Текст книги "Я знаю, что видел"

Глава девятая
Среда

Когда Рори было четырнадцать, он выиграл приз – настоящий. Это был эквивалент Нобелевской премии за достижения в науке для детей. Помню, как он пробирался к сцене университетского лекционного зала: маленькая съежившаяся фигурка в огромном пространстве. Когда декан жал ему руку, он застенчиво улыбался, а я все смотрел на него, медленно подогреваемый завистью, пока наконец не раскалился добела. Для этой награды я был уже слишком взрослый. Люди хлопали. Кто-то говорил про «совершенно инновационный подход» к одному из самых сложных вопросов мировой теоретической физики. Математическая составляющая там была крайне заковыристой, но он со своей гениальностью сумел прорваться сквозь нее прямо к физическому смыслу, пока остальные застряли на цифрах. Но выиграл он не только поэтому. Это было мое решение, из наших ежемесячных дебатов с отцом. И пусть я выискал его у других физиков, когда готовился к дебатам, Рори этого не знал. Он знал лишь то, что украл мой ответ.

Меня заставили прийти на церемонию. Папа обещал после нее нам – ему – стейк в латиноамериканском стейкхаусе. Позже, когда стейк был съеден, а он получил от папы свой хлопок по плечу; позже, когда мы все вернулись домой и смотрели, как папа пьет виски, а мама – вино; позже, когда трофей поместили в самый центр каминной полки, Рори, которому я за весь вечер не произнес ни слова, подошел, взял свой приз и поставил его у моих ног.

– Он твой, – сказал он, стараясь не смотреть мне в глаза. – Папа, – продолжил он, все так же пялясь в пол. – Это его. Это он решил.

Папа кивнул и сделал глоток виски.

– Он принадлежит вам обоим. Не ради науки, но потому, что вы друг друга улучшаете.

Я пытался осмыслить его поступок. Он был младше. Ему было позволительно совершать такие ошибки. Я бы, возможно, сделал то же самое в его положении. На самом деле я никогда не напоминал себе, что сам сжульничал. Или что он бы в любом случае победил. Вместо этого я сидел с трофеем в ногах, и мне было стыдно сразу за все: за трофей, за себя, за него. Через несколько часов папа уснул в своем кресле, захрапел со стаканом прямо на груди. Тогда мама поставила стакан и, не спуская глаз с папы, подошла ко мне. Она взяла мое лицо в ладони, а потом повернулась к Рори, чтобы проделать то же самое. Я заметил, что ее волосы уже начали седеть, и к тому времени она уже постоянно носила очки.

– Я всегда буду с тобой, – сказала она, – каждую секунду.

Я открыл рот, чтобы что-то ответить, но слова отказывались находиться.

– Можешь ничего не говорить, – улыбнулась она с грустью.

* * *

– …но можете навредить своей защите, если не расскажете то, на что затем будете опираться в суде. Все, что вы скажете, может быть использовано как доказательство. Вы меня понимаете?

Я снова как по щелчку возвращаюсь в реальность. Киваю. Обхватываю себя руками, чтобы согреться. Если бы мне удалось создать достаточно тепла, оно помогло бы унять боль.

– Под запись, – говорит он.

Не видел этого офицера раньше. Его глаза словно телеграфируют о его тупости. Моргает медленно, как колеса в грязи вязнут. Но есть и еще что-то – может, человечность? Пусть придавленная, но все же она там, раздувает волдырями кожу, стремится вырваться наружу, сдерживаемая глупостью. Я жду: может, пузырь лопнет, и я смогу быть с ним откровенным. Не знаю, правда, могу ли я прямо заявить, что не нападал на нее. А лишь смотрел. Что и правда бездействовал, не смог заставить себя. И если в этом заключается мое преступление, то за свое бездействие я готов понести ответственность.

– Вы должны произнести вслух, под запись.

– Да, – говорю, – я все понимаю.

– Вы знаете, почему вас арестовали?

– Да.

Офицер не выглядит удивленным моим ответом. Возможно, все задержанные знают, за что их арестовали.

