Текст книги "Вечность во временное пользование"

Глава 20

Одна мысль, что он может потерять и её, приводила его в ярость, и ни о каких детях он не хотел больше даже думать. Но и она не мечтала о детях: ей нравилось быть ему и женой, и ребёнком – да хоть попугаем, в те несколько лет, когда между смертью Лью Второго и появлением Лью Третьего Антуан не решился в силу своего уже значительного возраста заводить птицу, живущую в среднем до 18 лет.

Поэтому Лью Третьего, копию своих предшественников, ему принесла она.

Они только узнали, что он болен, как долго и как именно будет протекать его болезнь. Ошеломительная невозможность отменить приговор, страшная, сама по себе убийственная жалость, которую они узнали друг к другу из-за предстоящего им, ненасытность их любви, которой оказалось мало и сорока лет, – всё это сводило с ума, как бы ни старались они и как бы у них замечательно ни получалось изображать сильных духом, спокойных и ко всему готовых людей.

Никто никогда не готов. И уж точно – никто никогда не готов посреди прекрасной жизни во взаимной любви в своём доме, увенчанном розовощёким неразлучником. Никто не готов к горю посреди счастья. Поэтому оно не спрашивает, а просто настаёт.

Пришла пора прощаться, и, как все любящие, Анн и Антуан плакали порознь, считая, что его или её слёзы ещё сильнее ранят вторую половину.

Вот после одной такой ночи, когда она услышала, как он давится слезами в ванной, и сама забилась под одеяло, не зная, не навредит ли ещё больше, если сейчас подойдёт и обнимет его, она отправилась на птичий базар, выбирать Лью Третьего. Чтобы Антуан никогда не оставался дома один и чтобы любимые птичьи повадки напоследок порадовали его.

Его не было дома, и она спокойно выпустила Лью из переноски в большую клетку. Насыпала ему какой-то зерновой смеси и уселась в кресле напротив немного передохнуть: да, и не отличишь!

Антуан вернулся из сквера, где играл со старыми друзьями в петанк, и не сразу понял, что изменилось: гостиная была озарена, а в зелёной тяжёлой вазе красовался многоцветный букет мелких цинний. Анн возилась на кухне с ужином и появилась в гостиной, когда знакомство уже состоялось.

Антуан сидел в кресле, повёрнутом вплотную к клетке, и смотрел на Лью Третьего. Лью Третий сидел в углу у пустой купалки и отворачивался от него.

– Как ты догадалась?

– Сама не знаю.

Через несколько дней Лью деловито перебирался на подставленный ему палец и словно бы жил здесь всегда.

Теперь, уходя, Анн знала, что мужу не совсем уж одиноко, пока её нет.

Операция на мозге – кроме страха, очнётся ли он после неё прежним, и если нет, то насколько значительными могут быть потери личности, но всё обошлось! – подарила им ещё почти целый год совершенно ясного общения, иногда они не могли поверить, что всё это на самом деле происходит с ними. Но еженедельные поездки на процедуры, приём зловещих лекарств, периодически потерянный взгляд Антуана или, напротив, погружённый в себя, – всё это не давало им забыть ни на день, что отсрочка, возможно, ненадолго.

Но вдруг безумная надежда озаряла какой-нибудь удачный обед с шутками и смехом, с солнцем за окном, и у него или у неё напрочь исчезали всякие сомнения, что болезнь побеждена, ушла и больше не вернётся! И до следующего тёмного луча на лице и в душе они предавались совершенно беспримесной радости, лакомясь ею, как любимым мороженым, смакуя, целуя, угощая ею друг друга. Но болезнь и ожидание развязки было похоже на маяк, который, правда, производит не свет, но тьму, погружая в неё, зачерняя, изымая из жизни всё, чего ни касался пучок этой тьмы, ширящийся её конус.

