Текст книги "Альтернативы «российского прорыва»"

Подводя итоги рассмотрения общих требований к кругу теоретических конструкций, которые могут быть положены в основание объяснительной схемы, можно сделать вывод о том, что он довольно ограничен. Более того, ни одна из известных автору конструкций в полной мере не отвечает изложенным выше критериям. Приходится довольствоваться представлением о максимальной степени приближения к предложенным критериям.

Из небольшого числа соответствующих конструкций, связанных с макросоциальным уровнем анализа, возможностью эмпирических верификаций и обращением к длительным трендам в качестве отправной точки была избрана «социальная трансформация», концепция которой была разработана П. Штомпкой[136]136
  Штомпка П. Социология социальных изменений / пер. с англ., под ред. В.А. Ядова. М.: Аспект Пресс, 1996; Он же. Социология: анализ современного общества / пер. с польск. С.М. Червонной. М.: Логос, 2005.


[Закрыть]. Для нашего обсуждения важно то, что она разработана на основе широчайшего содержательного анализа концепций развития и при этом в ней строго соблюдается важнейший методологический принцип “values free”.

Авторскому взгляду, исходно сфокусированному на социально-исторической перспективе, глубоко импонирует его концепция «исторического коэффициента». Он пишет: «На мой взгляд, это понятие можно использовать применительно к шести онтологическим положениям, составляющим основу исторической социологии.

1. Социальная реальность – это не статическое состояние, а динамический процесс. Она происходит, а не существует, она состоит из событий, а не из объектов. Время является внутренним, внутренне присущим социальной жизни фактором. Что происходит, как, почему, к какому результату приводит – все это в значительной степени зависит от времени. Не только свойства, черты феномена, но и его “законы” диктуются временем; в различных фазах процесса действуют различные механизмы событий.

2. Социальные изменения представляют собой слияние множественных процессов с различными векторами, частично перекрещивающимися, частично сближающимися и частично расходящимися, поддерживающими или уничтожающими друг друга. Наличное состояние общества всегда является конкретной точкой пересечения этих дифференцированных, разнородных и разнонаправленных процессов.

3. Общество, подвергающееся изменениям, не воспринимается как сущность, объект или система, а представляет собой сеть отношений, пронизанную напряжением и гармонией, конфликтами и сплоченностью.

4. Последовательность событий в пределах каждого социального процесса имеет кумулятивный характер. Каждая фаза есть аккумулированный результат, эффект, кристаллизация, “пункт прибытия” всех предыдущих фаз и в то же время – семя, “встроенный” потенциал, отправная точка для следующего процесса. В каждый исторический момент открывается определенное поле возможностей, выборов будущего курса, которое в значительной мере ограничено предыдущим развитием процесса.

5. Социальный процесс является конструированным, созданным действиями людей. За каждой фазой социального процесса стоят коллективы, группы, социальные движения, ассоциации и т. д., и каждая фаза обеспечивает определенное количество возможностей, ресурсов, способностей – можно сказать “сырья” – для людей, которые занимаются конструированием социальной реальности.

6. Люди конструируют общество не “как вздумается”, а лишь в данных структурных условиях, унаследованных от прошлого, т. е. созданных для них предшественниками, которые, в свою очередь, были тоже структурно ограничены. Таким образом, существует диалектика действий и структур: последующие структуры формируются благодаря предыдущим действиям»[137]137
  Штомпка П. Социология социальных изменений. С. 265–267.


[Закрыть].

Из приведенной достаточно большой цитаты видно, что данная концепция в очень большой степени отвечает изложенным выше критериям. Важным достоинством данного подхода является также его широкое распространение и признание в сообществе теоретиков-социологов.

Для нас также большое значение имеет то, что эти концептуальные положения были последовательно и тщательно реализованы классиком отечественной социологии Т.И. Заславской[138]138
  Заславская Т. Социетальная трансформация российского общества. Деятельностно-структурная концепция. М.: Дело, 2000; Она же. Современное российское общество: Социальный механизм трансформации: Учеб. пособие. М.: Дело, 2004.


