Текст книги "Трактир жизни"

 
Тают зеленые свечи,
Тускло мерцает кадило,
Что-то по самые плечи
В землю сейчас уходило,
 
 
Чьи-то беззвучно уста
Молят дыханья у плит,
Кто-то, нагнувшись, «с креста»
Желтой водой их поит…
 
 
«Скоро ль?» – Терпение, скоро…
Звоном наполнились уши,
А чернота коридора
Все безответней и глуше…
 
 
Нет, не хочу, не хочу!
Как! Ни людей, ни пути?
Гасит дыханье свечу?
Тише… Ты должен ползти…
 

 
Ночь не тает. Ночь как камень.
Плача, тает только лед,
И струит по телу пламень
Свой причудливый полет.
 
 
Но лопочут даром, тая,
Ледышки на голове:
Не запомнить им, считая,
Что подушек только две.
 
 
И что надо лечь в угарный,
В голубой туман костра,
Если тошен луч фонарный
На скользоте топора.
 
 
Но отрадной до рассвета
Сердце дремой залито,
Всё простит им… если это
Только Это, а не То.
 

Трилистник проклятия

 
О, как я чувствую накопленное бремя
Отравленных ночей и грязно-бледных дней!
Вы, карты, есть ли что в одно и то же время
Приманчивее вас, пошлее и страшней!
 
 
Вы страшны нежностью похмелья, и науке,
Любви, поэзии – всему вас предпочтут.
Какие подлые не пожимал я руки,
Не соглашался с чем?.. Скорей! Колоды ждут…
 
 
Зеленое сукно – цвет малахитов тины,
Весь в пепле туз червей на сломанном мелке…
Подумай: жертву накануне гильотины
Дурманят картами и в каменном мешке.
 

 
Цвести средь немолчного ада
То грузных, то гулких шагов,
И стонущих блоков, и чада,
И стука бильярдных шаров.
 
 
Любиться, пока полосою
Кровавой не вспыхнул восток,
Часочек, покуда с косою
Не сладился белый платок.
 
 
Скормить Помыканьям и Злобам
И сердце, и силы дотла –
Чтоб дочь за глазетовым гробом,
Горбатая, с зонтиком шла.
Ночь с 21 на 22 мая 1906
Грязовец
 

 
О нет, не стан, пусть он так нежно-зыбок,
Я из твоих соблазнов затаю,
Не влажный блеск малиновых улыбок, –
Страдания холодную змею.
 
 
Так иногда в банально-пестрой зале,
Где вальс звенит, волнуя и моля,
Зову мечтой я звуки Парсифаля,
И Тень, и Смерть над маской короля…
. . . . . . . . . . . . . . .
Оставь меня. Мне ложе стелет Скука.
Зачем мне рай, которым грезят все?
А если грязь и низость – только мука
По где-то там сияющей красе…
19 мая 1906
Вологда
 

Из коллекции книжника

И. Ф. Анненский был директором Николаевской гимназии в Царском Селе, где учился Н. С. Гумилев. Четверостишие Анненского, написанное им на «Книге отражений» (СПб., 1906), свидетельствует о живой связи поэтических поколений (подпись Ник. Т-о – псевдоним Анненского). Увидеть в расцвете талант Гумилева Анненскому не удалось, но первые успехи поэта были им отмечены в рецензии на сборник «Романтические цветы» (Париж, 1908): «Темно-зеленая, чуть тронутая позолотой книжка, скорей даже тетрадка Н. Гумилева прочитывается быстро. Вы выпиваете ее, как глоток зеленого шартреза. Остается ощущение чего-то сладкого, пряного, даже экзотического: обжигает, но чуть-чуть… Сам Н. Гумилев чутко следит за ритмом своих впечатлений, а лиризм умеет уже подчинять замыслу. И это хорошо…»

Смерть И. Ф. Анненского в 1909 году оборвала наметившееся сближение поэтов… Гумилев написал стихотворение «Памяти Анненского» – оно открывает сборник «Колчан»:

 
…Был Иннокентий Анненский последним
Из царскосельских лебедей.
 