По вечерам, если он чувствовал силы для прогулки, они выходили пройтись перед сном, и присаживались на скамейку, откуда она когда-то вспорхнула от него навсегда, но мироздание и природа в виде не вовремя начавшихся месячных не дали ей уйти. Теперь, когда прошла целая жизнь вместе, они сидели здесь же и слушали шорох проезжающих автомобилей, треск мотоциклов, едва слышный трепет листвы.

Наблюдая, как в тёмном небе мерцает огонёк улетающего из Парижа самолёта, Антуан спросил:

– Почему мы с тобой никуда не летали?

– Нам и здесь было хорошо.

– А сейчас мне жаль… Как бы я с тобой ещё куда-нибудь сейчас слетал.

Она прихватила рукой плащ у горла и произнесла:

– Ну, значит, летом полетим куда-нибудь.

Он не ответил, но она поняла, что он ждал не такого ответа, ждал не бодрячества.

И таких моментов становилось всё больше.

Но она не могла, не могла пересилить себя, и ответить просто и окончательно: «Да, и уже никуда не полетим. Мне бесконечно жаль». Чем больше он менялся под резцом болезни, тем больше она верила в чудо, что оно грядет, состоится, посрамит скептически настроенных врачей.

Она сунула руку в его карман, где теплела его ладонь, и сказала:

– Хочешь – верь, а хочешь – нет, а мы ещё с тобой поваляемся на пляжах Акапулько!

Почему Акапулько?..

Антуан следил, как улетает следующий самолёт.

Как и все, кто болеет долго, они вошли в распорядок дня, который диктовало лечение. В этом распорядке всегда оставалось несколько часов, которые Анн посвящала заработку: она по-прежнему переводила с двух языков и никогда не отказывалась от работы. Уходя, каждый раз они педантично проверяли, всё ли у него есть, всё ли удобно, рядом, не будет ли ему холодно, голодно или ещё почему-либо неуютно. Телефон на её половине кровати – вот. Вроде всё. Последним движением был переезд клетки Лью Третьего из гостиной, на табуретке с колесиками, к кровати, справа от Антуана на расстоянии вытянутой руки. Она оставляла их вместе, свет в спальне тепло горел, у него были газеты и книжка, Лью чирикал и скакал.

– Идиллия! Дай поцелую, – традиционно восклицала она, наклоняясь поцеловать его.

– Рай на земле, – отзывался он на пароль.

Но всё чаще, возвращаясь, Анн видела, что книга открыта на той же странице, что и была, когда она уходила. Иногда Лью светился с карниза гардин, но тоже всё чаще оставался в клетке. Никаким фокусам Антуан учить этого Лью не стал и подружек не подсовывал, просто любовался им, но приносил подарки из каждого выхода на улицу: веточки, чтобы попугай мог размочалить их на тоненькие древесные нити, цветок, жёлудь или каштан.

Пока выходил.

Однажды ночью Анн прислушивалась, как муж медленно, и опираясь на трость с подсветкой, и придерживаясь за стену, отправился в поход до туалета. Она включила маленькую лампу и ждала его, когда неведомая сила подбросила её на постели: что-то не так. Она побежала босиком и стала трясти дверцу:

– Открой! Господи, ну что за ерунда! Что с тобой?!

Странное мычание за закрытой дверью заставило её похолодеть.

– Посмотри! – заорала она. – Потяни шпингалет вправо! Вправо!

Антуан не понимал её, она слышала, как он привалился всем телом с той стороны к двери и тоже прижалась к ней всем телом – со своей стороны.

– Милый, – тише и стараясь как можно спокойнее, проговорила она, – не волнуйся, просто опусти руку на шпингалет… Такую штучку, как замочек, – услышала она сама себя и зажала ладонью рот. Она говорит с ним, как с идиотом!

Но это сработало. Вялая рука, сначала промахнувшись, всё же нашарила крошечную горошину запора. Она отступила, дверь открылась – и Антуан почти всем своим весом обрушился на неё. За этот год он очень похудел, но сейчас, лишённое сил стоять, держать равновесие, его тело придавило её мёртвой тяжестью. Чтобы не упасть и не уронить его, она инстинктивно уперлась одной босой ногой в плинтус, а второй – в его ступни, засунув колено между его подкашивающихся ног. В этой безумной раскоряке, в которой они стояли, в упавшем обжигающем лбе на её плече, в его сгорбленной до её роста ватной спине, в безвольных плетях тяжёлых, гротескно длинных рук был страшный безжалостный шарж смерти на поцелуи и объятия жизни.

