Текст книги "Владимир Вениаминович Агеносов. Учитель. Ученый. Человек"

В воспоминаниях, вошедших в эту книгу, Владимир Вениаминович чаще всего предстает как замечательный педагог, лектор, ученый, но есть еще одна сторона его деятельности, особенно ярко проявившаяся в школьные и студенческие годы. О ней нельзя не упомянуть. Если мы посмотрим на фотографию 1968 года – выступление с трибуны IX Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Софии, мы увидим настоящего молодежного лидера, оратора и организатора. Свой талант и любовь к общественной деятельности (возможно, переданные ему в наследство родителями) Володя смог раскрыть благодаря комсомолу. В пионерии он был председателем совета отряда, до председателя совета дружины, правда, не дотянулся, зато после вступления в комсомол скоро дорос до секретаря школьной организации. С удовольствием выполнял свои обязанности, а летом еще работал начальником одного из городских детских лагерей. В 10-м классе (редкий случай!) стал внештатным секретарем райкома комсомола по работе с пионерами и школьниками. В официальной характеристике его назвали «инициативным, серьезным комсомольским работником районного масштаба».

После поступления в институт учеба на филологическом факультете, дававшем совмещенную специальность «преподаватель русского и английского языка», не приносила особой радости: среди профилирующих дисциплин английский давался трудно, русский язык с нелюбимой грамматикой, в отличие от любимой литературы, шел с натугой. И Володя с головой погрузился в комсомольскую работу.

Выступление с трибуны IX Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Софии, 1968.

Вот что он сам рассказал о том периоде в интервью для веб-сайта ИМПЭ им. А.С. Грибоедова (2004 год): «Студентом я был разным. На первых курсах было не очень интересно. (…) А вот на старших курсах началась действительно очень интересная жизнь, потому что, во-первых, стало больше часов литературы, а, во-вторых, я стал секретарем комитета комсомола факультета. И мы творили такие дела, о которых сегодня где-то со стыдом вспоминаешь, но чаще с чувством глубокой ностальгии. (…) На наши вечера-концерты буквально ломились люди из других институтов: через крышу, окна – лишь бы попасть. Мы организовывали шефство студентов над трудными подростками. А я иногда занимался тем, что обеспечивал охрану девчонок, взявших шефство, потому что школьники бывали всякие… Бывало, что мне в 12 ночи звонили, что вот “Галочку надо проводить до дома”. Я звонил кому-то или сам ехал… Мы устраивали замечательные стройотрядовские уборки урожая. То есть нас, конечно, как и всех, обязывали ездить “на поля” в сентябре, октябре, причем условия были жуткие, жили в коровниках и свинарниках. Можете представить, какой там запашок… Но у нас были соревнования, за победу в которых давалось звание “Ударника уборки урожая”. Несмотря ни на что, это было безумно интересно. В общем, на старших курсах жизнь была действительно очень насыщенной, увлекательной, не говоря уже о работе вожатыми в летних пионерских лагерях. Я, правда, работал больше как инспектор, поскольку к тому времени был секретарем комитета комсомола института». (Добавлю: был еще и членом районного и городского комитетов комсомола).

Распечатку этого интервью я нашла недавно, готовясь писать эти воспоминания, и, прочитав, задумалась: что же имел в виду Владимир Вениаминович, говоря, что о некоторых делах «сегодня где-то со стыдом вспоминаешь». Всплыли в памяти его рассказы о работе в добровольной народной дружине, помогавшей милиции в поддержании порядка на улицах, особенно во время праздников. В том числе во время Пасхи они стояли в заслонах возле церквей и заворачивали молодежь, не пропускали людей с детьми. А еще по ночам устраивали рейды по женским общежитиям и выдворяли оттуда загулявших кавалеров. В наши дни эти действия, конечно, сомнительны. Но Володю привлекало не противодействие религии, а борьба с хулиганством и молодежной преступностью. Он настолько увлекся «милицейской романтикой», что начал мечтать о работе в силовых органах. Мама и старшие друзья отговорили.

