Текст книги "Красная Книга"

От условного «дома» – от замка барона Шелли.

Глава 24
Убежище – Книги Наугад

Ингвар рассматривал библиотечный экслибрис.

Простенькую угловатую ящерицу, которая отмечала все книги легендарного колдуна. Большей частью там были произведения вездесущего Лорема Ипсума. Но попадались и совсем странные книги. Их Тульпа пролистывала, время от времени пожимая плечами. Иногда что-то комментировала:

– Тут только три буквы.

– Янь, наверное, или инь, – предположил Нинсон. – Инь-Янь, Инь-Янь. Пошелести там страничками. Может, через девять месяцев у них родятся ещё какие-нибудь слова.

– Я бы и не удивилась, что у тебя в библиотеке такая книжка. Я бы даже картинкам не удивилась. Но тут что-то другое. Сам посмотри.

Тульпа показала разворот.

Строчки состояли сплошь из букв «VCM».

– Это что, шифр какой-то?

Женщина пожала плечами:

– Не знаю. Может, кто-то пресс для печати тестировал?

Великан наблюдал и теперь мог с абсолютной уверенностью сказать, что никто и никогда прежде не пожимал плечами так естественно, так грациозно, так красиво, так беспомощно одновременно. В этом он был уверен.

Ингвар взял следующую книгу с тем же экслибрисом.

– Опять белиберда из буков, – досадливо сказал он и передал книгу Тульпе.

– Букв. Буки – это деревья. Ну уж не как сказочник, но хотя бы уж как лучник ты мог бы знать такие вещи.

– Лучник – тот, кто делает луки. Я стрелок, а не ремесленник.

– Но ты же сам всегда говорил именно «лучник».

– Да. Потому что все неправильно говорят. Что ж мне – всех поправлять?

– А, ты к этому… Ну, не буду тебя больше поправлять. Говори неправильно, если хочешь.

Женщина прекратила спор и сделала вид, что просматривает страницы, исписанные бессмысленными значками, как книги пилотов, понятные только железной плоти. Она добралась до осмысленного предложения на последней странице. Прочла вслух:

– О время, твои пирамиды!

– И всё?

– Ну… Вроде как всё. Я больше не нашла. А у тебя?

– Только фраза: «Великий квадрат не имеет углов».

– Полный иньдец, да?

Великан соврал:

– Да.

Но на самом деле он так не считал. Наоборот, прекрасно понимал, что сильный звук нельзя услышать, а великий образ не имеет формы.

Нинсон нахмурился, но не стал ничего говорить. Он подумал, что Тульпа всё же не совсем его слепок, а какая-то чуть более упрощённая версия.

Ингвар взялся за новую книгу. Это оказались «Бесконечные рассказы Двухголового Дракона». Наконец-то что-то знакомое. Великан не глядя раскрыл и прочёл:

– «Завтра будет бич, – предупредил Он. – Виси спокойно, не напрягайся. И кричи. Будет легче». Клять! И здесь про то же самое.

– Слушай, ну чего ты хотел? Это же чьё Убежище? Твоё. Чьи мысли тут воплощены? Твои. Видишь, тут и стены вырублены в той же скале, что и твоя камера. И вообще, тут как-то… тюремненько… Неудивительно, что у тебя и книжки об этом. Научишься. Будешь в другом настроении, так и книжки другие загрузятся.

– Куда загрузятся?

– В шкафы книжные, куда же ещё! Ты же, по сути, каждый раз, входя в эту комнату, создаёшь её заново, как сон. Сызнова придумываешь. Пишешь. Рисуешь. Так или иначе, каким-то способом выгружаешь образы из своего сознания в эту вот… ну, «реальность», что ли. В это «сновидение». Ну, янь знает, как это назвать. Хотя это, конечно, совершенно точно не «сновидение» и скорее уж антипод того, что вы понимаете под «реальностью».

– Понял. Одним словом – Убежище.

– О. Молодец. Я сказала, что ты разными способами выгружаешь образы. Но ты же понимаешь, что способ один и тот же, да? Назвать его можно по-разному. Но всё равно будет аналогия из мира смертных. Убогая плоская аналогия. Картинка вместо реальности. Рисунок цветка вместо цветка. Слова вместо смысла.

