Текст книги "Я знаю, что видел"

Глава двенадцатая
Четверг

В такой одежде я могу отправиться туда, куда бы не попал в обычной жизни. Спрятав в воротник лицо, забредаю на территорию Даличской картинной галереи. Привело меня сюда, наверное, желание отыскать подходящее место, где бы в комфорте и покое поразмыслить. Пешие прогулки меня освобождают. Я сбрасываю с себя оковы бездействия и чувство, что заперт наедине с самим собой. Когда передвигаюсь по открытым пространствам, то замки размыкаются, а у меня появляются силы и дальше терпеть самого себя. Чем дольше я на свободе, тем лучше мне в компании собственной тени. Я не столь напряжен, не столь… химически нестабилен.

Так что там сказала полиция насчет этого человека, Сквайра? На показанных мне фото он довольно серьезно ранен. Но ведь после нашей встречи он не был таким, да? Я уверен, они ошиблись, задержав меня за это. Сделай я с ним такое, я бы помнил. Но разве полиция задерживает людей без причины? У них, конечно, есть свои целевые показатели, коэффициенты раскрываемости и всякие отчеты. Или же меня арестовали по какой-то другой причине? А может, я просто впустую потратил время, как тогда в больнице? Но даже будь оно так, я бы не вымарал все это из памяти, что-то бы да осталось. Осматриваю территорию галереи и чувствую, что правильно сделал, решив прийти сюда и спокойно все обдумать. Однако лишь оказавшись рядом с кафе, я понимаю: мы здесь уже бывали когда-то вместе с Грейс.

* * *

Мы оба допоздна работали в Сити, иной раз засиживались до рассвета. После таких ночных смен нам, как правило, предоставляли отгул, и по традиции в эти редкие дни мы отправлялись в южный Лондон к зелени. Конечно, не идиллический Кембридж, но зато здесь столько листьев, и в философском плане это место – полная противоположность нашему дому на северном берегу. Каждый из нас воспринимал по-своему. Грейс считала, что наши прогулки удовлетворяют ее духовные потребности. «Ступая по траве, чувствуешь себя ближе к земле, – рассуждала она. – В землю уходят все эти болтающиеся свободные электроны. А в философии буддизма…»

При упоминании Будды я удивленно вскидывал брови. В моем случае уравнение было гораздо проще: прогулки на природе южного Лондона помогали вырваться из мясорубки. Вспоминаю сейчас и сам удивляюсь, когда же оно возникло – стремление сбежать от собственной жизни? Не знаю. Но точно знаю, мы гуляли там, держась за руки.

– Купить бы здесь домик, – проговорила она.

– Надо бы купить. И правда, надо бы.

– Состарились бы в нем вместе. Ты бы ухаживал за садом, а я бы пекла.

Смеясь, укрыл ее своим пальто. Как сейчас помню.

– Не сказал бы, что выпечка – твой конек, – возразил ей.

В ответ она с картинным негодованием оттолкнула меня и воскликнула:

– Да ну!

А потом добавила:

– А как насчет той булки, что я однажды испекла?

* * *

Оглядываясь назад, поражаюсь тому, что она любила меня. Я пытаюсь отыскать в себе хоть какие-то проблески красоты и волшебства, как те, что сам видел в ней, но ничего не нахожу. Она говорила, я честный и нежный. Но главное, я умнее ее – вот что, по ее словам, ей нравилось больше всего. Вероятно, умных мужчин не так-то уж просто встретить. За это воспоминание я не цепляюсь; знаю, насколько обманчиво ее утверждение.

Выйдя из кафе, делаю пару кругов и направляюсь через дорогу в Далич-парк. По периметру он огорожен забором, но доски все потрепаны погодой и разболтаны. Позволяю ногам самим нести меня вперед. Кажется, будто за мною следят, но, обернувшись, вижу лишь деревья.

Полиция, судя по всему, больше заинтересовалась нападением на Сквайра, чем мертвой женщиной в доме. Такое возможно, только если мне не поверили. Может, им показалось, что я не в себе? Мне все время мерещатся призраки, которые идут по пятам, – уж не это ли они увидели? Надо было убедить их взять меня с собой в дом, вдруг она еще жива? Может быть, еще даже не поздно вызвать скорую?