– Расскажите тогда. Почему вас арестовали? – спрашивает он, бросая взгляд на напарницу.

Я ее не заметил раньше. Сидит рядом, волосы забраны с лица. Не могу с точностью сказать, какое у нее звание, но кажется, она смотрит на него снизу вверх, хоть наверняка знает, что гораздо умнее. В ее взгляде читается интеллект – явный козырь перед ним.

– Убийство. Или попытка убийства – называйте, как хотите. Но я этого не совершал, – говорю я, разглядывая свои руки.

Пожимаю плечами, на которые навесили эту чуждую мне одежду, как вдруг ограниченное пространство вызывает у меня острое желание бежать. Комната и правда слишком тесная для нас троих. Крохотная, помещаются только стол и стулья. И здесь уж точно не получится растянуться во весь рост.

– Хорошо, вот мы, готовы слушать. Будем беспристрастны, правда, Рошель? Просто расскажите, что, по вашему мнению, там произошло.

Рошель? Интересно. Может, и ее так звали? Имя вдруг кажется столь знакомым. Возможно, я слышал его той ночью. Это ли имя он твердил? Снова и снова.

– Я этого не делал. Но я был там. Видел, как все случилось, – отвечаю я.

– Как случилось что? – уточняет она.

Ее глаза сузились, и я замечаю, что в них крутятся какие-то мысли, не связанные со мной.

– Нападение. Я видел, как на нее напали. Я был в той комнате.

Поднимаю глаза на двух офицеров, сидящих передо мной. Они переглядываются. Не верят? Нет, тут что-то другое. Смятение.

– Нее? Вы сказали нее? – переспрашивает она, вздернув брови.

Киваю.

– Женщину. В доме. Видел, как ее душили. Ее парень.

Они снова переглядываются. Тишина нарастает, ширится, пока не заполняет собой все пространство. Он растерян и раздражен – на себя и на меня, – потому что чего-то не понимает.

– Допрос окончен. На моих часах двадцать два двадцать два, – говорит он и нажимает кнопку на аппарате.

– Что происходит? – спрашиваю я.

Они многозначительно смотрят друг на друга.

– Сейчас мы снова позовем сержанта, он с вами пообщается. Вам может понадобиться попечитель, – говорит женщина и резко встает со стула.

Я уже забыл, как ее зовут.

– Попечитель? Но я не ребенок. Стойте. Я ведь не сумасшедший. Может, я и выгляжу не очень, но здесь все в порядке, – показываю на свой правый висок.

– Это не займет много времени, но лучше бы вам ничего не говорить, пока он с вами не пообщается. – Она открывает и держит дверь, приглашая меня выйти.

Меня проводят обратно в камеру и оставляют ждать. Они обеспокоены моим ментальным здоровьем. На улице со мной такое случается каждый день. Даже когда люди проходят мимо, зажав рот и нос руками, в их глазах читаются жалость и презрение. Но здесь у меня есть право голоса. Я имею возможность говорить и быть услышанным. Они должны меня слушать. А после этого вы никак не сочтете меня безумным, уж поверьте.

Слышу, как со стуком распахивается дверь камеры.

– Мистер Шют, я сержант следственного изолятора.

Поднимаю голову и вижу офицера, с которым уже встречался. Встаю, чтобы при разговоре с ним быть на равных.

– Всего пара вопросов, – говорит он, нервно почесывая светлую щетину.

Даю ему озвучить все, чтобы потом ответить сразу. Никаких подтекстов в них нет.

– Вы сейчас проходите или проходили ранее лечение от психических заболеваний?

– Нет.

– Вы когда-либо проходили принудительное лечение от психических заболеваний?

– Нет.

– Вы когда-либо совершали попытки самоубийства или, возможно, ощущаете тягу к самоубийству прямо сейчас?

– Нет.

– Хорошо. Думаю, экспертиза психиатра здесь не потребуется.

