Текст книги "Мадам Осень"

Глава 8
Начало

Посмотрите: это дом –

С крышей, дверью и окном,

И с крылечком, и с трубой,

Цвет у дома – голубой.

Заходите смело в дом!

– Приглашаете? Войдем!

Николай Голь

Они хорошо сидели в тот вечер – Сунгур, Лара и Ростислав, который оказался интересным собеседником, много читал, знал все фильмы культовых режиссеров… одним словом, ему было что сказать; держался скромно, не перебивал, не употреблял сленга. Кроме того, чувствовались в нем некая скованность и некий трепет перед великим писателем, и это щекотало самолюбие Сунгура. Оба напоминали снисходительного учителя и почтительного ученика.

– Ростик тоже пишет, – похвасталась Лара.

– Громко сказано, так, от нечего делать, – улыбнулся парень.

– Папа, ты должен почитать, – сказала Лара. – Ростик стесняется показать… даже мне не хочет, говорит, сыро.

«Не хочет и не надо», – подумал Сунгур и сказал:

– Конечно, почту за честь. Приносите, Ростислав.

– Спасибо, – обрадовался парень. – Я не решался попросить.

Лара сияла, переводя взгляд с отца на Ростислава. Он время от времени брал ее руку, она вспыхивала, а Сунгура, подозрительного в силу профессии и жизненного опыта, а также возрастного пессимизма, не оставляло чувство некоторой натужности застолья, хотя, в чем она заключается, он сказать затруднялся. А может, в нем говорила банальная ревность. Парень был стоящий – воспитанный, красивый, хорошо устроенный, да еще и пишущий… Сунгур сравнивал его с Юрием и неприметно вздыхал, искренне считая сына неудачником. Он уже прикидывал, а не сделать ли Ростислава героем следующего романа… вот только кем – жертвой или преступником? Он ухмыльнулся и подумал, что стал рассматривать всех окружающих в качестве потенциальных персонажей.

Они пили красное вино, разговаривали, и Сунгур в какой-то момент почувствовал, что его отпустило – исчезла подозрительность и напряженность, он стал охотно шутить и смеяться. Лара меняла тарелки, иногда они сталкивались взглядом, и она улыбалась. Он давно не видел ее такой оживленной и невольно почувствовал благодарность к этому парню.

А потом пришла Алена и все испортила. Она влетела как метеор, шумная, яркая, оживленная; расхохоталась при виде Ростислава:

– Какие люди! А мне никто ни словечка! Ну, семейка! Представляете, Ростик, с кем живу!

Она наклонилась и звонко поцеловала парня в щеку. Тот вспыхнул. Лара смотрела в тарелку, и Сунгура кольнула жалость к ней и досада… черт, так хорошо было! Принесла нелегкая… Дальше было предсказуемо, дальше был театр одной актрисы. Алена откровенно кокетничала, много смеялась, рассказывала о своей новой программе, бурно жестикулировала. Лара молчала, Сунгур изредка ронял слово-другое. Ростислав старательно избегал смотреть на Алену… Слишком старательно, как показалось Сунгуру. Впрочем, никто из них ни на кого не смотрел, в гостиной повисло тяжелое облако неловкости и недосказанности. Он разливал вино, Алена лихо чокалась со всеми и хохотала. Лара лишь пригубливала, мрачнея. Ростислав больше не брал ее за руку, отметил Сунгур. Ему хотелось прижать к себе Лару и сказать:

– Глупенькая, не обращай внимания! Ты же ее знаешь, она при любом мужике… вибрирует, забей!

Их трио разваливалось на глазах, они были уже разобщены. Хмурая Лара, смущенный Ростислав, раздосадованный Сунгур. И только Алена ничего не замечала… а может, привыкшая царить и царствовать, лишь делала вид, что не замечает, а на самом деле их молчание и неприятие лишь добавляли ей драйва. Но, как бы ни был Сунгур раздосадован, он не мог не признать: хороша! Что там хороша… ослепительна! Это понимали и Ростислав, и Лара. Дочке нечего было противопоставить этой… этой… тигрице! И это они тоже понимали.