Трясу головой, чтобы хоть немного развеять в ней туман. Боль остается, но понемногу утекает. Справа от меня вздымается холм, и я поднимаюсь наверх. Мокрая трава пахнет детством и Рори. Если получится, Рори к себе больше не подпущу. Как только он приближается, отталкиваю его, но иногда, как сейчас, застигнутый врасплох тем или иным запахом, все ж таки переношусь к нему. Влажная трава, и он, шести или семи лет, катится вниз по холму. Визжит. В следующее мгновение ему уже не шесть или семь, но двадцать шесть. Он в самом конце своей жизни.

Когда Рори было двадцать шесть, он умер.

И теперь он приходит ко мне; вот так, вся его жизнь на одном слайде. Детство – взрослая жизнь – смерть. Когда думаю о нем, память скрывает от меня что-то. Он упал с одиннадцатого этажа своего многоквартирного дома в Холборне, но я не уверен, могу ли доверять своим воспоминаниям во всех деталях, или же они лишь попурри из воображаемого и реального. Я точно помню, как мы, будучи детьми, часами бродили вместе по паркам с одной лишь десятипенсовой монетой – чтобы позвонить, если что.

Когда я пришел, чтобы опознать тело, то был там один. Рядом со мной никого не осталось; никого, чтобы впитать мое переливающееся через край отчаяние. Папа уже год как жил в доме престарелых. Во время редких проблесков сознания он вспоминал Рори – в эти моменты с его глаз спадали шоры и он снова ощущал, как в первый раз, что Рори больше нет – эта новость его подкашивала. Сначала менялось лицо, затем сжималась грудь, и вот уже он, если сидел в тот момент на стуле, завывая, сползал на колени. А я стоял рядом, наблюдал, жалея и его, и себя, потому что он не мог помочь мне. Я не столько искал утешения, сколько хотел избавиться от онемелости.

И вот теперь я сижу, откинувшись на спинку скамейки в парке, сердце колотится, и в меня снова проникает то ощущение равнодушной изоляции. Потираю рукава пальто, заманивая внутрь хоть немного тепла, и думаю, что всю жизнь я согревал себя сам. Сколько же энергии генерирует жизнь просто для того, чтобы продолжаться, чтобы продолжать чье-то существование, а когда приходит время, как это было с Рори, очаг просто… гаснет.

Гоню от себя весь этот экзистенциализм. Встаю, закутываюсь в пальто и быстро шагаю по дорожке к главному входу. Боль снова вернулась в виски, затуманивая редкие мысли, которые все еще крутятся в голове. Я знаю, она мертва. Помню теперь, как щупал, но не находил ее пульс. Значит, это я позволил забрать у нее жизнь. Тяжесть от осознания нависает надо мной гребнем волны. Я ничего не знал о ее жизни. Кто она, чем занималась. Как ее звали. Лицо ее, разрастаясь, давит изнутри на череп, обретая до боли знакомые черты. Я должен узнать, кто она. И кто ее убил.

Для начала хорошо бы туда вернуться. Возможно, полиция уже уведомила родственников, и я найду кого-то, чтобы поговорить. Я бы мог рассказать, что это я нашел ее и предупредил полицию. Что не так уж далеко от правды, и если бы мне удалось их хоть немного утешить, то… отбрасываю от себя эту мысль. Не помощи они от меня ждут, но чего-то другого – справедливости, отмщения. Потому что более всего на свете они захотят его найти. Я хочу его найти.

Быстро покинув парк, выхожу к дороге и раздумываю, как пройти к Фарм-стрит. Я могу добраться от Синей до Зеленой зоны, даже не поднимая головы. К тому же давно понял: там и смотреть-то не на что. Важно лишь то, что под ногами. Все прочее – наносное.

Несколько миль энергичной прогулки, и я поднимаю глаза – сверху мне подмигивает медная табличка с надписью «42Б». В доме горит свет.

В разговоре с полицией мне не удалось им точно описать мужчину, но я могу это исправить. Когда-нибудь ему придется выйти, мне остается лишь ждать и наблюдать.

Занимаю удобное место с хорошим обзором, где самого меня не видно: сразу за знаком у соседнего огороженного забором дома, в котором, по всей видимости, находится офис. Сую руки в карманы пальто, на секунду забыв, что оно не мое. Пальцы замирают, наткнувшись на что-то неожиданное. Достаю. Это пачка сигарет. Себ курит? Никогда ведь не баловался. Вытряхиваю сигарету и несколько мгновений спустя я уже вдыхаю ее дым, каждым своим нервом чувствуя облегчение. Как же давно не курил я целой сигареты.