Меня возвращают в комнату для допросов, и на этот раз я запоминаю их имена: Рэйчел Блэйк, не Рошель. И Саймон Конвэй, оба – детективы-инспекторы. Допрос начинается заново. Первые фразы звучат ровно так же, как и в тот раз, словно я попал в компьютерный глюк: представление, предостережение, право на адвоката, все заново разъясняется. На них я не смотрю, концентрируюсь на собственных пальцах.

– Прямо перед перерывом, – говорит Рэйчел Блэйк, – вы рассказали нам, что стали свидетелем нападения. На женщину.

– Да, – отвечаю.

Я все еще озадачен: почему они вдруг решили, будто я психически нездоров. Ничто из того, о чем спрашивал сержант, на это не указывало.

– Так вот, об этом я спрошу вас позднее. А сейчас хочу поговорить о нападении на джентльмена по имени Кеннет Сквайр. Вам знакомо это имя? – спрашивает она.

– Нет, – отвечаю я.

Это явно ошибка.

– А кто это?

– Человек, такой же, как и вы, так скажем, без постоянного прибежища. Сейчас покажу фотографию. Подозреваемому продемонстрирован вещдок РБ/один, фотография жертвы. Узнаете его?

Гляжу на картинку, и кровь стынет в жилах. Вне всякого сомнения, это тот человек из парка, пьянчуга. На фотографии его лицо с закрытыми глазами. Горло пересекает длинный хирургический шрам. Но это точно он.

– Э-э-э, да. Я. Но. Нет, я его на самом деле не знаю, но на фотографии узнаю, – медленно выдавливаю я.

– Откуда? – бесстрастно продолжает Блэйк.

– Точно не скажу. Встречались где-то.

Она не останавливается:

– Мистера Сквайра нашли сегодня утром в Гайд-парке. Ему было нанесено ножевое ранение в шею, и он бы умер, если б его не обнаружил человек, вышедший на пробежку. У вас есть предположения, как он мог получить это ранение?

– Нет, – отвечаю я.

– Рассечение над глазом, мистер Шют. Откуда оно у вас?

Касаюсь шрама пальцами. Швы гордо выпирают наружу, и я сдерживаюсь, чтобы не почесать.

– Упал, – отвечаю я.

Они знают больше, чем говорят, но в данный момент мне неведомо, что они знают или откуда.

– Упали где? – спрашивает Блэйк, голос у нее ровный и уверенный.

– Я не знаю. Такие, как я, часто падают. Мы падаем, встаем, снова падаем. В Восточном Даличе? Может, Камберуэлле. Не разберешь.

– Ксандер, вы все понимаете. На самом деле вы уже проговорились – полицейскому, который вез вас в больницу, – что упали в Гайд-парке.

Память о том разговоре у меня крайне обрывочная. Возможно, я бы и мог сказать это полицейскому; вероятно, так и сделал, но не помню.

– Значит, так и есть, – отвечаю я, спрятав кулаки под стол.

– Есть ли причина, по которой вы могли об этом не помнить? Это же случилось сегодня, – продолжает Конвэй.

– Сотрясение мозга, – предполагаю я.

– Сотрясение? – переспрашивает Блэйк. – Не амнезия?

– Я забыл. Что еще вам сказать? Я ударился головой. Меня отвезли в больницу. А вы закидываете меня вопросами, что и как было, как я должен все упомнить?

Конвэй ерзает на стуле.

– Если мы исследуем вашу одежду, найдем ли на ней следы крови, принадлежащей жертве?

– Нет, – говорю я и тут же повторяю с большей уверенностью, потому что никакой его крови на мне быть не может: – Не найдете. Проводите ваши тесты и, пожалуйста, отпустите меня.

Мой ответ как будто успокаивает Блэйк, и она многозначительно кивает Конвэю.

– Хорошо, только еще кое-что перед тем, как закончить допрос. Вы сказали, что стали свидетелем убийства, – произносит он.

Что бы его ни мучило, оно рассосалось, как утренняя дымка.

Мой мозг указывает мне молчать, иначе я оговорю себя. Из ничего сошью на себя дело. У них ничего нет. Они даже не знают о той женщине. Они не могут меня приплести. И тут меня осеняет: я-то думал, меня задержали за то, что случилось с ней. Столь простое и глупое заблуждение подвело меня к катастрофической ошибке. Я решил, что она все еще жива, потому что меня арестовали не за убийство. Но теперь вполне может оказаться, что она мертва.