Когда ситуация достигла точки замерзания, Ростислав поднялся и стал благодарить за прекрасный вечер. Алена, пьяноватая уже, схватила его за руку и закричала:

– Не пущу! Детское время!

– Нужно выспаться, – сказал Ростислав, – мой рабочий день начинается в шесть утра.

Они ушли вместе; Сунгур и Алена остались вдвоем.

– Что, не ждали? – вызывающе спросила Алена. – А я взяла и пришла. На что вы вообще рассчитываете? Красивый неглупый парень и наша золушка! – Она ухмыльнулась. – Ты действительно думаешь, что между ними может что-то быть? Не смеши меня, Кирка!

– Лучше бы ты не приходила, – сказал Сунгур.

– Я и не собиралась, так получилось. И главное, мне ни словечка! Конспираторы хреновы!

– Нужно чаще бывать дома, тогда будешь в курсе.

– Ага, конечно! Юрки еще нет?

– Кажется, нет.

– Совсем пацан от рук отбился! Тебя как отца это, похоже, мало трогает.

– С чего вдруг это стало трогать тебя? – парировал Сунгур.

– Кирка, не начинай. Ты на глазах превращаешься в старого зануду. Давай выпьем за Ларку! – Она подставила бокал, и Сунгур налил ей вина. – Засиделась в девках наша Ларка, я в ее годы… помнишь? – Алена расхохоталась. – Дура! Хоть бы в зеркало иногда смотрелась.

Они слышали, как хлопнула входная дверь. Спустя минуту снова хлопнула дверь, уже тише – Лара, не заходя в гостиную, ушла к себе.

– Зачем ты так, – уронил Сунгур. – Тебе ее совсем не жалко?

– Жалость развращает, пусть закаляется. У нее есть все – образование, дом, родители не последние люди. Ну почему она такая серая? Какого черта, а?

Сунгур когда-то многое отдал бы, чтобы узнать, кто был отцом Лары и что там у них произошло, но оба старательно избегали этой темы. Когда-то он попытался, но Алена твердо сказала «нет!». Иногда он думал, что Алена мстит дочери за тот неудачный роман…

– Устала, – сказала Алена, зевая. – Пойду. Ты еще посидишь?

– Нужно убрать со стола. – Сунгур сложил в свои слова весь сарказм, на какой был способен.

– Спокойной ночи! – Она легко коснулась губами его лба, и он ощутил запах ее кожи и волос…

* * *

– С чего начнем? – деловито спросил Добродеев.

– Список составил? Давай определимся. – Монах взял листок, протянутый Добродеевым. – Что тут у нас… Ночной бар «Монмартр», кафе-бар «Старый город», бары «Братислава» и «Золотое руно», это те, что поблизости от гостиницы. Ясно. Вот с них и начнем.

– Я уверен, Мельник и Поярков вывернули их наизнанку, – заметил Добродеев.

– Если бы они нашли женщину, ты знал бы о задержании, Леша. А раз ты ничего не знаешь, то они никого не нашли.

– Если они никого не нашли, значит, ее в этих барах не видели, – сказал Добродеев.

– А вот тут я с тобой в корне не согласен. Ее могли видеть, но сказать не пожелали, а поскольку мы с тобой не Мельник и Поярков, то нам скажут. Сравнил! Какие-то никому не известные Мельник и Поярков и культовый борзописец Добродеев! Свидетель дает те или иные показания в зависимости от того, кто спрашивает, мы это обсуждали неоднократно. Спросили Мельник и Поярков – получили один результат… помнишь, как твой друг администратор Гоша сказал, что не хочет с ними связываться? То-то и оно, с ними никто не хочет связываться. Теперь спросим мы. Вернее, спросишь ты. Покажешь фотку Суровца и спросишь, с кем его видели. А я, как опытный физиогномист, знакомый с языком мимики и жестов, понаблюдаю за выражением морды лица и жестами свидетеля и в случае чего просеку дезу, понял? После чего возьмем свидетеля за жабры и… Ты известная публичная фигура, Леша, тебе скажут. Начнем с «Монмартра»… красивое название, как тоска по несбывшемуся.