На теплоходе «Обь» с мотористом Вячеславом Славинским, 1958 г.

Володю и к журналистике тянуло по той же причине: он считал, что эта работа дает возможность активных общественных действий в борьбе со злом и несправедливостью. (Видно, живучими оказались бабушкины наставления!) На старших курсах он работал заведующим общественной приемной Челябинской областной газеты «Комсомолец» в Магнитогорске. Подготавливал и публиковал в основном информационные материалы о жизни молодежи города. В том же вышеприведенном интервью вспоминал: «Был у меня и большой материал, за который до сих пор не стыдно. У нас убили комсомольца, нашего студента. Я нашел его дневники, письма к любимой и написал развернутый материал о двух ровесниках: убитом Павке, мечтавшем стать педагогом, и его убийце, интересы которого не шли дальше выпивки и драк».

Мне кажется, у Володи была врожденная тяга к воспитанию молодежи, стремление опекать, вывести на правильный путь. Недаром в 1961–1962 годах он возглавлял магнитогорский городской штаб по борьбе с детской безнадзорностью. Он сочувствовал детдомовцам, ребятам, оказавшимся в сложной ситуации, пытался что-то сделать для них, чем-то помочь. Это тяготение он сохранил на всю жизнь. Ему нравилась воспитательная и популяризаторская деятельность. С 1959 года он начал работать лектором общества «Знание» и продолжал эту работу на протяжении четырех десятков лет. Параллельно с преподаванием в Магнитогорском институте, взял на себя обязанности декана факультета общественных профессий, прививавшего молодежи вкус и навыки массовой культурно-просветительной работы. И даже такое, казалось бы, индивидуальное хобби, как коллекционирование марок, Володя расширил до масштабов общественной деятельности. Руководил кружком юных филателистов Дворца культуры металлургов в Магнитогорске, который вырос в клуб, получивший награды на Всемирной выставке. Позднее, в 1968 году молодой аспирант Агеносов стал членом советской делегации и отвечал за работу клуба филателистов на фестивале в Софии. Курируемая им филателистическая выставка была отмечена золотой медалью.

Молодой ученый

На всю жизнь в душе Владимира Вениаминовича сохранилось трепетное чувство к комсомолу, комсомольской юности, подкрепленное позднейшей плодотворной работой в Высшей комсомольской школе в Москве. Помню, как он ждал празднования столетия ВЛКСМ, гадал: состоится – не состоится, а если состоится, то где и в каких масштабах. Заранее, по разным каналам обращался за «билетиком» на торжественное собрание в Кремле. В итоге сработали целых два канала, и Володя смог осчастливить не только себя, но и своих друзей-комсомолят.

Но нет – Владимир Агеносов не был «комсомольским работником районного масштаба». Он воспитывался в советской системе, в рядах комсомола, но не впитывал все подряд, а интуитивно выбирал лучшее – самое доброе и человечное. Его интеллекту, отмеченному глубоким критическим и аналитическим мышлением, его творческим поискам было тесно в советских рамках, и он пытался вырваться, иногда нарушая гласные и негласные правила, а чаще балансируя на грани дозволенного и, где можно, переступая эту грань.

Едва успев стать студентом, организовал в институте поэтический вечер, посвященный Есенину. Первый сборник есенинских стихов только что вышел в свет в столице после долгих лет замалчивания, но в Магнитогорске, как вспоминал Владимир Вениаминович, Есенин продолжал числиться «упадническим поэтом», которого комсомольцы не должны читать и изучать. Инициативу Володи в горкоме комсомола сочли «глубоко порочной». Ему объявили, что он совершил «дурной поступок», и чуть было не исключили из комсомола. А когда, уже учась в аспирантуре, он привез из Москвы произведения тогда еще не запрещенного Солженицына, недоброжелатели вообще распустили слух, что он «диссидент».

