Текст книги "Психология"

Психология как наука, вновь обоснованная на опыте, метафизике и математике
Часть первая, синтетическая 1824

Введение

Цель этого сочинения заключается в том, чтобы представить исследование о душе, которое равнялось бы исследованию о природе, поскольку это последнее повсюду предполагает вполне закономерную связь явлений и отыскивает ее при помощи разбора фактов, осторожных заключений, смелых, испытанных и исправленных гипотез, наконец, где это возможно, при помощи рассмотрения величин и вычисления.

Конечно, я должен буду далеко уклониться от мнений тех, которые основывают учение о природе на внутренних, интеллектуальных интуициях. Их учение о природе – неподходящее сравнение для психологии; их интуиции – самообман, более чем подозрительный, потому что они, очевидно, являются неправильными понятиями, возникшими из спекулятивных затруднений.

Не более соглашусь я и с теми, которые, принимая догмат так называемой трансцендентальной свободы воли, или прямо исключают большую часть психологических фактов из общей закономерности, или же объясняют эту закономерность как простое явление. Они умножают неправильные взгляды практической философии на психологические предрассудки, смешивая самостоятельность нравственного суждения с самостоятельностью воли и проч.

Наконец, я должен уклониться от всех тех, которые думают объяснить внутренние факты, классифицируя их и принимая для каждого класса особую, соответственную ему возможность, а затем перенося эти возможности на равное им число способностей, причем логические подразделения, употребляемые для предварительного обзора феноменов, вопреки всякому праву выдаются за познания реальной множественности и реального же различия.

После представленных объяснений многие навсегда отложат эту книгу в сторону. О, если бы хотя немногие, которые все-таки не испугались, могли прежде всего припомнить давно признанную величайшую важность точной науки о нас самих, о нашем духе и настроении, той науки, которую мы всегда молчаливо предполагаем (как будто бы мы уже владеем ею) в основании везде, где чего-нибудь от себя требуем, или для себя желаем, где мы что-нибудь предпринимаем с помощью своих сил, или, сомневаясь в них, от чего-нибудь отказываемся, где мы, познавая, действуя или наслаждаясь, стремимся вперед или отступаем назад.

Принципом познания называется начальный пункт знания.

Реальным принципом называется начальный пункт бытия и бывания.

Я прямо отрицаю все мнимое тожество идеальных и реальных принципов и всякое утверждение подобного рода считаю шлагбаумом, с самого начала загораживающим дорогу к истине. Все непосредственно данное есть явление; все познание реального основывается на взгляде, что данное не могло бы являться, если бы не было реального. А эти заключения от явления к реальному основываются не на воображаемых формах интуиции и мышления.

Принципы и методы взаимно друг друга определяют. Именно принцип должен обладать двояким свойством: во-первых, с самого начала иметь собственную достоверность и, во-вторых, производить крутую достоверность. Тот вид и способ, по которым происходит последнее, есть метод. Мыслитель, который, занимаясь каким-нибудь (не произвольным, но данным) понятием, замечает, что это понятие вынуждает его связать с ним новые, существенно принадлежащие ему, понятия, такой мыслитель находит и находит именно при помощи этого тот метод, который приличествует данному понятию как принципу.

Кто желает делать в философии хорошие успехи, тот прежде всего должен остерегаться, чтобы не быть односторонним в форме своего мышления и не отдавать себя в руки какого бы то ни было ограниченного обыкновения. Почти каждый класс проблем имеет свою особенность и требует новых упражнений и усилий.

Принципы психологии суть такие факты сознания, из которых могут быть познаны законы того, что в нас происходит. Факты сознания, без сомнения, служат начальными пунктами всякого психологического размышления; помимо их, что могли бы мы сказать или спросить о душе?

Все факты суть нечто индивидуальное; это не роды и не виды.