И они отправились в ночной бар «Монмартр». Ностальгический старый шансон, Дассен, Легран, Азнавур, полумрак, искрящийся разноцветным стеклом бар…

Монах уселся на табурете поодаль, Добродеев наклонился к бармену и вытащил из папки распечатку с фотографией. Молодой толстый парень в очках, похожий на ученого-физика, в белой рубашке и бабочке, взглянул и покачал головой. Добродеев, похоже, настаивал. Монах сверлил взглядом бармена. Тот взял листок в руки, присмотрелся и снова покачал головой. Монах не заметил ничего подозрительного и кивнул Добродееву. Похоже, Суровца здесь не видели. Добродеев спросил, кто работал в… Он назвал вечер убийства. Парень наморщил лоб и сказал, что в тот вечер была его смена. Он даже не поинтересовался, кто изображен на фотографии, и его равнодушие свидетельствовало в его пользу – он действительно не видел Суровца.

Они выпили по рюмке коньяку и отправились в следующий по списку бар. Это был «Старый город». Сцена повторилась: Добродеев вызывал огонь на себя, Монах в засаде наблюдал. С тем же результатом. Плюс пара рюмок коньяку.

«Золотое руно» – облом. Очередное поражение запили коньяком.

– Может, он снял ее на улице, – сказал Добродеев. – Может, они встретились в ресторане.

– Они познакомились в баре, Леша, – твердо сказал Монах. – В ресторан так поздно не ходят, дело было в баре, у меня нюх. Причем поблизости.

– Сказки Андерсена с собой? – фыркнул Добродеев. – Мне показалось, я видел в углу болотницу, она пила пиво.

– Очень смешно, – сказал Монах. – Ха-ха. Мы сейчас ловим широким тралом, а потому все в строчку…

– Чего? – не понял Добродеев. – Чем-чем?

– Загребаем широко, понимаешь? Нам нужен маленький намек, понимаешь? Тень! Нам нужна… эта… тень! Пинок в пятую точку в нужном направлении, и мы оседлаем волну, понял, Лео? У меня чувство… э-э-э… понимаешь? Потому и гребем все подряд, понял? И как только… он появится, мы хватаем его за хвост, понял? Что там дальше по списку?

Добродеев уловил общий смысл сказанного, или ему казалось, что уловил. Он не стал уточнять и только сказал:

– «Братислава». Бар «Братислава».

– Бар «Братислава»? – удивился Монах. – Оч-ч-чень хорошо! Идем в «Братиславу». А чего это у них все подряд называется «Братислава»? И гостиница, и бар? Фантазии не хватило? Ладно, не наше дело. – Он махнул рукой. – Запомни, Лео, самое темное место всегда под светильником.

– Сказал кто?

– Омар Хайям. Восточная мудрость. Вперед, журналист! – И Монах потопал в сияющий неоном бар «Братислава».

К приятному удивлению Добродеева, здешний бармен оказался его добрым знакомым, и звали его Эрик Гунн. Монах, стараясь держаться прямо, индифферентно устроился в конце стойки и, маскируясь под обычного посетителя, заказал коньяк. Краем глаза он следил за Добродеевым и тощим барменом, похожим на молодую щучку. Журналист протянул Эрику листок, тот взял, и тут Монах сделал стойку! Нюх подсказал ему, что Суровца тут знают. Было видно, что Эрик колеблется, не зная, сказать ли – ему страх как не хотелось встревать неизвестно куда.

– Эрик, ты меня знаешь, – гудел Добродеев, наклоняясь над стойкой. – У меня готов отличный материалец, нужны кое-какие живописные детали, но, честное слово, никаких имен, я же не дурак, понимаю. Ты его видел?

– Майор-оперативник приходил, спрашивал, – неопределенно сказал Эрик и повел взглядом по полупустому залу. – Значит, это его в гостинице… – Он кивнул на фотографию.

Добродеев кивнул и тоже оглянулся.

– Он был здесь, – сдался Эрик. – В тот самый вечер, я его запомнил. Зовут Дима.