[Закрыть].

В то же время эту концептуальную схему сложно непосредственно использовать в тех целях, которые были обозначены выше.

Во-первых, она включает громадное количество факторов, обусловливающих характер трансформационных процессов, что предельно затрудняет создание обозримой и, соответственно, убедительной объяснительной схемы. Необходимо проделать работу, связанную с теоретическим «сжатием», выделением факторов, обеспечивающих каузальные отношения. Настаиваю на теоретическом характере этой работы. Математические методы «сжатия» (факторный и кластерный анализ, методы автоматической классификации) могут служить лишь отправной точкой для теоретического постулирования причинно-следственных связей[139]139
  Автор уже более 40 лет работает с соответствующим аппаратом. Эти проблемы были внимательно рассмотрены в: Дискин И.Е. Использование методов распознавания образов в управлении организационными системами. Дис. … канд. экон. наук. М., ЦЭМИ АН СССР, 1978.


[Закрыть].

В качестве широкоизвестного примера такого теоретического сжатия можно привести объяснительную схему Э. Дюркгейма, который в качестве индикатора общественного развития взял исторический процесс, в ходе которого менялось соотношение уголовных и гражданских норм. Эта изящная схема позволяла показать, что с усложнением общественных отношений последовательно расширялась область гражданско-правового регулирования.

Во-вторых, большое количество разнообразных флуктуаций на уровне непосредственного анализа социального, экономического и политического действия приводит под влиянием ранее сформулированного требования устойчивости к необходимости «отступить» на один уровень рассмотрения. Для создания более обозримой объяснительной схемы приходится «спуститься» на уровень анализа природы мотиваций, обусловливающих характер соответствующего действия. Это безусловная потеря общности, которая, впрочем, может быть компенсирована за счет последующего создания более конкретных объяснительных схем. Трудно рассчитывать на возможность создания одной объяснительной схемы, которая охватывала бы как социальное пространство в целом, так и обеспечивала бы высокую степень детализации и спецификации рассматриваемых общественно-политических процессов.

В-третьих, обсуждаемая исходная концепция не дает возможности оценить качественные изменения, происходящие в нашем обществе. Обоснованный процессуальный взгляд на социальные изменения не позволяет увидеть, когда количественные изменения параметров, включенных в трансформационные изменения, обусловливают переход общества в новое качественное состояние. В то же время именно вопрос о качественных переменах в нашем обществе, в его общественно-политическом состоянии все больше выдвигается в центр дискуссий, ведущихся в научном и экспертном сообществе. Без возможности ответа на этот круг вопросов любая предлагаемая схема будет отвергнута как визионерская, не продвигающая нас к решению актуальных проблем.

Но требование выявления качественных сдвигов ведет нас к иным, определенным объяснительным схемам, родственным моделям социальной трансформации, но исходящим из иных теоретико-методологических традиций. Речь идет о «веберианской» модели социальной трансформации.

«Веберианская» модель социальной трансформации. Использование «веберианской» модели в качестве отправной точки связано прежде всего с тем, что она рассматривает процессы социальной трансформации в качестве социально-исторического процесса, т. е. отвечает наиболее важным изложенным выше требованиям[140]140
  Название «веберианская», использованное здесь, связано с тем, что эта модель является авторским переконфигурированием теоретических конструктов, использованных М. Вебером.


[Закрыть].

Так, веберовская модель социальной трансформации постулировала рассмотрение этого процесса через постепенную смену механизмов социального регулирования и моделей социальной деятельности соответственно. В этой схеме исходно рассматривались социальные регуляторы, характерные для традиционного общества; традиции (прежде всего религиозные), нормы, предписывающие жестко закрепленные роли и позиции; партикулярные и универсальные ценности, а также связанные с ними модели социального поведения.