Факты сознания (между которыми должны находиться психологические принципы) или невольно подмечаются, или намеренно выискиваются. Можно было бы прибавить: при помощи наблюдения или нас самих или других; но известно, что обнаружения других могут объясняться только с помощью самонаблюдения; поэтому будет полезным прежде всего остановиться на самонаблюдении.

В любой момент можно попытаться заглянуть в свою внутреннюю жизнь. (Всегда мы о чем-нибудь думаем, и всегда бывает налицо какое-нибудь телесное чувство, хотя бы связанное с сидением, лежанием, стоянием, вообще – с необходимым поддерживанием тела).

Каждый бывает непроизвольным наблюдателем над самим собой в течение всей своей жизни, и благодаря именно этому он получает историю своей собственной жизни.

Нить жизненной истории очень часто есть нить внешних событий, которые рассматриваются в их связи с интересом, и к которым только сзади присоединяется мысль, что все это пережито.

Хотя внешние события и должны внутренно подмечаться, и хотя все внутренние подмечивания должно относить к фактам сознания: однако нельзя утверждать, что это подменивание само опять внутренно воспринимается, точно так же, как нельзя утверждать и того, будто это восприятие подмечивания, в свою очередь, становится предметом какого-то высшего восприятия, что повело бы нас в бесконечность. Поэтому предметом внутреннего восприятия совсем не всегда бываем мы сами; лучше сказать, внутреннее восприятие часто прерывается внешним или даже другими движениями духа.

Что происходит в нас в то время, когда мы ни произвольно, ни непроизвольно не обращаем на себя внимания, об этом мы очень часто узнаем из уст других, или заключаем из продуктов нашей собственной деятельности; и это является третьим способом, по которому мы получаем знание о фактах своего сознания. Например, мы прошли какое-нибудь пространство, всецело погрузившись в свои думы, но место, где мы теперь находимся, показывает нам, как далеко умчали нас наши шаги. Или мы читали кому-нибудь, без всякого интереса и внимания, газету; таким образом, мы, быть может, не знаем ничего из многих строк, которые, однако, отлично восприняты слушателем. Или в то время, когда мы фантазируем на каком-нибудь инструменте, наши мысли удаляются от музыки, и, так как нас живо занимают совсем другие предметы, то присутствующий затрудняет нас замечаниями о том, что мы сейчас играли. Таким образом, мы уже после узнаем о том, что прошло через нашу голову. Здесь уместно вспомнить о той двусмысленности, на которую уже мог натолкнуться читатель.

Фактами сознания в строгом смысле должны были бы быть только внутренно наблюдаемые. Этим определением понятия исключались бы не только те представления, которые вследствие своей темноты остаются незамеченными, но и активное наблюдение, поскольку оно, в свою очередь, не становится предметом наблюдения в высшей рефлексии. Но активное познавание, конечно, относится к сознанию, хотя само и не познается. И темные представления постепенно так затемняются, что внутренно наблюдаемое не может быть строго отделено от того, что не относится к наблюдению. Кроме того, никто не будет сомневаться в том, что наблюдаемое стоит с ненаблюдаемым в неразрывной связи продолжающейся душевной деятельности. Поэтому мы причисляем к фактам сознания все действительное представливание; и, следовательно, к видам исследования их мы причисляем наблюдение продуктов нашей внутренней деятельности, хотя бы внутреннее восприятие нашего действования и должно было отсутствовать.

Те факты, которые не воспринимаются непосредственно, но о которых только заключают из продуктов нашей деятельности, именно вследствие этого удаляются от принципов; они, скорее, проблемы, которые должны разрешаться наукою при помощи теорем.

Желая понять других, мы призываем на помощь свои внутренние восприятия. Поэтому каждый судит о других по себе, и редкие состояния страсти или вдохновения, нежные движения чувствительных душ для громадного большинства остаются совершенно непонятными.

Положим себе, что запас психологических фактов собран. Какой вид правильности можно в общем признать или предположить в них? Вот первый вопрос умозрительной психологии.

