе былых времен.

5. Легковерный

Недоверчивость – мать благоразумия.

А.В. Суворов – Д.И. Хвостову[55]55
  Эта апофтегма, приведенная Дмитрием Ивановичем в «Автобиографии» [Сухомлинов: 542], представляет собой слегка искаженную цитату из письма фельдмаршала Хвостову, датированного 29 декабря 1796 года: «Подозрение – мать премудрости» [Суворов: 317].


[Закрыть]

Перенесемся, коллега, в Петербург. Представим себе пятницу 4 октября 1779 года. В этот день, согласно камер-фурьерскому журналу, императрица Екатерина, отобедав в бриллиантовой комнате с князем Ф.С. Барятинским, В.И. Бибиковым и А.Н. Самойловым, в половине шестого вечера вместе с Его Высочеством Павлом Петровичем «изволила шествовать в Оперный дом, где, по ВЫСОЧАЙШЕМ присутствии, начата была русская комедия; по начатии ж оной, Его Высочество Великий Князь изволил отбыть в Свои пребывающие покои, а ЕЯ ВЕЛИЧЕСТВО, присутствуя до окончания спектакля, потом тож изволила отсутствовать в Свои апартаменты» [КФЖ 1779: 514].

Комедия, которую императрица досмотрела до конца, была написана молодым сочинителем, отставным (только что) подпоручиком лейб-гвардии Преображенского полка Дмитрием Ивановичем Хвостовым, находившимся тогда не в Северной столице, а в Москве, у известных нам благочестивых родителей[56]56
  По какому-то недоразумению А.Е. Махов назвал Хвостова вундеркиндом, в возрасте 12 лет выступившим с комедией «Легковерный», имевшей шумный успех при дворе. Хорошо известно, что как сочинитель Дмитрий Иванович развивался медленно, подобно его кумиру Буало, который шучивал умно и зло [Махов 1999: 18].


[Закрыть]. Называлась комедия «Легковерный», и хотя она не была первым драматическим произведением Хвостова[57]57
  В «Автобиографии» Хвостов называет в числе своих первых детских упражнений, написанных под влиянием учителя-француза Николая Депрадта, комедию «Помешательство в женитьбе» (перевод «Le mariage interrompu» Кайлява [Jean François Cailhava d’Estandoux]) [Сухомлинов: 518]. Эта трехактная комедия вышла в Москве в 1775 году. Юному сочинителю удался образ прагматичного слуги-плута Фронтина («Ты меня любишь, я тебя обожаю, так надобно поцеловаться» [действие первое, явление первое, реплика первая] [Хвостов 1775: 3]. (Такие обычаи, как выяснилось, господствуют и в школе моей дочери.) К первым пробам пера Хвостова относится и некая «История пчел, в двух частях», оставшаяся, по его свидетельству, в рукописи [Cухомлинов: 518]. Судя по всему, юный переводчик обратился к двухтомному сочинению французского писателя-натуралиста Ж.А. Базена (Gilles Augustin Bazin) «Histoire naturelle des abeilles; avec des figures en taille-douce», вышедшему впервые в 1744 году. Это сочинение представляет собой изложение теории пчеловедения знаменитого натуралиста Рене Реюмюра («Mémoires pour servir à l’histoire des insectes») и написано в форме диалога между просвещенной помещицей Клариссой и ученым Евгением (под этой маской скрывается сам автор). То есть тоже представляет собой своего рода пьеску.


[Закрыть], именно ее он считал началом своего литературного поприща [Сухомлинов: 526]. Об успехе комедии при дворе сообщил Хвостову его приятель-поэт Михайло Муравьев в программном стихотворении, датируемом октябрем 1779 года:

 
Успех твой первый возвещая,
Питомец Талии Хвостов,
Меж тем как ты далек от края
Прекрасных невских берегов,
Среди семьи, в Москве пространной,
Готовишь, может быть, другой, –
Жалею, что в сей день желанный
Не зрел ты труд увенчан свой.
С какой бы радостью безмерной
Ты слышал плески знатоков,
Когда твой вышел Легковерный,
Поверить каждому готов,
Не зная, чем решить сомненья,
Как с древа легкая кора,
Ниспадша в бурные волненья, –
Зефира резвого игра [Муравьев: 183].
 

