Текст книги "Николай I"

Незаконнорожденный?

История с Норовым – лишь один из эпизодов. В обществе циркулировали сплетни и похуже. Возможно, именно их имел в виду Николай Павлович, говоря о «нелепых слухах». Злопыхатели распространяли самые отвратительные предположения насчет обстоятельств его рождения. До сих пор бытует легенда, что император Павел I подозревал свою супругу Марию Федоровну в супружеской измене.

Возможно, породило эту легенду то, что сыновья Павла были не похожи на него самого ни ростом, ни чертами лица (за исключением, пожалуй, одного Константина, унаследовавшего отцовский курносый нос). Самое простое объяснение – они пошли в мать, которая была на целую голову выше супруга и очень сильна физически. Но есть и другое: якобы Мария Федоровна родила, по крайней мере, одного сына, Николая, не от мужа, а от слуги по фамилии Бабкин.

Даниил Григорьевич Бабкин (1771–1858) – лицо вполне реальное. Службу при Императорском дворе он начал конюхом. Затем в 1790 году перешел в истопники, потом стал лакеем. Весной 1799 года Бабкина повысили до тафельдекера: в его обязанности входила сервировка стола; а в 1800 году он стал гоф-фурьером и занимался повседневным обеспечением пребывания во дворце членов императорской фамилии, организацией императорского стола, выполнял их личные поручения.

Лакей и императрица? Маловероятно. Особенно если принять во внимание «чугунный» нрав Марии Федоровны, ее чванливость и пристрастие к скрупулезному соблюдению придворного этикета. Тем более, подобная связь вряд ли осталась бы незамеченной, о ней бы незамедлительно донесли Павлу, обладавшему взрывным темпераментом и мстительностью. А Бабкин закончил свою карьеру вполне благополучно, был произведен в IX класс «по высочайшему повелению за усердную службу», сын его и вовсе стал генералом от инфантерии. Однако существует один довольно таинственный документ – это копия письма императора Павла Петровича его доверенному другу Федору Васильевичу Ростопчину от 15 апреля 1800 года. Именно копия: оригинал якобы сгорел во время пожара в 1918 году в ризнице Кувинской церкви. Текст его был опубликован крупнейшим пушкинистом Павлом Елисеевичем Щеголевым в журнале «Былое» в 1925 году.

В письме говорится: «Вам, как одному из немногих, которому я абсолютно доверяю, с горечью признаюсь, что холодное, официальное отношение ко мне цесаревича Александра меня угнетает. Не внушили ли ему пошлую басню о происхождении его отца мои многочисленные враги?[16]16
  Имеются в виду слухи о том, что Екатерина родила сына не от законного супруга, а от любовника.


[Закрыть] Тем более это грустно, что Александр, Константин и Александра мои кровные дети. Прочие же?.. Бог весть! Мудрено, покончив с женщиной всё общее в жизни, иметь еще от нее детей. В горячности моей я начертал манифест о признании сына моего Николая незаконным, но Безбородко[17]17
  Александр Андреевич Безбородко, канцлер.


[Закрыть] умолил меня не оглашать его. Всё же Николая я мыслю отправить в Вюртемберг «к дядям», с глаз моих: гоф-фурьерский ублюдок не должен быть в роли российского великого князя – завидная судьба! Но Безбородко и Обольянинов[18]18
  Петр Хрисанфович Обольянинов, генерал-прокурор.


[Закрыть] правы: ничто нельзя изменять в тайной жизни царей, раз так предположил Всевышний.

Дражайший граф, письмо это должно остаться между нами. Натура требует исповеди, и от этого становится легче жить и царствовать. Пребываю к вам благосклонный Павел».

Подлинность этого письма весьма сомнительна. Щеголев был блистательным специалистом, с безукоризненной репутацией. Однако, хотя бы в теории, после революции 1917 года он вполне мог исполнить заказ по дискредитации царизма и сфабриковать письмо. Эту вероятность тоже нельзя исключать. Компетентный советский историк Натан Эйдельман предполагал, что злосчастное письмо – не более чем подделка.

