Текст книги "«Идите и проповедуйте!»"

Глава 12. «Справедливо ли слушать вас больше?..»

Первосвященник же и с ним все… исполнились зависти… и наложили руки свои на Апостолов, и заключили их в народную темницу.

Но Ангел Господень ночью отворил двери темницы…

Деяния апостолов

«Ханан, как всегда, оказался прав, – думал Кайафа. – После похорон Того Человека пойдут небылицы о Воскресении. И надо же было, чтобы стража проспала! Или они врут? Боятся понести наказание? Пилат говорил, вроде кто-то из его воинов что-то такое видел. Но можно ли ему верить – особенно после того, как он всячески изворачивался, пытаясь избежать казни Того Человека? Да нет, об этом не стоит и думать. Конечно, ученики выкрали тело – это так же очевидно, как то, что я тесть Ханана. Да, так же очевидно».

Кайафа потёр лицо руками, то ли отгоняя от себя неприятные мысли, то ли стараясь сосредоточиться.

«Что делать? – думал Первосвященник. – Что делать? Сейчас, после этого исцеления, о котором уже знает весь Иерусалим, народ поверит ам-хаарецам, народ так легковерен… поверит и в Воскресение… и в исцеление… Стоп! Исцеление-то было на самом деле! Ведь этот рыбак исцелил того хромого! Весь Иерусалим гудит об этом. Дошли до того, что выносят больных из дома, просят этого Симона бар Иону – так, кажется, его зовут? – коснуться немощных. Их вера сильна. А уж мне ли не знать, что вера – это всё. Верой можно всё». Кайафа поморщился и встал с роскошного ложа, которое ему было привезено в подарок из самого Рима.

Первосвященник не чуждался роскоши, его дом с большими многочисленными окнами был изысканно обставлен. В трёх комнатах даже висели зеркала – такое, согласно иудейскому обычаю, позволялось только первосвященникам и некоторым старейшим членам Синедриона. В одно большое зеркало в дорогой золотой раме, инкрустированной драгоценными камнями. Кайафа любил заглядывать перед тем, как явиться в Синедрион. Проверял нужное выражение лица, складывал и растягивал губы в надменную усмешку, снисходительно кивая, следил за строгостью взгляда.

– Строже, ещё строже, – приказал сейчас Кайафа, подходя к зеркалу и вглядываясь в своё изображение.

На него пристально глядел представительный плотный мужчина средних лет, в льняном хитоне, с чуть изломанным ртом, тёмными глазами и чёрной квадратной бородой. Мысль, что сейчас надо идти в Синедрион и надевать тяжёлую, расшитую золотом одежду, вызвала досаду. Кайафа передёрнул плечами, вздохнул и провёл по лицу руками.

«Да так что же мне сказать? Вновь и вновь внушать этим олухам, что воскресения не было? Что кто-то из учеников просто выкрал тело Того Человека? Нет, это уже было сказано. Пожалуй, надо пугнуть их возможными последствиями…»

– А побиение камнями? – вдруг кто-то произнёс у Кайафы над ухом.

Кайафа вздрогнул. Оглянулся – никого.

«Побиение камнями Первосвященников за то, что посмели распять Невинного? Пустое! Конечно, то был не Мессия… да и явится ли когда-либо Мессия?» – улыбнулся Кайафа… и вдруг замер – показалось, что зеркало потемнело. Он опять потёр лицо руками. Да нет, всё это минутная слабость. Но в зеркале он ясно видел своё испуганное лицо. Если там ничего не было, так что же он так испугался?

Он хлопнул в ладоши и приказал облачать себя для выхода в Синедрион.

Кайафа явился прежде Ханана в Зал тёсаных камней. К нему подошёл начальник храмовой стражи, саган Ионатан, сын Ханана, и сообщил:

– Сегодня на улицах Иерусалима творится что-то неописуемое. Узнают, по каким улицам передвигается Симон бар Иона, спешат поставить там носилки с больными и умирающими, чтобы хотя бы тень проходящего упала на них. Хотя бы тень, понимаете? Повторяется история с Тем Человеком, – скривившись, сказал Ионатан.

– Похоже, – ответил неприязненно Кайафа. Он не любил этого выскочку, ревновал к тестю, и теперь то, что тот, конечно, первый скажет Ханану об этом, раздражило Кайафу ещё более, чем безумное поведение жителей Иерусалима.