Обращаясь к своей внутренней жизни, мы видим, что там все оказывается приходящим и уходящим, шатающимся и колеблющимся, словом, чем-то таким, что становится то напряженнее, то слабее.

В употребленных сейчас выражениях заключается понятие величины. Следовательно, в фактах сознания или совсем нет никакой строгой правильности, или же она сплошь математического вида, и можно попытаться математически ее расчленить.

Почему же этого так долго не предпринимали? На это древние века могли бы, в свое оправдание, ответить: до открытия вычисления бесконечного математика была еще слишком несовершенна.

Против математической психологии выставляются два главных возражения:

1) психологические величины даны не таким образом, чтобы их можно было измерять; они допускают только несовершенную оценку. Но можно вычислять изменяемость известных величин и их самих, поскольку они изменяемы, не определяя их вполне; на этом основывается весь анализ бесконечного. Далее, можно гипотетически принять законы изменения величин и, вычислив следствия, вытекающие из этих гипотез, сравнить их с опытом.

2) Именно та шаткость и текучесть психологических фактов, которая в общем позволяет догадываться об их математической правильности, весьма затрудняет начало исследования, потому что в этом случае первым условием являются прочные, строго определенные и ограниченные принципы.

Это мы должны рассмотреть прежде, чем говорить о принципах психологии и их научной обработке.

В других науках абстракция есть намеренный метод. В психологии, напротив, наши показания о внутренно воспринимаемом невольно являются уже абстракциями прежде, нежели мы узнаем это, и они становятся ими все более, чем определеннее желаем мы выяснить их.

Они являются абстракциями прежде, нежели мы узнаем это. Потому что точного определения текущего содержания наших состояний не хватает уже в то время, когда мы делаем их объектом своего представливания. Это точное определение теряется все более, чем долее желаем мы сохранить воспоминание о внутренно воспринятом. Оно извращается все больше, чем больше стараемся мы удержать его во всей его прочности: именно вследствие этого-то оно и смешивается с остальным запасом наших сродных представлений.

Они становятся ими все более, чем определеннее желаем мы выяснить их. Это происходит по двум основаниям.

Во-первых, чем более мы стараемся вполне верно передать только то, что мы испытали, тем охотнее мы откидываем все то, что нами подмечено не точно, за что мы не могли бы вполне поручиться; поэтому мы берем отсюда только самое известное. Оттого, припоминая внутреннее восприятие, мы намеренно упускаем то, что нами чувствуется как шаткое и на что мы не надеемся определенно указать. То, что удерживается нами, есть абстракт. (Примеры из психологии: определенность учения о памяти вообще и недостаток в частных определениях.)

Во-вторых – если существуют душевные способности, то они должны применяться и к объяснению того, что в нас происходит. Но чем менее в понятиях этих способностей содержится ближайших определений фактов, тем неудачнее объяснение. Для связи не хватает средних членов. Возникают остающиеся без ответа вопросы о причинном отношении душевных способностей друг к другу, вследствие которого они задевают друг друга при совместном действовании и взаимно вызываются, побуждаются или вынуждаются к действованию. Каждый такой вопрос, оканчиваясь признанием незнания, вызывает видимость, будто лежит темная, непроходимая пропасть между душевными способностями, которые, подобно островам, выдаются из бездонного, непроходимого моря. Что же удивительного, если под конец устают заботиться о совместном действовании душевных способностей, и если больше находят удовольствия в том, чтобы отчетливо описывать далекое разделение их при помощи величайшего различия одной способности от другой? Душевные способности, по-видимому, находятся в настоящем bellum omnium contra omnes.

Однако наши философы почитают неизвестное единство этих способностей.

Уже даны признаки, что старые боги недолго будут существовать, и что их оракулы скоро замолкнут. Ведь действительно, если посмотреть хорошенько, то мы увидим, что на пути лучшей психологии стоят не столько дурная воля и непреклонные предрассудки, сколько неловкость и недостаток в знании возможности лучшего понимания фактов. Наши философы – не математики. Поэтому они не знают той гибкости, с которою математические понятия приспособляются к текучему.