Однако косвенным подтверждением того, что письмо подлинное, является следующая запись знаменитого поэта-партизана Дениса Васильевича Давыдова: «Граф Ф.В. Ростопчин был человек замечательный во многих отношениях; переписка его со многими лицами может служить драгоценным материалом для историка. Получив однажды письмо Павла, который приказывал ему объявить великих князей Николая и Михаила Павловичей незаконнорожденными, он, между прочим, писал ему: „Вы властны приказывать, но я обязан вам сказать, что, если это будет приведено в исполнение, в России не достанет грязи, чтобы скрыть под нею красноту щек ваших“. Государь приписал на этом письме: „Вы ужасны, но справедливы“». Давыдов добавляет, что якобы «эти любопытные письма были поднесены Николаю Павловичу, чрез графа Бенкендорфа, бестолковым и ничтожным сыном графа Федора Васильевича, графом Андреем».[19]19
  Д.В. Давыдов. «Военные записки», глава «Анекдоты о разных лицах, преимущественно об Алексее Петровиче Ермолове». М.: Воениздат,1982.


[Закрыть] Давыдов приводит все это лишь в качестве анекдота – так в те времена называли забавные истории, не подкрепленные фактами, но его запись говорит по крайней мере о том, что слухи такие при дворе циркулировали! И, без сомнения, они сильно компрометировали Николая Павловича и подрывали его право на престол. Так что, даже если письмо поддельное, по нему видно, о чем сплетничали при дворе.

Наследник престола

Неизвестно, когда точно начались разговоры о том, что престол перейдет к Николаю. Считается, что впервые Александр Павлович объявил Николаю о том, что именно он избран для того, чтобы занять трон после его, Александра, смерти, зимой 1819 года.

Вот как сам Николай описывает это событие: «В лето 1819-го года находился я в свою очередь с командуемою мной тогда 2-й гвардейской бригадой в лагере под Красным Селом. Пред выступлением из оного было моей бригаде линейное ученье, кончившееся малым маневром в присутствии императора. Государь был доволен и милостив до крайности. После ученья пожаловал он к жене моей обедать; за столом мы были только трое. Разговор во время обеда был самый дружеский, но принял вдруг самый неожиданный для нас оборот, потрясший навсегда мечту о нашей спокойной будущности. Вот в коротких словах смысл сего достопамятного разговора.

Государь начал говорить, что он с радостью видит наше семейное блаженство (тогда был у нас один старший сын Александр, и жена моя была беременна старшей дочерью Марией); что он счастия сего никогда не знал, виня себя в связи, которую имел в молодости; что ни он, ни брат Константин Павлович не были воспитаны так, чтобы уметь ценить с молодости сие счастие; что последствия для обоих были, что ни один, ни другой не имели детей, которых бы признать могли, и что сие чувство самое для него тяжелое. Что он чувствует, что силы его ослабевают; что в нашем веке государям, кроме других качеств, нужна физическая сила и здоровье для перенесения больших и постоянных трудов; что скоро он лишится потребных сил, чтоб по совести исполнять свой долг, как он его разумеет; и что потому он решился, ибо сие считает долгом, отречься от правления с той минуты, когда почувствует сему время. Что он неоднократно о том говорил брату Константину Павловичу, который, быв одних с ним почти лет, в тех же семейных обстоятельствах, притом имея природное отвращение к сему месту, решительно не хочет ему наследовать на престоле, тем более что они оба видят в нас знак благодати божьей, дарованного нам сына. Что поэтому мы должны знать наперед, что мы призываемся на сие достоинство.

Мы были поражены как громом. В слезах, в рыдании от сей ужасной неожиданной вести мы молчали! Наконец, государь, видя, какое глубокое, терзающее впечатление слова его произвели, сжалился над нами и с ангельскою, ему одному свойственной лаской начал нас успокаивать и утешать, начав с того, что минута этому ужасному для нас перевороту еще не настала и не так скоро настанет, что может быть лет десять еще до оной, но мы должны заблаговременно только привыкать к сей будущности неизбежной».