Анатолий Марков

Трилистник победный

 
Хрусталь мой волшебен трикраты.
Под первым устоем ребра –
Там руки с мученьем разжаты,
Раскидано пламя костра.
 
 
Но вновь не увидишь костер ты,
Едва передвинешь устой –
Там бледные руки простерты
И мрак обнимают пустой.
 
 
Нажмешь ли устой ты последний –
Ни сжатых, ни рознятых рук,
Но радуги нету победней,
Чем радуга конченных мук!..
 

 
Ее факел был огнен и ал,
Он был талый и сумрачный снег:
Он глядел на нее и сгорал,
И сгорал от непознанных нег.
 
 
Лоно смерти открылось черно —
Он не слышал призыва: «Живи»,
И осталось в эфире одно
Безнадежное пламя любви.
 
 
Да на ложе глубокого рва,
Пенной ризой покрыта до пят,
Одинокая грезит вдова –
И холодные воды кипят…
 

 
Кончилась яркая чара,
Сердце очнулось пустым:
В сердце, как после пожара,
Ходит удушливый дым.
 
 
Кончилась? Жалкое слово,
Жалкого слова не трусь:
Скоро в остатках былого
Я и сквозь дым разберусь.
 
 
Что не хотело обмана –
Всё остается за мной…
Солнце за гарью тумана
Желто, как вставший больной.
 
 
Жребий, о сердце, твой понят –
Старого пепла не тронь…
Больше проклятый огонь
Стен твоих черных не тронет!
 

Трилистник траурный

 
Два дня здесь шепчут: прям и нем,
Все тот же гость в дому,
И вянут космы хризантем
В удушливом дыму.
 
 
Гляжу и мыслю: мир ему,
Но нам-то, нам-то всем,
Иль люк в ту смрадную тюрьму
Захлопнулся совсем?
 
 
«Ах! Что мертвец! Но дочь, вдова…»
Слова, слова, слова.
Лишь Ужас в белых зеркалах
 
 
Здесь молит и поет,
И с поясным поклоном Страх
Нам свечи раздает.
 

Н. С. Гумилеву

 
День был ранний и молочно-парный,
Скоро в путь, поклажу прикрутили…
На шоссе перед запряжкой парной
Фонари, мигая, закоптили.
 
 
Позади лишь вымершая дача…
Желтая и скользкая… С балкона
Холст повис, ненужный там… но спешно,
Оборвав, сломали георгины.
 
 
«Во блаженном…» И качнулись клячи:
Маскарад печалей их измаял…
Желтый пес у разоренной дачи
Бил хвостом по ельнику и лаял…
 
 
Но сейчас же, вытянувши лапы,
На песке разлегся, как в постели…
Только мы как сняли в страхе шляпы –
Так надеть их больше и не смели.
 
 
…Будь ты проклята, левкоем и фенолом
Равнодушно дышащая Дама!
Захочу – так сам тобой я буду…
«Захоти, попробуй!» – шепчет Дама.
 

 
Вам я шлю стихи мои, когда-то
Их вдали игравшие солдаты!
Только ваши, без четверостиший,
Пели трубы горестней и тише…
31 мая 1909
 

 
Зыбким прахом закатных полос
Были свечи давно облиты,
А куренье, виясь, все лилось,
Всё, бледнея, сжимались цветы.
 
 
И так были безумны мечты
В чадном море молений и слез,
На развившемся нимбе волос
И в дыму ее черной фаты,
 
 
Что в ответ замерцал огонек
В аметистах тяжелых серег.
Синий сон благовонных кадил
 
 
Разошелся тогда ж без следа…
Отчего ж я фату навсегда,
Светлый нимб навсегда полюбил?
 

Трилистник тоски

 
Сердце ль не томилося
Желанием грозы,
Сквозь вспышки бело-алые?
А теперь влюбилося
В бездонностъ бирюзы,
В ее глаза усталые.
 
 
Всё, что есть лазурного,
Излилось в лучах
На зыби златошвейные,
Всё, что там безбурного
И с ласкою в очах, –
В сады зеленовейные.
 