Пока собирались члены Синедриона, Кайафа сидел опустив голову, глядя угрюмо в пол. Наклоном головы он дал понять, что заметил появление Ханана, как только тот занял своё место рядом с ним, произнёс:

– Вы, конечно, знаете, что наши горожане потеряли разум. Они не только верят в Воскресение… – Тут Кайафа осёкся и, повернувшись в сторону, где сидели фарисеи, добавил: – Я не имею в виду вообще воскресение, я говорю о якобы случившемся четыре месяца тому назад Воскресении Того Человека.

Слова «Того Человека» Кайафа произнёс с презрительным напором, чтобы не оставалось и тени сомнений, что Тот, Распятый на Пасху, был самым обыкновенным человеком, с именем, уже стёртым из памяти.

– Да, они слушают бесконечные проповеди учеников Того Человека, хотя месяц тому назад мы тех строго предупреждали. Сегодня стало известно – жители Иерусалима выносят немощных на улицы, ожидая, чтобы тень одного из учеников исцелила их.

Кайафа специально не назвал ни Иисуса, ни Петра, дабы не осквернять слуха старейшин именами недостойных.

Ханан, на которого Кайафа по-прежнему не смотрел, вдруг вскочил с кресла и надломленным, а вовсе не властным, уверенным голосом крикнул:

– Медлить нельзя! Надо наказать смутьянов и взять под стражу наиболее упорных!

– Петра! – крикнул кто-то из зала.

– Петра и Иоанна Зеведеева! Мы их уже предупреждали! – поддержали другие голоса.

– Да! Согласен! Удивительная наглость! Все мудрецы и старейшины Израиля увещевают их, а они, простые неучи, не только не внемлют советам, но упорно продолжают волновать толпу, и дело это грозит всё более непредсказуемыми последствиями, – веско сказал Кайафа.

– Заключить в темницу, – громко произнес Ханан уже своим обычным, хорошо отрепетированным голосом, не допускающим возражения.

– Заключить в темницу и не выпускать! – крикнули опять из зала.

Заседание продолжалось. Казалось, Первосвященники изыскивали всё новые и новые вопросы, которые необходимо было решить как можно скорее. Но Никодим, настороженно наблюдавший за поведением Ханана и Кайафы, видел, что те нетерпеливо чего-то ждут.

«Они уже послали стражников, – подумал Никодим, – и мне не выйти отсюда и не предупредить, пока не кончится заседание».

И действительно, по истечении часа фарисей Савл приблизился и, почтительно склонившись перед Хананом и Кайафой, доложил что-то вполголоса.

– Очень хорошо, – сказал Ханан и встал. – Выслушайте сообщение. Мы проявили достойную расторопность, и эти смутьяны, что и сегодня проповедовали в притворе Соломона, уже взяты под стражу и отведены в крепость Антония до завтрашнего утра. Завтра обсудим, как нам с ними поступить.

На следующий день Ханан лично отдал распоряжение созвать Великий Синедрион, чтобы подчеркнуть важность собрания. Ханан тщательно готовился к беседе и когда, придя в Зал тёсаных камней, он увидел там восседавшего Кайафу, почувствовал досаду. Первым побуждением было сказать зятю, что сегодня вести заседание будет он, Ханан. Но, подавив раздражение, он молча занял своё место.

Все уселись полукругом, чтобы видеть лица друг друга. Писцы заняли свои места по обе стороны, один должен был записывать вопросы, другой ответы.

Заседание открыл Ханан, он даже не дал подняться Кайафе.

Он сообщил, что сейчас, как и было решено ещё вчера, будет рассматриваться дело об учениках Того Человека, и чтобы каждый из присутствующих отнёсся с подобающей серьёзностью к этому вопросу.

– Мы уже распорядились, чтобы их привели сюда из Антониевой башни, где они провели ночь, – сказал Ханан, и тут только ему пришло в голову, что Кайафа, возможно, этого не сделал. Но Кайафа медленно наклонил голову.

– Да, – подтвердил Кайафа, вторя Ханану, – сейчас их приведут.

В это время тяжёлая дверь отворилась, солнечная дорожка протянулась прямо к ногам Кайафы, все повернули головы, но вместо рыбаков из Галилеи по этой солнечной дорожке прошли два молодых человека из храмовой стражи и молча приблизились к Первосвященникам.

И как ни владели собой Ханан и Кайафа, стало очевидно, что известие, принесённое стражникам, далеко не из приятных.

Хриплым голосом Ханан приказал стражникам сообщить старейшинам Израиля, что произошло в тюрьме.