В опасной близости горело бра на стене. Анн чувствовала, как главная, опорная о стену нога скользит всё дальше. Сейчас они упадут.

– Любимый, – сказала она тихо, потому что не могла говорить громче. – Ты меня слышишь?

И голос, неузнаваемый, как будто откуда-то из-под многометровой толщи воды, со дна океана, отозвался не словом, не смыслом, а заглушённым движением звука:

– …д…а.

– Какой ты молодец! Милый мой, мой любимый, чувствуешь мою руку? – Она сжала и потрясла его ладонь, ближнюю к стене. – Тут стена, совсем рядом. Попробуй опереться немножко на неё, я тут, я никуда не ухожу, чуть-чуть.

И, как если бы её голос тоже преодолевал эти метры и толщи воды, пытаясь достичь дна, слова не сразу дошли до глубины, на которой он находился. В отчаянии она думала: он не понял, что она ему говорит. И судорожно прикидывала, как им упасть, чтобы не поранить недавно прооперированную голову.

Но – о чудо – Антуан нашарил ладонью дверь туалета; она поняла это, потому что смогла вздохнуть, и, продолжая опираться на неё, он перевалил основной вес тела на стену. Теперь она могла привалиться к нему.

Так они и стояли, дрожа от напряжения, едва дыша, слившись в одного раненого. Опирались на стены своего дома и друг на друга, пока он окончательно не вернулся в сознание, и они смогли потихонечку дойти до постели.

С этой ночи всё стало происходить стремительно, начала приезжать паллиативная «скорая помощь», и через месяц Антуан умер. Последние две недели он не говорил, не ел и не спал. Он только смотрел, не отрываясь, не моргая, на Анн, один глаз у него стал огромным, и этот глаз неотрывно любил её. Она не могла отвести взгляд, никуда не ходила, тоже почти не ела и почти не спала. Сестра, приезжавшая из хосписа для процедур и медицинских манипуляций, с сочувствием сказала ей:

– Он вас не видит, это ступор. Поспите.

Он меня видит, он меня слышит, и он меня любит, – не ответила она, быстро улыбнулась и поблагодарила.

Когда служба помощи уезжала, она опускалась на коленки или усаживалась на пол с его стороны кровати, устанавливала его безвольную горячую руку на локоть и в раскрытую ладонь клала свой подбородок или щёку. Рука держалась в этом распоре, и ничто больше не мешало им наглядеться друг на друга.

И только так она могла немного подремать: с открытыми глазами, у него в руке.

Совсем последние три дня они провели в реанимации. Анн прилетала домой, только чтобы покормить попугая и поменять ему воду. Лью при виде её начинал бесноваться, биться в клетке: залюбленная птичка, он не понимал перемены своей участи, почему по многу часов его оставляют совершенно одного в зловеще тихом доме? Но ей было не до него.

Она похоронила Антуана в полнейшей невменяемости: от горя, от утраты, от многих дней без сна, от того, что они оказались совсем одни и разделить всё это было не с кем. Но главное, теперь не осталось и его!

Толстенький священник, когда она предложила ему поехать на поминки, извинился и сослался на вечернюю службу.

После краткого прощания в ближайшем к их дому брассери друзья Антуана по петанку, кажется, пошли играть в петанк. Она посмотрела в их стариковские спины с залихватскими шарфиками и направилась домой.

Пахло болезнью, затхлым воздухом, нечищеной клеткой. Она распахнула окно в спальне и плотно закрыла дверь, чтобы выпустить попугая. Открыла ему клетку и без сил села у стола. Посмотрела на тёмную амальгаму зеркала, где когда-то они любили писать друг другу дурацкие записки её помадой – там ничего не было.