Отсюда хорошо видна дверь дома 42Б, и я замечу, если кто-то зайдет или выйдет. За занавесками горит мягкий свет – признак роскоши. Приглядываюсь, нет ли внутри движения, но единственным признаком жизни кажется странная тень на подоконнике. Я жду; февральский день постепенно уходит, на его место заступает холод. Он пронизывает до костей, однако я пробуду здесь хоть всю ночь, если придется, ради нее. Как ее звали? Он ведь как-то ее называл, приложив ухо к ее губам? Шелл? Сердце вдруг гулко застучало, но не понимаю от чего.

Докуриваю сигарету до фильтра и щелчком отбрасываю на дорогу. Холод усиливается, пронизывая кости. В голове снова барабаном бьет боль, и я опускаюсь на корточки, надеясь ее утихомирить. Как только стук немного проходит, я по привычке опираюсь на дверь. В таком положении я мог сидеть часами – в те первые дни на улице, когда мне надо было разобраться с хаосом в голове, заглушить его. На третий или четвертый день у такой же, как эта, двери наконец наступила тишина. Я разглядывал несущийся мимо поток людей, будто они были частью реки, а их ноги катились, будто волны. Тишина пришла, когда я обнаружил: в мире есть лишь я, я на одной стороне, а все остальное подвешено на другой. Вес моего бытия идеально уравновешивает остальную вселенную.

Иногда думаю о Грейс, о ее весе в сравнении с моим, о ней как о равном мне противовесе. Мы были притянувшимися друг к другу противоположностями. Например, я так и не принял всю эту тему с буддизмом. Не понимал, как рациональный, математический ум может соблазниться чем-то, по сути, сказочным и мифическим. Но она не видела того, что видел я.

* * *

– Буддизм в основе своей сродни математике, – как-то попыталась объяснить она.

– Правда?

– Да. Ну же, Ксандер, золотое сечение. Сам ведь о нем рассказал.

Возможно, я и рассказывал, когда объяснял, что спираль раковины или скручивающиеся листья папоротника – всего лишь функция, заложенная в клеточный код.

– Это похоже на математику, потому что используется математический код, – возражал я.

– Но лишь доказывает, что Бог или Вселенная – математик, – отвечала она. – Тебе правда следует лично встретиться с Ариэлем и обсудить это. Он понравится тебе, Ксандер.

– Почему ты так считаешь?

– Потому что ты самый умный из всех, кого я знаю, а он… он самый одухотворенный.

И еще тот преподаватель по йоге. Постоянно покупал ей побрякушки, делал «потрясающий» массаж головы. Она не замечала, как во мне пульсирует ревность, поэтому старалась уговорить меня встретиться с ним. Однажды – кажется, по пути с работы – я попробовал ей сказать.

– Что? – переспросила она, семеня за мной, чтобы не отстать.

Запах ее духов крепко уцепился за меня.

– Я не знаю. Только вот… Он обязательно должен делать тебе этот массаж? – поинтересовался я и тут же пожалел.

Она просунула свободную руку в мою.

– Массаж головы и шеи. Для снятия напряжения. Чтобы я могла тебя и дальше выносить.

* * *

Так я и не понял, что она имела в виду. Говорила, что я слишком циклюсь на чем-то и это ее напрягает. Ловлю себя на том, что погружаюсь в воспоминания, но все прерывается, когда вдруг краем глаза замечаю, как открывается дверь. Встаю, чтобы получше разглядеть, и вижу спину мужчины: тот захлопывает, а затем запирает дверь. Просеиваю память. Может ли это быть он – человек, которого я видел в тот вечер? Похожая конституция, похожие черные волосы. Он разворачивается, спускается по ступенькам – тут я впервые могу разглядеть его лицо. Жду, что меня настигнет озарение и я его узнаю, но нет. Больше напоминает рассвет, будто разливается тихий свет. Это должен быть он: те же волосы, форма лица. Но он слишком далеко, во всех подробностях не разглядеть. Впрочем, что-то его выдает: походка, манера рассекать пространство набережной. И пиджак – тот же или очень похож.