Один из них, высокий, держался с напускной уверенностью и, встав спиной к Первосвященникам, глядя на мудрейших представителей Израиля, громко произнёс:

– Мы не нашли их.

– Что?! – Члены Синедриона повскакали с мест, кто-то уже усомнился: действительно ли вчера задержанных заперли в темнице? Но, перекрывая остальных, прозвучал уверенный голос Ханана:

– Продолжай! Нам надо знать всё!

– Да, мы их не нашли, – громко и отчего-то радостно доложил стражник. – Хотя темница была заперта – и надёжно заперта, их там не было, – продолжил он, глупо улыбаясь, будто возможность привлечь внимание старейшин даже неприятной вестью доставляла ему величайшее удовольствие. – И стража была перед дверями. Надёжная! Но, отворив темницу, мы не нашли в ней никого.

В этот момент опять открылась дверь, и опять солнечный луч протянулся к ногам Кайафы. На этот раз в зал торопливо вошёл фарисей из Храма и ещё от дверей крикнул:

– Ученики Того Человека, которых вчера посадили в темницу, проповедуют на своём обычном месте в Храме!

– Все? – спросил Кайафа, и голос его дрогнул.

– Все. Вчерашние узники стоят в притворе Соломоновом и учат народ. Я ушёл, когда Пётр говорил…

Он хотел сказать, что говорил Пётр, но Кайафа прервал его.

Обращаясь к начальнику храмовой стражи Ионатану, он зло, срывая на нём гнев, крикнул:

– Пойдите и приведите их немедленно!

Но Ханан, прежде чем Ионатан покинул Зал тёсаных камней, подозвал сына и тихо добавил:

– Смотрите, чтобы не побили вас камнями, действуйте хитростью, с умом и осторожно. Силу не применять!

Гамалиил, которого известие, казалось, поразило больше, чем других, даже собирался было двинуться вслед за стражей, но передумал и, чтобы скрыть своё волнение, прошёлся по залу. Он остановился, заговорив со своим любимым учеником Савлом, которого всего несколько месяцев тому назад удостоили, несмотря на молодость, избрания в Синедрион. На Савла известие, что преступников не нашли в темнице, произвело огромное впечатление, а в вопросах Первосвященников он с удивлением расслышал страх и даже трепет. Или ему показалось? Именно об этом он сейчас хотел побеседовать с Гамалиилом.

Когда в очередной раз тяжёлая дверь открылась и солнце опять осветило полутёмный зал, Никодим разглядел Петра и Иоанна. И опять достоинство простых рыбаков поразило старейшего мудреца, и опять послышался ему чей-то голос: «Да рыбаки ли они?»

Допрос начался формальным обвинением Первосвященника:

– Не запретили ли мы вам накрепко учить и проповедовать? Вы ослушались и наполнили Иерусалим учением вашим! Вы хотите навести на нас кровь Того Человека!

«Что это с Хананом? – подумал Никодим. – О непонятном освобождении учеников из темницы – ни слова. А слова “навести на нас кровь Того Человека” – и вовсе уж странные. Что-то Ханан не учёл в своём вопросе, нелогично построил его. Он что – боится понести Божью кару за невинно пролитую кровь? Может, Ханан что-то понял и только делает вид, что Иисус – это простолюдин из Галилеи, Своей проповедью смущавший народ? Ведь ясно слышится: “Желаете представить нас достойными кары Божией за пролитую кровь Иисуса как невинно убитого?” Да, Ханан, в твоих словах слышится это, и очень ясно слышится».

– Не запретили ли мы вам накрепко учить об имени сем?

Ханан сверлил глазами обвиняемых. Пётр и Иоанн стояли на том же месте, где некогда стоял Иисус, среди грозного полукруга судей. Писец, тот, что справа, склонился и стал быстро записывать слова Первосвященника.

– Должно повиноваться больше Богу, нежели человекам, – прозвучал спокойный голос. Особенно спокойным он показался, потому что не было в нём ни наигранности Ханана, ни взвинченности Кайафы. Голос Петра звучал спокойно, даже, может, несколько устало. Он повторил слова, сказанные ранее. И это была истина, которая объясняла всё.

– Бог отцов наших, – говорил Пётр, давая понять, что они не занимаются никакой ересью, что их Бог – это Бог Иаковлев и они продолжают исповедовать веру предков, – воскресил Иисуса, Которого вы умертвили. Его возвысил Бог десницею Своею в Спасителя, дабы дать Израилю покаяние и прощение грехов.