Разного рода реформы и даже их проекты, вдохновленные идейно ориентированными лидерами, зачастую оказывались жестко отвергнутыми из-за восприятия этих реформ, как оскорбляющих религиозные чувства. Обращение к религиозным чувствам при оценке разного рода преобразований было очень важным фактором общественных преобразований традиционного общества[141]141
  Например, «килонова скверна». «Килонова смута» – первая известная нам попытка установления тирании в Афинах (устранение злоупотребления архонтов – властвующей аристократии), «килонова скверна» – грех святотатственного убийства людей, ищущих убежища у алтаря богов, легший на афинский род Алкмеонидов из-за расправы над участниками заговора, см.: http://wikiredia.ru/килонова_смута


[Закрыть]. Как представляется, фокусирование на значительном влиянии этого фактора социальных трансформаций было вызвано исходным вниманием М. Вебера к роли религии в качестве экзогенного фактора социальных изменений[142]142
  Как известно, М. Вебер много внимания уделял изучению истории религий. «Каждый пишет, как он слышит» (Булат Окуждава).


[Закрыть]. Сегодня мы бы сказали: идеологии в целом.

Затем, в соответствии с его концепцией, в процессе модернизации при распаде традиционного общества, т. е. при существенном возрастании роли социальной рефлексии, осознании характера использования различных хозяйственных и политических практик, снижается регулятивная роль прежних механизмов и взамен возрастает роль партикулярных и универсальных ценностей, обусловливавших социальное регулирование в рамках модерных институтов. Уместно указать на взаимосвязь этих процессов с возрастанием регуляторной роли мировых аврамических религий.

Такой характер развития процессов социальной трансформации кардинально расширил возможности социального регулирования в условиях быстро дифференцировавшихся социальных ролей, усложняющихся общественных отношений. Социальная трансформация, как это показал М. Вебер, была не меньшей предпосылкой формирования современного общества, чем технологические новации, выступавшие на исторической авансцене.

Лишь возросшая регулятивная роль универсальных ценностей могла обеспечить широкую социальную интеграцию и адекватное институциональное функционирование в обществе, где уже существовало множество социальных ролей, где уже не было жестких траекторий вертикальной и горизонтальной мобильности.

Здесь, с учетом предмета нашего обсуждения, важно подчеркнуть, что «веберианская» концепция обращается прежде всего к ценностному измерению процессов социальной трансформации.

Следуя логике нашего обсуждения, ориентированной на предложенный М. Вебером анализ структуры моделей социального действия, следует отметить, что в эпоху распада традиционного общества первоначально складывается «слоеный пирог» моделей социального действия.

Примером может служить ситуация в нашей стране в 1960-х – 1980-х гг. Мозаика культурных коллизий и конфликтов того времени блестяще представлена в оскароносной картине В. Меньшова «Москва слезам не верит», где перед нами героини – носительницы сразу нескольких моделей социального действия. Наряду с Катей – носительницей ценностно-рационального действия, мы видим и целерациональное, и традиционное поведение. Это тот случай, когда большой художник проникает в структуры социума лучше профессиональных социологов. Не в этом ли секрет непреходящей популярности фильма?

Важным фактором, определяющим также ход социального развития, является идеологическая диспозиция, которая может «отрываться» от социальной и институциональной структур, приобретать (и это принципиальная позиция М. Вебера) самостоятельное влияние. Этот «отрыв» – результат как внешних культурных заимствований, так и внутренних идейно-политических флуктуаций. Российская история дает нам многочисленные примеры, в том числе когда импортированные социалистические воззрения стали важным общественным фактором задолго до того, как сформировались слои и группы, способные предъявить спрос на эти идеи.

В рамках обсуждаемой трансформационной теории границы возможных институциональных преобразований обусловлены прежде всего развитием моделей социального действия, комплементарных соответствующим институциональным моделям. Попытки использовать «прогрессивные» институты, не имеющие социальной поддержки в виде адекватных моделей социального действия, ведут не только к снижению эффективности функционирования вводимых институтов, но и к рискам социальной напряженности[143]143
  Разного рода соответствующие коллизии подробно разобраны в: Норт Д., Уоллес Д., Вайнгаст Б. Насилие и социальные порядки. М., 2011.