Кто он? Должно же быть в нем еще что-то, помимо самого факта, что он убийца. Что чувствует он сейчас, совершив это? Тщетно всматриваюсь в его далекие черты. Ведь где-то под этой маской должны скрываться страдание, раскаяние, стыд, чувство вины.

Стоит ему повернуть за угол и пропасть из виду, как вдруг осознаю: полиция его не арестовала. Может, они еще не беседовали с ним? Не понимаю, как такое возможно: что убийство, даже подозрение в убийстве до сих пор не привели их сюда?

Но я-то здесь; и он тоже был, несколькими мгновениями ранее абсолютно свободный. А она, эта женщина, была здесь менее двух дней тому назад. Где она сейчас? Избавился ли он от нее? Сокрыл, устранил возможные улики? Но ведь она все равно где-то есть, прямо сейчас, спрятана, но занимает тем не менее место в пространстве и времени. Пусть и ненадолго. Она медленно распадается, клетка за клеткой, становясь все меньше и меньше похожей на себя саму и все больше – на нечто другое. Я знаю. Знаю, как оно происходит.

Когда я хоронил Рори, он был мертв всего пять дней. Если бы не вмешательство службы ритуальных услуг, он бы почернел от разложения. Гниения. Его органы стали бы разжижаться. Из-за бактерий кожа вокруг глаз раздулась бы, и такой вид не оставил бы сомнений, что его больше нет, что он уничтожен. Но человек из похоронного бюро придал ему флер жизни. Он выглядел так, будто вот-вот задышит.

А прямо сейчас, где-то в этом доме, в саду, в подвале или еще где-то, совершенно определенно, лежит она, медленно растворяясь в земле. Кого бы она ни любила, он будет в отчаянии. А я, я, тот, кто мог изменить историю, стою здесь и снова не могу произнести ни слова. Снова я позволил ему ускользнуть безнаказанным, и я ненавижу себя за бездействие.

Если преследовать его я не могу, то должен хотя бы выяснить, кто он такой.

Глава тринадцатая
Четверг

Пересекаю парк и оказываюсь на небольшой улочке – Саут-Одли-стрит. Вижу перед собой библиотеку Мэйфейр, и в голове щелкает. Бывал здесь раньше. Толкаю дверь, замираю в нерешительности, но вспоминаю, что я в чистом. Сотрудник библиотеки молча наблюдает, как я прохожу мимо и поворачиваю за угол. Слева компьютерный отдел; иду прямиком туда и сажусь за один из компьютеров. Как искать человека, о котором ничего не знаю? Веки тяжелеют, в голове снова пульсирует боль.

Открываю глаза, почувствовав, что передо мной кто-то стоит. Паренек в школьной форме, чуть младше двадцати.

– Вот, – протягивает мне журнал.

В недоумении беру и вижу: это «Нью Сайентист».

Выпрямляюсь, вопросительно смотрю ему в глаза.

– Она попросила вам передать, – говорит он, показывая на библиотекаршу в соседнем проходе с набитой книгами тележкой.

Встаю, чтобы к ней приглядеться. У нее длинные светлые волосы и маленькое серьезное личико. Она ловит мой взгляд, машет и идет дальше.

– Ксандер! – кричит она. – Это правда ты? Так изменился!

Оглядываю свою одежду, затем руки. Действительно, изменился.

– Спасибо, – отвечаю я.

Через секунду смятение проходит, и я вспоминаю. Это моя библиотека. Я прихожу сюда каждую неделю, за этим журналом, за теплом и святой простотой этого места. А она – Хэйзел? Всегда добра ко мне. Сердце вдруг затарабанило. Как я мог об этом забыть, хоть бы и на мгновение? Неужели что-то происходит с моим мозгом? Тру голову, как будто массаж поможет вернуть ему нормальное состояние. Тот удар от Сквайра ногой по голове. Что он со мной сделал?

Разглядываю журнал у себя в руках. «Галактика, у которой отсутствует вся темная материя».

– Любопытный номер на этой неделе.

Поднимаю глаза и вижу: мальчик все еще здесь.

– Спасибо, – отвечаю я, пытаясь придумать, что бы еще ему сказать. – Ты ученый?

– Что? – переспрашивает он, смутившись даже больше моего.