Та операция мышления, которою улучшается недостаточность, называется дополнением. И где недостаточность эмпирического наблюдения неизбежна, там должно быть предпринято дополнение умозрительным путем. А это возможно только при помощи указания отношений, т. е. таких реляций, в силу которых одно необходимо предполагает другое, и что является признаком этого, одно без другого немыслимо. Отыскание этих отношений производится по тому методу, который в «Главных положениях метафизики» я назвал методом отношений[62]62
  В «Главных положениях метафизики» мы читаем следующее: метод отношений употребляется для отыскания необходимых дополнительных понятий, если они скрыты. Этого метода нельзя приравнивать к математической формуле, которой можно беспечно вверяться при вычислении. Он только описывает в общем (до известного пункта), какое направление неизбежно примет мыслитель, занявшись данным противоречием. Но без ближайшего знакомства с проблемой его совсем нельзя применять. Прежде всего, при помощи аналитического рассмотрения, проблема должна быть доведена до такой совершенной отчетливости, чтобы можно было ясно мыслить как противоречие то, что только чувствовалось как трудность. Если пункт противоречия в точности найден, то является необходимым его противоречивое отрицание. Обозначив главное понятие через А, различим в нем два члена – М и N, которые оно допускает как тождественные и которые все-таки (по какому-нибудь признаку, хотя бы одному) относятся друг к другу, как да и нет. Противоречие не заключается ни в одном из членов, взятом самим по себе: оно заключается в их воображаемом тожестве. Это тожество и должно быть отрицаемо. Поэтому каждый из членов допускают отдельно. Но каждый член дан только с другим. Если мыслить М отдельно, то оно – пустое понятие, снова требующее соединения с N. Мысля его вместе с Nb А, мы вынуждаемся опять его отделить. Отделенное имеет значение только для соединения; соединенное мыслимо только в отделении. Таким образом, противоречие из главного понятия перешло в единичный член, который должен мыслиться тожественным и в то же время нетожественным с другим членом. Это вторичное противоречие опять требует противоречивого отрицания, т. е. отделения члена, являющегося в нем как нечто с ним связанное. Это, само с собой несогласное, Мне может быть одним и тем же. Оно должно распасться на одно и другое: одно М, тожественное с N, и другое М, нетожественное с N. Но здесь возобновляются предшествующие рассуждения. М, тожественное с противоречащим ему iV, немыслимо. Если, однако, при этом должно мыслить нечто, то оно прежде всего мыслится как М, т. е. как нетожественное с N.M, нетожественное с N, есть пустое понятие, не имеющее значения. Значение можно приписать только такому М, как оно выходит из главного понятия А. Следовательно, в каждом из нескольких М, коль скоро его следует мыслить в должной полноте, очевидно оказывается вторичное противоречие, и, если захотят все-таки и здесь избегнуть его разделением членов, то оно снова окажется в каждом из отдельных членов. Итак, оно не может быть уничтожено ни в одном единичном члене, как единичном. Следовательно, остается только принять, что разрешение этого противоречия заключается во множественности М как множественности. Многое, взятое вместе, должно быть тожественно с N. Следовательно, его сочетание должно равняться N, между тем как, вне сочетания, каждое М, взятое в отдельности, не равняется N. Вот в чем состоит метод. Он не может определить соединения М, потому что не знает самого М. Следовательно, в каждом отдельном случае придется доискиваться из свойств М, какое значение может иметь для него сочетание? Как мыслить для этого каждое из М? Какие при этом требования предлагаются самим А? Предположения соединений в каждом из М, отдельно взятом, дают потом дополнительные понятия, которые соединяются с А посредством синтеза а priori, или, иначе говоря, к которым оно относится. Легким примером является логический силлогизм. Чтобы посылки (двойное М которое должно быть тожественным с N, следствием, потому что следствие заключается в основании), как мысли, могли вступить в сочетание, что там, где идет речь о выделении следствия, должно обозначать нечто большее, чем простую ассоциацию, предполагается, что в каждой из них есть нечто такое, что само собою совпадает в мышлении (будет ли это тожественное понятие или понятия, которые уже связаны при помощи промежуточного ряда заключений или при помощи необходимого отношения). Это нечто не принадлежит сочетанию, потому что предшествует ему, как его условие. Но только одно лишь сочетание есть заключение. Это последнее тожественно со своим основанием, т. е. с каждою из посылок, поскольку она соединена с другой. (Hauptpunkte der Metaphysik, I, В.). – Прим. nepeв.