[Закрыть]. Эти риски связаны с ценностным отторжением институтов, основанных на «чуждых» ценностях, с попыткой восстановления ценностного равновесия, избавления от «напасти», оскорбляющей высокозначимые ценности активных слоев и групп населения.

Возможность выявления соответствующих коллизий, обладающих немалым разрушительным потенциалом, является, как отмечалось выше, важным мотивом формирования объяснительной схемы.

Таким образом, в рамках «веберианской» модели ключевым «экзогенным» фактором социальной трансформации выступают перемены в структуре ценностей, распад традиционных ценностей, постепенный рост влияния партикулярных и в особенности универсальных ценностей. Эти перемены «в свернутом виде» отражают сложные историко-культурные изменения, т. е. вполне соответствуют требованиям к отражению процессов социальной трансформации.

Этот взгляд получил свое значительное развитие в работах Мартина Хайдеггера, который провел анализ существа и происхождения категории «ценность»[144]144
  Хайдеггер М. Европейский нигилизм. Время и бытие: Статьи, выступления. М.: Республика. 1993.


[Закрыть]. Здесь важен взгляд М. Хайдеггера на саму природу ценностей: «Ценность имеет место только в том или ином ценностном бытии.

Вопрос о ценности и ее существе коренится в вопросе о бытии. Ценности только там открыты для доступа и пригодны служить мерилом, где идет оценка таких вещей, как ценности; где одно другому предпочитается или подчиняется. Подобное взвешивание и оценивание есть только там, где для некоего отношения, позиции “дело идет” о чем-то. Только здесь выявляется что-то такое, к чему снова и снова, в конце концов, и прежде всего возвращается всякое отношение. Ценить что-то, т. е. считать ценностью, значит одновременно с этим считаться. Это “считаться с” заранее включает в себя какую-то “цель”»[145]145
  Хайдеггер М. Время и бытие. С. 71.


[Закрыть].

В этой позиции М. Хайдеггера ясно видна связь между статусом ценностей и рационализацией социальной жизни. Очевидно, что взвешивание и оценивание возможно в социальной жизни, где начинают разрушаться традиционно установленные стереотипы и индивидуальный рациональный выбор получает возможность все больше становиться основанием для легитимного действия, а не превращается в протест, оскорбляющий сакральные ценности окружающих и ведущий к трагическому концу. В этом определении также следует обратить внимание на связь ценностей и цели.

При анализе ценностей М. Хайдеггер обращает внимание и на процессуальное место ценностей: «В “ценности” мыслится оцениваемое и оцененное как таковое. Принятие за истину и сочтение и полагание “ценностью” есть оценивание. Оно одновременно означает, однако, расценивание и сравнение…

Эта сущностная оценка есть расчет, причем этому слову мы придаем то значение, в котором дает о себе знать образ действий; расчет как расчет на что-то: “рассчитывать на человека, быть уверенным в его стойкости и готовности; рассчитывать в смысле считаться с чем-то: принимать в рассмотрение действующие силы и обстоятельства”»[146]146
  Хайдеггер М. Время и бытие. С. 164.


[Закрыть]. Здесь видно, что знаменитый философ ясно видел социальную погруженность ценностей, те ограничения, которые создают «действующие силы и обстоятельства».

При дальнейшем продвижении в разработке объяснительной схемы этот круг проблем требует внимания.

Ценности и интересы. Выше мы уже отмечали, что легитимные жизненные стратегии в течение очень длительного периода человеческого существования были связаны с воплощением религиозных предписаний или жестких нормативных долженствований. В качестве примера можно привести рыцарский долг в европейской традиции или его аналог – кодекс Бусидо в японской традиции.

Последовательная рационализация различных сторон экономических и социальных отношений вызвала категорию «интерес» в качестве средства теоретического осмысления этого процесса. Рефлексия интересов, зачастую входящая в противоречие с ценностными приоритетами, приводила, с одной стороны, к подрыву социального статуса религиозных установлений, а с другой, к выстраиванию иной структуры ценностей, регулировавших социальные отношения.