Однако диссидентом он тоже не был, просто хотел знать и показывать другим русскую литературу во всем ее многообразии. Работая в ВКШ, продолжал организовывать литературные вечера, очень привлекавшие молодежь и дававшие пищу для ума и сердца. Думаю, что они запомнились многим. Сам Володя с удовольствием мне рассказывал, как он привлекал на эти вечера Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко, Булата Окуджаву, Павла Антокольского и многих других, а ведущими выступали такие знаменитости, как Алексей Сурков и Константин Симонов. На сцене ВКШ слушатели видели Леонида Утесова, Юрия Любимова, Владимира Высоцкого и других артистов Театра на Таганке.

Неуемная Володина инициативность и в Москве наталкивалась на партийно-административные барьеры и заскорузлые предрассудки, не раз причиняя неприятности. Всё он как-то «не тех» приглашал, делал не то и не так. Перейдя на работу в МГПИ (теперь МГПУ), попробовал продолжить традицию вечеров и встреч с писателями. Думал позвать Чингиза Айтматова – ректор запретил; инициировал вечер детской песни с участием Юлия Кима – вообще разразился скандал. По вэкашовской привычке начал приглашать студентов на домашние посиделки – его тут же вызвали в спецотдел и сказали, что в МГПИ это не принято. Создал литературный кружок, который собирался на занятия в доме-музее Герцена, – вызвал еще большее беспокойство гэбистов: не занимаются ли они вне стен института антисоветской деятельностью? С тех застойных времен Володе запомнилась присказка, которую он при удобном случае повторял с иронической усмешкой: «Всякая инициатива наказуема». В силу этих обстоятельств он понял: в существующей системе нельзя говорить все, что думаешь, но можно следовать принципу – не говорить то, что не думаешь.

В своих научных изысканиях Владимир Вениаминович тоже выбирал темы, которые, на первый взгляд, были «вроде бы те», но освещение их было «не совсем то» или «совсем не то». Перед поступлением в аспирантуру в 1965 году он написал реферат по рассказу Эммануила Казакевича «Враги». Сейчас уже мало кто помнит, о чем это. А ведь вышедший во времена «оттепели» рассказ когда-то занял целую полосу в аджубеевских «Известиях» (я его тогда же прочитала, и содержание показалось мне необычным). В центре сюжета Ленин, который уже после Октября помогает выехать за границу своему другу юности и непримиримому оппоненту Мартову, скрывающемуся в подполье от большевиков. Для Владимира Вениаминовича реферат стал первым прикосновением к Лениниане. Далее в аспирантуре этот подход получил развитие и привел к кандидатской диссертации: «Ленинская тема в русской советской прозе 1956–1966 годов (Очерк, рассказ, повесть)». Как отмечал сам Владимир Вениаминович, эту расхожую тему он старался раскрыть не на тех книгах, которые изображали Ленина в традиционно приукрашенном виде, а на произведениях писателей, которые стремились увидеть в Ленине «человека со всеми человеческими качествами». Прежде всего, это были Э. Казакевич, В. Катаев, М. Шагинян, Е. Драбкина. В период работы над диссертацией Владимир Вениаминович познакомился и сблизился с Казакевичем, нередко бывал у него. Желание открыть новые источники, услышать о живом Ленине, как говорится, «из первых уст» привело молодого аспиранта в «дом на набережной», в квартиру к Елене Дмитриевне Стасовой, старейшей большевичке, лично знавшей Ильича. Елена Дмитриевна была уже в очень преклонном возрасте (она умерла в конце 1966 года), почти не вставала с кровати, но сохранила ясный ум и память. При ней неотступно находился секретарь, который, как выяснилось, должен был присматривать, чтобы «Абсолют» (партийная кличка Стасовой) не наговорила «лишнего». Заметив, что Володя собирается делать записи, секретарь тут же предупредил, что обязан будет забрать блокнот и проверить. Тогда Володя в конце беседы под каким-то предлогом вышел из комнаты и быстренько затвердил пару записанных абзацев (память у него была отличная!). А сданный для проверки блокнот ему так и не вернули, и пожаловаться было некому.