– С кем он был?

– Один. – Эрик посмотрел на потолок, он разрывался между желанием выложить информацию и осторожностью. Монах уже собирался подключиться к процессу, но тут Эрик решился и сказал: – Сначала…

– А потом? – тут же спросил Добродеев.

– А потом он ушел.

– С кем?

– С женщиной.

«Бинго!» – подумал Монах и одним глотком опрокинул рюмку.

– Что за женщина? – спросил Добродеев.

– Бывает тут иногда… не очень молодая, хорошо одетая, в ушах бриллианты. Он к ней подкатился… я еще думал вызвать охрану – он уже был теплый, да и рылом не вышел, но она была не против. Вот и пойми их после этого.

– Они ушли вместе?

– Вместе. Но это пустой номер, Леша, она не могла его убить, не тот контингент. Можешь мне поверить, у меня глаз-алмаз.

– Как ее зовут?

– Понятия не имею. Говорю же, приходит иногда, сидит, пьет коньяк, думает.

– С тех пор была?

– Не видел, вроде нет. А как его?..

– Ножницами, – прошептал Добродеев.

– Чем? – поразился Эрик. – Ножницами? Большими?

– Средними, а что?

– Это не она!

– Почему?

– Ну как тебе… не похоже! Да и зачем? И сумочка небольшая…

– Эрик, дай мне знать, если она появится, лады?

Монах все-таки вмешался. Он сполз с табурета, не забыв прихватить свою пустую рюмку, подошел и сказал:

– Привет, Эрик! У меня тоже вопросик. Как она добиралась домой, не помнишь? Пешком или на такси? Можно повторить? – Он кивнул на рюмку.

– Мой друг-экстрасенс, – представил его Добродеев. – Олег Монахов. Работаем вместе.

– Я точно не знаю… – Эрик отвел глаза. Монах подтолкнул Добродеева локтем.

– Эрик! – воззвал Добродеев.

– Ее Вова возит, таксист.

– Фамилия? – строго спросил Добродеев.

– Лучкин.

– Понятно. Вова Лучкин. Спасибо, Эрик.

– А тебе это точно для статьи надо?

– Понимаешь, Эрик, – задушевно сказал Монах, – не совсем для статьи. Я так и знал, что у тебя нюх. Нас попросили… только это между нами, лады? Нас попросили найти убийцу. Попросили серьезные люди, потому что у нас репутация. Я – экстрасенс и… э-э-э… психолог. Алексей… – Монах повел рукой в сторону Добродеева, – …ты его знаешь как журналиста, но он еще и член эзотерического Детективного клуба, мы оба члены… но имей в виду, это не для прессы, – он погрозил Эрику пальцем. – Это не первое наше дело. Мы не… это самое… светимся, но серьезные люди знают, где нас найти. Стоит мне посмотреть на человека, как я сразу просекаю, в смысле, вижу… – Монах запнулся. – И ты сейчас будешь моими глазами!

Добродеев, моргая, смотрел на Монаха, прикидывая, куда того несет.

– Смотри на меня, Эрик! – повысил голос Монах. – Расскажи мне об этой женщине! Расскажи, как ты ее чувствуешь! Я очень доверяю твоему внутреннему чутью, потому что бармены прекрасные знатоки человеческой природы и философы, согласен?

Зачарованный Эрик кивнул.

– Я тебя слушаю, Эрик. Смотри мне в глаза и говори!

Монах вытащил из кармана серебряную монетку, завертел в пальцах. Эрик, раскрыв рот, уставился на монетку.

– Она красивая, – начал он утробным и каким-то потусторонним голосом; Добродеев поежился. – Лет сорока пяти или больше… одинокая… всегда молчит и пьет коньяк… три или четыре рюмки… что-то в ней такое, что к ней никто не подходит… никогда. Правда, девчонок помоложе полно, но не только. А такие, постарше и с деньгами, иногда просят познакомить с кем-нибудь, а она никогда. Это дама, в ней класс… может, вдова министра или генерала… имя Мадам Осень… Мадам Осень… я называю ее Мадам Осень…

– А настоящее имя? – не удержался Добродеев.