Далее в послании к Хвостову Муравьев провозглашает наступление века русской комедии и намечает основные пути развития этого жанра – тема, несомненно, обсуждавшаяся в их литературном кружке в 1778 году. Приведем эти чудесные стихи, отражающие энтузиазм молодых сочинителей, вышедших на литературную сцену после смерти Сумарокова:

 
Комедии пространно поле,
Где новых тысячи цветов
Ты можешь собирать на воле
С своею Музою, Хвостов.
У нас теперь один Фонвизин,
Который солью острых слов
И меткой силой укоризен
Срывает маску с шалунов.
Княжнин кичливой Мельпомене
Дарует бдения свои.
Известен той и этой сцене,
Любимец целыя семьи
И муз, и граций, и амуров,
Он любит более Дидон,
Енеев, нежель балагуров,
И Сганарелей, и Мартон.
А я любил бы чрезвычайно,
Когда бы дар позволил мой,
Входить в сердца, хранящи тайны,
Быть зрителем минуты той,
Как склонность первая зачнется
Во всей невинности детей
И сердце юное проснется
<Под колереттою> своей.
‹…› Прелестных этих ситуаций
У вас бы занял мастерство,
Творец «Оракула» и «Граций»
И ты, друг женщин, Мариво… [там же: 183–184]
 

В финале стихотворения Муравьев воспевает звезду русского театра Ивана Дмитревского и предсказывает появление в скором времени целой плеяды артистов, ни в чем не уступающих европейским:

 
Вы только бдений не жалейте,
Вы, слышащи таланта глас,
Пристрастьем общим овладейте –
Родятся Росции у нас [там же: 184].
 

Заметим изящную игру слов, удачно выражающую неоклассический культурный патриотизм XVIII века: Росции (от имени легендарного римского актера – символа изящных искусств) родятся в России!

Муравьев, знавший Хвостова еще по годам учебы в академии (гимназии) при московском университете (1768–1769), был одним из первых слушателей, критиков и пропагандистов этой комедии. 14 июля 1778 года он писал своему отцу, что имел «удовольствие слышать чтение “Легковерного”, прекрасной комедии Дмитрия Ивановича Xвостова» [Космолинская: 113]. По воспоминаниям графа, именно Муравьев «имел поручение от автора нашего, с помощию известного актера Дмитревского, раздать роли и споспешествовать комедии его Легковерный, которая была представлена на придворном театре при Екатерине II, удостоилась внимания сей государыни и похвалы публики» [Сухомлинов: 526]. В ответ на приведенные выше стихи Хвостов написал следующий мадригал:

 
Я Легковерного узнав теперь успех,
К различным чувствиям стремительно влекуся;
Родил он, говорят, в Минерве росской смех:
Я радуюсь сему, но более дивлюся.
Стремясь приятеля за весть благодарить,
Боюся, Муравьев, я легковерным быть
 

[Cухомлинов: 526–527].

В примечаниях к этому стихотворению, включенному в пятый том собрания сочинений [V, 341], Хвостов рассказал о том, что похитил рукопись этой комедии из библиотеки Придворного театра «под видом преложения в стихи» и она «доселе» (1830) хранится у него. Хвостов также отметил, что первым вывел в русской комедии тип легковерного и что одна из сцен его оставшейся ненапечатанной комедии – та, в которой г-н Сплетнев уверяет г-на Добромыслова в том, что тот убит, «хотя сей последний сам ему противоречит», – послужила основой «забавной сцены» из комедии Якова Княжнина «Хвастун», в которой «Верхолет уверяет в лице Советника, что он его знает, и описывает Честона в лице совсем иным образом» [V, 401–402].

Текст первой успешной комедии Дмитрия Ивановича считался утерянным. Нам удалось его разыскать в «хвостовском архиве» Пушкинского Дома и благодаря любезной помощи Алексея Юрьевича Балакина раздобыть его копию (за что я выражаю секретарю пушкинской комиссии самую искреннюю признательность)[58]58
  ИРЛИ. Рукописный отдел. Архив Хвостова. Ф. 322. № 59.


[Закрыть]. Оказалось, что тетрадь ранних драматических произведений Хвостова включает два варианта комедии – пятиактный (более поздний) и трехактный (очевидно тот, что был представлен в Придворном театре в 1779 году).

Сюжет комедии (в ее первоначальном варианте) очень прост (откуда его Хвостов заимствовал, я пока не знаю, но тип легковерного отца был традиционным для итальянской комедии и ее французских подражаний, пользовавшихся большой популярностью при дворе[59]59
  Так, в России уже в конце 1770-х годов была известна комедия Карло Гольдони «Il mondo della luna», послужившая основой для оперы «Праведный и легковерный» Джованни Паизиелло (представлена в Петербурге в 1784 году). Напомним, что Хвостов начинал свою драматическую карьеру с перевода комедии французского воскресителя итальянской комедии масок Ж. – Ф. Кайава д’Эстанду.