Николай Павлович принялся отказываться от неожиданно свалившейся на него великой чести: «… я осмелился ему сказать, что я себя никогда на это не готовил и не чувствую в себе ни сил, ни духу на столь великое дело: что одна мысль, одно желание служить ему изо всей души и сил и разумения моего в кругу поручаемых мне должностей; что мои мысли даже дальше не достигают».

Но Александр Павлович был непреклонен. Решение было принято, и оно не обсуждалось. После его ухода Николай и Александра остались пораженными и обескураженными. Оба понимали, что их спокойной жизни пришел конец. «Мы с женой остались в положении, которое уподобить могу только тому ощущению, которое, полагаю, поразит человека, идущего спокойно по приятной дороге, усеянной цветами и с которой всюду открываются приятнейшие виды, когда вдруг разверзается под ногами пропасть, в которую непреодолимая сила ввергает его, не давая отступить или воротиться. Вот совершенное изображение нашего ужасного положения» – так описывал свои чувства Николай.

Но внешне ничего не изменилось, по крайней мере на время. Объявив о своем решении младшему брату, Александр Павлович на том и остановился.

Так прошло три года.

В 1822-м великий князь Михаил Павлович, имевший обыкновение посещать своего старшего брата Константина во время его редких визитов в Петербург, описал следующую сцену. Как-то вечером он необыкновенно долго ожидал приглашения к ужину у матушки вдовствующей императрицы. Обыкновенно ужин бывал в 10 часов вечера, а в тот день за стол сели лишь в 12:00.

После ужина Константин произнес: «Помнишь мои слова в Варшаве! Сегодня вечером всё кончилось: я объявил государю и матушке мои намерения и мою непреложную решимость. Они поняли и оценили их. Государь обещал составить обо всем этом акт, который сложится в четырех экземплярах – в Государственном совете, в Сенате, в Синоде и на престоле московского Успенского собора, – но которого содержание будет хранимо в глубокой тайне и огласится тогда только, когда настанет нужное к тому время».

Минуло еще несколько месяцев. В августе 1823 года Александр I, наконец, подписал манифест о добровольном отречении Константина Павловича, в котором говорилось: «Наследником нашим быть второму брату нашему, великому князю Николаю Павловичу». Но манифест этот опубликован не был. В церквах продолжали молиться за Константина Павловича как за наследника престола.

Почему не был? Вспомните характеристику, данную Александру французским историком: он всегда колебался, прежде чем принять окончательное решение. На этот раз его колебания сыграли роковую роль.

Смерть императора

Известие о кончине Александра I было получено Константином Павловичем в Варшаве 25 ноября в 7 часов вечера (смерть наступила 19 ноября[20]20
  1 декабря по старому стилю.


[Закрыть]). В это время Михаил Павлович тоже был в Польше.

Получив его и справившись с первым волнением, Константин Павлович собрал своих приближенных и объявил, что уже несколько лет назад отрекся от своих наследственных прав. Он написал родным и Государственному совету несколько писем, подтверждая свое давнее решение об отречении. В Петербург эти бумаги повез Михаил, который прибыл в столицу только 3 декабря, когда уже была принесена присяга Константину – это случилось 27 ноября (9 декабря по старому стилю).

Следующие несколько дней прошли в переписке Петербурга с Варшавой. Константин престола не принимал, одно за другим посылая в столицу письма с отказами – вдовствующей императрице, брату Николаю и председателю Государственного совета. Но это были лишь письма частного лица, а требовалось от него совсем иное. Требовался некий юридически значимый акт, манифест, который можно было бы опубликовать, объявить народу. Но по каким-то своим причинам Константин категорически отказывался его составить. Приехать в Петербург и отречься по всей форме Константин тоже отказывался. Таким образом создалось двусмысленное и крайне напряженное положение междуцарствия.