Зал не зашумел как прежде, никто не повскакал с места. В зале повисла напряжённая тишина, и даже показалось Никодиму, что все уже, как и он, уверовали и в Иисуса, и в Его учение, и в факт Воскресения.

И только один голос, ненавистный Никодиму, прозвучал из глубины зала, и Никодим знал, кому он принадлежит.

– О чём говорит этот безумец? Какого Спасителя? – Савл даже встал со своего места и против правил направился прямо к Петру, огибая ряды сидящих мудрецов, как бы желая этим ещё более подчеркнуть своё негодование.

Савл вглядывался в Петра с ненавистью и вместе с тем с брезгливостью, вызванной, как он полагал, неумными, заносчивыми словами невежественного рыбака.

Пётр смотрел спокойно на фарисея, и весь его вид, казалось, говорил: «Даже странно, как же вы, учёные, уважаемые мужи Израиля, не понимаете простой истины? Мессия явился, Его убили, Он воскрес, даровал нам Духа Святого и теперь вот-вот явится опять, чтобы установить Царство Божие на земле». Петру даже жалко стало этих учёных мужей, которым была закрыта истина.

Он взглянул на красное возбуждённое лицо Савла, оглянулся на Кайафу, увидел узкие горящие глаза Ханана и, опять повернувшись к залу, спокойно произнёс:

– Свидетели Ему в сем мы и Дух Святой, Которого Бог дал повинующимся Ему.

«Повинующимся Ему, – подумал Никодим. Он очень внимательно слушал слова Петра. – Да, несомненно, Пётр имел в виду не только Его учеников, но и всех, верующих в Него».

Теперь зло, возбуждённое словами Савла, готово было выплеснуться прямо на учеников и затопить всё помещение.

– Что зря слушаете? Умертвить, как и их Учителя!

Никодиму хотелось крикнуть: взгляни на своего учителя, мудрейшего Гамалиила! Почему он молчит? Почему смотрит в пол, тяжело опёршись на посох? Никодим уже оправился от растерянности и испуга, но положение, которое он занимал, не давало ему возможности произнести всё, что он думал, вслух.

– Предать смерти! Убить! – кричали вокруг.

– Убить мы, конечно, можем, но как бы после этого не сделаться собранием, посвящённым делам крови, а значит, проклятым в глазах своего народа, – сказал Иоханан бен Заккай.

– Выведите обвиняемых! – вдруг раздался голос Гамалиила, он наконец поднял голову и повелительно взглянул на стражников.

Гамалиил не так уж часто высказывался на собраниях, почти всё своё свободное время проводил, поучая людей, сидя всегда на одном и том же месте, у лестницы, ведущей на Храмовую гору. И никогда ещё не было случая, чтобы он кому-то отдал приказ помимо Первосвященников.

Воцарилась тишина. Молчали даже Ханан и Кайафа.

По залу прошелестело:

– Вот кого надо слушать! Пусть Бог пошлёт ему жизнь долгую. С его уходом исчезнет у нас благоговение перед Законом и перестанут существовать воздержание и чистота.

– Мужи израильские! – начал Гамалиил, когда Петра и Иоанна вывели. – Подумайте как следует об этих людях, прежде чем решить, что с ними делать. Ибо мы уже видели, как явился Февда, выдавая себя за мужа великого, и к нему пристало около четырёхсот человек. Но он был убит, и все, кто слушались его, рассеялись и исчезли. После него во время переписи явился Иуда Галилеянин и увлёк за собою много народу, но он погиб, и всё повторилось. И ныне, говорю вам, оставьте этих людей, ибо если это дело – человеческое, то оно само разрушится, а если от Бога, то вы не можете его разрушить. Берегитесь, чтобы вам не оказаться богопротивниками!

Большая половина зала оказалась на стороне Гамалиила, и это выразил Иоханан бен Заккай:

– Думаю, что Гамалиил прав, – наказать и отпустить!

– Наказать и отпустить! – грохнула большая половина зала.

– Верните этих ам-хаарецев, – сказал Кайафа, избегая, так же как и Иисуса, называть их по имени. – Мы снова запрещаем вам говорить об имени Того Человека, – веско произнёс Кайафа. – За нарушение нашего предписания вы должны понести кару. Вас подвергнут бичеванию и тогда отпустят.

– Вас не побьют камнями. Милостивые и мудрые Ханан и Кайафа решили отпустить вас, – сказал Гамалиил. – Вас накажут плетьми и отпустят. Дело исчерпано – вы понесёте кару и после неё будете прощены.