Если ее тело найдут, что тогда? Что, если кто-то меня видел? Что, если я оставил там где-то свои отпечатки? У них теперь, после задержания, есть мои отпечатки, а повсюду на месте преступления будут следы моей крови из раны над глазом. Они пригвоздят меня к стенке. Я знаю, как это работает. Надо что-то сказать. Да и все равно я уже ввязался. Сразу же сообщил им о том, что видел, как напали на женщину, и обратно уже никак не отмотать.

– Да, – говорю я.

И, не успев опомниться, выкладываю им про убийство. Про прихожую с викторианской плиткой, абажуры Тиффани. Шелковый ковер, на котором я лежал. Как вошла пара, и голос у нее был звонкий, как стекло. Как я прятался, пока они пили, а затем спорили. Как она лежала истерзанная на ковре. Как он бежал. Как бежал я.

– Убийство? – вставляет Конвэй в какой-то момент. – В начале допроса вы не упоминали про убийство.

– Нет. Я. Я же думал, что поэтому здесь. Из-за нее. И вы говорили про тяжкий вред здоровью, так что я решил, она еще жива, – лопочу я, спотыкаясь на каждом слове. – И я все еще не уверен. Она может быть жива, вы должны проверить.

– Так, значит, она была мертва? Потом жива, мертва и теперь снова жива? – Конвэй скептически глядит на Блэйк.

– Нет. Я не знаю. Когда я ушел, она выглядела мертвой, но могла быть жива. Вы должны вызвать туда скорую. Сделайте что-нибудь.

– Она выглядела мертвой? – переспрашивает он.

Бросаю на него раздраженный взгляд.

– Тот адрес, который вы назвали, Фарм-стрит? В Мэйфейре? – вмешивается в разговор Блэйк.

– Да, – отвечаю, – 42Б. Черная дверь.

Только когда они останавливают запись, я осознаю, что рыдаю. Слезы беззвучно льются по моему лицу, собираясь в лужицу на столе, капля за каплей, когезия и адгезия. И вдруг я перестаю сопротивляться, меня охватывает скорбь. Блэйк и Конвэй секунду молчат, а затем я слышу скрежет стула по полу – это Конвэй встает.

– Хорошо, мистер Шют, мы продолжим расследовать это нападение. Проверим ваши слова о том, где вы находились во время нанесения травм мистеру Сквайру, и я дам разрешение на проведение судмедэкспертизы в отношении ваших вещей. Пока же вас отпускают под залог на время расследования. Вам нужно сообщить адрес, по которому будете пребывать.

Смотрю на Конвэя.

– Адрес?

– Мы всегда можем оставить вас в следственном изоляторе, если хотите, сэр.

Его глаза уже больше не излучают ни частички того добра, которое я, как мне раньше казалось, в них заметил.

Блэйк бросает на него жесткий взгляд, а затем поворачивается ко мне и мягко уточняет:

– Есть хоть кто-то, у кого вы могли бы остановиться? На время?

Задумываюсь на мгновение – никого.

– Нет, – отвечаю я.

Меня молча отводят в камеру. Когда дверь закрывается, я успеваю выкрикнуть Блэйк:

– Сколько вы меня еще тут продержите?

Задвижка со стуком открывается.

– Мистер Шют, нам нужен адрес. Если вы его не дадите, мы никак не можем быть уверены, что найдем вас, когда вы нам понадобитесь.

Мое сердце ускоряется.

– Вы не имеете права держать меня здесь.

– Не имеем. Все время – нет. Но без адреса мы имеем право задержать вас, пока суд не определит залог. И скажу честно, мистер Шют, без адреса ваши шансы крайне малы.

– Стойте, – в отчаянии взываю я, – а если у меня нет никакого адреса, что, по-вашему, я должен делать?

– Если у вас нет адреса, то что, по-вашему, могу сделать я? – переспрашивает она и закрывает задвижку.