Получив от Константина очередное письмо, Мария Федоровна заперлась в своей комнате и некоторое время его читала. Потом она отперла дверь и, пригласив Николая, сказала:

– Ну, Николай, преклонитесь перед вашим братом: он заслуживает почтения и высок в своем неизменном решении предоставить вам трон.

Эти слова были крайне неудачными и несправедливыми, но в то же время полностью соответствовали характеру «чугунной» Марии Федоровны. По ее разумению, Константин, уклонявшийся от ответственности, заслуживал почтения, а Николай, принимавший на себя колоссальный груз, должен был еще и «преклониться». Они больно обидели великого князя. Спустя многие годы он вспоминал: «Признаюсь, мне слова сии было тяжело слушать, и я в том винюсь; но я себя спрашивал, кто большую приносит из нас двух жертву: тот ли, который отвергал наследство отцовское под предлогом своей неспособности и который, раз на сие решившись, повторял только свою неизменную волю и остался в том положении, которое сам себе создал сходно всем своим желаниям, или тот, который вовсе не готовившийся на звание, на которое по порядку природы не имел никакого права, которому воля братняя была всегда тайной и который неожиданно в самое тяжелое время и в ужасных обстоятельствах должен был жертвовать всем, что ему было дорого, дабы покориться воле другого? Участь страшная, и смею думать и ныне, после 10 лет, что жертва моя была в моральном, в справедливом смысле гораздо тягче».

Возражать матери Николай был не приучен, но согласно его собственным воспоминаниям он произнес:

– Прежде чем я преклонюсь, позвольте мне, матушка, узнать, почему я это должен сделать, ибо не знаю, чья из двух жертв больше: того ли, кто отказывается, или того, кто принимает при подобных обстоятельствах.

Что ответила сыну Мария Федоровна, осталось неизвестным.

Потянулись томительные дни. Михаил Павлович покинул столицу. Из всех братьев только Николай Павлович оставался в Петербурге. К Константину еще раз отправили курьера в надежде добиться от него манифеста, обращения к народу. Увы, это было тщетно. Тогда 11 декабря решено было опубликовать Манифест, составленный Николаем Павловичем, завещание Александра I, письмо к нему Константина Павловича с отречением, написанное еще в 1822 году, и два его письма, написанные только что – к императрице Марии Федоровне и к Николаю Павловичу как к императору. Это и было сделано.

Накануне восстания

В один из декабрьских дней Николая Павловича разбудили в шесть часов утра: прибыл полковник Фредерикс с ценным пакетом от генерала Дибича, начальника Главного штаба. Пакет был адресован в собственные руки императору. Николай колебался: «вскрыть пакет на имя императора – был поступок столь отважный, что решиться на сие казалось мне последнею крайностью», – объяснял он. И все же пакет был вскрыт. В нем содержались сведения о заговоре, распространившемся чрез всю империю. Прочитав это письмо, Николай пришел в ужас: «…только тогда почувствовал я всю тяжесть своей участи», – писал он.

Северное общество с центром в Петербурге и Южное общество с центром в Киеве. Членами обоих обществ были не какие-то отщепенцы, а люди, близкие к власти. Люди военные, чьим долгом была защита российской государственности, теперь решили посягнуть на нее.

С членами Северного общества великий князь чуть ли не ежедневно встречался по службе, а с некоторыми даже в залах Зимнего дворца.

Таким был князь Сергей Петрович Трубецкой, старший офицер Генерального штаба, умнейший и образованный человек, участник войны 1812 года, имевший множество наград. Он принимал самое активное участие в деятельности тайного общества, охотно брал на себя организационную работу, но был осторожен, не одобрял радикальные шаги, опасность народного бунта пугала его, а предположение, что кто-нибудь сочтет его «Робеспьером», приводило в ужас. 14 декабря 1825 года он не пришел на площадь.

Кондратий Федорович Рылеев был известным поэтом, блиставшим в петербургских салонах. Только недавно вышел сборник его стихов «Думы», с энтузиазмом воспринятый публикой и критиками.

