Текст книги "Вечность во временное пользование"

Инна Шульженко
Вечность во временное пользование

© Инна Шульженко, текст, 2017

© ООО «Издательство „Лайвбук”», 2017

* * *

Если однажды вам надоест земное, слишком земное притяжение к кому-либо или чему-либо и получится так, что поймёте вы это, находясь в Париже, знайте: от маленькой безымянной площади, где весь январь стоит изначально слегка изумлённая подшофе новогодняя ёлка, и от неё, как от Рождественской звезды, лучатся во все стороны семь улиц, около полуночи, оставив щедрые чаевые субботнему офи цианту, принявшему ваш заказ на вино и еду, но еду, к счастью, принести забывшему, и окинув дружелюбным взглядом случайных собутыльников за столиками, тёплыми от громадных грелок под потолком, – вы можете выйти из кафе, быстро пересечь свободную рю де Сан-Петерсбур и по одной из улиц, – неважно, рю де Моску или Клаперон, – хорошенечко разбежаться, увиливая от полуночных гуляк и собачников с их поводырями, по привычке бормоча извинения, набрать скорость, добежать почти до бульвара Батиньоль, и, резко крутанувшись вправо, проехавшись ладонью вверх по стройной ноге чёрного чугунного фонаря, взмыть в тёплый, всегда мерцающий светом воздух города.

Возьмите чуть левее и плывите строго над аллеей бульвара, и примите где-то в среднем на собственный рост выше от верхушек деревьев, – тогда вам будут одинаково хорошо видны и близко и далеко вокруг и верхние этажи и крыши.

О эти парижские этажи! О эти знаменитые крыши! Что там говорить, если даже простая, можно сказать, для кого-то каждодневная поездка на обычном автобусе разворачивает перед внимательным и зорким зрителем никогда не повторяющуюся киноленту первого этажа.

Кафе и брассери, обувные и модные магазинчики, арабские и корейские забегаловки, рестораны и винные бары, аптеки и пиццерии, бюро путешествий и сигарные клубы, кондитерские и парикмахерские, табачные лавки и будочки часовщиков, химчистки и книжные, пассажи и галереи впустят ваш взгляд за словно бы отсутствующие стёкла своих витрин.

Люди, случайно застигнутые им, отобразятся на сетчатке, независимо от вас и ваших усилий будут зачем-то отмечены мозгом и останутся в архиве вашей памяти навсегда: двое мужчин в деловых костюмах за столиком открытой террасы; парень выбегает из лавочки с огромной шаурмой в руке; вышагивает, неторопливо и невозмутимо, как китайский мандарин, французская дама позднего зрелого возраста: манто, брючки, удобные туфли. Пролетающие мимо смешливые девочки своим присутствием любую витрину делают рекламной находкой; безмятежная велосипедистка лет пятидесяти в элегантной неспортивной одежде широко выруливает вперёд; чернокожий водитель с компанией в открытом автомобиле на мгновение встречается с тобой взглядом: другие люди – другие! – внезапно понимаешь ты.

Лента первого этажа разворачивается всё дальше и дальше. На втором этаже круглолицей сетевой кофейни посетителей, как всегда, меньше, чем на первом, полноватый парень с планшетом рисует что-то прямо по монитору, размахивая стилусом, как будто дирижирует хором кофейных чашек перед собой. Сердитый цветочник в рабочем халате с лейкой в руке отчитывает свой всеми цветами радуги сияющий ему снизу товар: интересно, чем провинились цветы? Миниатюрная, очень молодая женщина в полностью чёрном наряде, но с гривой белых волос и алой помадой, сосредоточенно снимает на телефон эту сцену. А вот шоколатье вышел к паре, показывающей на шоколад в витрине: покупают подарок? Или возьмут коробочку с собой и в ближайшем сквере попробуют вино, сейчас скрытое в плотном бумажном пакете? Будут сидеть на скамейке, смотреть на неподвижные стволы старых деревьев и бредущих мимо людей, курить…

Это кино бесконечно: мировой шеф-повар вкуса жизни, школа l'art de vivre, полная привередливых учителей и приезжающих со всего мира учеников, центр умения ценить жизнь за неё саму (за каждое её мгновение, за каждый кадр сиюсекундно исчезающей, текучей, только что, вот, наставшей и… – сразу же канувшей в прошлое минуты), – Париж к тому же делает своё кино двусторонним.