 
В стекла бирюзовые
Одна глядит гроза
Из чуждой ей обители…
Больше не суровые,
Печальные глаза,
Любили ль вы, простите ли?..
 

 
Мне всегда открывается та же
Залитая чернилом страница
Я уйду от людей, но куда же,
От ночей мне куда схорониться?
 
 
Все живые так стали далеки,
Всё небытное стало так внятно,
И слились позабытые строки
До зари в мутно-черные пятна.
 
 
Весь я там в невозможном ответе,
Где миражные буквы маячут…
…Я люблю, когда в доме есть дети
И когда по ночам они плачут.
 

 
Камни млеют в истоме,
Люди залиты светом,
Есть ли города летом
Вид постыло-знакомей?
 
 
В трафарете готовом
Он – узор на посуде…
И не все ли равно вам:
Камни там или люди?
 
 
Сбита в белые камни
Нищетой бледнолицей,
Эта одурь была мне
Колыбелью-темницей.
 
 
Коль она не мелькает
Безотрадно и чадно,
Так, давя вас, смыкает,
И уходишь так жадно
 
 
В лиловатость отсветов
С высей бледно-безбрежных
На две цепи букетов
Возле плит белоснежных.
 
 
Так, устав от узора,
Я мечтой замираю
В белом глянце фарфора
С ободочком по краю.
1904
Симферополь
 

Трилистник дождевой

 
Вот сизый чехол и распорот, –
Не все ж ему праздно висеть,
И с лязгом асфальтовый город
Хлестнула холодная сеть…
 
 
Хлестнула и стала мотаться…
Сама серебристо-светла,
Как масло в руке святотатца,
Глазеты вокруг залила.
 
 
И в миг, что с лазурью любилось,
Стыдливых молчаний полно, –
Всё темною пеной забилось
И нагло стучится в окно.
 
 
В песочной зароется яме,
По трубам бежит и бурлит,
То жалкими брызнет слезами,
То радугой парной горит.
 
 
О нет! Без твоих превращений,
В одно что-нибудь застывай!
Не хочешь ли дремой осенней
Окутать кокетливо май?
 
 
Иль сделаться Мною, быть может,
Одним из упрямых калек,
И всех уверять, что не дожит
И первый Овидиев век:
 
 
Из сердца за Иматру лет
Ничто, мол, у нас не уходит –
И в мокром асфальте поэт
Захочет, так счастье находит.
29 июня 1909
Царское Село
 

 
Мне тоскливо. Мне невмочь.
Я шаги слепого слышу:
Надо мною он всю ночь
Оступается о крышу.
 
 
И мои ль, не знаю, жгут
Сердце слезы, или это
Те, которые бегут
У слепого без ответа,
 
 
Что бегут из мутных глаз
По щекам его поблеклым,
И в глухой полночный час
Растекаются по стеклам.
 

 
В непроглядную осень туманны огни
И холодные брызги летят,
В непроглядную осень туманны огни,
Только след от колес золотят,
 
 
В непроглядную осень туманны огни,
Но туманней отравленный чад,
В непроглядную осень мы вместе, одни,
Но сердца наши, сжавшись, молчат…
Ты от губ моих кубок возьмешь непочат,
Потому что туманны огни…
 

Трилистник призрачный

 
Отрадна тень, пока крушин
Вливает кровь в хлороз жасмина…
Но… ветер… клены… шум вершин
С упреком давнего помина…
 
 
Но… в блекло-призрачной луне
Воздушно-черный стан растений
И вы, на мрачной белизне
Ветвей тоскующие тени!
 
 
Как странно слиты сад и твердь
Своим безмолвием суровым,
Как ночь напоминает смерть
Всем, даже выцветшим покровом.
 
 
А всё ведь только что сейчас
Лазурно было здесь, что нужды?
О тени, я не знаю вас,
Вы так глубоко сердцу чужды.
 
 
Неужто ж точно, Боже мой,
Я здесь любил, я здесь был молод,
И дальше некуда?.. Домой
Пришел я в этот лунный холод?
 