На научной студенческой конференции в МГПИ. Справа проф. А.В. Терновский, слева проф. В.А. Ковалев

Диссертация была закончена в срок, но дальнейшие перспективы оказались зыбкими. На кафедре советской литературы МГПИ незадолго перед этим сняли с защиты «неугодную» кандидатскую диссертацию. А у Володи две статьи «зарезала» цензура.

Далее рассказ самого Владимира Вениаминовича, который много позднее описал ситуацию от третьего лица:

Профессор Прохор Демьянович Краевский огорченно сообщил В.В. Агеносову, что Мосгорлит (подразделение Главлита – учреждения, исполнявшего функцию цензуры) не пропускает вошедшую в сборник научных работ МГПИ им. В.И. Ленина агеносовскую статью о «Врагах» Эм. Казакевича: повесть эта попала в главлитовский список «запрещенных» для упоминания произведений. Наивный Агеносов позвонил в Мосгорлит, где его заверили, что данная статья – самая интересная в сборнике и никто ее не запрещал. Тот сразу же сообщил о новости Краевскому, Краевский, не откладывая в долгий ящик, набрал заветный номер – и услышал, что да, если Вы так хотите включить в сборник статью о повести Казакевича, то никто не возражает – но вот только сборник в таком случае «залитован» не будет.

Кстати, официальная функция Главлита и его подразделений – следить за тем, чтобы при публикации не была разглашена государственная тайна. Другое дело, что понятие гостайны могло трактоваться сколь угодно широко. Так, Аркадий Первенцев жаловался одному из своих приятелей, что Главлит заставил выбросить две главы из его романа «Остров Надежды» (1968), посвященного будням атомной подводной лодки. Впрочем, автора удручал не сам факт цензуры, а то, что редакция платила гонорар за листаж.

В таких обстоятельствах допустят к защите или нет? Это был очень тревожный вопрос. К счастью, диссертацию поддержал завкафедрой С.И Шешуков, день защиты назначили. Но как пройдет голосование? И тут Володя сделал нестандартный ход: решил пригласить в качестве оппонента Михаила Никитича Пархоменко, профессора кафедры литературоведения, искусствознания и журналистики Академии общественных наук при ЦК КПСС (в этом длинном наименовании ключевое слово – ЦК КПСС). При этом Пархоменко был не просто профессором – он сидел в идеологическом отделе ЦК и имел кабинет на Старой площади. Набравшись наглости, Володя прямиком направился туда. Использовал свой статус комсомольского работника, демонстрировал какие-то старые удостоверения, и – о, чудо! – его пропустили. С замиранием сердца шел он по красным ковровым дорожкам в поисках нужного кабинета и все время боялся: вот сейчас спохватятся и выгонят! Пробрался-таки. Пархоменко, к удивлению Володи, вышел из бюрократического футляра и проявил живой интерес. Сказал: «Оставьте рукопись мне и приходите часика через полтора. Я прочитаю».

Рукопись Володя положил на стол, а про себя решил: «Наружу не выйду, а то ведь обратно не попадешь». Так и проболтался в лабиринте коридоров Старой площади, стараясь не очень мозолить глаза. Володина находчивость была вознаграждена: Пархоменко одобрил диссертацию и согласился выступить оппонентом. Приезд идеологического чиновника вызвал бум в МГПИ и «освятил» защиту. Результаты голосования были единогласно положительными.

Затем с начала 1980-х годов, а то и раньше, Володя заинтересовался литературой Русского зарубежья, в то время запрятанной в спецхраны и практически не изученной. Подумывал сделать ее темой вставшей на очередь докторской диссертации. Чтобы действовать наверняка, снова решил заручиться помощью Пархоменко.