Ведь пока вы глазеете на него из окна автобуса, люди на тротуарах, на террасах кафе: двое собранных мужчин в деловых костюмах среди расслабленных посетителей с бокалами, парнишка, забежавший в арабскую лавку за кебабом, мадам Виго, важно шествующая за кормом для своей птички, хохочущая четвёрка стройных девиц у витрины магазина с платьями, байронический официант, вышедший покурить на улицу, монументальный старик в солнцезащитных очках с сигарой во рту, пара, уже запасшаяся вином и сейчас выбирающая трюфели на пробу у витрины шоколадной кондитерской, – все, все они краем глаза так же отметят и ваш автобус. Он же плавным ласковым боком гигантской океанической белухи проскользнёт отражением по всем витринам узкой улицы, мелькнёт в каждом янтарном бокале пива, а может быть, глазастая девушка с белыми волосами даже заметит ваши по-родченковски слепо блеснувшие на солнце очки.

Какие-то сластёны построили Париж: им было мало наслаждаться гастрономическими шедеврами французской кухни, – им ещё хотелось смаковать и пожирать глазами многоэтажные торты белых и кремовых домов, прослоённые чёрным маком балконов, и вот уже в этом пиршестве участвуют и ароматы: все пудры – и модные в этом сезоне, и сахарные, и миндальные! И все мастики – и для паркетов, и для скрипок! Все духи – женские и мужские, подъездов и тротуаров! А главное – дым сигарет, пар над кофе и остывание свежей выпечки… Немного бензинчику, острая нота железной дороги с городских вокзалов, облачко райских кущ из парфюмерных магазинов, капля собачьего дерьма и местного снобизма, и ни с чем не сравнимый томящий запах топящихся дровами каминов…

Парки мелькнут, мозаичное название старинного магазина, на рекламном щите ростом с торец здания полуобнажённая модель подбородком гладит воображаемого котёнка у себя на плече.

Подробный, детальный, очень прочерченный и прорисованный, самый залюбленный город в мире уже в простом автобусе предъявит вам многие свои кинематографические козыри. Существует ли пуантилистский кинематограф? Здесь – да.

А на светофоре, когда автобус с низкой посадкой встанет на красный свет, вы нос к носу можете оказаться с очень юным и очень привлекательным молодым человеком снаружи, который смутится от неожиданности, но взгляд не отведёт, и вы не отведёте тоже; и, когда автобус тронется, из безопасного расставания улыбнётесь друг другу, странно взволнованные этой недопустимой, нарушающей личное пространство, невозможной близостью.

И это всё вам предоставит нескончаемая лента только первого городского этажа в окне маршрутного автобуса. Что же говорить о таком движении, как полёт по воздуху, управляемый лишь вами!

Вы плывёте в ночном воздухе города, сквозь световую пудру. Под вами шуршат кроны стройных отвесных деревьев. Почти в каждом окне ещё горит свет. Он так горит, что кажется – за стёклами не может быть никакого несчастья, никакой беды: никто не болен, не предан, не брошен, никто не остался один навсегда, никто не ждёт смерти. Этот свет покрывает позолотой даже откровенно небогатые, почти нищие обители и всё преображает: людей, скарб.

Если вы видели настоящие старинные кукольные домики, – со снятым для доступности взгляду их восхитительной начинки фасадом, они с огромным мастерством и достоверностью, точно соблюдая пропорции, копируют действительное (или скорее желаемое) жилище человека, – то сразу поймёте, что же так напоминают эти здания с наивно освещёнными апартаментами неизвестных вам людей.