[Закрыть].

Вся психология не может быть не чем иным, кроме дополнения внутренно воспринимаемых фактов.

Данное в опыте не может быть мыслимо без предположения скрытого. А так как науке не дано ничего другого, кроме опыта, то в нем она должна встретить и познать следы всего того, что движется и действует за занавесью.

Следовательно, в этом смысле она должна переступить опыт. Принципов психологии столько и находятся они там, где и в скольких пунктах всей массы внутренних восприятий можно вскрыть отношения, указывающие на предположения, дополнения, необходимую связь с тем, что должно происходить или в сознании, или позади его.

Если существуют методы, при помощи которых можно обнаружить скрытые отношения, то именно то обстоятельство, которое прежде, по-видимому, было истинным источником психологических затруднений, и которое действительно делает невозможной эмпирическую естественную историю духа, является для умозрительной психологии, скорее, выгодным, чем невыгодным. Именно здесь имеет свою выгоду то обстоятельство, что всякое психологическое восприятие, чтобы стать закрепленным, невольно должно потеряться в абстракции, оставляя от действительных фактов только обломки.

Выгодная сторона этого обстоятельства заключается в том, что абстрактное понятие снова может быть дополнено при помощи своих отношений, и чем оно общее, тем скорее оно, в связи с дополнением, даст именно то, что прежде всего отыскивается во всяких науках, т. е. общую теорию, с помощью которой с самого начала можно обозреть громадное разнообразие фактов. Кроме того, для умозрительного исследования понятие всегда бывает тем удобнее, чем оно общее, т. е. беднее по содержанию, пока только абстракция не уничтожает заключающегося в нем зерна отношений. В последнем случае оно, конечно, не годится к употреблению.

Так как понятие Я есть общий спутник всех душевных состояний, то оно как нельзя лучше соединяет в себе свойства удобного принципа, т. е. общность и краткость.

Самые общие формы явлений в том виде, как их находят до начала всякого философствования, суть принципы метафизики. Между только что названными формами есть одна, именно Я, которое настолько же может быть отнесена к психологии, насколько и к общей метафизике. По-видимому, Я даже не форма, а прямо собственный предмет психологии. Однако то, что исследование этого понятия должно вестись в общей метафизике, вытекает из неразделенной связи его с первыми метафизическими исследованиями.

Психология в разнообразных фактах сознания имеет неизмеримое собственное богатство, которое оставляется нетронутым общею метафизикой, так что те из этих фактов, которые заключают в себе свойства принципа, принадлежат одной только психологии.

Но научная обработка этих чисто психологических принципов, разрешение заключающихся в них проблем – это всегда должно производиться с привлечением общеметафизических теорем.

Все психологические принципы, так как они черпаются из внутреннего восприятия, заключают в себе два обстоятельства (единому Я принадлежат многие качества; в душевной жизни замечается постоянная смена состояний), вследствие которых они незаметно переходят в главные общеметафизические проблемы (как вообще единому может подходить многое? как вообще смотреть на изменение?)

Кроме правильного отношения психологии к общей метафизике, должно быть принято во внимание и мнимое, именно то, которое послужило поводом к попытке дать метафизике психологическое основание.