Глава десятая
Четверг

Когда закрываю глаза, эти стены бесшумно надвигаются на меня, грозя раздавить. Но стоит резко открыть глаза, как они вмиг беззвучно возвращаются на место. Их не подловить. И не остановить.

На этот раз, открыв глаза, я их больше не закрою. Воздух здесь затхлый, пахнет средством от насекомых. Вдыхаю, и подкатывает легкая тошнота. Пора отсюда выбираться. Воздух там, снаружи, лишь в нескольких футах – чистый, свежий, влажный, ароматный. Холодный февральский воздух.

Хотя февральская ночь вовсе не предел мечтаний. В воздухе лед, и все, что ни надето на человеке, промерзает за считаные минуты. Но как только от холода начинает колоть пальцы, все остальное в мире теряет важность. И это хорошо. Пора отсюда выбираться. Я и часу еще здесь не протяну, не говоря уж про день или больше. Этот день точно станет моим последним.

От усталости закрываю глаза, а когда открываю, вижу, как потолок быстро возвращается на место. Еще секунда, и стало бы слишком поздно. Меня бы расплющило.

Когда я увидел, что он подмял ее под себя, то мог бы что-то сделать.

Сажусь. Если быстро поморгать, в складках темноты появляется она, ее лицо теперь знакомо.

– Отпусти меня! – кричу я. – Отпусти!

В голове снова стучит. Если позвать доктора, он, может, объяснит им, почему меня следует выпустить и как, оставшись здесь еще хоть ненадолго, я весь проржавею изнутри. Скоро задвижка откроется, и они проверят, жив ли я. Если в этот момент закричать, поможет ли это выбраться?

Минуты капают медленно.

Слышу за дверью шум. Готовлюсь закричать, когда дернется задвижка, но вдруг открывается вся дверь целиком. Свет ослепляет, и я прикрываю глаза ладонью.

– На выход, мистер Шют. Вы свободны.

Вглядываюсь сквозь пальцы. Это Блэйк.

– Что?

Я встаю.

– У нас есть для вас адрес.

Заметив на моем лице непонимание, она добавляет:

– Кросс-стрит, тридцать два. Эс И двадцать два.

– Что?

– Это адрес из нашей базы. В восемьдесят девятом вы были арестованы за нападение без отягчающих обстоятельств. Получили предупреждение.

Я знаю этот адрес. Гремит где-то в глухой пустоте моего мозга.

– Это не мой дом, – отвечаю я.

– Я знаю. – Ее интонация не меняется. – Он принадлежит Себастьяну Мэттьюзу.

И меня тут же подхватывает круговорот воспоминаний, вызванных этим именем.

– Отведу вас забрать вещи. Не забудьте, что вернуться вы должны через две недели, – говорит она, вручая мне бумажку с датой.

Смяв, сую бумажку в карман тренировочных штанов.

Если промолчу, смогу уйти. Не стоит разрушать все правдой – правдой, что я там не живу, что не знаю его больше, что он не захочет меня видеть. Выйду отсюда и прямиком в какой-нибудь укромный уголок с крышей над головой или в зал ожидания на вокзале. Не стоит разоблачать наш с ней небольшой сговор. Она знает, что я в тот дом не пойду. Знает, что не воспользуюсь адресом. Она просто ищет способ мне помочь.

– Считайте, вам повезло, что мы не вменили вам незаконное проникновение. Не вламывайтесь больше в чужие дома, даже если вам кажется, что они пустуют, – предупреждает она.

Блэйк ведет меня за вещами. Сквозь прозрачную вставку бумажного пакета виднеются только недокуренные сигареты.

– Мне жаль, – бросаю я вслед Блэйк, которая уже готова уйти. – Передайте ее семье, что мне жаль.

Она улыбается, но в ее улыбке нет радости.

– В этом идти я не могу, – показываю на тренировочные штаны и тонкую серую толстовку, которую мне выдали здесь.

Но уязвимее всего чувствую себя из-за кед.

– Можно хотя бы ботинки вернуть?

– Вещдоки, – качает головой Блэйк.