Опять же передаю слово Владимиру Вениаминовичу:

На заре 1980-х профессор (а тогда еще доцент) В.В. Агеносов обратился к своему шефу – профессору Академии общественных наук при ЦК КПСС Михаилу Никитичу Пархоменко с просьбой помочь утвердить тему будущей докторской диссертации: «Литература русской эмиграции» (советские литературоведы тогда еще не представляли себе масштабов данного явления, почему тема и была сформулирована столь общо). Осторожный М.Н. Пархоменко связал своего подопечного с Альбертом Беляевым, занимавшим в то время должность по рангу выше министерской – заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС. В.В. Агеносов позвонил высокому чиновнику, тот доброжелательно выслушал его, после чего спросил:

– Вы какой от меня ответ желаете услышать – как от работника ЦК, как от друга Пархоменко или как от ученого?

Агеносов попросил ответить со всех трех позиций.

– Ну что ж, – продолжил Беляев, – как работник ЦК я должен Вам сказать, что у нас нет запретных научных тем, и Вы можете ею заниматься. Как ученый, однако, я должен задать Вам вопрос, где Вы собираетесь публиковаться и защищать свою диссертацию. Если бы Вы работали в Академии КГБ – там есть закрытые сборники, специальный совет. Там эта тема прошла бы, но для пединститута она явно не подходит. И наконец, как друг Пархоменко задам вам только один вопрос: «Когда из КГБ в ваш институт придет письмо, что вы проявляете нездоровый интерес к эмиграции, ваш партком будет вас защищать?»

И услышав ответ: «Конечно, нет», Беляев сказал: «Тогда о чем же мы говорим?» – и повесил трубку.

Владимир Вениаминович вынужден был отказаться от привлекшей его темы, о чем впоследствии сожалел – ведь он мог бы в Советском Союзе попасть в число первооткрывателей Русского зарубежья. Не сложилось. Но он сохранил мечту – открыть для российского читателя новые литературные имена. Много позднее эта мечта подвигла его к изучению литературы второй волны русской эмиграции

А в 1988 году Агеносов защитил докторскую диссертацию на другую тему – «Советский философский роман». В монографии он выдвинул целостную концепцию философского метажанра в литературе, аргументировав ее, как отмечает М. Голубков, «с опорой не на идеологические клише, а на сугубо литературоведческие методологические основания». Указал на движение философской прозы в сторону мифа, «планетарного мышления» и многое другое, что является актуальным в наши дни. Но в то время концепция В.В. Агеносова, отличавшаяся новизной, не была сразу принята. Владимир Вениаминович вспоминал:

Защита моей диссертации продолжалась четыре с половиной часа, сопровождалась спорами оппонентов и членов совета друг с другом и завершилась с результатом 16 – за, 3 – против и 1 воздержался.

Перелистывая свою книгу, вышедшую в 1989 году, Владимир Вениаминович сказал мне: «Наверное, это самая лучшая среди моих работ. Сегодня я такого уже не написал бы».

Несомненно, он был способен на большее. Подытоживая свою деятельность в советский период, Владимир Вениаминович писал для журнала «Развитие личности»:

Думаю, что не будь брежневского застоя общественной жизни, пришедшегося на самые продуктивные годы моей жизни, я мог бы больше сделать в науке, достичь большего успеха в общественной жизни. Быть более востребованным.

С другой стороны, мне удалось не замарать себя низкими поступками, сохранить внутреннюю независимость, вырастить достойных учеников, написать немало работ, удачных или менее удачных, но ни за одну из них мне не стыдно.

Полагаю, что эту оценку можно распространить на все этапы жизни Владимира Вениаминовича Агеносова.