[Закрыть]). Софья Простосердова любит г. Добромыслова, но ее легковерный отец (которому что «кто ни скажет, что ни скажут, вздор или небылицу, ежели назовут карла великаном, черное белым, ежели скажут, что Ивана великого перевозят в Питербург и тому поверит») собирается выдать ее за «первого жениха, который посватался». Этим первым попавшимся женихом оказывается сутяга и лжец г. Сплетнев, который пытается обманом перевести на себя деревеньки г. Простосердова, клевещет на честного слугу Трифона, узнавшего о подлоге, и наконец выдумывает, чтобы устранить конкурента Добромыслова, что тот умер, о чем ему якобы рассказали люди покойника, приехавшие на его двор. В конце комедии появляется сам г. Добромыслов, изобличающий жулика и обманщика. Трифон оправдан в глазах Простосердова. Последний раскаивается в своем легковерии и отдает Софью замуж за Добромыслова[60]60
  В финальной сцене второй редакции комедии Простосердов просит прощения у жены, дочери и будущего зятя: «легковерность бы меня, конечно, довела до погибели, в которую я и дочь хотел ввергнуть». «Я как в просонье все ето вижу, – признается доверчивый отец, – и когда вспомню, что наделал, веря всякому бездельнику, что признаюсь, что нет порока хуже легковерности, полно я по нещастию в таких летах, что не могу исправиться». На что умная и верная служанка Дарья отвечает: «Человек, сударь, того не может, что не захочет». «Конечно, – соглашается Простосердов, – и для того етот случай меня зделает из легковерного недоверчивым».


[Закрыть]. Екатерине эта простенькая комедия, как мы знаем, понравилась. Государыня была смешлива и сама в своих сатирических статьях и комедиях подшучивала над легковерием.

Я, коллега, сам легковерен, да к тому же и близорук, чем однажды воспользовался, шутки ради, мой друг ***. Однажды в чьем-то Крыму он указал мне на девушку, плывущую в сторону Турции: «Смотри, какая красивая! Поплыви – познакомься». Я поверил, бросился в воду и быстро поплыл, хотя обычно плаваю медленно, догнал красавицу на ее возвратном пути к нашему чьему-то берегу, хотел уже произнести сочиненный за время плавания мадригал и тут только увидел, что это не девушка, а бабушка. Когда я вернулся, друг мой валялся на песке от хохота. В сей притче кроется толикий узл на вкус: не доверяйте, достопочтенные друзья, никому и любите только самих себя, как настоящие литературоведы!

Приведем целиком явление, которое, по Хвостову, легло в основу «забавной сцены» из комедии «переимчивого» Княжнина:

Явление V. Простосердов, Простосердова [жена главного героя], Сплетнев, Добромыслов и Дарья [горничная-субретка]

Простосердов (увидев Добромыслова)

Что я вижу?

Простосердова (мужу на ухо)

Молчи, увидишь ты честность своего друга, и притворись, бутто в первой раз видишь етого г. Постоянова.

Простосердов

Очень хорошо. (В слух) Как я рад государь мой, что случай мне доставил щастие видеть вас у себя в доме.

Добромыслов

Я тем более радуюсь, что могу услужить другу своему Добромыслову, который сам надеется скоро вас увидеть.

Сплетнев

Да вы ето почему изволите ведать, что он скоро сюды будет?

Добромыслов

Потому сударь, что я две недели тому назад оставил его в Киеве.

Сплетнев

Да тому милостивый государь более месяца, как уж его нет на свете.

Добромыслов

Ето так для меня чудно, что естьли бы не благопристойность меня удерживала, то бы я сказал что вам не верю.

Сплетнев

А я вам и больше не верю.

Добромыслов

Так вы утверждаете что Добромыслова нет на свете?

Сплетнев

Конечно нет, потому что люди его, которыя ко мне с его обозом заезжали, мне про то сказывали.

Добромыслов

Так по етому вы его [прочно?] знаете?

Сплетнев

Как сам себя, сколько раз на руках мальчиком нашивал, да я же вам скажу, что я его…

Дарья

Вить он такой малинькой.

Сплетнев

Да, маленькой, толстинькой, белокурой.

Дарья (Добромыслову)

Как же вам не стыдно, теперь принуждены замолчать?

Простосердов (в сторону)

Екой безстыдной лжец, (в слух) теперь г. Сплетнев не знаю что сказать, не ужели в самом деле Добромыслов жив?