Показалось ли Никодиму, что в слова «милостивые и мудрые» Гамалиил вложил еле заметную иронию и даже, возможно, презрение?

Вечером Ханан призвал казначея Марфеканта из Синедриона, того самого, из рук которого Иуда получил своё вознаграждение. После рассказа о том, как Иуда швырнул деньги, полученные за предательство, Ханан ни разу не общался с Марфекантом. Сейчас Первосвященник ждал казначея в маленькой полутёмной комнате, выходящей во двор и отгороженной от других помещений глухим коридором и двойной тяжёлой дверью. Здесь Ханан вёл свои самые важные переговоры.

Марфекант беспокоился, он мог ожидать всего. Ему казалось вполне естественным, что Первосвященник выместит свой гнев за поступок Иуды на нём. Он давно жил и знал жизнь. На кого-то должен излиться гнев, и, видимо, именно на него, Марфеканта. Но сейчас он недоумевал, зачем понадобился Первосвященнику в столь поздний час, и ещё более насторожился, когда его провели в тайную комнату Ханана.

«Всё дело в том, – думал Марфекант, – что я не внушаю ему уважения. Вот если бы у меня был рост как у его сына или даже у Кайафы, если бы я был привлекательней лицом…»

Маленького роста, чуть подслеповатый, в дорогом одеянии, белоснежным кефье прикрывая теффелины – нечего лишний раз напоминать саддукею Ханану о том, что он, Марфекант, – фарисей, – казначей предстал перед Хананом. Оглаживал бороду, часто проводя по лицу рукой, будто пытаясь придать большую благообразность своему виду.

Ханан сидел в углу, в руках держал грелку, ноги тоже покоились на грелке, и казначей подумал, что всегда, когда Ханан нервничает, он прибегает к грелке, будто она может согреть ему не ноги и руки, а душу.

Неприметно разглядывая Первосвященника, Марфекант вдруг понял и ужаснулся: а ведь Ханан не верит Всевышнему, не надеется на Него.

«Да, Ханан ни во что не верит, и только одно у него на уме – удержать власть», – думал Марфекант, подобострастно приближаясь к Первосвященнику и широко раскрывая подслеповатые глаза, отчего лицо приняло глуповатое выражение.

Ханан тоже вглядывался в своего казначея, будто видел впервые.

– Ты был при гробе Того Человека. Ты должен был оплачивать стражу, которую мы выставили, чтобы эти разбойники не выкрали тело… – Он не назвал Иисуса ни по имени, ни Учителем. Казалось, что он не в состоянии произнести ни одно из этих имён.

Марфекант мог ожидать всего, даже отстранения от службы, но не этого вопроса.

Из-под полуприкрытых век казначей внимательно взглянул в лицо Первосвященника.

– Да, стража получает всякий раз после несения караула, – осторожно произнёс Марфекант.

– Ты ушёл сразу? – Глаза Ханана впились в лицо казначея, и тот напрягся, стараясь унять дрожь, заставляя себя не опустить глаз под этим страшным взглядом.

– Да, – сказал Марфекант, удивляясь тому, что голос звучит спокойно.

– Ты видел, кто отвалил камень? Ты видел, что там произошло?

– Я выплатил деньги и ушёл. Стража оставалась там до конца.

– Кто-нибудь ещё там был кроме стражи? – Ханан почувствовал, как кровь прилила к лицу, он отбросил грелку и подумал, что надо держать себя в руках. Ведь он всё уже давно знает, к чему эти лишние вопросы и беспокойство?

И всё же он повторил вопрос:

– Кроме стражи и тебя там кто-нибудь ещё был?

– Центурион, начальник стражи, и Гермидий, он сопровождал одного из помощников прокуратора. – Ханан молчал, он, казалось, ожидал продолжения, но вопроса не задавал.

В мрачной комнате повисло молчание.

Марфекант не выдержал затянувшейся паузы и скороговоркой, проклиная себя за эту поспешность и невоздержанность, презирая за страх и желание выслужиться перед сидящим в кресле стариком, сказал:

– Говорят, Гермидий уговаривал жену прокуратора не удерживать мужа от вынесения смертного приговора Иисусу… Тому Человеку, – поправился Марфекант, – до самого распятия он считал Того Человека обманщиком…

– Ну и что? – прошипел Ханан и сам почувствовал, как оскалился.

– Поэтому Гермидий отправился к гробу, чтобы убедиться, что Он не воскреснет.