Ингвар не согласился:

– При должном старании смысл всё же можно упихать в слова.

– Упрощённую версию. Копию копии. Чёрно-белый эскиз витража.

– Это всё, что у нас есть.

– Поэтому мне непонятно, чего вы дорожите этими кожаными мешками.

– Потому что у нас есть не только это. Вот, например, если я увижу твой рисунок…

Тульпа вопросительно приподняла бровь.

О, этот невероятный излом.

– То есть не твой рисунок, а рисунок тебя. Портрет. То я, конечно, его не спутаю с тобой. И понятно, что он будет бледной копией копии, гравюрой витража и всем, что ты там наговорила о наших книгах. Но он всё же будет иметь смысл. Ценность. И она в том, что он позволит мне лучше вспомнить твоё лицо и не только лицо…

Тульпа потянула длинный шнурок, распустив верхний бант корсета.

– Я могу раздеться, чтобы ты уже успокоился.

Но Великан привык к этим подначкам.

– Но и голос, запах, движения. Как ты плечами пожимаешь. Бровь эту невозможную. Меж тем, на портрете этого не будет. Там будет только видоизменённая калька, альтернативная копирка, уголь. Если не уметь тебя вспомнить. Но я-то сумею. Сквозь эту копию я смогу увидеть то настоящее, что есть.

– Вернее, чего нет, – поправила Тульпа, уже листавшая другую книгу.

– Да, Тульпа. Да. Разница вот в этом. В том, что для меня может быть что-то настоящее, что есть. А может быть и что-то настоящее, чего нет. А для тебя может быть только то, что есть. А того чего нет, его…

– Его нет, – сказала Тульпа и пристально посмотрела в глаза Великану, будто самим этим взглядом, самим этим напряжённым вниманием пытаясь передать ему какую-то мысль.

Но Ингвар не увидел и не понял этого и продолжал доказывать сам себе:

– То, что существует на самом деле. Так что в словах… в буквах… в том, что ценится у нас, среди кожаных мешков… Оно есть! Оно настоящее! Мы не всё можем потрогать. И даже можем что-то забыть. Но оно существует, Тульпа. Оно существует. Наши мысли. Наша альтернативная копирка, наша видоизменённая калька, это всё существует. Разве ты сама мне не то же самое пытаешься показать всё время?

– Пф-ф. Я поняла, поняла. Книжки важны, да. Любовь вечна. Сказки могут всё поменять. Совсем забыла, в чьей я голове. Всё? Идём дальше, а? Смотри, тут есть книга, полностью из твоего имени состоящая. Ингвар и Нинсон.

– Ну-ка.

Великан взял книгу. Действительно, в ней было множество одностраничных глав, в которых повторялось одно и то же стихотворение. Тульпа подвигала ладонью, словно обдувая себя ветром, что означало: дай послушать, вдохни свои слова в мои уши.

Делая вид, что не хочет повышать голос, Ингвар подошёл ближе.

ИнгварНинсонНинсон

ИнгварИнгварНинсон

ИнгварИнгварИнгварНинсон

ИнгварИнгварНинсон

ИнгварНинсонИнгварНинсон

ИнгварИнгварНинсон

Нинсон

НинсонНинсонИнгварНинсонНинсон

Нинсон

ИнгварИнгварНинсон

ИнгварНинсонНинсонНинсон

НинсонИнгварИнгвар

ИнгварИнгварНинсон

НинсонНинсонИнгварИнгвар

ИнгварНинсонНинсон

ИнгварИнгварНинсонНинсон

НинсонНинсонНинсонИнгвар

НинсонИнгварИнгвар

НинсонНинсонИнгварНинсонНинсон

НинсонИнгварНинсонИнгвар

– И?

– И всё. Дальше эти двадцать строк опять по новой. В следующей главе. И опять.

– Прямо Инь-Янь. Немногим лучше. Как ты мне сказал? Пошебурши страничками!

Но Нинсон уже изучал другую книгу:

– Вот послушай: «Не стараясь объяснить себе странное явление, довольный одним тем, что ему удалось так близко и так ясно видеть не только чёрную одежду, но даже лицо и глаза монаха. В парке и в саду покойно ходили люди, в доме играли – значит, только он один видел монаха».