Чтобы легче ориентироваться в этом, заметим, что метафизика искони начинается рассмотрением природы, что при этом она сейчас же должна натолкнуться на ненадежность и немыслимость чувственного опыта, но что ей будет не так легко установить лучшее. После того как древнейшие философы полагали в основание то абсолютное бывание, вместе с Гераклитом, то полное и пустое и маленькие тельца, вместе с Левкиппом, то числа, вместе с пифагорейцами, или идеи, вместе с Платоном: все более и более возбуждалось то подозрение, которое высказали софисты, поддержал Сократ, и, продолжив далее, вскормили академики и скептики, именно, что вышеупомянутые древние философы хотели заглянуть в такую глубину, куда не достигает человеческий глаз, и что настоящая мудрость состоит в том, чтобы хорошо понимать границы нашего познания. В этом, очевидно, уже заключается наставление прежде всего соображать, quid valeant humeri, quidferre recusent, т. e. прежде, чем пускаться в исследование природы вещей, точно оценить способность своего познания. И что же может быть естественнее того, что думают поймать себя в скачке и в нерадении к близ лежащему, когда замечают, что исследуют звезды, не зная своего собственного сердца?

Он забывал, что это зависит не только от удаленности предмета от нас, но и от зрения, которое мы для него имеем. Чувственный глаз видит с точностью, приближающейся к математической определенности, и он обыкновенно сам не искажает своего предмета; а внутреннее восприятие подвержено этому упреку и лишено того преимущества. Правда, чувственные предметы сменяются, возникая и исчезая; но мы сами со своими душевными состояниями еще гораздо непостояннее любой внешней смены. Надо признаться, что чувственные признаки вещи ни в каком случае не могут иметь значения реальных качеств; но если вещи облекаются в признаки лишь поскольку они являются нам, то настолько же верно, что и мы сами познаем, хотим и чувствуем лишь поскольку нам встречаются объекты, как цели нашей интуиции и желания, объекты, о каждом из которых, в отдельности взятом, мы уже в обыденной жизни признаем, что он попался нам только случайно; потому что мы совсем не позволяем считать условиями нашего существования те предметы, о которых все-таки нельзя отрицать, что они обусловливают все наше знание о самих себе. И между тем как это знание о нас самих точно так же производится при помощи отношений к внешнему, как и познание внешних вещей – при помощи отношений к нам – первое знание очень легко смешивается со всякого рода воображениями, от которых гораздо свободнее второе. Измышление о самом себе порождает мечтателя; знание тем, что происходит вне, может исцелить мечтателя.

Синтетическими обыкновенно называют такие исследования, которые движутся вместе с ходом событий, т. е. от реальных принципов к реальным следствиям. Напротив, другие исследования, благодаря которым еще необъясненные феномены сводятся к вышеупомянутым принципам, обыкновенно называются аналитическими.

Строго говоря, всякое без исключения исследование, конечно, начинается с анализа, потому что оно прежде всего делает логически ясным и отчетливым основание познания: и затем оно переходит к синтезу, указывая принципу его отношения, феномену – его условия или необходимые предположения. Это последнее всецело составляет свойство синтеза а priori, потому что в самом основании познания еще не содержалось указания необходимых предположений.

Следует начать исследованием Я, как такого основания познания, которое ближе и определеннее всего приводит к психологическим реальным принципам. Отсюда тотчас вытекут математически определимые законы сознания, которые будут настолько развиты, что в общем выяснится возможность пробить здесь новую дорогу, а именно пуститься в психологию без принятых душевных способностей. Эти исследования, вместе взятые, мы желаем {apotion) назвать синтетической частью нашего сочинения. За нею будет следовать аналитическая часть, которая сводит важнейшие из остальных феноменов сознания к полученному раньше знанию законов духа.

Очевидно, что синтетическая часть не имеет никаких определенных границ, до которых она простиралась бы в науке, а тем более здесь, в основной части нашего труда. Аналитическая же часть должна сообразоваться с синтетической.