До чего мал и до чего краткосрочен человечек – каждый человек! В этих игрушечных кубиках, с этой игрушечной мебелью так и кажется, что в одних квартирках наборы с «наполеоновским ампиром», в других – со «шведским дизайном», но все они найдены на дне большой плетёной корзины в лабиринтах ближайшего к дому блошиного рынка, с табличкой «всё по 3 евро». Попытки обжить, приукрасить, благоустроить своё жильё выдают глубокую уязвимость людей, их главную человеческую потребность: своей норы.

Это особенно очевидно, когда человек, любой, в комнате – а лучше в квартире – один. Наблюдать за ним – всё равно что за жуком в коробочке. Когда человек один, мягчает и оплывает его лицо, скобки губ опускаются вниз, и даже самый молодой становится похож на портрет предка, упрятанный в толстый с бархатной обложкой альбом для семейных фотографий где-то на дне игрушечного буфета здесь же, в квартире жука. Подслеповатее становятся глаза, он прищуривается, а то и вовсе растягивает кожу у углов глаз, чтобы разглядеть что-то. Может есть прямо руками и пить из горлышка, рыгнуть. Когда человек один и ему нет нужды оправдывать чьи-то ожидания, он всегда более жалок. Это не хорошо и не плохо: чужое присутствие стимулирует жука – данность.

В круге света от лампы будет дымиться чашка с чаем, отражённой лампочкой из неё – сиять кружок лимона.

Подробности, мелочи этого быта сами по себе совершенно умилительны, как крошечные игрушки: чашечки, рюмочки, ложечки – «бирюльки». Но особенно они обезоруживают, когда кто-то умирает: попробуйте вылить зацветший чай из его чашки, попробуйте убрать его обувь из прихожей – чьи-то большие чёрные ботинки, что, как две послушные чёрные собаки, всегда ждали хозяина в сторонке перед дверью, готовые к прогулке.

Но сейчас все живы и здоровы, обычный вечер дома. Всё хорошо. Девчонки валяются на полу и строчат что-то в ноутбуки, хихикают, откидывают с разгорячённых лиц длинные волосы. Корпулентный старик при помощи лупы толстыми пальцами осторожно поднимает мелкий клювик звука на допотопном носителе, чтобы насладиться «Mozart: Piano Concerto No. 27 in B flat, K. 595 – 3. Allegro» в исполнении Ашкенази могли не только его соседи, но и он сам.

Да понятно, что полно здесь и отрицательных персонажей, которые с милой улыбкой протянут отравленное яйцо твоей собаке или начнут прыгать через скакалку, надев туфли на каблуках в ответ на вежливую просьбу вести себя вечером потише, – понятно, что злыдней среди нас полно, каждый хоть раз и сам бывал полным придурком.

Ночью же, да после пары-другой местных маленьких бокалов красного вина, с поджарым голодным животом, медленно плыть, осторожно раздвигая руками густой мерцающий воздух, – и насколько же шире и глубже обычного проникнет ваш взгляд, если только, конечно, вы не начнёте в эйфории этого ласкающего воздухоплавания нежиться и ликовать, смеясь и воркуя от радости.

Глава 1

Он набрал в поисковике хочусдохнуть, и на мониторе появилось общее число ссылок на запрос: 996 000 000. Ну хоть в чём-то я не одинок. Пока он раздумывал, какой сайт из девятисот девяноста шести миллионов выбрать, справа внизу появилось всплывающее окошко: поговорим? Кто это мог быть? Незнакомый ник, неожиданное послание. На хрен, – он щёлкнул на крестик, стирающий сообщение.

> Да ладно, – снова появилось окошко.

> Нет, – отстучал он.

> Поговори со мной.

> Фак.

> Почему хочешь умереть?