Задолго до первой поездки Владимира Вениаминовича и нашего знакомства в Пекине Китай дал знак о себе через маму – Ольгу Владимировну, которую в 1960 году направили познакомиться со страной и с китайской медициной в составе делегации советских врачей. Советский Союз в то время был окружен ореолом «старшего брата», и советских людей принимали на ура. Ольга Владимировна вернулась наполненная впечатлениями, которые врезались в память Володе. Десятки лет спустя он не раз пересказывал их мне. В доме сохранились китайские сувениры, открытки и альбом со множеством фотографий, создававшие образы Пекина, Шанхая, Сучжоу, Ханчжоу… Все эти места позднее станут любимыми и для Владимира Вениаминовича.

Прикосновение к Китаю

Коллекционирование марок – одно из Володиных хобби – принесло ему контакты с китайскими филателистами. Особенно запомнился пожилой филателист из Шанхая по фамилии Цай, который аккуратно присылал очень красивые китайские марки с яркими цветами и сказочными пейзажами. Володя, в свою очередь, отправлял ему советские новинки. Филателистическая дружба продолжалась несколько лет. Но в июле 1966 года, когда в Китае уже бушевал шквал «культурной революции», пришло письмо на русском языке. Цай благодарил за присланные марки и просил извинения, что вынужден прекратить обмен. Письмо заканчивалось так: «Я не забываю ваш адрес. Крепко жму вашу дружескую руку. Да здравствует дружба народов КНР и СССР!» Володя сохранил письмо от китайского друга и очень надеялся, что найдет-таки его. Но прошло слишком много времени, и Шанхай – такой большой город… Следы Цая затерялись.

Но, прежде всего, для него открылись люди – новые ученики, новые знакомства. Владимир Вениаминович, как магнит, притягивал к себе молодежь (и не только). С первых же лекций вокруг него начал образовываться кружок студентов и аспирантов, ставших не просто внимательными и увлеченными слушателями, но и постоянными гостями, собеседниками, завсегдатаями его скромной командировочной квартиры.

Когда наши страны снова сблизились, нежданно-негаданно дорогу в Китай проложила русская литература. Володина коллега в МГПУ отказалась, а он охотно принял приглашение. (А если бы не принял? У нас обоих жизнь сложилась бы по-другому. Страшно подумать!) Владимир Вениаминович подписал контракт и поехал в Пекин. Во-первых, хотелось собственными глазами увидеть Китай, о котором он наслышался с детства, а во-вторых, как он сам мне позднее признавался, думал подобрать побольше материалов о русских писателях и поэтах Харбина. Первая волна русской эмиграции в то время была одной из его любимых тем и, между нами, дала повод, чтобы отпроситься в поездку. Иначе его с работы не отпустили бы. Помимо лекционных и консультационных обязательств, Владимир Вениаминович по-честному погрузился в поиск архивных материалов Русского Зарубежья. Ходил в Национальную библиотеку Китая, общался с китайскими исследователями русской эмиграции (очень немногочисленными в то время), в том числе со старейшим сотрудником Бюро переводов ЦК КПК Ли Сингэном, автором одной из первых китайских книг о русской эмиграции. Володя даже специально съездил в Харбин в надежде откопать неизвестные архивы. Увы! В итоге обнаружилось, что практически все ценные материалы давно уже вывезены в СССР, и теперь их надо искать не в Харбине, не в Пекине, а в Москве. Научная задача не была выполнена, но зато для Владимира Вениаминовича открылся притягательный мир неизведанной культуры и огромное поле для плодотворной деятельности в сфере русистики.

Но, прежде всего, для него открылись люди – новые ученики, новые знакомства. Владимир Вениаминович, как магнит, притягивал к себе молодежь (и не только). С первых же лекций вокруг него начал образовываться кружок студентов и аспирантов, ставших не просто внимательными и увлеченными слушателями, но и постоянными гостями, собеседниками, завсегдатаями его скромной командировочной квартиры. Они сопровождали его в прогулках по городу, помогали решать бытовые вопросы, учили торговаться на пекинских рынках. Эти молодые ребята, ныне уже профессора, педагоги, ученые, бизнесмены, стали его преданными друзьями на всю жизнь. Благодаря им, он получил китайское имя «А-лаоши», которое накрепко прилепилось к нему и, распространившись среди китайских русистов, помогло стать своим в незнакомой стране.