Монах чертыхнулся и уронил монету. Эрик пришел в себя и перевел взгляд на журналиста:

– Чье?

– Женщины!

– Не знаю, я не спрашивал.

– Стихи пишешь? – спросил Добродеев.

– Уже нет, когда-то писал по молодости…

– Хорошо, Эрик. А теперь набери Вову Лучкина, поговорить надо. – Монах протянул бармену руку, тот протянул в ответ свою, и они обменялись крепким рукопожатием. – Спасибо, друг!

– Вот видишь, – сказал Монах Добродееву на улице, где они ожидали таксиста, – мы щелкнули твоего Эрика как собака блоху, а ты заладил: Мельник, Мельник! Кто он такой против нас, твой Мельник?

Вова Лучкин оказался невысоким – метр с кепкой – мужичонкой, который смотрел подозрительно и отвечал, крепко подумав, тем самым нарушая имидж классического разговорчивого таксиста.

– Ну, помню, – сказал он, подумав. – Брал несколько раз, возил до арки на проспекте, в арку не заезжал. Этого не помню, – он вернул Добродееву фотографию Суровца. – В последний раз… – Он задумался. – Вроде две недели назад, с тех пор не видел.

– Значит, из бара эти двое ушли пешком, – глубокомысленно сказал Добродеев, когда они распрощались с таксистом.

– Конечно, пешком, до гостиницы рукой подать. Они пошли в гостиницу, было начало одиннадцатого, спустя полтора часа Мадам Осень ушла из его номера одна. Кстати, Лео, ты обратил внимание, что и бар и гостиница называются «Братислава»?

– Конечно, обратил, подумал еще, какое роковое совпадение! Она ушла, а он остался лежать на полу с ножницами в груди…

– Мадам Осень… – повторил Монах и задумался. – Красиво.

Несомненно, это был след, правда, нечеткий и размытый. Упомянутая арка на проспекте Мира вела во двор, окруженный четырьмя пятиэтажками, и Мадам Осень могла проживать в любой из них. Хотя ее не могли не знать, и найти ее всего лишь дело времени. Что-то подсказывало Монаху, что таких женщин, как Мадам Осень, на свете раз-два и обчелся.

– Пошли, примем за успех клуба, – предложил он – ему не хотелось домой. – Заодно поговорим. Митрич обрадуется…

– Хотел бы я на нее посмотреть, – сказал Монах, когда они сидели за своим столиком в «Тутси». – На Мадам Осень.

– Одинокая, разочарованная, без иллюзий, без семьи… Зачем она его убила?

Монах пожал плечами.

– Я думаю, она мстила в его лице всем мужчинам, – сказал Добродеев. – Возможно, ее часто обманывали, возможно, Суровец показался ей настоящим, а потом она поняла, что это не то, и…

– …и достала ножницы, которые у нее всегда с собой. Ты сам стихи не пишешь?

– У тебя есть другое объяснение?

– Вообще никакого. Не вижу пока. Надо бы поговорить с ней. И еще раз с администратором Гошей. Сдавать ее Мельнику мы пока не будем, пусть отстоится, лады? Успеется.

Добродееву хотелось сказать: а если она еще кого-нибудь достанет… ножницами, но он промолчал, только кивнул.

– Мадам Осень… очень образно, – сказал Монах. – По пивку? С фирмовым закусоном? – Он призывно махнул Митричу.

– Хорошо сидим, – сказал Добродеев, отставляя пустую кружку, и откусил от фирменного бутерброда с копченой колбасой и маринованным огурчиком. – Думаешь, прорыв, Христофорыч?

– Думаю, прорыв. Она это или не она, в любом случае она… свидетель, – туманно сказал Монах. – В юбке или в мундире…

– И как это понимать?

– Черт его знает! Она точно в юбке… в смысле, в платье, то есть я хочу сказать… женщина!

– Ищи женщину, – глубокомысленно заявил Добродеев. – Всегда одно и то же.