Дада вздрогнул: откуда неизвестный знал его запрос? Он нервно оглянулся, вытянув шею, посмотрел на тёмные окна дома напротив.

> Откуда ты знаешь? Ты кто? – написал он в чате.

> Ловец во ржи, – ответил незнакомец.

> Кто??? – повторил свой вопрос Дада.

> Ловлю неразумных детишек над пропастью:)

> Не понял.

> Проехали, шутка не удалась, расскажи.

> Нет. Как ты отследил мой запрос?

> Новые технологии:)

> Какие?

> Искусственный разум круглосуточно следит за поисковыми запросами по заданным параметрам. Мы видим и реагируем.

> И какие это параметры?

> Конкретно ты – параметр «хочу сдохнуть». Есть и другие.

> И что дальше?

> Дальше возможны варианты.

> Какие?

> Смотря насколько ты серьёзен.

> Я серьёзен!!!

> ОК.

С их первого разговора прошло около двух недель. Незаметно для себя Дада выболтал Ловцу практически всё, умело вводимый в состояние ночных откровений с эффектом незнакомца в поезде: незримый, его собеседник существовал в виде шрифта, смайлика и ровного, постоянного интереса к рассказам Дада.

Нет, сначала он, разумеется, был очень осторожен, но мало-помалу доверительная интонация Ловца, понимание, быстрота его откликов, одобрение, а самое главное – интерес, который тот проявлял к Дада, совершенно пленили его – ему самому уже только и хотелось вываливать всё больше и больше сведений о себе. Иногда днём он ловил себя на мысли, что хорошо бы рассказать ему ещё вот это или ещё вот тот случай… По всему выходило, что за двадцать пять лет жизни у Дада пока не было такого внимательного и сочувственного собеседника. Не считая мамы, конечно, но маме о многом не расскажешь. Особенно если она уже умерла.

Он и об этом ему сообщил – и даже о том, что, когда она умирала, он внезапно для самого себя сбежал, так же неожиданно, как за пару лет до этого довольно случайно сорвался в Нью-Йорк: просто подвернулась возможность, паспорт его уговорила сделать вместе с ней тогдашняя подружка, билеты ему ничего не стоили, а жил он в палатке в парке – слыхал, был такой «Оккупируй Уолл-стрит»? Посмеиваясь, рассказал даже о Джанет, рыжеволосой хиппушке с тоненьким личиком, с которой делил спальный мешок и которая львицей бросалась на полицейских, обидно хохоча им в лицо, – оба словили за это перечного газа.

Прикинь, общий спальник закончился, когда на лимузине с шофёром приехала её маман и путём несложных манипуляций вынудила сесть в машину. Дада проанализировал её соцсети: девочка оказалась из самого что ни есть 1 % – в отличие от его честных 99. Писать ей он не стал.

Он с жаром распинался о мотивациях своих поисков, о важности участия в социальных протестах, иногда получались огромные монологи с воззрениями Дада, не без рисовки и риторики, полные страстных обличений существующей системы. «Я видел удачливых людей – даже им трудно изображать ежедневную бодрость духа и веру в смысл производимых действий! Для нас же это вообще ПЦ. Не получая поощрения за исполнение несвойственных ей действий, собака не станет прыгать на одной лапе или ходить на передних. То же самое с человеком: если ты знаешь, что из базовых школьных знаний сможешь применить разве что калькулятор при счёте и грамотность при чтении таблоидов, желание хотя бы как-то напрягаться для сдачи экзаменов в колледже становится нереальным в принципе. Это же очевидно!»

«Ваше сообщение прочитано и удалено пользователем», – Ловец всегда прочитывал и всегда удалял из чата все следы их переписки. Чистое пространство ждало следующих откровений Дада.