Ингвар обернулся к Тульпе:

– Только он один видел монаха. Это ж чисто мой случай.

Краем глаза заметил шевельнувшегося Уголька, невидимого для женщины. Нет, напрасно. Похоже, один его глитч в упор не видел другого.

Нинсон спросил:

– Чёрный монах, это типа какой-то помощник?

– Не знаю, – отмахнулась Тульпа.

– Я что сам написал все эти книги? Раз они в моей голове.

– Совсем не обязательно. Это может быть твоя заметка. Или чья-то чужая. Как книги в библиотеке. Или вот, например, мои слова ты считаешь моими или своими?

– А как я читаю? Это же Убежище! Типа, как сон. Все знают, что во сне невозможно читать. Стоит только начать читать – и тут же всё расплывается перед глазами, буковки то пляшут, то разбегаются.

– Наверное, – легко согласилась Тульпа. – Я никогда не видела снов.

– Да, я, откровенно говоря, тоже всего несколько раз видел. Но…

Нинсон осёкся. О снах он действительно знал мало.

«Я много расспрашивал Лонеку. Эта сумасшедшая жрица Десятой Лоа спала чутким и тревожным сном. И вынуждена была выпивать на ночь вина, чтобы уснуть. Но только не после наших неистовых любовных игр, не после изнурительных боёв с промокшими насквозь, иногда вдобавок ко всему и окровавленными, простынями. Лонека засыпала крепким и долгим сном, таким, что и десять, и двенадцать часов кряду нельзя было её добудиться. Зато потом наступало время удивительных историй. В своих снах она посещала другие миры, передавала весточки из загробного мира и иногда – правда, редко – могла предсказать грядущее».

Великану не хотелось говорить с Тульпой о Лонеке.

И ему казалось – вернее, он надеялся, – что и Тульпе будет неприятен этот разговор о прошлой его большой любви. Он со сладкой надеждой опасался, что ей будет тяжело воспринять такое обжигающе яркое воспоминание.

И может быть, ему и не хотелось-то сейчас вспоминать Лонеку не столько щадя чувства Тульпы – баранья уверенность Ингвара в том, что женщинам полезно иной раз немного поревновать, часто имела для него и куда худшие последствия, – сколько из страха прочесть в лукавых глазах полное равнодушие к его прошлым и будущим ночам.

И Нинсон не смог бы увернуться от этого равнодушия. Он уже всё понял про себя. Каждый взгляд Тульпы он теперь вынужден был ловить.

Даже против воли.

Даже останавливая себя.

Даже откровенно себе противясь. Но не ловить не мог.

Тульпа подождала какое-то время, но Великан ничего не говорил и только смотрел и смотрел на неё с пристальным, препарирующим вниманием.

– Так что ты там завис? Ты остановился на: «Но я много…» Что ты много? У меня есть парочка предположений. Но я лучше промолчу.

Чтобы не отвечать, Нинсон стал читать из другой книги:

– «Может ли быть, чтобы два таких милых, прелестных создания были злыми духами, которые привыкли издеваться над смертными, принимая всевозможные обличья, либо колдуньями, или, что ещё страшней, вампирами? До сих пор я полагал, что сумею объяснить себе эти явления обычным способом, но теперь уж сам не знал, чему верить…»

«До сих пор я полагал, что сумею объяснить себе эти явления обычным способом, но теперь уж сам не знал, чему верить», – ещё раз прочёл Ингвар, но уже про себя, и подумал, как верно сказано, как верно отражает ход его собственных мыслей.

– Наверняка я сам это написал. Все это из моей головы, да?

– Да, – в тысячный раз подтвердила Тульпа. – Это просто твой способ вспомнить.

Нинсон пролистал сотню страниц и стал читать из другого произведения:

– «Он приподнял над плахой лицо и выговорил сухим, будто обуглившимся, языком: “Вы… получите… своё чудо“».

– Про что книжка? Про казни?

– Да всё про то же: про привратников…

Всё это были сказки. О невидимых друзьях, о колдунах, о дверях внутри собственного сознания. Но притом сказки, которых Ингвар никогда не читал. Уж насчет чего-чего, а насчет читаных сказок он ошибался крайне редко.