Здесь важно отметить, что процесс рационализации ведет к выстраиванию иерархии ценностей, обусловливающих формирование жизненных стратегий. Ценности «первого порядка», выступающие в качестве смыслообразующих, в качестве основы смысла жизни, дополнялись ценностями более инструментальными, тесно связанными с условиями реализации этих ценностей. Именно в ходе процесса рационализации осуществляется координация между инструментальными ценностями, с одной стороны, и социальными интересами, с другой. Здесь следует отметить, что в ходе этого процесса формируются социальные представления, которые выступают средством интеграции ценностей, норм и интересов.

Можно предположить, что в течение длительного периода конкуренция ценностей и интересов носила по преимуществу латентный характер. Кардинальный теоретический разрыв, связанный с жестким противопоставлением ценностей и интересов, был осуществлен в рамках марксистской теории. Уже в «Манифесте Коммунистической партии» в качестве одного из ключевых утверждений содержалось то, что капитализм основывается прежде всего на своих материальных (меркантильных) интересах, отбрасывая все идеалы феодализма: «Буржуазия сыграла в истории чрезвычайно революционную роль. Буржуазия повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пёстрые феодальные путы, привязывавшие человека к его “естественным повелителям”, и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного “чистогана”. В ледяной воде эгоистического расчёта потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности»[147]147
  Манифест Коммунистической партии // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 19. С. 304–305.


[Закрыть].

При этом следует понимать, что марксистская полемическая заостренность на примате интересов в анализе общественных процессов была вызвана необходимостью проложить дорогу новому для того времени теоретическому подходу, прорвать систему устоявшихся взглядов, основанных на примате идеологий и стоящих за ними ценностей. Важным фактором, обусловившим характер эволюции теоретических взглядов, было использование интересов в качестве пропагандистского инструмента партий, взявших марксизм в качестве своей идейно-теоретической основы. Соответственно, нужды партийно-пропагандистской работы существенно упрощали исторический материализм. Недаром Ф. Энгельс в конце жизни упрекал германских социал-демократов в примитивизации идей своего друга и соавтора.

Такое упрощенчество давало реальные основания упрекать марксистов, в особенности в их советском изводе, в обращении к достаточно примитивным материальным интересам. Недаром братья Стругацкие в своей повести «Понедельник начинается в субботу» зло высмеяли логику профессора Выбегалло (его прототипом был Т.Д. Лысенко), начавшего конструировать «идеального человека» с «кадавра, желудочно удовлетворенного»[148]148
  Стругацкие А. и Б. Понедельник начинается в субботу // Библиотека современной фантастики. Т. 7. М.: Молодая гвардия, 1966.


[Закрыть].

Но такая трактовка марксизма была в очень большой степени связана с непониманием существа ленинской, радикально марксистской стратегии политической борьбы. Ее сущность, если трактовать ее в проекции рассматриваемого подхода, была основана на проблематизации социально-экономических интересов, установлении тесной связи этих интересов с глубокоукоренными в массовом сознании ценностями социальной справедливости и гиперболизации этих ценностей путем их связи с атакой на политическую систему.

В связи с этим показательны дискуссии В.И. Ульянова с «экономистами» в ходе II съезда РСДРП, где он вполне обоснованно доказывал, что внутри рабочего класса могут формироваться лишь экономические требования. Действительно, непосредственная проблематизация экономических интересов рождает экономические требования, а их связь с политическими требованиями могут устанавливать «идеологи», осуществляющие охарактеризованные выше процедуры[149]149
  Второй съезд РСДРП. Июль – август 1903 года. Протоколы. Протоколы и стенографические отчеты съездов и конференций Коммунистической партии Советского Союза. М.: Государственное издательство политической литературы, 1959.


[Закрыть].

Другим, кардинально отличным измерением этой стратегии является оценка Бердяева, в которой он аргументировал наличие непосредственной доктринальной связи российского коммунизма с фундаментальными ценностными корнями русской культуры: «С одной стороны, он есть явление мировое и интернациональное, с другой стороны – явление русское и национальное. Особенно важно для западных людей понять национальные корни русского коммунизма, его детерминированность русской историей»[150]150
  Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. С. 1, см.: https://www.litmir.me/br/?b=114525&p=1


[Закрыть].