– Ага, ты еще скажи, Лео, что от них все зло. Позиция слабака, не догоню, хоть согреюсь… в смысле… скажу гадость. Нет, Лео, женщина это… – Монах пошевелил в воздухе пальцами… – это чудо! Кроме того, всякая женщина в то же время человек… Представь себе на секунду жизнь без женщин! Представил?

Добродеев нахмурился.

– То-то и оно! Сильный мужчина видит в ней не зло, а… – Монах запнулся. – Равноценного партнера! И не надо их недооценивать, понял? Они и коня на скаку, и ножницами в случае чего. А что подсказывает тебе твое репортерское чутье?

Добродеев задумался. Потом сказал:

– А если она еще кого-нибудь ножницами?

Глава 9
Взрыв

Секретарша Люда, новенькая, закричала в трубку:

– К вам тут пришли! Говорит, по делу!

– Кто? – спросил главный редактор Савелий Зотов, морщась от ее пронзительного голоса, но ответа не услышал – девушка уже повесила трубку. Прежняя секретарша, серьезная немолодая дама Лидия Арнольдовна, ушла в отпуск, и ему временно прислали Людочку. Девушка была приятная, правда, Савелий, не будучи романтиком, не понимал, как можно все время жевать резинку, краситься такими убойными красками и носить такие короткие юбки. Кроме того, Людочка путала бумажки и забывала докладывать о звонках и совещаниях. Всякий раз при взгляде на нее Савелий морщился, как будто у него болели зубы, и утешал себя тем, что это ненадолго: еще две недели, десять дней, одна неделя… Почему ее взяли на работу в столь ответственное место, возможно, спросит читатель. Как-то так получилось – не то других не оказалось под рукой, не то кто-то из своих попросил пристроить. Савелий не знал. Он согласился, избалованный Лидией Арнольдовной, полагая, что работа несложная и нужно очень постараться, чтобы накосячить, а потому любой… любая справится. Увы, оказалось, что он не прав, и теперь он с нетерпением ожидал возвращения Лидии Арнольдовны.

Дверь отворилась, и вошел небольшой невзрачный человек с ускользающим взглядом, в нем было что-то настолько жалкое, что Савелий почувствовал неловкость. Он улыбнулся, чтобы подбодрить посетителя, и сказал:

– Я вас слушаю. Что у вас?

Он вспомнил, что имя этого человека Александр… кажется, он работает у них корректором около двух лет, но отчество и фамилия посетителя выветрились из головы Савелия начисто, и он подумал: «Черт, неудобно! Ну, Людмила!»

– Садитесь, пожалуйста! – Он улыбнулся, чтобы подбодрить посетителя, и повторил: – Я вас слушаю. Что у вас?

Человек присел на край стула; он по-прежнему смотрел куда-то в сторону, избегая взгляда начальника.

– Извините, – пробормотал он. – Тут такое дело… – Лицо у него стало мученическим. – Понимаете…

Дверь вдруг распахнулась, и Савелий вздрогнул. Сунгур закричал с порога:

– Савушка, здравствуй, дружище! Есть разговор. Я не вовремя? – спросил он, взглянув на посетителя.

– Хорошо, что пришел, Кирилл. Ты мне нужен. Вы не могли бы подождать? – Савелий кивнул человеку.

Тот, мучительно покраснев, неловко поднялся…

Сунгур застрял у него на пару часов: они обсудили его последний роман, поговорили «за жизнь», писатель поделился творческими планами. Под занавес Савелий вытащил из тумбы письменного стола бутылку виски и они «приняли» по чуть-чуть – за творчество, вдохновение, плодотворные идеи и удачные сюжеты. Савелий был трезвенником и спиртное держал исключительно для гостей. Сунгур лихо опрокидывал, Савелий лишь пригубливал, но в конце концов опьянел, в отличие от писателя, который был ни в одном глазу. Ни в тот, ни на следующий день Савелий не вспомнил о странном посетителе, которого спугнул Сунгур…

* * *

…Сунгур закрыл глаза, пережидая резь под веками, откинулся на спинку кресла. Была глубокая ночь, тишина оглушала. Светился экран с текстом нового романа. Ему показалось, что открылась входная дверь, и он взглянул на часы. Четверть второго. Вернулся Юрий, понял Сунгур. Поздненько гуляет, надо бы поговорить. Сын бесшумно поднялся к себе – лишь скрипнула ступенька, третья сверху. Обычно Юрий хлопает дверью, громко топает, а тут вдруг такая деликатность. Нашкодил, паршивец?