Слёзы полились с такой силой, что она не успевала за ними рыдать. Задыхаясь, она выплакивала слёзы за весь страшный год его болезни, когда плакать, тем более в голос, было нельзя. Теперь, с заложенным носом, с какой-то раскалённой спицей боли в глазу и черепе, она рыдала и выла, схватив и прижав к себе подушку с кресла. Мой дорогой, мой дорогой!

– Стой! – вдруг услышала она и замерла. – Я люблю тебя! Дай поцелую!

В панике, не переставая рыдать, она зашарила глазами по комнате: под потолком, на клетке, в клетке, на книжном шкафу – попугая нигде не было.

– Стой! Дай поцелую? Я люблю тебя!

Анн скосила глаза и увидела, что Лью Третий деловито широко перешагивает со спинки кресла к ней на плечо. Чтобы не напугать и не сдуть его своими рыданиями, она затаила дыхание. Он бочком, перебирая щекотные лапки, поднялся к её лицу.

– Люблю тебя…

И она, утерев сопли, впервые сама совершила ритуальное почёсывание подставленной склонённой апельсиново-розовой головы кончиком своего носа: в точности как Антуан.

Глава 21

Частенько само по себе нездоровое желание во что бы то ни стало «закрыть гештальт» может привести к тому, что вместо крохотной ранки, на которую человек дул, как на обожжённый с пылу с жару оладушком пальчик младенца, вдруг разверзается бездна с полыхающим снизу огнём.

Третья и последняя охота мистера Хинча тоже не удалась.

Он с радостью принял редкое приглашение сокурсника на длинные выходные, и большой компанией на трёх машинах они отправились в благословенную майскую провинцию, сливочно-белую, кудрявую и душистую из-за повсеместно стекающей с холмов и откосов цветущей белой акации.

Старинный дом-замок, в Средние века венчавший крепостные ворота в городок и поэтому вознесенный не только природным ландшафтом, но и каменной стеной на высоту около семи метров, превратил пребывание в нём студента Доминика Хинча в блаженство: весь вечер пятницы он бродил по исполненным вкуса и ума интерьерам бесчисленных комнат и предавался мечтам. В них он владел похожим пространством, по утрам пил кофе на серой, высеребренной дождями и ветрами дощатой террасе, с лесенками ввысь к солнцу, бликующему тут же, рядом, в верхушках старых деревьев и в ярко-бирюзовой воде шумной реки внизу. Нежные усики винограда цеплялись бы за ограждение, и тянущийся снизу припудренный черноствольный бамбук рябил бы узкими листиками, как косяк рыбок, проплывающих в воздухе у ног.

Доминик обходил затейливые перепады высот и фактур галерей, соединявших все выходы из дома в окантовку узкого садика с как раз расцветшими и источавшими убийственный аромат мандариновыми деревцами. Тёмная лесенка скакала вплоть до ажурного чугунного мостика, переброшенного над улочкой внизу, как тире между домом и садом.

Давно одеревеневшие плети старых кустовых роз навязчиво дополняли собой вертикали и горизонтали чугунного литья и выкидывали готовые зацвести гроздья мелких бутонов – ждали ближайшего дождя. Железные листы мостика перепрыгивали на высоту древних каменных ступеней, перед которыми расстилался уже собственно сад, ровный прямоугольник идеально ухоженной земли с огромными плодовыми деревьями, долгоцветущими многолетниками и огородом, словно вышитым на ровном бархате газона с южной стороны. Кроме яблонь, хурмы и груши «Кюре», здесь же раскинули ветви недавно отцветшая магнолия и грецкий орех, несколько низкорослых пальм привносили в этот разумный французский порядок ноту английского безумия, как пышный зелёный плюмаж, надетый к идеально строгому костюму.