Как в его голову попали книги с незнакомым содержанием?

Похоже, то были сказки, которые знал легендарный колдун, но не знал Великан.

Ингвар стал наскоро пролистывать все книги. Как не делал уже давно, добрых двадцать лет. А ведь когда-то он искал в книгах весточку, пароль, знак, код. Нинсон брал книги по одной, просматривал, ставил на место. Не хотел изменять порядок. Нигде не было ни названий, ни указаний авторов, ни даже данных переписчиков, переплётчиков, типографий.

Только один и тот же экслибрис. Угловатая ящерица.

– Что ты ищешь? – спросила Тульпа.

– Весточку. Будь это я, я бы сам себе постарался передать письмо.

И такая весточка нашлась. В книге была закладка со словами:

«Только колдуны видят написанное здесь».

– Смотри. Ты тут что-нибудь видишь?

Тульпа внимательно осмотрела закладку, которую Нинсон предъявил ей.

– Тульпа? Видишь? Тридцать три буквы, как в алфавите.

– Нет. Просто кусочек пергамента.

Но он-то хорошо различал там буквы:

«Только колдуны видят написанное здесь».

– Лучше сюда взгляни. – Женщина с улыбкой подала ему книгу.

«Старец из Банановой обители наслаждался уединением».

Обычно в книжках с такими провокационными названиями были и соответствующие картинки. Но на пергаменте чернели непонятные знаки. Будто бы кто-то незнакомый с азбукой насмотрелся издалека на книги и попробовал изобразить свои разномастные символы, смешав округлость букв, резаные черты рун и многосложность каракулей. Все они шли трёхстрочными отрывками и не могли значить ничего осмысленного, однако вызывали устойчивое ощущение одиночества и тревоги.

Нинсон закрыл книжку.

И будто зыбь большой реки пробежала по обложке.

В некоторых книгах рядом с угловатой ящерицей была приписка из двух слов: «Кодекс Войнча», «Кодекс Рохонци», «Кодекс Копэйле», «Кодекс Серафин». Эти книги были не отпечатаны, а именно что написаны. Шрифтов, которыми их набрали, не было ни у одного печатного станка на всём белом свете. На одной стояла надпись:

«Разгадка монумента Джейме Солнцерождённого».

То были странные кодексы, полные причудливых картинок и схем. Альманахи иных миров, написанные на чужих языках. В «Разгадке монумента» было три главы, полные формул. Не поняв ни единого слова, Нинсон со вздохом вернул книги обратно.

Последние три книги: тридцатая, тридцать первая и тридцать вторая, – оказались пусты. Удобное кресло, свет живого огня, чистые листы бумаги. Всё здесь было приглашением к сочинительству. Вот где можно было бы сесть и никуда не торопиться.

Тем более что один из ящиков стола, набитый витыми стеклянными стилусами, карандашами, грифелями, очинёнными перьями и чернильницами с завинчивающимися крышками, был приготовлен как раз для такого времяпрепровождения.

Ящик ломился от ненаписанных писем, конвертов, духов для бумаги. В отдельной коробочке лежало огниво. Набор толстых свечек. Палочки разноцветного сургуча. И здесь же – золотой перстень-печатка.

Вот за него Ингвар ухватился с интересом. На нём мог быть герб того самого легендарного колдуна, о котором он столько слышал и которым, по всей видимости, мог оказаться.

Но там была та же самая ящерица, что служила экслибрисом.

Глава 25
Лалангамена – Всегда Готова

Ингвар доел очередную порцию белой фасоли с беконом, сыто рыгнул и отодвинул глубокую миску. По-видимому, изначально она была салатной плошкой.

Нинсон никогда не понимал манеры есть из плоских тарелок. Хорошо. Если ты лорд – понятно. Посуда твоя сверкает, как зеркало. Маленький кусочек изысканной пищи, какая-нибудь виноградная улиточка, смотрится прекрасно. На одной стороне блюдо оттеняет скромная веточка зелени. На другой – плевочек соуса. Крохотность порции не смущает аскетов. И не пугает обжор. Ведь блюда переменят ещё дюжину раз.

Но когда плоской делают деревянную или глиняную посуду?