Лично знаком с Николаем Павловичем был Никита Михайлович Муравьев, капитан Гвардейского Генерального штаба. Он вырос в семье, приближенной ко двору: его отец был одним из воспитателей великих князей Александра и Константина. Никита Муравьев был студентом Московского университета, прекрасно знал историю, много читал, изучил пять европейских языков, владел древними языками – латинским и греческим.

Видную роль в «Союзе благоденствия» играл двадцатичетырехлетний полковник генерального штаба Александр Николаевич Муравьев, старший сын известного ученого, генерал-майора Муравьева, математика и агронома.

Братья Муравьевы-Апостолы – Матвей и Сергей – были детьми русского посланника в Испании и воспитывались в Париже. Мать скрывала от сыновей, что в России существует крепостное право, фактически рабство, и оба подростка были потрясены, когда узнали о нем, приехав в Россию. Оба они мечтали послужить Родине, оба прошли через войну с Наполеоном.

Двадцатилетний подпоручик лейб-гвардии Семеновского полка Иван Дмитриевич Якушкин был участником войны с Наполеоном, Бородинской битвы, заграничных походов.

В числе декабристов был и Михаил Федорович Орлов, чей брат Алексей служил личным адъютантом великого князя Константина Павловича и 14 декабря ходил в атаку на каре восставших. Сам Михаил Орлов был близко знаком с Николаем Павловичем.

Участником заговора был и один из сыновей Андрея Карловича Шторха – учителя великих князей Николая и Михаила.

Примечательно, что так как заговор был довольно разветвленным, то в него были вовлечены и те гвардейцы, что стояли на карауле в Зимнем дворце. Некоторые из них знали о планах цареубийства, однако никто из них не решился выступить самостоятельно и нанести какой-либо вред царствующей семье.

О том, насколько были у всех, а главное – у самого Николая, в те дни напряжены нервы, говорит следующий эпизод, описанный декабристом Михаилом Александровичем Бестужевым. Случилось это в пятницу, 11 декабря: часовые, стоявшие у дверей спальни Николая Павловича, сменяясь, нечаянно скрестились ружьями, и железо резко звякнуло. «Почти в то же мгновение полуотворилась дверь, и в отверстии показалось бледное, испуганное лицо великого князя.

– Что это значит? Что случилось? Кто тут? – спрашивал он дрожащим голосом.

– Караульный капитан, ваше высочество, – отвечал я.

– А, это ты, Бестужев! Что там такое?

– Ничего, ваше высочество, часовые при смене сцепились ружьями…

– И только? Ну, если что случится, то ты дай мне тотчас знать, – и он скрылся».

Три дня спустя Михаил Бестужев выведет на Сенатскую площадь 3-ю роту Московского полка. Затем будет арестован и отправлен в Петропавловскую крепость, а после – на каторгу.

13 декабря Государственный совет собрался в большом покое Зимнего дворца. В половине одиннадцатого к членам совета вышел великий князь Николай Павлович.

– Я выполняю волю брата Константина Павловича, – заявил Николай и начал читать манифест о своем восшествии на престол.

Все члены совета слушали очень внимательно, а по окончании чтения низко ему поклонились.

На 14 декабря 1825 года была назначена вторая присяга – «переприсяга». «Город казался тих», – писал Николай, но эта тишина была обманчива. Заговорщики готовились выступать.

14 декабря

Утром повторная присяга началась. Собрались Синод и Сенат, приехал граф Орлов с известием, что его полк присягу принял, вслед за ним генерал-майор Сухозанет отрапортовал, что присягнула гвардейская артиллерия, однако в конной артиллерии начались волнения, и несколько офицеров было арестовано. Они требовали подтверждения того, что Константин добровольно отказывается от престола. В это время как раз приехал Михаил Павлович и отправился успокаивать «заблудших» офицеров.