Хочу возразить, но вспоминаю: ведь именно она подсуетилась, чтобы меня выпустили.

– Спасибо, что нашли способ меня выпустить, – говорю я наконец.

Она слегка хмурится, будто смутившись.

– Не меня благодарите. Его, – кивком она показывает себе за спину.

Тут я понимаю, кого она имеет в виду, и у меня перехватывает дыхание. За низкой алюминиевой дверью вижу его – впервые за столько лет.

– Себ?

– Паршиво выглядишь, – замечает он.

Глава одиннадцатая
Четверг

Судя по часам, сейчас 03:11. Тепло салона и плавный ход автомобиля навевают сон, но я все никак не могу расслабиться. Бросаю взгляд на Себа, тот уверенно крутит руль. Рукава накрахмалены, запонки слегка поблескивают от мелькающих за окном фонарей. Он не спускает глаз с дороги, хотя на Кристал-Пэлас-роуд машин немного. Как будто ему все равно, куда смотреть, только бы не на меня.

Проезжаем несколько лежачих полицейских, затем сворачиваем направо и катим вдоль примыкающих друг к другу аккуратных домиков. В голову врываются беспорядочные воспоминания. Я знаю это место. Машина плавно тормозит, и Себ нажимает на кнопку, чтобы поставить на ручник. И когда только автомобили успели таким обзавестись?

– Приехали, – говорит он, вылезая из машины.

Все такой же красавчик, только седины стало больше. Лицо слегка изможденное, но никто не молодеет. Выбравшись из машины, подхожу вслед за ним к двери, жду за спиной, пока он открывает. Щелкает выключателем, и прихожую заливает мягкий янтарный свет. Стены выкрашены в приглушенные тона, но блики света все же пляшут по комнате, прыгая между полированными деревянными перилами и старинным сервантом.

– Заходи, – приглашает он и отступает в сторону, чтобы пропустить меня.

– Я лучше пойду, – отвечаю я, бросив взгляд на свои грязные руки. – Я у тебя не останусь.

Тут меня обволакивает холод, и я с раздражением отмечаю, что дрожу.

– Не дури, – возражает он. – Пойдем. На такой погоде дверь открытой лучше не держать.

Снова поеживаюсь в тонкой одежде, выданной мне полицией, и вдруг мои ноги как по команде обессиливают. Колени подкашиваются, и я сползаю по двери вниз; он подхватывает меня в последний момент. Все вокруг темнеет, а затем – пустота.

Проснувшись, собираю обрывки воспоминаний. Вот Себ чуть ли не волоком тащит меня внутрь дома, вверх по лестнице – нежно-кремовые кроссовки на темном отполированном паркете. С трудом перебираю ногами; меня, будто последнего пьяницу, подводят к кровати. Чувствую, как моя «тюремная» одежда липнет к коже, когда ее стягивают. Из-под одежды по комнате разносится вонь. Среди всплывающих в голове образов возникает сложенное на стуле полотенце. Теплый воздух обволакивает мои руки. После – темнота, забытье и наконец сон.

Чувствую, как утро хочет разомкнуть мне веки, но зависаю на мгновение, силясь вспомнить, где нахожусь. Голова пульсирует. Встаю с кровати, отодвигаю занавеску, из-за которой проглядывает низкое утреннее солнце. На часах на прикроватном столике начало девятого. Открываю глаза, прислушиваюсь – я же ничего не знаю о человеке, который живет в этом доме. Не знаю, есть тут дети, партнер или друзья.

Вдалеке слышен звон – похоже, накрывают завтрак. Ищу спортивный костюм, в котором приехал, но нигде не нахожу. Себ, видимо, забрал постирать. Оставил одежду на смену – стопкой прямо на белом полотенце. Темно-красные брюки, синяя рубашка в клетку, какие-то новые, еще не распакованные трусы, носки и свитер с круглым вырезом. Это все его одежда, которой он пользуется сам, не запасная. Достаю из упаковки трусы. Они безупречно чистые, особенно на фоне моих покрытых грязью рук. Я уже столько лет не носил трусов, не было необходимости. Хлопковая белизна бьет мне в глаза. Не надену все это, пока не вымоюсь.