С трёх сторон закрытый древними каменными стенами, сад исправно и изо всех своих сил цветет и плодоносит, и мистер Хинч в самом от ветра укромном уголке уже воображал, как разбивает грядки, аккуратные, геометрические, как орнаменты эпохи ар-деко, по выкройке классического регулярного французского огорода, который он перевел на кальку из каталога «Les fleurs de jardin et les plantes» за 1926 год. Здесь будет замечательно ужинать вечером! Запахи мяты, эстрагона, пастернака, лука и аниса, мягкий багет, мягкий сыр, мягкое красное вино…

Далеко, на километры вперёд, расстилается долина, вмещающая в себя весь его мир: крыши домиков с каминными трубами и дымами, бессонная река, отстранённые дальние горы, набухающие сады, ночные леса, небеса, мысли… Темнота загущает ночь, как пектин – варенье.

Мечты обволакивали Доминика, словно опьянение, однако подошло утро субботы, и настала пора выдвигаться на охоту.

Их весьма поддатую студенческую компанию – едва ли не с недопитыми бокалами в руках – отвёз в лес, принадлежавший семье пригласившего всех сокурсника, местный охотник на бывалом микроавтобусе. На месте, к которому надо было ещё с километр брести через полуголое поле, их ждали несколько человек, много взрослее.

И эти взрослые мужчины, одетые с необходимой обстоятельностью и достоверностью, ждали от столичных гостей восторгов и одобрения, ибо здесь они устроили своё Место Силы.

Было ясно, что в это по-детски бесхитростное и корявое – из подручных средств каждого, оставшихся одного-другого бревна, десятка досок, коряг и веток, – на живую собранное подобие Вавилонской башни в три этажа эти сельскохозяйственные мужчины вложили душу. Крепилось великолепие, прибиваемое прямо к стволам, вокруг двух могучих дубов, песочная кора которых дробилась ромбами, а корни расходились далеко вокруг и переплетались между собой.

Конструкция могла бы напоминать детские домики на деревьях, если бы на третьем и последнем уровне не были ровно опилены ветви крон и эта тщательно выровненная площадка не была бы покрыта плоскими поверхностями – старыми дверями, подогнанной одна к другой половой доской и подобными просторными площадками.

Охотились на витютня.

Чуть в стороне стояли в траве грубо сколоченные фанерные ящики, небольшие, на одну птицу, с поверху прибитыми кусками толстой чёрной резины вместо дверец. В некоторых даже были выпилены оконца, забранные проволочной сеткой.

В этих домиках жили подсадные витютни, с подрезанными крыльями. Во время охоты их вынимали из фанерных коробок и надевали на отливающие сиреневым и розовым сиянием головки глухие железные колпачки, полностью закрывая птице бледно-жёлтые глаза, что делало её окончательно беспомощной, и птица тревожно ворковала, будто любовно.

На колпачках были грубо нарисованы глаза в ресницах, как в нескладных порнографических рисунках где-нибудь в школьном туалете или в туннеле заброшенного перехода: чёрным обведенные глаза с тенями синей краской, синий кружок глаза с точкой зрачка.

Этих птиц, начинавших призывно и жалобно гулить, поднимали на ровные верхние площадки и выпускали топтаться по ним. Если дело было поздней осенью или зимой, на изморози оставались многометровые маршруты из следов похожих на стрелки тёплых красных лапок. Железные колпачки поблескивали на солнце, как солдатские каски, абсурдно синели порнографические нарисованные глаза.

На любовный призыв – приди, прилети, спаси, овладей, забери, только твоя, никто кроме тебя, люблю-люблю, возьми меня отсюда! – со всей округи и дальше, за много километров заслышав сладостное «хочу», слетались глупые толстые витютни, молодцевато осеняя себя при посадке расправленными во всей красе опахалами собственных крыл с поперечными белыми полосками.

По ним палили на подлёте: когда речь шла о еде – аккуратно, соблюдая очередность выстрелов, а когда баловались по пьяному делу, выстрелы, встречаясь в пушистом комке перьев, превращали его в салют.

В этот раз речь о еде не шла.