Мясной ломоть резать удобно. Впрочем, не удобнее, чем на разделочной доске или сразу на сковородке. Но у простого люда Лалангамены никогда не было особых проблем с нарезкой жареного мяса. Как и самого мяса, из которого можно было бы вырезать приличный плоский ломоть. Крольчатина или курица, в самом лучшем случае.

Ингвар не отупел в застенках благодаря тому, что напряженно думал.

Или переваривал только что пройденные с Лоа уроки.

Или досконально изучал витраж воспоминаний.

Или фантазировал о Тульпе.

Но чаще всего, если мысли не осаживать, они сами собой возвращались к еде. Нинсон скрупулёзно разобрал каждое из когда-либо съеденных им блюд, чтобы приправлять полузабытыми вкусами холодную овсяную кашу, выдававшуюся пленнику. И теперь не мог наслаждаться едой, параллельно не восстанавливая в уме рецепта и не примериваясь мысленно к приготовлению блюда.

Поэтому, прежде чем приняться за еду, он утомительно подробно представил себе, как нарезал бы бекон. Толстыми, мужскими кусками, а не тоненькой строганиной, которой потчевал его Жучиный повар. Он жарил бы бекон долго, дольше, чем принято. И на слабом огне. Подкопчённое мясо не любит сильный жар.

А когда натечёт достаточно жира, он кинул бы лук или чеснок. И томил бы его, пока зубчики не станут мягкими. А потом, когда свиной жир вобрал бы в себя весь чесночный вкус, уже засыпал на сковороду загодя сваренной фасоли. Та моментально бы увлажнилась, стала тяжёлой, масляной, душистой. А будь у него свежий хлеб, он и его бы покрошил в котёл, для нажористости.

У Жучиного повара не было самых необходимых трав. Ингвар не видел при нём даже ножа – главного инструмента мастера-повара. Но в целом, приходилось признать, что тот неплохо справился.

Свежезакопчённый нежирный бекон и отборную фасоль достаточно было лишь сдобрить щепоткой соли, чтобы уже получилось «неплохо».

Ингвар посмотрел на вторую салатную плошку. В ней лежал десерт. Персики в меду под тимьяновым маслом. Звучало хорошо. Выглядело, как недожаренная начинка для пирога. На вкус он их ещё не попробовал. Ленился.

И теперь с особым смаком прислушивался к этому ощущению: вольготной лени к персикам в меду.

– Оказывается, я всю жизнь страдал от острого недостатка роскоши, – пробурчал Великан и перевёл сытый взгляд на Уголька.

Ворон вспорхнул, ударив крыльями. Рассыпал перья и чернильные капли, истаявшие в воздухе. С шумом уселся на край узкого двухметрового ящика, установленного на козлах в центре шатра.

Ингвар перевёл взгляд на сцену охоты, вырезанную на откинутой костяной крышке. А потом на реликвию, лежащую в алом бархате.

Рубиновый Шип Хорна.

Охотничья рогатина с физиономией Первого Лоа, которая, благодаря умелому резчику, тут и там проступала по всей поверхности ратовища, одновременно делая рогатину и прекрасной, и ухватистой. Цвет Первого Лоа – красный. Потому древко выполнили из падука. А навершие из рубина. Плоский камень размером с ладонь был искусно закреплён в широкой костяной поперечине.

Рубиновый Шип Хорна был настоящим произведением искусства. Лоа, их вид, их атрибуты – всё это давно превратилось в излюбленный мотив для поделок художников, резчиков, ювелиров и оружейников.

Но Ингвар видел в этой реликвии не статус обладателя чуда и не воплощение легенды. Он видел возможности. Перед ним открывались, распахивались, падая на спину и задирая подолы, манящие перспективы…

Можно будет купить корабль.

Или даже несколько. Или верфь.

Самый красивый корабль Лалангамены будет называться «Тульпа».

А самый прочный корабль сопровождения с крепким тараном станет «Ингваром».

Это будет образец. Объект восхищения и вожделения.

Или не трогать парусники? Купить манор?

Поставить точку где-то на карте. Желательно с гербом. Сенешаль у него уже есть. Войско тоже. Нанять гигантскому состоянию зубастых управленцев, давно сменявших диэмы на монеты, и не беспокоиться более о деньгах.