Обернув бедра полотенцем, выхожу в коридор, попутно рассматривая заставленные книгами полки. Смесь из французской классики и бульварного чтива сбивает меня с толку, но тут я соображаю, что французские книги я сам же и оставил здесь много лет назад, а дешевые и легкие триллеры всегда любила Нина. Почему-то вспомнил, что она пахла розами. Интересно, она до сих пор с Себом? Дверь в ванную распахнута, словно приглашая к себе. Захожу, разглядываю отполированную ванну. Как же давно я принимал ванну в последний раз! Тянусь к кранам, но замираю. Уж не злоупотребляю ли я гостеприимством? Впрочем, я и так в его доме, в его одежде, поэтому помыться – наименьшее из всего, что я могу для него сделать. Через несколько минут я уже лежу в воде, наблюдаю, как грязь стекает с моего тела и тонет. Беру щеточку, принимаюсь тереть себя, стараясь, правда, не входить в раж. Дальше – волосы. Только намочив их, осознаю, насколько же они длинные. В конце скребу лицо, пока не чувствую, что оно снова приобрело розовый цвет. Спустив воду, поражаюсь полосе из грязи, окаймляющей дно.

На выходе из ванной я замечаю кого-то в зеркале. Персонажа ночного кошмара. Это, конечно же, я сам, вот только лицо в отражении истекает кровью. Тупая боль дает понять: я разодрал швы. Вздыхаю, прижимаю к лицу скомканное полотенце и держу, пока не обнаруживаю пластыри с изображением мультяшных поросят. Так у него есть дети? Наклеив три полоски одна на другую, останавливаю поток, затем бросаю еще один взгляд в зеркало. Выгляжу чистым, но каким-то нелепым.

– Нашел-таки пластырь, – улыбается он, когда я захожу на кухню.

Лоб покалывает.

– От племянниц остался. Там яйца с беконом, – он указывает на накрытый стол, – и в кофейнике свежий кофе.

На нем классический серый клетчатый костюм, бледно-голубая рубашка, алый галстук с узором из маленьких слоников. Он с улыбкой осматривает меня, одетого в его клетчатую рубашку и красные брюки. Затем встает, берет со стола ключи. От запаха бекона в животе то накатывает, то затихает чувство голода. Но мне нужно поесть.

– Спасибо, – говорю я, присаживаясь.

Он глядит на меня так, будто хочет что-то сказать, но потом раздумывает.

– Слушай, мне пора на работу. – Он смотрит на часы.

Это «Ролекс Милгаусс». Когда-то и у меня были такие же, ведь они названы в честь математика.

– Поговорим, когда вернусь. Где-то около шести. Пользуйся всем, чем нужно.

Он делает паузу, заметив мое взволнованное лицо:

– Все в порядке, я один в доме.

– Спасибо, Себ, – отвечаю, – но не буду тебе докучать. И верну все это, если ты покажешь, куда дел мою старую одежду.

Остановившись в дверях, он оборачивается. Улыбка расплывается чуть ли не до кончиков глаз.

– Ксандер. Нет. Пожалуйста. Просто останься.

– Не знаю. Находиться в помещении мне слишком тяжело.

Он роется в кармане, и в руках у него возникает кошелек. Я пячусь, но то, что он протягивает мне, – это вовсе не деньги.

– Тогда просто пройдись. Сядь на автобус, подыши воздухом. Возьми мой старый проездной. На нем тридцать фунтов или около того. Но только не сбегай, во всяком случае пока я не вернусь, – говорит он.

Я киваю, точно зная: когда он вернется, меня и след простынет. К тому же он не оставил мне ключей.

Когда он ушел, я сажусь за стол и набиваю себе рот едой. Наливаю немного кофе, делаю большой глоток. Теплый кофеин циркулирует по телу, и постепенно, клетка за клеткой, организм стряхивает с себя сон. Мускулы наливаются силой, и я иду в гостиную – в бледных тонах, но светлую. Отполированные поверхности подмигивают мне, сверкая всеми своими плоскостями. Мебель исключительно новая, но я знаю эту комнату, этот дом, знаю его скелет, даже если на нем теперь новая плоть. Ищу какие-то следы Нины, но не нахожу. Что же с ней случилось?