– Что ты плетёшь? – вдруг взвился Ханан. – Ты что хочешь сказать – что Тот Человек действительно воскрес? Ты в своём уме? Кто может воскреснуть? Я вообще не верю, как ты знаешь, в воскресение мёртвых, и уж тем более в воскресение этого Обманщика!

– Ступай! – приказал Ханан и встал с кресла.

«Если не веришь, то зачем же так нервничаешь, – подумал Марфекант, – и зачем среди ночи посылаешь за мной?»

Но вслух он пожелал спокойной ночи Первосвященнику и медленно стал отступать к двери. Он вздохнул свободно лишь тогда, когда, пройдя мрачным глухим коридором, вышел на террасу, опоясывающую дом со стороны двора, спустился по лестнице, пересёк большой двор и оказался на улице. И, уже пройдя полпути к дому, он посмел оглянуться и убедить себя, что никто его не преследует.

«Этот дурак ещё немного и ляпнул бы, что Воскресение совершилось, – думал Ханан, бегая по комнате. – Было ли оно? Мне нет до этого дела. Я ничего не нарушаю! Я – саддукей и не верю в Воскресение, и, что бы там ни говорили Марфекант и Гермидий, мне нет до этого дела. Я должен закрыть на это глаза. Я ответственен за народ и не могу допустить смуты… не могу допустить, чтобы верховную власть Иудеи народ побил камнями за то, что распяли не только Невинного, но и…»

Он оборвал себя, вышел из тёмной комнаты, плотно прикрыл дверь, будто запирая не только комнату, но и тайну, пошёл длинным коридором и рад был, что никто не видит его лица.

«Что лучше – быть виноватым в величайшем грехе перед Богом или попасть в руки народу иудейскому?.. Нет, – прервал себя Ханан, – всё, хватит, достаточно, на сегодня с меня достаточно».

И уже глубокой ночью Ханан, перебирая все события сегодняшнего дня, шептал, разговаривая сам с собой, то ли успокаивая, то ли утверждая себя в своей правоте: «Понятно, почему эти рыба ки так уверенно держатся. Они провели с Ним три года. Но странно, что никто из них не присутствовал при Воскресении. А могли бы соврать. Но не говорят. Они не врут. Только эта бесноватая, блудница из Магдалы, одержимая, кричала на всю площадь – что их Равви воск рес».

Но самую страшную тайну, что он, Ханан, знает то, что никто не выкрал тело, а оно непонятным образом исчезло, Ханан не прошептал даже и самому себе.

* * *

А в это время Иоанн и Пётр лежали на циновках в верхней горнице, спины их осторожно смазывала какой-то мазью Марфа.

Марфа причитала над ними и говорила, что завтра же пойдёт в Вифанию и приведёт одну женщину, которой она полностью доверяет и которая знает травы для заживления ран, лучшие, гораздо лучшие, чем есть у неё.

– Тридцать девять ударов, – говорила Марфа, – никто не ослабил, все они тут на спине, а ведь были с двух сторон? Да?

– Марфа, – улыбался Пётр, – какое это имеет значение? Сама подумай! Мы пострадали за Учителя! Ты понимаешь? За Господа нашего, Иисуса! Да и не так уж больно, даже удивительно.

И, перебивая Петра, Иоанн, которому Марфа только что кончила смазывать спину и покрыла листьями какой-то травы, отчего сделалось прохладно и боль уменьшилась, сказал:

– Брат мой, вот что я вспомнил сегодня, когда стоял перед Первосвященниками. Знаешь?

– Откуда мне знать? – улыбнулся Пётр.

– Знаешь, незадолго до того, как последовать за Равви, мне хотелось взять жену, но Равви пришёл ко мне и сказал: «Нужен ты Мне, Иоханнан, а если бы нет, позволил бы Я тебе взять жену для плача и рыдания». И вот теперь я стоял перед ними и вспомнил слова – «нужен ты Мне, Иоханнан», и не было во мне никакого страха.

– А что касается жены, – морщился Пётр от боли, – так вот она, Марфа, и плачет и рыдает над нами, как самая настоящая жена. – И, помолчав, добавил: – Мне вчера один торговец рыбой сказал, что моя жена собирается перебираться сюда, к нам, в Иерусалим.

– Сейчас тебе станет легче, – говорил Иоанн, глядя, как кривятся губы у Петра. – Марфа – она искусница, мне вначале тоже было больно, а сейчас легче. И, знаешь, так легко на душе, как будто это телесное страдание дало душе какую-то необычайную радость.

– За Него страдать – это радость и счастье, – сказал Пётр, – иначе как мы можем доказать Ему свою любовь?