Несмотря на все упрощения, нельзя не признать, что заложенная в марксизме традиция выявления интересов различных классов, слоев и групп, целых государств, их блоков и союзов стала уже устоявшимся аналитическим инструментом. Важными предпосылками для этого являются как реальное возрастание роли рефлексии интересов при практической выработке стратегий разного уровня, так и включение коллизий и конфликтов интересов в контекст практически всех социальных, экономических и политических ситуаций. Можно сказать, что с легкой руки марксизма «призрак интересов» бродил и по сию пору бродит по миру. В этом смысле можно говорить о победе марксизма.

Понятно, что и мы, как Гамлет, не можем игнорировать заклинания призрака: «И помни обо мне»[151]151
  Шекспир У. Гамлет, принц датский. Сцена 5 / пер. М. Лозинского, см.: http://lib.ru/SHAKESPEARE/hamlet5.txt


[Закрыть].

Нельзя сказать, что в рамках марксистской теоретической мысли не предпринимались попытки инкорпорировать веберианские подходы. Эти попытки принято связывать с усилиями Э. Бернштейна. Он справедливо отмечал, что главным вкладом марксизма в социальную науку был учет материальных интересов. Но при этом он провел тщательный анализ основополагающих марксистских текстов и убедительно показал наличие множества апелляций К. Маркса к ценностным основаниям, прежде всего к справедливости. Однако известные обстоятельства политического противоборства привели к тому, что усилия Э. Бернштейна интегрировать достижения М. Вебера в марксистский мейнстрим не увенчались успехом. Ленинское осуждение ревизионизма Э. Бернштейна привело почти к полному табу на обсуждение его теоретических взглядов.

Представляется, что со второй половины XX в., если не ранее, ценности и интересы начали терять свои прежде достаточно тесные взаимосвязи.

Ранее в гражданском обществе Запада сложилась сеть институтов, в рамках которой осуществлялась интеграция ценностей и интересов: политические клубы, аристократические и интеллектуальные салоны. В них шли постоянные дискуссии, в рамках которых происходило сопоставление ценностей и интересов, формирование идеологических тезисов, являющихся синтезом отрефлексированных ценностных представлений и интересов, сформированных на базе устоявшихся культурных и религиозных традиций.

Появление массовых политических партий, обращение к гораздо менее образованному и, соответственно, политически менее искушенному электорату, использование продвинутых организационных форм, механизмов идейно-политической мобилизации, агитации и пропаганды существенно изменили соотношение влияния ценностей и интересов. Агитация, обращение к актуализированным ценностям и к поверхностно понимаемым интересам (что также приобретало характер актуализации ценностей) сместило соотношение ценностей и интересов. В этом смысле ленинские принципы политической стратегии приобрели почти всеобщий характер. Представляется, что значимым фактором этого процесса был также вклад наследников троцкизма в выработку теорий политической стратегии, приобретших сегодня доминирующее влияние.

Дальнейшее развитие ситуации было связано с тем, что в мире начинала складываться система институтов формирования глобальных ценностей и представлений. Здесь прежде всего следует выделить «ядро» этой системы, к которому следует отнести наиболее влиятельные интеллектуальные центры Запада, задававшие «интеллектуальную матрицу», в рамках которой рассматривался и обсуждался весь актуальный комплекс проблем.

Важным стимулом для развития этого «ядра» явилось существенное изменение доминирующей повестки дня: глобализация. Именно в связи с этим концепция Э. Гидденса была включена в наше обсуждение. Эта новая повестка дня требовала своей актуализации и легитимации.

Примером доминирования новой индоктринации является то, что в его результате были дискредитированы национальные интересы, представленные как продукт национализма, ведущего к конфронтациям, войнам и социально-экономической деградации, тогда как глобализация прославлялась как путь к всеобщему миру и процветанию.

Усилия интеллектуального «ядра» были подкреплены глобальными медиа и культурным империализмом Голливуда, который распространял по миру универсалистские ценности Запада. Эти ценности и легли в основу фундамента глобализации.