 
О, дали лунно-талые,
О, темно-снежный путь,
Болит душа усталая
И не дает заснуть.
 
 
За чахлыми горошками,
За мертвой резедой
Квадратными окошками
Беседую с луной.
 
 
Смиренно дума-странница
Сложила два крыла,
Но не мольбой туманится
Покой ее чела.
 
 
«Ты помнишь тиховейные
Те вешние утра,
И как ее кисейная
Тонка была чадра.
 
 
Ты помнишь сребролистую
Из мальвовых полос,
Как ты чадру душистую
Не смел ей снять с волос?
 
 
И как, тоской измученный,
Так и не знал потом –
Узлом ли были скручены
Они или жгутом?»
 
 
– «Молчи, воспоминание,
О грудь моя, не ной!
Она была желаннее
Мне тайной и луной.
 
 
За чару ж сребролистую
Тюльпанов на фате
Я сто обеден выстою,
Я изнурюсь в посте!»
 
 
– «А знаешь ли, что тут она?»
– «Возможно ль, столько лет?»
– «Гляди – фатой окутана…
Узнал ты узкий след?
 
 
Так страстно не разгадана,
В чадре живой, как дым,
Она на волнах ладана
Над куколем твоим».
 
 
– «Она… да только с рожками
С трясущей бородой –
За чахлыми горошками,
За мертвой резедой…»
 

 
Едва пчелиное гуденье замолчало,
Уж ноющий комар приблизился, звеня…
Каких обманов ты, о сердце, не прощало
Тревожной пустоте оконченного дня?
 
 
Мне нужен талый снег под желтизной огня,
Сквозь потное стекло светящего устало,
И чтобы прядь волос так близко от меня,
Так близко от меня, развившись, трепетала.
 
 
Мне надо дымных туч с померкшей высоты,
Круженья дымных туч, в которых нет былого,
Полузакрытых глаз и музыки мечты,
 
 
И музыки мечты, еще не знавшей слова…
О, дай мне только миг, но в жизни, не во сне,
Чтоб мог я стать огнем или сгореть в огне!
 

Трилистник ледяной

 
Пятно жерла стеною огибая,
Минутно лед туманный позлащен…
Мечта весны, когда-то голубая,
Твоей тюрьмой горящей я смущен.
 
 
Истомлена сверканием напрасным,
И плачешь ты, и рвешься трепеща,
Но для чудес в дыму полудня красном
У солнца нет победного луча.
 
 
Ты помнишь лик светила, но иного,
В тебя не те гляделися цветы,
И твой конец на сердце у больного,
Коль под землей не задохнешься ты.
 
 
Но не желай свидетелям безмолвным
До чар весны сберечь свой синий плен…
Ты не мечта, ты будешь только тлен
Раскованным и громозвучным волнам.
 

 
Полюбил бы я зиму,
Да обуза тяжка…
От нее даже дыму
Не уйти в облака.
 
 
Эта резанность линий,
Этот грузный полет,
Этот нищенски синий
И заплаканный лед!
 
 
Но люблю ослабелый
От заоблачных нег –
То сверкающе белый,
То сиреневый снег…
 
 
И особенно талый,
Когда, выси открыв,
Он ложится усталый
На скользящий обрыв.
 
 
Точно стада в тумане
Непорочные сны –
На томительной грани
Всесожженья весны.
 

 
Слабы травы, белы плиты,
И звонит победно медь:
«Голубые льды разбиты,
И они должны сгореть!»
 
 
Точно кружит солнце, зимний
Долгий плен свой позабыв;
Только мне в пасхальном гимне
Смерти слышится призыв.
 
 
Ведь под снегом сердце билось,
Там тянулась жизни нить:
Ту алмазную застылость
Надо было разбудить…
 
 
Для чего ж с контуров нежной,
Непорочной красоты
Грубо сорван саван снежный,
Жечь зачем ее цветы?
 
 
Для чего так сине пламя,
Раскаленность так бела,
И, гудя, с колоколами
Слили звон колокола?
 