Почему «А-лаоши»? «А» – от «Агеносов», «лаоши» – «учитель», точнее, Учитель с большой буквы, ведь в Китае с древних времен считается: «К человеку, который учил тебя хотя бы день, следует всю жизнь относиться, как к отцу». Молодые ученики А-лаоши в своем отношении к нему не просто соблюдали древние заветы, но, что еще важнее, следовали воле своего сердца.

Я часто размышляю: в чем секрет популярности профессора Агеносова в Китае? Ведь и до него и после к нам в университет приезжали педагоги из России, но далеко не все оставили такой глубокий след в сердцах китайцев. Думаю, на этот вопрос отвечают воспоминания его китайских почитателей. От себя хочу добавить, что Владимиру Вениаминовичу, без сомнения, была присуща особая харизма. Но не только она воздействовала на людей. Располагали к себе доброжелательность, искренность, отсутствие корысти и мелочности, готовность помочь друзьям. У Владимира Вениаминовича не было ни профессорского апломба, ни национальных барьеров, ставящих преграды в общении, и тем более, он не страдал национальной узостью и высокомерием, которые, к сожалению, еще нередко встречаются. Внешне сдержанные китайцы все эти оттенки чутко воспринимают на интуитивном уровне и закрываются, отходят от таких людей. Но если человек общается с ними с открытой душой, то и они открываются ему навстречу. Так это и произошло в случае Владимира Вениаминовича.

Китайцев особенно «подкупает» доброе отношение к их родной стране и культуре, а у Владимира Вениаминовича с первой же поездки зародился неподдельный интерес к Китаю. Еще не разбираясь в скрытых знаках и смыслах древних памятников, он восхищался старинной дворцовой и храмовой архитектурой, изысканной гармонией парков и садов Пекина и Сучжоу. Пекинский Храм Неба потряс своей грандиозностью и устремленностью ввысь. Чтобы лучше понять страну и народ, Володя обратился к китайской классике. Китайский язык и письменность ставили, казалось бы, непреодолимые преграды, но, к счастью, на помощь пришли переводы важнейшего литературного наследия Китая. Из четырех величайших произведений древней романистики Владимир Вениаминович от корки до корки прочитал три – «Речные заводи», «Троецарствие» и «Путешествие на Запад» (к сожалению, до «Сна в Красном тереме» добраться не успел). «Речные заводи» понравились ему простонародной грубоватостью стиля, отлично выписанными характерами лихих «лесных молодцов», посмевших бросить вызов притеснениям и несправедливости. Но больше всего, он полюбил «Путешествие на Запад», в фантастических красках описывающее путешествие буддийского монаха Сюаньцзана и его сказочных спутников в Индию за сутрами. Владимир Вениаминович считал этот роман великолепным образцом мифологической фантастики и нередко использовал примеры из него при сопоставлении русской и китайской литературы в китайской аудитории. Прекрасный Царь обезьян Сунь Укун, задиристый и озорной, стал его любимым героем.

Преодолевая сложившиеся в советское время предубеждения, Владимир Вениаминович перешел к знакомству с современной китайской литературой. Здесь его внимание привлекли Лао Шэ и Чжан Тяньи, особенно их сатирические произведения 1920-1930-х годов в жанре антиутопии, которые стали для него открытием, показавшись неожиданно актуальными. (Володя всегда ценил сатиру и юмор). Он даже написал о них одну из своих последних статей «Китайские единомышленники Е. Замятина». Из более близких к нашему времени авторов он высоко ценил Ван Мэна, которого считал «живым классиком», и лауреата Нобелевской премии Мо Яня.