И он писал: «К 20 годам, если ты ещё не сдох от передоза и за спиной нет папочки и мамочки с чеком, чтобы выучить тебя на врача или дипломата, ты понимаешь, что впереди только жопа…» Таким образом он пытался объяснить Ловцу, как теоретическая мысль о смерти – в общем-то, вполне логично – впервые посетила его ещё в 18 лет: представить, что жизнь продолжается и продолжается, с теми же проблемами, безденежьем, безнадёгой, в битве за социальное пособие или в жёсткой конкуренции за поломоечную машину в ближайшем супермаркете, – невыносимо! А на какое-то более энергичное сопротивление жестокой действительности Дада не находил, собственно, энергии…

Проще умереть. Ведь так?

> Так, – соглашался Ловец. – Если нет энергии жить, значит, надо найти энергию умереть. Но умереть надо правильно: не просто так. Умирать надо героем – то есть ЗА ЧТО-ТО. Смерть – ценность не меньшая, чем жизнь. За что ты готов умереть?

> Не знаю? Спасти кого-нибудь?

> Это вряд ли. Но можно, да, привлечь внимание к какой-нибудь теме…

Постепенно они выяснили, что Дада совершенно не готов поддержать собственной смертью, к примеру, исламистские ценности, предложенные Ловцом в числе первых: он даже не мусульманин и поэтому не верит в гурий, а в чём тогда смысл? И вообще эти жуткие ролики с казнями живых людей ничего, кроме ужаса и отвращения к исполнителям, у Дада не вызывали. Нет.

> Ок, – написал Ловец. – Вот ещё есть герой: Брейвик. Знаешь о нём?

> ГЕРОЙ??? – взревел Дада. – Как представлю этих бедных детей на том острове! Вот ведь жуть жутчайшая! Хуже, чем у Гаса Ван Сента в фильме! Вооружённый лысый жирдяй в защите ходит по летнему лагерю, как по видеоигре, и просто отстреливает движущиеся цели! Ад!!

Оказалось непросто найти цель, достойную его смерти.

Но они никуда не торопились.

Однажды, когда Дада уже было решил, что можно и дальше просто изливать душу доброжелательному умному слушателю, он, проснувшись, подсел к компьютеру, прихлёбывая кофе, и вдруг прочёл: «Задание #1: в твоём почтовом ящике находится пакет.

В 2 а. м. отнесёшь его по адресу 7, улица Акведук. В проёме перед дверью будет спать клошар. Пакет отдашь ему».

Дада прошиб холодный пот: значит, Ловец и его люди («мы»!) не виртуалы ни фига, а вот они – знают его адрес! Как нечего делать проникли в дом, оставили в ящике пакет… Господи!

Разговоры были такими «френдли», такими безопасными! И вот – пакет…

Он бросился к окну, резко задёрнул шторы и в узкую щёлочку сбоку панически обшарил взглядом свою тихую безлюдную улицу: конечно, никого он сейчас не увидит! Это же понятно!

Чертыхаясь, босиком скатился по лестнице вниз и с замиранием сердца заглянул в ящик: там белело. Трясущимися руками повернул в замочке ключ и вынул плотный, негнущийся, но не тяжёлый пакет. На матовой бумаге ничего написано не было.

До ночи был ещё целый вечер: из-за философских бдений с Ловцом Дада отрубался уже под утро, ближе к пяти-шести, и вставал соответственно. Сейчас на часах было время ужина, и Дада решил выйти в город.

Париж сиял, искрился, зазывал и плутовал, как всегда. Их с мамой квартира находилась в 18-м, никогда не спящем, аррондисмане. Сиреневые сумерки мягко пропитывали вечерний воздух, зажигались фонари и витрины, окна и маленькие лампы на столиках кафе. Сердце Дада грохотало, он умоляюще вглядывался во встречных людей.

Рухнул за ближайший столик на тротуаре и заказал кофе.

Ладно, будем рассуждать трезво. Что такого уж страшного произошло? Ну да, вычислили адрес. По ай-пи и не такое вычисляют. Или нет? Ну да! Ничего, ничего.

Мимо текла вечерняя толпа, и само это многолюдье делало конверт в кармане пальто менее страшным.