Сплетнев

Нет, сударь, божусь вам, клянусь совестно, что его давно нет на свете; и позволяю вам меня разругать, разбранить, и поступать со мною как с безчестным человеком ежели…

Добромыслов

Ты все ето заслуживаешь, потому что я тот самый Добромыслов, которого ты в лицо уверяешь, что его нет на свете.

Простосердов

Мне за тебя стыдно г. Сплетнев!

Сплетнев (в сторону)

Ну, видно что мне здесь не женихаться, дай бог чтоб челобитной то не успели подать.

Дарья

Ха, ха, ха! Добромыслов малинькой, толстинькой, ха, ха, хорошо же вы его знаете.

Трофим

И люди его у вас на дворе? Ха, ха.

Сплетнев

Когда все у вас в доме меня так обижают, то позвольте мне… (хочет уйти)

Простосердова

Постойте на час (мужу). Поблагодари г. Сплетнева, что он хотел тебя пустить по миру.

Простосердов (читая купчую)

Довольно етот бездельник… без сердца не могу глядеть, и так меня обманывал, так я не даром дал ему пощечину, однако он выправился.

Простосердова

Ето Трофим его вывел за руку.

Простосердов

А он было передо мною и оправился, сказать, что Трофим ат сошел с ума.

Трофим

Я сошел с ума, буди со мной крестная сила.

Дарья

Верно и тебя г. Сплетнев также в сумасшедшие, как его милость (указывая на Добромыслова) в мертвецы пожаловал.

Простосердов

Ах! Легковерность моя (к Сплетневу). Бездельник!

Добромыслов

Пожалуйте мне реляции, посмотреть, вить ето любопытно, чтобы видеть себя мертвым.

Простосердов (показывая бумагу)

Вот она сударь, вот имя ваше…

Добромыслов

Нет сударь, тут и похожева нет на мое имя; ето фамилия Промоталова.

Простосердов (Сплетневу)

Ах, он за мной читал Добромыслова, бездельник, гнусный человек, который за все мои к тебе милости хотел меня зделать нещастным, сгинь ты от сюды, я тебя больше видеть не могу, поди безсовестной.

Сплетнев (уходя)

Боже мой! Одна не удачная ложь разоряет все мое благополучие.

А теперь посмотрим, как трансформировалась эта простенькая сцена в комедии «переимчивого» Княжнина (заранее прошу прощения за длинную выписку – я люблю комедии в стихах; читать их вслух – праздник носоглотки):

 
Верхолет
Да без меня нельзя ж вам будет обойтиться:
Пришло бы ведь ни с чем Честону возвратиться,
Напрасно время здесь и труд свой погубя…
Честон
Да знаете ли вы его?
Верхолет
Как сам себя;
И этот батюшка любовника Милены
В передней у меня потер спиною стены.
Не правда ли, Полист? Вам скажет секретарь.
Полист
Бесплодно потоптав он крыльца здешних бар,
Которые ему совсем уж отказали, –
Знать, невозможностью дать чин ему считали, –
Не помню, у меня как случай он нашел –
И я его тотчас чрез графа произвел.
Честон
Божуся вам, что вы не знаете Честона.
Верхолет
Не знать его, сударь, мне не было б урона,
Но если я его вам живо опишу,
Со мною о этóм я спор ваш утишу.
Чванкина (Честону на ухо)
Не спорь, отец мой, с ним: он, знаешь, барин знатный.
Честон (на ухо Чванкиной)
Он дерзкий человек, хвастун, шалун развратный!
Чванкина (заткнув уши)
Не слышу я.
Верхолет
Что там вам смеют говорить?
Чванкина (с трусостью)
Нет… право, ничего… Изволит вас хвалить.
Верхолет
Да почему же то быть может непонятно,
Что мне Честон знаком?
Честон
Мне то невероятно
По слуху одному, который говорит,
Что, честно он служа, в передних не стоит,
Что он чрез подлости достоинств не ловитель,
Что барин – честь его, а служба – покровитель,
Что молвить за себя не просит он словца, –
А впрочем, я его не знаю и лица.
Верхолет
Так я ж вам сделаю его изображенье.
Лицо широкое его, как уложенье,
Одето в красненький сафьянный переплет;
Не верю я тому, но, кажется, он пьет;
Хоть сед от старости, но бодр еще довольно…
Честон
А я вот слышал так, что говорит он вольно:
И если бы когда и граф какой стал лгать,
В глаза бы он сказал, что граф изволит врать.
Он сух, лицо его нимало не широко,
И хвастунов его далеко видит око;
А впрочем, он во всем походит на меня.
Но чтобы всё сказать – Честон, судáрь, сам я.
Верхолет
Какое же вранье, какая дерзость эта!..
Ну, кстати ль, старичок, в твои почтенны лета
Лгать нагло…
Чванкина
Подлинно!
Честон
Нет, вам, когда вы граф,
Не стыдно ль, честности, сударь, презрев устав,
Который вам хранить…
Верхолет
Я вас не разумею.
Честон
Поди, сударь, поди, я вместо вас краснею,
А вы…
Верхолет
Полист! уже ль все письма к королям?..
Полист
Готовы все, судáрь.
Честон (к Чванкиной)
А вы, не стыдно ль вам,
Когда при вас меня уверить в том дерзают,
Что я – не я, когда притом меня ругают,
А вы, сударыня, молчание храня…
Чванкина
Ох, боже мой! на что ссылаться на меня…
Честон ли ты иль нет, я этого не знаю;
Угодно графу как, я так и почитаю.
Честон
Как! столько подлости вы можете иметь,
Чтоб уличить его в толь видной лжи не сметь!
И, быв знакомы мне, сударыня, так близко,
Хотите потакать, и потакать так низко?..
Не граф, поверьте мне, – хвастун престрашный он,
И это правда так, как то, что я Честон.
Чванкина
Так что ж, что ты Честон, хоть знаю, да не верю
 