Большой интерес вызывала история современного Китая, с которой был непосредственно связан мой отец Ли Лисань. Володя стремился узнать и понять живые стороны сложной и драматичной китайской революции, представить себе человеческий, а не книжный облик ее деятелей. Дома, за обеденным столом, где проходило самое задушевное общение, нередко просил меня: «Ну, расскажи что-нибудь». Слушал и комментировал, вдохновляя меня на дальнейшие рассказы.

История XX века оживала для него и в судьбах китайских воспитанников Ивановского интернационального детского дома (ИДД). Дети руководителей китайской компартии, они выросли (а некоторые даже родились) в Советском Союзе в 1930-40-е годы и на всю жизнь сохранили русский язык и любовь к России. Для меня они – как старшие братья и сестры. Узнав о моей свадьбе, сразу сказали: «Давай собирай за столом, знакомь!» Мы собрались в пекинском кафе «Пушкин».

В кругу «ивановцев»

«Ивановцы» приняли Володю, как своего, и сами пришлись ему по нраву. Своим поведением, оптимизмом, неподвластным возрасту, коллективной спаянностью они напоминали ему вэкашовцев. Позывной «Интердом» звучал для них так же, как для Володи «ВКШ». Когда вожак «ивановцев» Толя Ли в конце 2022 года попросил его взяться за редактирование книги воспоминаний на русском языке «Мой родной Интердом», Володя, несмотря на состояние здоровья, тут же согласился. Подошел к этой работе не формально, а глубоко вникая в содержание, нередко, как он сам признавался, со слезами на глазах. Драматические (порой даже трагические) судьбы этого поколения вызывали в нем ответный отклик. Володя с удовольствием участвовал во всех сходках «ивановцев», два раза съездил с ними на юбилей ИДД в Иваново. Последний раз уже после нескольких различных операций весной 2023 года.

А в 2016 году мы с Володей в группе детей и внуков (в Китае говорят «потомков») революционеров совершили поездку, своего рода паломничество по местам, где проходила бурная молодость наших отцов. Владимир Вениаминович был самым старшим в группе и единственным иностранцем, но прекрасно вписался в коллектив, общался с моей помощью, ходил вместе со всеми по музеям и местам революционной славы, получив шутливое прозвище – «посланник Коминтерна». А в России его нередко именовали «синологом». Владимир Вениаминович, разумеется, понимал, что за незнанием языка до настоящего синолога-китаеведа он не дотягивает, но ему это льстило.

Само собой, случались и недоразумения, вызванные различием культур. Володя мне позднее рассказывал: в тот первый приезд, на китайский Новый год, аспиранты пригласили его на свою праздничную сходку на квартире у общего друга. Обещали угостить пельменями. Владимир Вениаминович, выросший на Урале, всегда был большим любителем этого кушанья, но не подозревал, что китайские пельмени означают нечто иное, чем уральские. Пришел, не поемши, и готовился, как водится в России, сразу сесть за накрытый стол. Ничего подобного! На столе, вместо тарелок и бокалов, стояли тазики с фаршем и тесто, лежала доска со скалкой. Последовало радушное приглашение присесть и поучаствовать в совместном приготовлении новогоднего угощения. Оторопевший от неожиданности профессор предпочел усесться на диван в сторонке и, подавляя позывы голода, долго ждал, когда же этот трудоемкий процесс закончится.

Откуда ему было знать, что по древней традиции совместная лепка пельменей под Новый год – символ единения семьи, родных и ближайших друзей. Не каждому иностранцу дано войти в этот ближний круг! К счастью, природная деликатность не позволила Владимиру Вениаминовичу выдать свое нетерпение и даже недовольство непонятной ему праздничной программой. Молодые китайцы оценили его выдержку и дипломатичность. Познакомившись поближе, стали указывать на особенности китайского менталитета, чтобы не было нечаянных промахов в общении. Например, предупредили, что в китайской компании не следует рассказывать анекдоты про тещу – это же уважаемый пожилой человек, над ней нельзя издеваться. К тому же в Китае говорят: «Если хочешь, чтобы в семье был мир, выстраивай отношения с тещей».