 
Тот, грехи подъявший мира,
Осушавший реки слез,
Так ли дочерь Иаира
Поднял некогда Христос?
 
 
Не мигнул фитиль горящий,
Не зазыбил ветер ткань…
Подошел Спаситель к спящей
И сказал ей тихо: «Встань».
 

Трилистник вагонный

 
О канун вечных будней,
Скуки липкое жало…
В пыльном зное полудней
Гул и краска вокзала…
 
 
Полумертвые мухи
На забитом киоске,
На пролитой известке
Слепы, жадны и глухи.
 
 
Флаг линяло-зеленый,
Пара белые взрывы,
И трубы отдаленной
Без отзыва призывы.
 
 
И эмблема разлуки
В обманувшем свиданьи –
Кондуктор однорукий
У часов в ожиданьи…
 
 
Есть ли что-нибудь нудней,
Чем недвижная точка,
Чем дрожанье полудней
Над дремотой листочка…
 
 
Что-нибудь, но не это…
Подползай – ты обязан;
Как ты жарок, измазан,
Все равно – ты не это!
 
 
Уничтожиться, канув
В этот омут безликий,
Прямо в одурь диванов,
В полосатые тики!..
 

 
Довольно дел, довольно слов,
Побудем молча, без улыбок,
Снежит из низких облаков,
А горний свет уныл и зыбок.
 
 
В непостижимой им борьбе
Мятутся черные ракиты.
«До завтра, – говорю тебе, –
Сегодня мы с тобою квиты».
 
 
Хочу, не грезя, не моля,
Пускай безмерно виноватый,
Глядеть на белые поля
Через стекло с налипшей ватой.
 
 
А ты – красуйся, ты – гори…
Ты уверяй, что ты простила,
Гори полоской той зари,
Вокруг которой все застыло.
 

 
Снегов немую черноту
Прожгло два глаза из тумана,
И дым остался на лету
Горящим золотом фонтана.
 
 
Я знаю – пышущий дракон,
Весь занесен пушистым снегом,
Сейчас порвет мятежным бегом
Завороженной дали сон.
 
 
А с ним, усталые рабы,
Обречены холодной яме,
Влачатся тяжкие гробы,
Скрипя и лязгая цепями.
 
 
Пока с разбитым фонарем,
Наполовину притушенным,
Среди кошмара дум и дрем
Проходит Полночь по вагонам.
 
 
Она – как призрачный монах,
И чем ее дозоры глуше,
Тем больше чада в черных снах
И затеканий, и удуший;
 
 
Тем больше слов, как бы не слов,
Тем отвратительней дыханье,
И запрокинутых голов
В подушках красных колыханье.
 
 
Как вор, наметивший карман,
Она тиха, пока мы живы,
Лишь молча точит свой дурман
Да тушит черные наплывы.
 
 
А снизу стук, а сбоку гул,
Да всё бесцельней, безымянней…
И мерзок тем, кто не заснул,
Хаос полусуществований!
 
 
Но тает ночь… И дряхл и сед,
Ещё вчера Закат осенний,
Приподнимается Рассвет
С одра его томившей Тени.
 
 
Забывшим за ночь свой недуг
В глаза опять глядит терзанье,
И дребезжит сильнее стук,
Дробя налеты обмерзанья.
 
 
Пары желтеющей стеной
Загородили красный пламень,
И стойко должен зуб больной
Перегрызать холодный камень.
 

Трилистник бумажный

 
Как чисто гаснут небеса,
Какою прихотью ажурной
Уходят дальние леса
В ту высь, что знали мы лазурной…
 
 
В твоих глазах упрека нет:
Ты туч закатных догоранье
И сизо-розовый отсвет
Встречаешь, как воспоминанье.
 
 
Но я тоски не поборю:
В пустыне выжженного неба
Я вижу мертвую зарю
Из незакатного Эреба.
 
 
Уйдем… Мне более невмочь
Застылость этих четких линий
И этот свод картонно-синий…
Пусть будет солнце или ночь!..
 