Кажется, он задремал в своем кресле, краешком сознания понимая, что нужно встать, принять душ и упасть в постель, иначе заснуть не удастся вовсе; ему даже приснился сон… читатель знает такие зыбкие неглубокие сны, когда придумываешь и подталкиваешь на ходу сюжет, словно кино смотришь, и любой звук, скрип, телефонный звонок немедленно органично вплетается в ткань сна и получается в итоге интересный сюжет, вот только улетучивается он мгновенно, стоит открыть глаза.

Сунгур открыл глаза, словно его толкнули… что? Звук? Треск половицы? Едва слышный шорох и… смех? Он прислушался. В доме было тихо, видимо, показалось. Он поднялся, постоял немного, привыкая к ощущению неохотно распрямляющегося позвоночника, и уже в который раз подумал, что нужно двигаться – фитнес, прогулки, зарядка, то, се… велосипед! Ухмыльнулся. Он был счастлив, сидя перед компьютером, а рядом чай, или кофе, или рюмочка чего-нибудь покрепче. Наступает момент, когда радостей жизни остается совсем мало, и тогда человек становится мудрецом. Он часто думал, что мудрость – это, конечно, жизненный опыт, а еще, и это главное, – угасание желаний и страстей. Ты делаешься как бы «над», смотришь трезвым и мудрым взглядом на человеческую суету и человеческий муравейник, не испытывая ни гнева, ни страстей, ни ненависти, ни любви, ни ревности…

Он вышел из кабинета, постоял немного в коридоре, прислушиваясь, и начал подниматься по лестнице, стараясь ступать бесшумно. В доме стояла полутьма – за окном на крыльце горел фонарь, – и он видел неясно ступеньки, перила и белые стены. Он переступил через третью верхнюю ступеньку, затаившись, чтобы не скрипнуть, скорее инстинктивно, чем осознанно, подошел к двери жениной спальни и приложил ухо. Никогда ничего подобного он себе не позволял, он был выше этого; он знал, что у жены были любовники, что их супружество давно лишь имитация: она – полная жизни, ненасытная и страстная, а он… мудрец, убеленный сединами, смирившийся, убеждающий себя, что все это суета сует, что он выше… а что ему еще оставалось? И никакие силы мироздания не в силах изменить этот расклад.

Он услышал шепот, сдавленный смех, шорох, легкий скрип кровати, и кровь бросилась ему в голову. Алена была в спальне не одна. Он сжал кулаки, испытывая такую испепеляющую ненависть, что перехватило дыхание; оперся плечом о стену – ему показалось, он падает. Он разрывался от желания распахнуть дверь, закричать, обругать последними словами посмевших осквернить его дом, искалечить, убить то хрупкое, что у него еще оставалось…

…Он просидел в кресле в гостиной целую вечность, как ему показалось – он хотел увидеть счастливого соперника; он сидел в собственном доме, хоронясь, как тать, в полутьме, сцепив до боли кулаки, превратившись в каменную статую. Сидел, сгорая на медленном огне отчаяния, ненависти и гнева, придумывая кару отступникам, представляя самца, который не постеснялся прийти в дом к любовнице… при живом муже! Он подыхал от страстного желания увидеть его и узнать: кто?

Терпение его было вознаграждено в конце концов – он увидел его. Сначала легкий шум наверху – открылась дверь спальни, легкая возня, сдавленный смех и шепот; луч фонарика – света они не зажигали. Бесшумные шаги на лестнице – они переступили скрипящую третью сверху ступеньку; прощание, шепот, звук поцелуя, как ему показалось; потом открылась входная дверь, потом закрылась; легкие шаги на крыльце, вот он сбежал по ступенькам…

Он рассмотрел мужчину и узнал его. Это был Ростислав.