И тут во дворец явился генерал-майор Нейдгарт, начальник штаба Гвардейского корпуса, и объявил, что Московский полк восстал, что его командиры тяжело ранены, а мятежники идут к Сенату.

Нужно было действовать.

Владимир Адлерберг организовал переезд царских детей из Аничкова дворца в Зимний, который можно было лучше защищать в случае опасности. Много лет спустя одна из дочерей Николая Павловича так описывала те события: «Я вспоминаю, что в тот день мы остались без еды, вспоминаю озадаченные лица людей, празднично одетых, наполнявших коридоры, Бабушку с сильно покрасневшими щеками. Для нас устроили наспех ночлег: Мэри и мне у Мама́ на стульях. Ночью Папа́ на мгновение вошел к нам, заключил Мама́ в свои объятья и разговаривал с ней взволнованным и хриплым голосом. Он был необычайно бледен. Вокруг меня шептали: "Пришел император, достойный трона"».

Николай Павлович постарался успокоить жену, выставив происходящее как некие малозначащие волнения, но Александра Федоровна не обманулась. Страшно напуганная, она бросилась в придворную церковь молиться о благополучии всего семейства.

А Николай Павлович отправился на главную дворцовую гауптвахту, где находилась 9-я егерская рота лейб-гвардии Финляндского полка. Полк этот принадлежал к дивизии, которой командовал Николай. Положение усугубляло и то, что Николай не мог быть полностью уверен ни в одном офицере. Те, кто вчера стоял в Зимнем на карауле, сегодня могли быть в рядах заговорщиков. Надо было привлечь на свою сторону большинство, убедить нижние чины остаться верными престолу.

– Ребята московские шалят; не перенимать у них и свое дело делать молодцами! – бодро произнес он.

Потом велел всем зарядить ружья, скомандовал: «Дивизия вперед, скорым шагом марш!» – и повел караул к главным воротам дворца.

Вся площадь была усеяна народом и экипажами. В тот момент Николай еще совершенно не представлял, как будет себя вести и что делать. Он понимал, что нужно выиграть время, дать верным ему войскам собраться, привлечь симпатии народа на свою сторону. Обратившись к народу, он спросил, читали ли собравшиеся его манифест, который уже был издан. Оказалось, что нет. Тогда он решил читать его сам, но оказалось, что, действуя спонтанно, он не потрудился даже захватить экземпляр. К счастью, лист с манифестом нашелся у кого-то из толпы. Николай стал читать – тихо и протяжно. «Но сердце замирало, признаюсь, и единый Бог меня поддержал», – вспоминал он позднее.

Адъютант графа Милорадовича Александр Павлович Башуцкий так описал происходившее: «Государь держал в руке разогнутый манифест 14 декабря 1825 года с приложениями и громко, отрывисто то читал, то кратко, понятно для народа, объяснял сущность событий и, как отец детям, давал им советы. Муха не могла бы пролететь без шума, такова была священная тишина, в которой тонкий голос царя, целою головой возвышавшегося над 20–30 тысячами голов, раздавался успокоительными переливами… Едва он затихал, громовое «ура», приветствия самые сердечные, возгласы живой преданности потрясали воздух и, несясь с площади в смежные улицы, привлекали оттуда новые толпы».

Как только император окончил чтение, явился генерал с каким-то донесением. Выслушав его, Николай Павлович громко объявил народу о бунте. В ответ раздались патриотические и верноподданнейшие выкрики: «Батюшка! Государь! Не допустим никого! Не дадим! Разнесем на клочки!» Однако подобное рвение грозило перерасти в уличные беспорядки, потому Николай призвал всех быть смирными, спокойными, а лучше всего – идти по домам. Как сообщает современник, народ всячески выражал свою любовь и преданность, люди «хватали руками государя, фалды его мундира, падали на землю, чтобы поцеловать ноги…»

Николай поднял руку, призывая всех к тишине:

– Не могу поцеловать вас всех, но вот за всех…

И с этими словами он обнял, прижал к груди и поцеловал нескольких ближайших к нему людей. Те, обернувшись, поцеловали своих соседей, как бы передавая поцелуй императора, соседи сделали то же самое, и несколько минут в огромной толпе слышались одни поцелуи.