Получить бесконечное количество времени для…

Путешествий?

Самосовершенствования?

Для того чтобы наконец написать свою историю? С такими богатствами дело станет только за выбором названия и цвета обложки.

Или получить в управление храм?

Следить за исполнением обычаев, решать вопросы, проводить праздники, стать светочем мудрости для тысяч людей. Ингвар не сомневался, что у него получится, и образ проповедника был вполне ему близок.

Или стать сигнифером?

Поехать в столицу, в самый большой храм, там встретиться с гроршахом. Только этот служитель храма имеет право поставить сигнум. Ингвар представил, как всё произойдёт.

Гроршах будет одет в ритуальные белые одежды и маску, полностью скрывающую лицо. Он даст Нинсону рассмотреть прозрачный пузырёк с атраменто. Внутри будет густая чёрная жидкость, похожая на земляное масло. Это живая краска. Чернила, которыми пишется Мактуб. Квинтэссенция оргона, которую Лоа привезли с собой с небес.

Алмазно-твёрдое стекло с маленьким окошечком, забранным мембраной. Вместе с Нинсоном на пузырёк с атраменто будут смотреть сотни свидетелей – желающих поглазеть на ритуал всегда полно. Активно принимаются ставки: закричит или нет, отрубится или нет, на какую часть тела будет поставлен сигнум, на что он сделается похож, когда затвердеет, и какого станет цвета. Гроршах, после всех необходимых ритуалов, прислонит это окошечко к коже в том месте, какое сам выберет. Почти всегда стигм ставился на плечо. Но бывали и исключения.

Мембрана зашипит и распадётся. Атраменто оживёт от соприкосновения с телом. Прозрачное стекло древнего сосуда затуманится и запотеет. Запахнет жареным мясом и будет очень больно. А потом пузырёк опустеет. Атраменто въестся в плоть, станет частью Великана.

Гроршах отлепит сосуд, снова забранный мембраной, но теперь уже полный крови, полученной взамен атраменто. На том месте, где окошечко прикипело к коже, останется серебряный круг. Плотный валик, на ощупь похожий на застарелый шрам. Внутри, под вспухшим волдырём ожога, забурлит ожившая ртуть.

Атраменто, сначала чёрная, будет светлеть, пока не побелеет до тусклого металлического оттенка, вплавленного в плоть. Пятна атраменто поменяют цвет и станут просвечивать сквозь кожу металлическим блеском. Серебряным. Чаще всего. Но возможны варианты. Тут уже никогда не предсказать, как у кого это будет выглядеть.

Конечно, если сигнум ставит не сам Лоа. Мало какие сигниферы удостаивались такой чести. Короли, например. Некоторые викарии – личные агенты Лоа. Заслуженные ветераны, имена которых были известны каждому жителю Лалангамены. Избранные колдуны. Обычно из тех, что специализировались на руне Третьего Лоа, Мастера Луга, – на Тива.

Лоа всегда вознаграждали тех, кто мог поднимать предметы. Поговаривали, что они мечтали когда-нибудь собрать всех колдунов и подняться до Матери Драконов. Однако за последнюю тысячу лет не особенно продвинулись в своих планах. Но колдуны, специализирующиеся на Тива, а также сновидцы и ещё несколько категорий оставались привилегированными даже внутри элитного колдовского сословия.

Как и те, чьему колдовству не мешал металл. Но их было так мало, что они всегда удостаивались чести личного знакомства с Лоа. Обычно ещё даже на этапе ученичества. Ведь уже тогда они могли управлять живыми доспехами. Ну, может быть, не управлять, а хоть как-то взаимодействовать. Но всё равно. Просто пройтись в них, играючи бросить валун, пинком повалить дерево.

Конечно, таких колдунов осыпали почестями задолго до того, как они получали сигнум. А стигм им ставили сами Лоа. Это означало, что вместо кляксы, пятна атраменто, отдалённо напоминавшего зверя или предмет, на их теле могла красоваться любая картинка. Хоть веве самого Лоа, хоть родовой герб сигнифера, хоть инициалы.

Раз в год каждый Лоа вручает бесценную атраменто нескольким людям. Сосуды не покидают храм, чтобы не образовался чёрный рынок. Будь ты хоть самый богатый пират, будь ты хоть самый могущественный работорговец или самый коррумпированный куклодел, но одних только денег недостаточно, чтобы получить сигнум. Если только ты не собирался лично явиться на аукцион.