Гостеприимные хозяева разъяснили гостям принципы охоты и, продемонстрировав пару выстрелов, сначала пригласили к столу. Доминик вызвался помочь отнести пока подсадных обратно, и безропотно севшие в его ладони с растопыренными пальцами четыре птицы в касках недвижимо, как груди какой-то замершей мифологической полуженщины-полуптицы, тяжело прильнули к нему. Спускаясь по неверным ступенькам расшатанной лестницы, он только слышал, как в них сильно стучат сердца.

Они с ещё одним месье рассовали птиц по домикам, Хинч спросил – а как же колпачки? Но мужчина отмахнулся: мол, да ладно, потом сниму!

Внизу на траве под дубами с конструкцией была расстелена скатерть, две немолодые женщины молча расставляли снедь и бутылки, на костерке рядом источали умопомрачительные запахи горячие бутерброды с копчёной грудинкой, сыром и черносливом. Мужчины с жизнерадостным звуком винтового штопора откупоривали бессчётные бутылки вина. Студенты, плавно перетекшие из вчерашней домашней пьянки в сегодняшнюю лесную, радостно набросились на горячие бутерброды и закуски.

Скоро все стали очень пьяны.

Круглолицая девушка с длинными волнистыми волосами – во многом из-за неё не любящий поездки в незнакомые места и ночёвки не дома юный Доминик Хинч принял это приглашение – тоже опьянела и хохотала громким призывным смехом, но призывала она не его: приди, прилети, спаси, овладей, забери, только твоя, никто кроме тебя, люблю-люблю, приди же, – но нет, нет, не ты!

Мрачно наблюдая за стремительно развивавшимся перед ним пасторальным пикантным сюжетом и глотая вино, Доминик прикидывал, как бы ему убраться отсюда в Париж, домой, уже сегодня? Может, прямо сейчас? Сию секунду?

С пьяной решимостью он крутил головой, и внезапно один из местных действительно осклабился, достал сигареты и поманил его к себе. Доминик, треща сучьями, поднялся с травы и шагнул в его сторону.

Едва не наступив на домик с молчащей внутри птицей, перескочив его и чуть не упав, Хинч поискал глазами своего местного, но наткнулся взглядом на сокурсника, с которым две недели назад они выступали перед всем потоком с совместно написанным докладом «Резной адитон (алтарь) позднеантичного храма Баал-Шамина в Пальмире». Сейчас его соавтор поднимался с покрывала и лежащей на нём с раскинутыми ногами совершенно голой женщиной и сосредоточенно застёгивался.

Всё предшествовавшее оказалось прелюдией к этому скотскому сношению, это и было точкой сборки их Места Силы: разверстое посреди бесконечной травы и старинного леса крошечное лоно, в которое, как в один на всех на столе соусник, каждый желающий мог опустить свой прибор.

Отвращение и возбуждение одновременно прошили Доминика. С перекошенным лицом он оглянулся назад, в невнятной надежде: то ли чтобы девушка, из-за которой он оказался здесь, отозвала бы его, то ли чтобы застукала.

И, быстро расстегнув брюки, он упал на колени и грубо вздёрнул ноги проститутки, стараясь никак больше не соприкасаться с ней: только член – дырка.

Но шлюха знала своё дело: и когда её влагалище, как на гобое, принялось исполнять на его члене просто-таки какой-то концерт, он на миг утратил саму возможность даже вдохнуть, словно парализованный совершенно новыми чувствами. Их поразительная сила и то, что эта женщина полностью владела им, а не наоборот, лишила его всякого сопротивления, и он упал на неё сверху всем телом, сжимая прохладные мягкие груди.

На её отстранённом грубоватом лице с крупными чертами блуждала довольная улыбка, и, эякулируя, он с ужасом увидел, что светлые круглые глаза, жирно обведённые чёрным карандашом, со слипшимися от туши ресницами, с накрашенными синими тенями веками – совершенно глупые, пустые, плоские, порнографические: точь-в-точь такие, как нарисованы на железных колпачках подсадных птиц!

Он мычал от отвращения, многократно умноженного наслаждением, а в сумме это дало мистеру Хинчу отныне и навсегда отрицательное отношение к сексу.