– Наука. Тебе нравится?

– Не так чтобы очень. Предпочитаю искусства, – отвечает он.

Держится со мной уверенно. Лучше бы ему поаккуратнее со мной, незнакомым взрослым. Разве детей теперь этому не учат?

– Вы же знаете, Ксандер, – колеблясь, произносит он.

Чувствую себя бездомным котом, которого он пытается погладить.

– Мы что, знакомы? – встревоженно спрашиваю я у него.

Он хмурится, потом усмехается.

– Конечно, Ксандер! Это же я, Эмит. Вы в порядке?

Снова смотрю в компьютер на мигающий курсор. Я – специалист по компьютерам, написавший сотни программ для майнинга, прогнозирования потоков данных, – не знаю, как пользоваться этой штукой передо мной. Встаю.

– Прости. Мне пора, – обращаюсь я к мальчику.

Он поворачивает голову, его волосы спадают на глаза, и тут я вспоминаю. Эмит.

Видел его в галерее, он дал мне апельсины; мне вдруг отчаянно захотелось вспомнить, что с ними стало. Оставил их там, когда убегал от Сквайра. От мысли, что апельсины сейчас гниют под прелыми листьями, накатывает безотчетная грусть.

– А вы, это, уже все гайки подкрутили? – спросил он, с улыбкой указывая на голову. – Вспомнили меня?

– Конечно, – отвечаю я. – Спасибо за апельсины, – добавляю я для пущей убедительности, и он снова улыбается.

Двигаюсь к выходу. Библиотекарша, которая так и сидит за столом, хочет что-то сказать, но я жестом останавливаю ее, не давая словам вылететь. Я должен пойти и сам во всем разобраться. Там должна быть полиция. Тот мужчина, возможно, прямо в эту секунду избавляется от улик. Может быть, именно для этого он ушел тогда из дома.

Схожу с автобуса и быстрым шагом двигаюсь в сторону полицейского участка Паддингтон Грин. Захожу внутрь, где меня встречает запах – приторная смесь антисептика и вареной картошки.

– Мне надо поговорить с Рейчел, – заявляю на входе.

Сержант за столом смотрит на меня.

– Рейчел?

– Или с ее коллегой, детективом-инспектором Конвэем, с кем-то из них.

Он пялится на меня в ступоре, будто я лопочу на непонятном языке, а затем неспешно нажимает какие-то кнопки на телефоне.

– Имя?

– Шют. Ксандер Шют.

– С таким именем вам бы поосторожней, – замечает он, довольный своей шуткой.

Бормочет что-то в трубку, затем кладет.

– Сейчас к вам выйдут.

В этой тишине время тащится как черепаха; я жду, постепенно проваливаясь в собственные мысли.

– Мистер Шют?

Подпрыгнув от неожиданности, оборачиваюсь. Передо мной оба детектива.

– Почему вы не были? – спрашиваю я.

Они переглядываются – от их реакции я теряюсь.

– Мы пытались с вами связаться, – говорит Блэйк.

– Зачем? – уточняю я, пока они ведут меня в комнату, где проходил допрос в прошлый раз.

– Пройдемте, поговорим здесь.

Блэйк открывает передо мной дверь. Матово-черные стены колышутся волнами, вызывая у меня головокружение.

– Убийство на Фарм-стрит, о котором вы заявили, – серьезно продолжает она.

Складываю руки на груди и киваю:

– За этим я и здесь. Почему вы еще не отправили туда полицию?

– А сами вы там были? – обеспокоенно уточняет Конвэй. – Вам не следовало…

– Вы не понимаете, – перебиваю я. – Я видел его, убийцу, он все еще расхаживает на свободе, вольный как птица. Вы обязаны его арестовать, и немедленно.

Они снова молча переглядываются. Блэйк открывает папку и достает оттуда фотографию.

– Вы этого мужчину видели? – спрашивает она, подталкивая фотографию ко мне.

Фотография размыта, словно кадр из видеозаписи. Интересно, это камера наружного наблюдения его сняла? Вглядываюсь в лицо. Без сомнения, это тот, кого я видел тем вечером.

– Это он, – отвечаю я.

Они быстро и почти незаметно встречаются глазами.

– Почему вы его не взяли? – повторяю я. – Почему там до сих пор нет полиции?