– Красное, пожалуйста.

Глоток вина не повредит. Денег на второй нет, так что напиться и пропустить порученное дело невозможно.

После первого глотка вина, волшебного, как влажный поцелуй в жару, Дада выдохнул и закурил, разглядывая праздную публику и продавца каштанов, волнорезом стоящего посреди тротуара. Он словно играл сам с собой в чёрные шашки на круглой доске.

Со стороны могло показаться, что Дада совершенно безмятежен.

Она жила в Париже уже три месяца, и, если бы кто-то когда-то сказал ей, что это время станет самым несчастным в её жизни, она бы ни за что не поверила. Всё оказалось просто катастрофой – она сама оказалась катастрофой!

Важнее всего: французы отказывались понимать её французский язык. Противная девица в любимой булочной, противные преподаватели Сорбонны, а главное – противные роботы в службах, по телефону не понимающие её! Их-то уж совсем невозможно упрекнуть в нелюбви к иностранцам… А значит, её обожаемый французский ужасен.

– Простите, здравствуйте, можно вас попросить? – Молодой, очень худой большеглазый парень приподнялся из-за столика с извиняющейся улыбкой.

– Смотря о чём? – ответила она и остановилась.

– Видите ли, я пытаюсь бросить курить и поэтому не покупаю сигарет…

– А, да, пожалуйста! – Она даже не заметила, что курит на ходу.

Пока девушка доставала из сумки пачку, юноша продолжил:

– …продайте мне одну сигарету!

– Ну о чём вы говорите! Вот, берите, – начиная раздражаться, ответила она.

Молодой человек вытянул сигарету из пачки и взмолился:

– Вы не понимаете! Я должен заплатить! Это моя мотивация: для здоровья и для кармана сигареты – это очень плохо!

Они встретились взглядами и расхохотались.

– Как мило! Значит, для моего кармана и здоровья сигареты – это хорошо?!

– Да, это я умно выступил… – признал Дада. – Присядьте, покурите со мной? Кофе?

Синие глаза внимательно взглянули на него. Во всяком случае, ты понимаешь мой французский. Ну, давай попрактикуемся! И она кивнула, присаживаясь за его столик.

– Уф-ф-ф! Целый день сегодня ношусь по городу!

Она вытянула ноги в бежевых ботильонах, опустила меховой воротник чёрного пальто и резким движением головы высвободила из-под шапки длинные белые волосы, по очередно отразившие все разноцветные лампочки под козырьком кафе.

– Кофе и пише.

– Пише? – переспросил Дада. – Выпьете пол-литра вина в одиночку?

– Почему в одиночку, – пожала плечами девушка. – С вами.

Она закурила и благодарно улыбнулась подошедшему с заказом официанту, разлившему по бокалам вино.

– Меня зовут Марин. За знакомство!

– Даниэль. И давай на «ты»!

Две катастрофы, прикинувшиеся симпатичными молодыми людьми – черноволосый кудрявый парень и блондинка с волосами, меняющими цвет в зависимости от поворота головы, – мирно потягивали винцо, болтали и грели руки без перчаток о тёплую поверхность круглого столика: прямо над ними улицу отапливала огромная «керосиновая» лампа.

В плотной темноте позднего вечера с другой стороны улицы они выглядели, как маленькие фигурки кукол на ярко освещённой сцене.

Проклятье! С этой сумасшедшей русской он опомнился только в три часа ночи, когда совершенно неожиданно она растворилась в каком-то из узких поворотов между домами на Монж.

За первой полбутылкой красного последовала вторая, третью, уже полноценную, они купили в арабской лавочке, открытой для гуляк почти до утра. Как специально, на высоком глубоком подоконнике стояли оставленные кем-то два стеклянных бокала, и Марин тут же вымыла их вином.

– Дезинфекция! Вуаля! – Она беспомощно посмотрела на винно-красные ладони. – Но теперь надо искать, где умыть руки?