Наконец был готов верный царю 1-й Преображенский батальон. Николай прошел по фронту, спросил, готовы ли гвардейцы идти за ним, и получил в ответ лихое:

– Рады стараться!

С этим батальоном Николай отправился на Сенатскую площадь мимо заборов тогда достраивавшегося Министерства финансов и иностранных дел к углу Адмиралтейского бульвара. Николаю подвели лошадь, остальные были пешими.

Придя туда, услышали они крики «Ура, Константин!» и выстрелы, а затем подбежал флигель-адъютант с сообщением, что граф Милорадович смертельно ранен.

Раздавались с площади и крики «Ура, конституция!». Правда, несколько очевидцев, в частности, барон Каульбарс, сообщает, что, когда после солдат спрашивали, что это означает, те отвечали, что Конституция – это супруга государя Константина.

«Мятежники выстроены были в густой неправильной колонне спиной к старому Сенату», – вспоминал Николай. Поначалу на площади было около 800 человек восставших, но к ним подтягивались новые и новые силы, и к середине дня собралось около трех с половиной тысяч человек. Там были Гвардейский флотский экипаж, лейб-гвардии Гренадерский полк и лейб-гвардии Московский полк. Они выстроились в каре вокруг Медного всадника. Поначалу их попытались уговорить. Николай верил, что все можно решить словом, а тяжелое ранение Милорадовича, возможно, случайность.

С собственным народом он воевать не желал и совсем не хотел начинать свое царствование с пролития крови. Поэтому, невзирая на опасность, он выехал верхом на площадь, пытаясь поговорить с восставшими, – и тут же по нему дали залп, пули просвистели над его головой.

Композитор Михаил Иванович Глинка, в тот день случайно оказавшийся на Дворцовой площади, писал: «До сих пор у меня ясно сохранился в душе величественный и уважение внушающий вид нашего императора. Я до сих пор никогда не видал его. Он был бледен и несколько грустен; сложив спокойно руки на груди, пошел он тихим шагом прямо в середину толпы и обратился к ней со словами: „Дети, дети, разойдитесь!“».

Однако восставшие были настроены воинственно: стреляли по генералу Воинову, пытавшемуся разговаривать с нижними чинами, флигель-адъютанта Бибикова схватили и жестоко избили, стреляли и по самому Николаю. Целили в великого князя Михаила Павловича. Угрожали стрелять даже по митрополиту Серафиму, прибывшему к месту событий в полном облачении и пытавшемуся говорить с мятежниками.

Тогда Николай принялся отдавать команды: по всем с детства затверженным им правилам военной науки расставил войска, окружив мятежников так, словно сражался с неприятелем. Только сейчас неприятелем был его собственный народ.

Очень важно было, чтобы на сторону мятежников не перешли и другие полки. Поэтому, когда пришли вести, что в Измайловском полку неспокойно, Николай передал командование на площади Михаилу, а сам отправился к измайловцам.

Но еще не доехав туда, он повстречал идущий в беспорядке, со знаменами, но без офицеров лейб-гренадерский полк. Он хотел остановить их и построить, но услышал:

– Мы за Константина!

– Когда так – то вот вам дорога, – спокойно ответил Николай, махнув рукой в сторону Сенатской площади.

И вооруженная толпа прошла мимо него.

После этого происшествия он решил вернуться под охрану верных войск, а усмирение измайловцев поручить старшим офицерам.

Опасность грозила и семье только что провозглашенного императора, остававшейся в Зимнем дворце. Руководил их охраной верный Владимир Адлерберг – друг детства Николая. Однако он чуть было не совершил непоправимую ошибку: когда толпа лейб-гренадеров, руководимая офицером Николаем Пановым, отправилась в Зимний дворец, намереваясь захватить царскую семью, караульные восприняли их не как мятежников, а как присланную Николаем стражу, ведь в тот день было неясно, кто на чьей стороне. Люди Панова уже дошли до главных ворот дворца, когда появился действительно присланный Николаем лейб-гвардии Саперный батальон. Панов в замешательстве отступил.