Гроршах сразу же ставит сигнум, превращая простых смертных в сигниферов – тех, кто станет долгожителем, кого не будут отвлекать от жизни телесные хвори.

Всякий Лоа поощряет тех, кто особенно отличился на его поприще. Причём поприщ несколько. И для тела. И для ума.

Чтобы самый слабый доходяга знал – у него есть шанс.

Нужно только учиться.

И самый непроходимый тупица понимал – у него есть шанс.

Надо только тренироваться.

Все равны. Все дети Лоа. У всех есть своя строчка в Мактубе.

Хорн награждает самых сильных мужчин и лучших бегунов.

Дэя – заботливая мать – награждает многодетных матерей. Весь год со всех уголков Лалангамены тысячи писем с разными историями передаются жрицам Дэи, чтобы те отправляли их в столицу. Никто точно не знал, какими соображениями руководствовалась Вторая Лоа выбирая кого наградить.

Луг выбирает лучших мастеров из разных гильдий.

Навван – лучших музыкантов и актёров, фокусников и танцовщиц.

Кинк не выбирает лучших. Покровительствуя слабостям и потакая страстям, кого бы должен был награждать этот Лоа? Самых жирных и самых дряблых? Наиболее преуспевших в саморазрушении? Да и сам процесс отбора и сравнивания результатов – всё это было не в духе Пятого Лоа. Он награждал удачей. Он просто вытягивал номера. И тот, чей номер буллы совпадал, получал сигнум. Лоа ещё только доставал последний шарик с цифрой. Двадцатизначное число ещё шелестело по толпе. А Лоа уже знал, где живёт его избранник и чем занимается.

«Любой житель Лалангамены может получить второй шанс!»

В том была высшая справедливость, по мнению Кинка. И заодно способ сделать сам выбор зрелищным и необременительным для себя.

Его напарница Доля покровительствует торговле. А лучшим купцом – по мнению Доли – был тот, кто сможет заплатить за атраменто больше остальных. Как и все Лоа, она безошибочно распознавала ложь. Купец должен был отчитаться в том, что заработал деньги честно. Хотя бы и в торговом смысле – не нарушая договорённостей. Это был единственный способ получения сигнума не за свои заслуги. Так как купец имел право сам выбрать – кого награждать.

Но и тут Лоа была внимательна. «А что, почтенный, ты вон ту девочку хочешь наградить потому, что любишь её так сильно? Или потому, что твоих родичей в заложники взяли и она на самом деле полюбовница их предводителя?» Нет, Доля таких шуток не понимала. Суровее казни куклоделов и фальшивомонетчиков были только казни тех, кто пытался незаконно получить сигнум.

Ной выбирает самых лучших пловцов и лучших капитанов.

Макош награждает тех, кто может владеть дыханием и лучших врачевателей.

Инк – самых метких стрелков из лука и писателей.

Ишта – красивейших женщин и лучших художников.

Сурт – лучших тиунов из службы поддержки – стражей порядка.

А Шахор – лучших жриц и жрецов – служителей любого Лоа.

Совместно, от имени всех Лоа, награждается лучшая команда рутгеров. Причём игроки удостаиваются этой чести в полном составе: квик, цепь и все три бойца. Все пять человек, доживших до момента награждения. Случались и трогательные истории, когда бойцы выживали именно благодаря награде. Израненных в финальном состязании рутгеров на носилках тащили в храм, а гроршах торопливо отправлял ритуал, пока игроки не испустили дыхание.

Ингвар понимал, что мог не выиграть аукцион Доли даже с этим Рубиновым Шипом. Но можно было хоть попытаться. А сигнум – это ведь и силы, и бодрость, и быстрая голова, и ещё много лет продолжения всей этой карусели.

Или идти дорогой колдовства?

Повстречаться с мудрейшими колдуньями Лалангамены?

Получить лучших учителей? Превратить своё поместье в логово собственного ковена? Достичь вершин того, о чём с ним говорила Тульпа?

Что точно нужно будет сделать, так это понять, как разыскать Тульпу.