Искали, где сполоснуть руки – «умыть», как она выразилась, – и самым неожиданным образом, по непостижимой для Дада ассоциации, эти крошечные женские ручки в бордовом бордо вдруг вызвали у неё довольно агрессивную реплику:

– Вот, кстати, именно так, легко и непринужденно, и Запад умыл руки, когда в Советском Союзе тридцать типа лет и три типа года убивали миллионы безвинных людей!

Он обалдело взглянул на неё, деловито ополаскивавшую руки в фонтане с круглым бассейном, который так и не замёрз этой зимой, и отблески фонарей и горящих окон вокруг золотыми рыбками тихо мерцали в тёмной воде.

Они уже обсудили и согласились друг с другом, что всё – миф и симулякр: и дружба, и любовь. Что мир полон несправедливости. Что упёртые правительства всех стран напрасно отказываются выслушать аргументы мирно протестующих – если мирных игнорируют или, как на её родине, «закрывают» в тюрьмах политзаключённых, то, значит, протест будет озвучен иначе – например, совсем даже немирно.

Дада был потрясён, что нашёл в этой девушке единомышленника, и, захлёбываясь, рассказывал, как прекрасно было на «Окуппируй Уолл-стрит», как люди подтягивались со всей страны, и иностранцев тоже съехалось полно, как многие нью-йоркцы приходили просто постоять с ними, и как это оказалось чудесно – ощущать поддержку и взаимопонимание. Об атмосфере палаточного лагеря, и как однажды ночью подъехали очень пузатые и очень немолодые байкеры, и все в своих спальниках напряглись, но оказалось, что несколько олдменов были в Вудстоке, и они прикатили вспомнить молодость, отечески подмигивали девчонкам и привезли коробки с пиццей, а пиво сами окуппайеры попросили убрать – лишнее внимание полиции было ни к чему.

Марин слушала его с восторгом, и ей тоже нашлось, о чём ему рассказать: перед поступлением в университет она участвовала в московских протестах, которые начались в декабре 2011 года и продолжились до грубых, по сфальсифицированным уголовным делам, посадок участников.

– Представляешь: они на официально разрешённом – разрешённом! – митинге с согласованным маршрутом провоцируют огромную массу народа, перекрывают ход ста тысячам человек! Загородили мостик, и так узенький, – и всё: эти сто тысяч как в мышеловке. Выставили там войско «особого назначения», водомёты, поливалки, полицию, внутренние войска…

– И что было дальше? – Дада вернул её из воспоминаний на скамейку, где они сидели.

– Ну сам подумай: сзади ничего не видящие сто тысяч человек напирают, впереди стоит армия. Те, кто оказался в первых рядах, не понимают, что делать! Вдруг куча народу покатилась вниз на набережную, лишь бы избежать столкновения с полицией… Меня едва не снесли! Прыгали чуть ли не в воду. Кто-то орал – мол, чего творите, на митинг есть разрешение! Этих полицейские начали бить первыми. Потом они скажут, что это демонстранты начали кидаться на армию и вообще идти на Кремль! А у вас тоже по четверо или даже вшестером на одного безоружного человека полиция нападает?

– Ты имеешь в виду патрули?..

– Боже, ну какие патрули! Неважно! Короче, хватали всех подряд, били дубинками и тащили в автозаки. Потом на судах этих избитых людей оклеветали и посадили в тюрьмы от двух до шести лет. Вот так.

– Может, всё-таки они как-то были вооружены?

– Да какое там. Знаешь, как все эти митинги в Москве назывались?

– Как?

– Ми-ми-митинги. Потому что «ми-ми-ми»: все интеллигентные, только и слышишь «простите» да «позвольте вас побеспокоить»…

– Не понимаю?..

Дада подумал, что она уже хорошо говорит по-французски, но ещё всё же не так хорошо, как если бы уже завела себе французского petit ami.