* * *

– Олежка, а чего я скажу! – закричала выскочившая в прихожую Анжелика, заслышав звук ключа в замочной скважине.

Монах испуганно отшатнулся и прикрылся рукой:

– Господи, напугала! Ты чего не спишь?

– Тебя жду! Сейчас я тебя убью!

– Что случилось? – пробормотал Монах, пытаясь вспомнить, чего он такого намутил. На всякий случай сказал: – Это не я, по чесноку. Может, Жорик?

– При чем тут Жорик? Вот, книжка Сунгура, та, что ты принес, последняя! «Колокольный звон»! В ней героиня убивает любовника ножницами! Представляешь? Читаю и глазам своим не верю! Вот!

Монах схватил книгу и уставился на Анжелику, соображая. Потом вытащил из кармана мобильный телефон. Заорал:

– Лео, ты уже дома? Отбой, меняем планы. Жду тебя у Митрича! Прямо сейчас! Немедленно!

Сунув книжку под мышку, он выскочил из прихожей.

– Куда? – запоздало закричала Анжелика. – Ночь на улице!

Но Монах уже, топая как слон, несся вниз по лестнице.

… – Вот! – он протянул книгу Добродееву. – «Колокольный звон». Из «Червяка»! С автографом автора. Пришлось купить, подарил Анжелике.

– Что это? Снова книжный суд… как его?

– Нет, Леша, это последний роман Сунгура, в нем героиня убивает любовника ножницами. Анжелика нарыла.

– Что?!

– Страница двадцать девять. Женщина убила любовника. Я просмотрел на ходу, банально до оскомины – он ее бросил, она его убила. Ножницами. В выборе орудия убийства тайный смысл – она была моделью, он дизайнером, оба имели отношение к ножницам – ссора имела место в ателье. А потом стала косить всех подряд, типа слетела с катушек и тронулась умом. Ножницами. В смысле, стала мстить этим козлам, снимая их по барам и ресторанам. Опера́ метались по городу, как слепые котята, бары и рестораны опустели, всюду царили паника и ужас. В конце концов ее вычислил Одинокий Волк. Там потрясающая финальная сцена, где она плачет у него на груди и рассказывает свою биографию, а он борется с собой – заложить ее или отпустить с богом.

– И что? – спросил Добродеев с любопытством. – Отпустил?

– Не успел. Дело было на мосту, она вдруг перепрыгнула через парапет и упала в реку. С тех пор ее никто никогда больше не видел.

Долгую минуту они смотрели друг на друга.

– Я так и знал, что добром это не кончится, – сказал Добродеев. – Если бы хоть не ножницами…

– Ты думаешь, это не случайное совпадение?

– Какие уж тут случайности! – скорбно покачал головой журналист. – Я боюсь, Христофорыч, что…

– Ты думаешь?

– А ты?

Монах задумался, пропустил сквозь пальцы бороду; потом сказал:

– Не хотелось бы каркать, но, как все фаталисты, я верю в закон парных случаев. Значит, жди теперь или землетрясения, или извержения вулкана… в смысле эха первых ножниц… как-то так.

– Эха первых ножниц… – повторил журналист, словно смакуя. – Или бумеранг!

– Ну… вполне, – не стал спорить Монах. – Причем в юбке или мундире.

Беседа членов Детективного клуба могла бы показаться стороннему слушателю несколько бессмысленной и сюрреальной, но не следует сбрасывать со счетов трудный вечер, плавно перетекший в ночь, и количества выпитого для пользы дела алкоголя. Главное – они друг друга понимали вполне.

– Что будем делать? – спросил Добродеев.

– Будем думать. Чего-то я проголодался, Леша. По бутербродику?

* * *

…Чуть скрипнула дверь. Алена, вырванная из некрепкого еще сна, рассмеялась и прошептала:

– Вернулся? Не боишься? Иди сюда!

Черная фигура, издав невнятный звук, метнулась к кровати, выдернула подушку из-под ее головы, прижала к лицу. Женщина извивалась, пытаясь сбросить нападавшего, но тот был сильнее…