Одну из стен украшает телевизор размером с большую картину, под ним – стереосистема с колонками в форме цилиндра. На камине стоит единственная во всем доме фотография Себа. На ней ему где-то двадцать два: стоит такой розовощекий на фоне лазурного неба. Позади угадывается здание колледжа. А на переднем плане Нина и рядом с ней Грейс.

Я, кажется, помню тот день. Я уверен, что был там, когда сделали фотографию, пусть меня и нет на ней. Возможно, я по другую сторону объектива. Странно: в моих воспоминаниях об этой фотографии я тоже должен быть на ней. Перед глазами мое тогдашнее выражение лица – кажется, раздраженное, потому что фотографироваться я не хотел.

И Себ такой же. Может быть, на фото щеки у него чуть пухлее, а волосы не столь седые. Но глаза того же голубого оттенка. Я вроде бы не должен этому удивляться, но удивляюсь. И руки – такие же. В общем и целом он прежний. Как и раньше, пышет красотой.

Софа проваливается под моим весом. Тону в ней все глубже – такое незнакомое, тревожное ощущение. Быстро встаю и ложусь на ковер. Стоит коснуться головой шерстяной поверхности, как вулканом взрывается боль и на меня обрушивается поток картинок из той ночи. Мужчина навалился на женщину, придавил ее, она борется, брыкается. Я вижу все это, лежа на полу, но страх и трусость сковывают мои руки и рот.

Что было бы, если б я встал?

Перед моими глазами в затухающем свете камина проносится ее лицо. Кожа уже матовая, совершенно гладкая. Красное пятно на блузке все еще расползается. Оно достигает шеи, перетекает через нее, скапливается в ямках на горле. Затем поднимается выше, доходит до подбородка. Как только оно достигает губ, ее глаза распахиваются. Кровь заполняет ей рот, и она кричит.

Открываю глаза в тот самый момент, когда потолок, сорвавшись, уже летит мне на голову. Стены тоже пришли в движение. Пора выбираться.

Открываю дверь – с улицы в меня бьет поток холодного воздуха, и я в спешке ее захлопываю. В такую погоду хорошо бы иметь одежду и обувь получше. Поднимаюсь в спальню, где провел ночь, роюсь в шкафу. На вешалке несколько старых костюмов и рубашек – как белых, так и пастельных цветов. На полу несколько пар полированных туфель – со шнурками и без, – но в таких на холоде или под дождем долго не протянешь. Вижу пару походных ботинок, еще с ярлыком, но, не трогая их, направляюсь в его комнату.

Свет в комнате Себа мягкий, по воздуху вьются ароматы лайма и базилика. Пролистываю вешалки с одеждой; не без некоторого стыда ищу себе пальто. Там висят совершенно новые, из смеси кашемира и шерсти, но я выбираю тяжелое и шерстяное. Примеряю, сидит неплохо, хоть он чуть плотнее и ниже меня. Его стиль в одежде – все эти чиносы и бледные рубашки – тоже нисколько не изменился. Будто бы жизнь поместила его в кокон.

Поначалу я переживаю, что беру его вещи, но потом рассуждаю, что у него все равно одежды больше, чем он может сносить. В общем, ничего страшного. Бросаю взгляд на туфли, крепко сжимаю проездной на тридцать фунтов. В конце концов, я знаю, он мой друг. Или был другом. Однако друзей, настоящих, как братья и сестры, не потерять с течением времени. Они как звезды, всегда на своих местах, и не важно, смотришь ты на них или нет.

Медленно спускаюсь по лестнице, останавливаюсь у зеркала рядом с входной дверью. Отрываю от лица пластырь. Меньше чем за день я переродился. Без малого тридцать лет не устояли перед хлопком, шерстью и ванной. Но того, что внутри меня, это не касается; там, я знаю, слои намного толще, а отметины – глубже.