По подсчетам советских историков, против восставших непосредственно на площади было собрано около 9 тысяч пехоты и 3 тысячи кавалерии. Кроме этого, в Петербург прибыло еще 7 тысяч пехоты и 3 тысячи кавалерии, которые были оставлены на заставах, в резерве. Прибыла на площадь и артиллерия – 36 орудий. Доставили заряды. Измайловский полк успокоился и тоже примаршировал к Сенатской площади, приветствуя Николая криками «ура!».

А между тем к восставшим стала присоединяться городская чернь: рабочие, занятые на строительстве Исаакиевского собора, принялись кидать в верных царю офицеров поленьями. Так же вели себя и те зеваки, которые залезли на крышу Сената.

«Туда забралось немало народу, бомбардируя нас сверху дровами, внесенными со двора, – вспоминал барон Каульбарс. – Как мы узнали потом, эти люди перешли на сторону мятежников… Один из наших офицеров, Игнатьев, получил таким поленом столь сильный удар в живот около самой луки, что, потеряв сознание, тут же упал с лошади».

Корпусного командира Воинова толпа чуть было не закидала до смерти кирпичами. Полковник Стюрлер был навылет прострелен в грудь Каховским и, кроме того, ранен в спину штыковыми ударами унтер-офицерами своего же полка.

Без сомнения, нельзя было допустить, чтобы мятеж перекинулся и на петербургскую бедноту, тогда ситуация в городе могла полностью выйти из-под контроля. Мятеж нужно было немедленно подавить.

Николай решил испробовать кавалерию, но ее атака ничего не дала. Напротив, многие кавалеристы были ранены. Тогда его верный советчик и наставник генерал Васильчиков заявил:

– Ваше величество, нельзя терять ни минуты; ничего не поделаешь; нужна картечь.

– Вы хотите, чтобы я пролил кровь моих подданных в первый же день моего царствования?

– Чтобы спасти вашу империю, – аргументировал Васильчиков.

Николай некоторое время колебался, но, когда уже начало смеркаться, то ли к трем часам дня, то ли к четырем (участники событий пишут по-разному) решение было принято.

Для успокоения совести к мятежникам обратились еще раз, предупредив, что будут стрелять, но те разойтись отказались. Тогда дали первый залп – высоко, в сенатское здание. Непосредственный участник событий барон Василий Романович Каульбарс, командовавший конной гвардией, сообщает: «Был уже третий час пополудни. При стоявшей с утра пасмурной погоде день стал быстро темнеть. Офицеры и нижние чины при 7–8° морозу были в одних мундирах… Вдруг показался клубок дыму. Последовал пушечный выстрел. Картечь прожужжала, однако, высоко по воздуху (вероятно с умыслом, чтобы предварительно морально подействовать на заговорщиков). Заряд этого выстрела попал в здание Сената и свалил на платформу гауптвахты нескольких из находившихся на крыше людей. Двое из них, взобравшиеся на пьедестал статуи Справедливости, лежали теперь, после постигшей их заслуженной участи, у ног ее…»

Испугавшись выстрелов, толпа зевак шарахнулась, люди бросились бежать и многих задавили.

Второй и третий залпы ударили в самую середину восставших. Каульбарс продолжает: «Как только заговорщики ответили на первый выстрел [криком] «ура, Константин!» и видимо намеревались броситься на артиллерию в штыки, последовало еще несколько выстрелов, теперь уже удачнее направленных. Тут они не устояли. Вся эта масса бросилась к Английской набережной, проломив фронт стоявших поперек конно-пионеров. Преследуемые ими, насколько это было возможно, они обратились, при страшной давке, в полнейшее бегство и, перескакивая на гранитную набережную, на Неву, разбежались по льду во все стороны».