 
На бумаге синей,
Грубо, грубо синей,
Но в тончайшей сетке
Разметались ветки,
Ветки-паутинки.
А по веткам иней,
Самоцветный иней,
Точно сахаринки…
По бумаге синей
Разметались ветки,
Слезы были едки.
Бедная тростинка,
Милая тростинка,
И чего хлопочет?
Всё уверить хочет,
Что она живая,
Что, изнемогая –
(Полно, дорогая!) –
И она ждет мая,
Ветреных объятий
И зеленых платьев,
Засыпать под сказки
Соловьиной ласки
И проснуться, щуря
Заспанные глазки
От огня лазури.
На бумаге синей,
Грубо, грубо синей
Разметались ветки,
Ветки-паутинки.
Заморозил иней
У сухой тростинки
На бумаге синей
Все ее слезинки.
 

Татиане Викторовне Адамович

 
К таким нежданным и певучим бредням
Зовя с собой умы людей,
Был Иннокентий Анненский последним
Из царскосельских лебедей.
 
 
Я помню дни: я, робкий, торопливый,
Входил в высокий кабинет,
Где ждал меня спокойный и учтивый,
Слегка седеющий поэт.
 
 
Десяток фраз, пленительных и странных,
Как бы случайно уроня,
Он вбрасывал в пространства безымянных
Мечтаний – слабого меня.
 
 
О, в сумрак отступающие вещи,
И еле слышные духи,
И этот голос, нежный и зловещий,
Уже читающий стихи!
 
 
В них плакала какая-то обида,
Звенела медь и шла гроза,
А там, над шкафом, профиль Эврипида
Слепил горящие глаза.
 
 
…Скамью я знаю в парке; мне сказали,
Что он любил сидеть на ней,
 
 
Задумчиво смотря, как сини дали
В червонном золоте аллей.
 
 
Там вечером и страшно и красиво,
В тумане светит мрамор плит,
И женщина, как серна боязлива,
Во тьме к прохожему спешит.
 
 
Она глядит, она поет и плачет
И снова плачет и поет,
Не понимая, что все это значит,
Но только чувствуя – не тот.
 
 
Журчит вода, протачивая шлюзы,
Сырой травою пахнет мгла,
И жалок голос одинокой музы,
Последней – Царского Села.
Н. Гумилев
 

Трилистник в парке

 
Я на дне, я печальный обломок,
Надо мной зеленеет вода.
Из тяжелых стеклянных потемок
Нет путей никому, никуда…
 
 
Помню небо, зигзаги полета,
Белый мрамор, под ним водоем,
Помню дым от струи водомета,
Весь изнизанный синим огнем…
 
 
Если ж верить тем шепотам бреда,
Что томят мой постылый покой,
Там тоскует по мне Андромеда
С искалеченной белой рукой.
20 мая 1906
Вологда
 

 
На синем куполе белеют облака,
И четко ввысь ушли кудрявые вершины,
Но пыль уж светится, а тени стали длинны,
И к сердцу призраки плывут издалека.
 
 
Не знаю, повесть ли была так коротка,
Иль я не дочитал последней половины?..
На бледном куполе погасли облака,
И ночь уже идет сквозь черные вершины…
 
 
И стали – и скамья и человек на ней
В недвижном сумраке тяжеле и страшней.
Не шевелись – сейчас гвоздики засверкают,
 
 
Воздушные кусты сольются и растают,
И бронзовый поэт, стряхнув дремоты гнёт,
С подставки на траву росистую спрыгнёт.
 

 
Меж золоченых бань и обелисков славы
Есть дева белая, а вкруг густые травы.
 
 
Не тешит тирс ее, она не бьет в тимпан,
И беломраморный ее не любит Пан,
 
 
Одни туманы к ней холодные ласкались,
И раны черные от влажных губ остались.
 
 
Но дева красотой по-прежнему горда,
И трав вокруг нее не косят никогда.
 
 
Не знаю почему – богини изваянье
Над сердцем сладкое имеет обаянье…
 
 
Люблю обиду в ней, ее ужасный нос,
И ноги сжатые, и грубый узел кос.
 