И тут замечаю, что им неловко. Блэйк улыбается, словно беспокоясь за меня.

– Вообще-то, Ксандер, он не подозреваемый.

– Но ведь это он, – указываю на изображение, – на фотографии.

– Это кадр, снятый нашим офицером на скрытую камеру, – говорит Конвэй.

– Значит, вы с ним все же общались. Кто-то общался с ним, ведь так? Как он объяснил труп? У вас же целая команда там была. Судмедэксперты. Его нельзя было отпускать. Он убил ее! – Мой голос забирался все выше, как бы я ни старался его удержать.

– Успокойтесь немного, мистер Шют. Хорошо. Мистер Эбади. Гражданин ОАЭ, – говорит Конвэй, указывая на изображение.

ОАЭ? Так, значит, он араб? Будь он арабом, я бы заметил. Разве нет? Но обстоятельства, видимо, ввели меня в заблуждение. Он светлокожий. Я видел его в викторианском особняке вместе с белой женщиной и просто сделал предположение – получается, ошибочное. Но даже пусть так, это все равно он.

– И что? – переспрашиваю я, укротив наконец свой голос.

– А то, что вы не упоминали, что он араб, – отвечает Конвэй. – По вашим словам, это был белый мужчина.

Не веря своим ушам, смотрю на Блэйк.

– Но светлокожий или белый – ведь без разницы! Он убил женщину.

– Ну, мы думаем, он этого не делал, – заявляет Конвэй, забирая у меня фотографию.

– У него есть алиби на ночь убийства, – тихо добавляет Блэйк.

– Какое алиби?

– Его не было в стране, мистер Шют. Он был в ОАЭ. – В его голосе я слышу восторг, будто он подловил меня на чем-то… на лжи.

– Кто угодно может… мог такое сказать, а вы проверили?

– Да, мистер Шют, проверили. Мы видели его паспорт, он любезно нам его продемонстрировал. И электронный авиабилет, – холодно чеканит Конвэй, – И мы разговаривали с авиакомпанией. Это был не он.

В голове снова стучит, и я обхватываю ее руками. Это обязан быть он. Это был он, разве не так? Внезапно моя уверенность улетучивается. Может, я и правда видел белого мужчину. И в первый раз все описал верно, пока они не втянули меня в эти странные рассуждения.

– Значит, это был не он. Как я говорил, это был белый мужчина.

Они снова переглядываются.

– Других жильцов вы проверяли? Я не знаю, тот ли это парень, – настаиваю я, тыкая пальцем в снимок, – но там был кто-то. Кто-то в этом доме убил женщину.

Слышу, как голос переходит на пронзительный крик.

Блэйк встает, грустно покачивая головой.

– Полиция проверила дом. Нет никаких свидетельств совершенного там убийства.

Нет свидетельств? Как это возможно?

– И что теперь? – спрашиваю я. – Каков ваш следующий шаг? Вы не можете позволить ему спокойно уничтожать улики.

– Наш следующий шаг таков: не хотите ли вы отозвать свое заявление? – спрашивает Конвэй. – Чтобы дело об убийстве не стало висяком.

– Отозвать? Не стану я ничего отзывать! Я знаю, что видел, и поверить не могу, что вы не принимаете меня всерьез!

Блэйк крепко сжимает папку под мышкой.

– Подумайте, Ксандер, – уговаривает он. – Вы могли ошибиться. Я могу понять и, конечно, пойму. Вам самому предъявлено крайне серьезное обвинение. Человеку нанесли тяжелые травмы. Мистер Сквайр жив, но он никого не трогал, а на него напали с ножом. Поэтому я могу понять, что под стрессом вы, пытаясь защититься от этого обвинения, заявляете другое. Поверьте, мы часто видим, как люди выдвигают встречные обвинения в ответ на обвинения, предъявленные им, но здесь, Ксандер, все слишком серьезно. Даем вам шанс. Откажитесь, и мы все спишем на нервы. Иначе, боюсь, нам придется обвинить вас в том, что вы намеренно отнимаете у полиции время. Или препятствуете правосудию, если прокурор повернет дело в эту сторону.

Перевожу взгляд с него на нее и обратно. Нарочито неторопливо скрещиваю на груди руки.

– Ну, значит, предъявляйте мне ваши обвинения, – отвечаю я.