[Княжнин: 370–373].

Следует признать, что у Княжнина получилось и лучше, и смешнее (недаром многие стихи из этой сцены стали крылатыми; правда, кто их сейчас помнит, коллега?). Но надо отдать должное и благородному Хвостову, всегда с уважением отзывавшемуся о своем литературном сопернике. В надгробной надписи «сочинителю многих прекрасных Трагедий и Комедий в царствование Екатерины Великой» граф Хвостов писал:

 
Здесь погребен творец Дидоны, Хвастуна –
Зять Сумарокова, родитель Княжнина.
Его отличный дар Россия не забудет;
Он был, и нет его, он вечно есть, и будет [V, 328].
 

Стихи эти адресованы Александру Яковлевичу Княжнину, сыну драматурга и внуку А.П. Сумарокова. Поэзия для Хвостова вообще дело семейное. Жаль, что его собственный сын не пошел по стопам отца. А внуков у графа Сардинского не было. Один он у нас.

Первый драматический успех вдохновил Дмитрия Ивановича. За десять лет он написал несколько пьес (часть из них была опубликована в «Российском Феатре» княгини Дашковой, часть так и осталась в рукописи), включая перевод расиновской трагедии «Андромаха», посвященный императрице: «Великая! Твоей особе освященной / Дерзаю малый труд и труд не совершенной / Как благодарный сын всех Матери поднесть: / Луч громка имяни ему венец и честь» [Хвостов 1794: I]. С этого времени Хвостов стал считать себя не только русским Мольером, но и русским Расином. Дух великого трагика воспламенил его, в частности, на создание героиды на смерть французской королевы Марии-Антуанетты от рук «природы извергов» французов, изменивших вначале высоким поэтическим законам, а потом и законной власти и Богу:

 
Кто мне изобразит: печаль, унынье, страхи?
Возстань, возстань, Творец безсмертной Андромахи,
Дай сердце, кисти мне заставить сострадать,
Наставь, как ты умел принудить возрыдать.
Но скорбь затмила мысль! состраждут человеки,
Мрак ночи царствует, и слез лиются реки[61]61
  Впервые это стихотворение было опубликовано в «Новых ежемесячных сочинениях» 1793 года под колоритным названием «Отрывок чувства и размышления на случай убиения Марии Антуанетты».


[Закрыть] [VII, 111].
 

Написал Хвостов и либретто к опере «Хлор-царевич, или Роза без шипов, которая не колется. Иносказательное зрелище в 3 действиях о царевиче Хлоре» (по известной сказке императрицы). Из этого зрелища мне почему-то больше других запомнился Лентяг-мурза (Потемкин), который лежит на Диване посреди пуховых подушек, покрытых старинною парчою, и поет на мотив «Ох, тошно мне»:

 
Нет забавы,
Все отравы,
Все крушит,
Все томит,
Все здесь скука,
Все здесь мука,
Долго ждал,
Я устал.
 

Тут он утыкает нос в подушки и засыпает [Хвостов 1788: 215]. Как я его понимаю!