 
Особенно, когда холодный дождик сеет,
И нагота ее беспомощно белеет…
 
 
О, дайте вечность мне, – и вечность я отдам
За равнодушие к обидам и годам.
 

Трилистник из старой тетради

 
Неразгаданным надрывом
Подоспел сегодня срок:
В стекла дождик бьет порывом,
Ветер пробует крючок,
 
 
Точно вымерло все в доме…
Желт и черен мой огонь,
Где-то тяжко по соломе
Переступит, звякнув, конь.
 
 
Тело скорбно и разбито,
Но его волнует жуть,
Что обиженно-сердито
Кто-то мне не даст уснуть.
 
 
И лежу я околдован,
Разве тем и виноват,
Что на белый циферблат
Пышный розан намалеван.
 
 
Да по стенке ночь и день,
В душной клетке человечьей,
Ходит-машет сумасшедший,
Волоча немую тень.
 
 
Ходит-ходит, вдруг отскочит,
Зашипит – отмерил час,
Зашипит и захохочет,
Залопочет, горячась.
 
 
И опять шагами мерить
На стене дрожащий свет,
Да стеречь, нельзя ль проверить,
Спят ли люди или нет.
 
 
Ходит-машет, а для такта
И уравнивая шаг,
С злобным рвеньем «так-то, так-то»
Повторяет маниак…
 
 
Все потухло. Больше в яме
Не видать и не слыхать…
Только кто же там махать
Продолжает рукавами?
 
 
Нет. Довольно… хоть едва,
Хоть тоскливо даль белеет
И на пледе голова
Не без сладости хмелеет.
 

 
Мелко, мелко, как из сита,
В тарантас дождит туман,
Бледный день встает сердито,
Не успев стряхнуть дурман.
 
 
Пуст и ровен путь мой дальний…
Лишь у черных деревень
Бесконечный всё печальней,
Словно дождь косой плетень.
 
 
Чу… Проснулся грай вороний,
В шалаше встает пастух,
И сквозь тучи липких мух
Тяжело ступают кони.
 
 
Но узлы седых хвостов
У буланой нашей тройки,
Доски свежие мостов,
Доски черные постройки –
 
 
Все поплыло в хлебь и смесь,
Пересмякло, послипалось…
Ночью мне совсем не спалось,
Не попробовать ли здесь?
 
 
Да, заснешь… чтоб быть без шапки.
Вот дела… – Держи к одной! –
Глядь – замотанная в тряпки
Амазонка предо мной.
 
 
Лет семи всего – ручонки
Так и впилися в узду,
Не дают плестись клячонке,
А другая – в поводу.
 
 
Жадным взглядом проводила,
Обернувшись, экипаж
И в тумане затрусила,
Чтоб исчезнуть, как мираж.
 
 
И щемящей укоризне
Уступило забытье:
«Это – праздник для нее.
Это – утро, утро жизни».
 

 
Сердце дома. Сердце радо. А чему?
Тени дома? Тени сада? Не пойму.
 
 
Сад старинный, всё осины – тощи, страх!
Дом – руины… Тины, тины, что в прудах…
 
 
Что утрат-то!.. Брат на брата… Что обид!..
Прах и гнилость… Накренилось… А стоит…
 
 
Чье жилище? Пепелище?.. Угол чей?
Мертвой нищей логовище без печей…
 
 
Ну как встанет, ну как глянет из окна:
«Взять не можешь, а тревожишь, старина!
 
 
Ишь затейник! Ишь забавник! Что за прыть!
Любит древних, любит давних ворошить…
 
 
Не сфальшивишь, так иди уж: у меня
Не в окошке, так из кошки два огня.
 
 
Дам и брашна – волчьих ягод, белены…
Только страшно – месяц за год у луны……
 
 
Столько вышек, столько лестниц – двери нет…
Встанет месяц, глянет месяц – где твой след?..»
 
 
Тсс… ни слова… даль былого – но сквозь дым
Мутно зрима… Мимо… мимо… И к живым!
 
 
Иль истомы сердцу надо моему?
Тени дома? Шума сада?.. Не пойму…