– Ну, это прямая калька с английского «митинг» по-французски в смысле «демо», наверное, можно выразиться как «ми-ми-миньон демо».

– Нет, так не говорят! – засмеялся Дада.

– Ну и ладно. Короче, тюрьма за то, что возомнили, будто у нас возможен мирный протест. У нас! – где бандиты в правительстве, настоящие…

– Как это – настоящие бандиты в правительстве?

– В следующий раз расскажу, – засмеялась Марин и взяла его под руку. – Пошли! Уже поздно, а мне на первую пару – очень рано.

Они шли, двое в пустом городе. Машин почти не было, да и прохожих тоже: зимняя ночь не предполагает гуляний до утра. Париж становится собственной декорацией, когда по нему не стучат каблуки, не шуршат колёса, не ревут мотоциклы и сирены, не разносится смех и мур-мур волшебного языка. Дома с тёмными рядами окон стоят, как кляссеры без марок, на узких улицах горят только мощные фонари на фасадах некоторых зданий и мерцают то там, то сям одно-два бессонных окна.

Он задумался и даже не понял, что она, быстро псевдо-поцеловав его в обе щеки, исчезла.

Проклятие, чёрт, вот дерьмо! Он забыл про пакет!

Метро закрыто, телефон сел, денег нет. Бежать!

Когда Дада наконец оказался на улице Акведук, сто потов сошло с него и в подвздошье давно торчало дикарское копьё – дышать он мог мелко и быстро, как пробитый этим копьём пекинес. На подгибающихся ногах приблизился к дому номер семь, опершись руками о колени, заглянул внутрь углублённого входа в подъезд: да, в спальнике на пенке действительно кто-то спал. Господи.

– Простите, – пролепетал он едва слышно. – Простите! – повторил громче.

Спальный мешок недовольно зашевелился.

– Чёрт! Чего надо? – из-под шапки выглянуло заросшее седыми волосами ухо.

– Я – вот…

– Ну? Чего тебе?

– Должен передать вам, вот – пакет. – Дада вытащил из кармана и протянул конверт.

– Что это, от кого?

– Я просто курьер, передал и пошёл… – Он шагнул было в сторону, но холодная жёсткая ручища крепко схватила его.

– Э нет! Ну-ка, стой! Ишь, догхантер какой умный выискался! – Дада вяло дёрнул локтем, разглядывая длинноволосого старика в полосатом свитере, удобно опёршегося спиной на дверь и державшего его мёртвой хваткой. – Откроем вместе, а то ты уйдёшь, а я один взорвусь?!

Дада похолодел: взорвусь! А вдруг там правда какая-нибудь взрывающаяся дрянь? А он весь вечер и половину ночи разгуливал с ней в кармане!

– Хорошо, – обречённо кивнул он. – Отпусти руку, я не убегу. Открывай.

Старик снизу недоверчиво посмотрел на него, и Дада развёл руками: не убегу, мол, да, давай уже взорвёмся вместе.

Бездомный месье повертел пакет и, не найдя за что зацепиться, с силой рванул бумагу. Господи, да кто же так трясёт неизвестные пакеты от неизвестных! Внутри, похоже, был ещё целлофан.

– Хуйня какая-то пластмассовая вроде, – констатировал адресат.

– Пластмассовая?

– Ага… – Запустив грязные пальцы внутрь, старик вытянул из пакета киндл. – Бля-а-а… – Растроганно протянул он. – Ну-ка, включи-ка мне его!

Дада взял в руки гаджет и нажал на «вкл.». На экране появились огромные буквы неизвестного ему алфавита.

– Так, а зарядку куда тут? – Старик уже выудил из пакета шнур и теперь крутил читалку в руках, ища нужное отверстие.

– Вот, – Дада показал разъём. – Я пойду?

– Проваливай, – миролюбиво согласился дед. – Пары монет не найдётся? Кофе хочу.

– И я бы не отказался, да нету, – ответил Дада, и утро настало окончательно.