Именно сейчас, именно сегодня это знание стало понятным и простым. Все титулы и парусники имели какой-то смысл, если было кому их преподнести.

Ингвар просмотрел множество картинок в воображении и во всех застал Тульпу.

Вот здесь она в усыпанном каменьями платье под руку с ним выходит на балкон перед восторженной толпой почитателей его творчества.

Вот здесь она в белой полумаске и алой накидке на голое тело участвует в меняющем судьбу мира ритуале.

Вот здесь она, босая, в промокшей моряцкой одежде, с пьяной улыбкой разбивает винную бутылку о сходящий со стапелей корабль.

Так или иначе, везде была она. Женщина была сама собой.

А он был колдун. Воплотитель невозможного.

Клять! Давно пора браться за дело.

Ингвар решительно поднялся, поставил фьяску с дрянным вином на стол, отодвинул драгоценные камни и пошёл искать Эшера. Срочно требовались ответы хотя бы на ряд насущных вопросов.

Призрак фамильяра всё это время вороном расхаживал по столу и иногда рассеянно клевал диэмы. Но когда Ингвар поднялся, Уголёк спрыгнул, превратившись в чернильно-дымное облачко, из которого выскочил чёрный кот.

Стоило только повернуться к пологу, как за тонкой стенкой шатра послышались звонкие приветствия, кто-то рысцой пробежал ко входу. Откашлялся на пороге и высоким голосом сказал:

– Гэлхэф, милорд! Можно?

– Да, – отозвался Ингвар.

Полог откинулся, и в шатёр вошла девушка в броне, похожей на ту, что была на Жуках Рутерсварда. Простое круглое личико, правильные черты, над насупленным носиком складочка, отчего казалось, что девушка постоянно хмурится. Как и у всех остальных в лагере, кто носил шлем, волосы у неё были острижены коротко. Оставалась только соломенная чёлка и две тоненьких, не толще мизинца, косички.

Её энергия и её наряд отличались от вида вчерашних воинов. А чистая, прелестно розовая – на самом деле, даже ярко-розовая, едва ли не как у поросёнка – кожа наводила на мысль о том, что она явилась к нему прямиком из бани, а не из лесного лагеря.

У воинов, виденных Ингваром у костра и на параде, где он раздавал таланты, не было никаких знаков различия. Только лисий хвост на наплечнике Рутерсварда.

А эта красотка тренькала монетками медалек по матовым нагрудным пластинам. Доспехи наёмников были запылёнными и обцарапанными. Там ремешок был новым, там штанина ещё не обзавелась наколенником.

А её доспех не имел ни одной боевой отметины.

Она была надраена до блеска. Шлем на сгибе руки. Топорик прижат к бедру. Чеканным шагом девушка вышла на средину шатра, встав едва ли не вплотную к Великану. Ингвар с интересом посмотрел на чистые кавалерийские сапожки. Такие ведь и не снимешь самостоятельно, пожалуй.

«Хотя это я бы не снял. Она же наверняка может согнуться, как хочет».

– К вашим услугам! – прозвенела девушка.

«Согнуться, как хочет», – подумал Ингвар уже пристальнее.

– К каким таким услугам?

– Готова к любым! – с той же напряжённостью и даже с ещё большей решимостью заявила девушка.

Румянец, который пылал на щеках отроковицы, был как документ о том, что девица подошла к ответственной миссии со всей серьёзностью. Везде, где полагалось, она была выщипана и умащена, а душистый запах фиалкового мыла размашисто подписывал этот документ.

Эшер ничего не говорил о том, что должна будет появиться помощница. Явно, она не лекарь и не писарь.

Её сила заключалась не в умной голове, а в молодом, пышущем здоровьем и желанием жить, юном теле.

На телохранителя она тоже не походила. Даже и с топориком у крутого бедра.

Наложница? Это ближе всего. Что-то такое в ней ощущалось. Она явно должна была доставить и подарить своё тело Нинсону. В той или иной форме отдаться командиру. Обречённая, почти самоотверженная готовность не радовала колдуна, а настораживала.

Непонятно, что было с ней делать.

Да кого он обманывал? Конечно, понятно, что с ней делать.

Вначале только хотелось прояснить с Тульпой, женами и прочим.