Этот процесс рассогласования ценностей и интересов был закреплен либеральной революцией 1968 г., установившей либеральные ценности в качестве всеобщего нравственного стандарта – гражданской религии. Для того чтобы таким образом оценить новый статус корпуса либеральных ценностей, можно привести ряд оснований. Во-первых, эти ценности представлялись в качестве внеисторических, общечеловеческих. Обсуждение их значимости уже не допускалось в «нормальном» обществе. Те, кто предпринимал хотя бы робкую попытку, сразу же становились изгоями.

Важным фактором радикального прочтения ценностей либерализма стала идейно-политическая «склейка» либерализма и демократии. Демократическими отныне признавались лишь те воззрения и политические режимы, в которых демократия основывалась на радикально либеральных ценностях. Нелиберальные демократии становились, по меньшей мере, подозрительными либо просто не признавались таковыми. Яркий пример: Венгрия и Польша, ряд государств «третьего мира», целый ряд политических партий и движений в Европе и по всему миру.

Возрастающее значение ценностей в качестве социальных регуляторов было обусловлено повышением эмоциональной составляющей повседневной жизни, которое при этом блокирует рационализацию социальной жизни. Эмоциональность, ставшая в секулярном обществе симулякром глубоких нравственных переживаний, представлялась в качестве социального стандарта. Банальным является упоминание рекламы, пронизывающей почти все грани повседневности и обращающейся прежде всего к эмоциональным реакциям потенциальных потребителей. В этом же направлении работала массовая культура, стремящаяся к все более эмоционально воздействующим выразительным средствам.

В этом же контексте важно обратить внимание на характер коммуникаций в Сети, где повышенная экспрессивность и эмоциональность выступают нормой, а попытки рационального аргументирования зачастую получают «отлуп»: «много букофф». В этом же строю оказываются все виды «актуального» искусства, стремящегося к всё большей экспрессивности и отбрасывающего при этом культурный контекст, который все же требовал какой-то системы упорядоченных знаний и представлений и, соответственно, обращался и к рациональной стороне сознания.

В результате этого процесса распространения «псевдолиберальной» гражданской религии была начата глобальная идеологическая революция – борьба за преобладание в мире ценностей и норм этой религии. Примечательно, что в этой войне активное участие приняли бывшие троцкисты – наследники «мировой пролетарской революции».

Все эти процессы приводили, да и приводят к определенной социокультурной шизофрении, когда в одних секторах социальной жизни индивиды руководствуются рациональными аргументами, а в других, напротив, превалируют эмоции.

Ситуация обостряется еще и эмоциональной экспансией, продвижением повышенно эмоционального отношения к тем отношениям, где ранее более надежными были рациональные суждения. В качестве примера можно было бы напомнить лозунг президентской компании 1996 г.: «голосуй сердцем». В целом можно отметить, что политтехнологи в нашей стране (да и не только в нашей) стремятся снизить рациональную компоненту политического выбора.

В связи с этим можно заключить, что социокультурная шизофрения, о которой говорилось выше, снижает возможность рефлексии интересов как индивидуальных, так и более общих, групповых и общественных. Социокультурная шизофрения приобретает еще одно измерение: возникает то, что теперь модно называть когнитивным диссонансом между ценностями, с одной стороны, и интересами, с другой.

Складывается впечатление, что в мире, да отчасти и у нас идет расслоение социума: элитарные группы сосредоточиваются на рациональном измерении своих суждений, оставляя низам ценностно-эмоциональное, минимизирующее элементы сколько-нибудь рационального дискурса.

Если учесть при этом, что значительное число граждан нашей страны не слишком уверено, что их голос способен изменить их жизнь к лучшему, электоральная активность оказывается значительно оторванной от серьезного, ответственного выбора. Здесь можно увидеть элементы игры: вам нужен наш голос, получите, не жалко.

Такая ситуация открывает большие возможности как для политтехнологов, так и популистов. Политтехнологи в полной мере используют эти возможности, обращаясь к эмоционально-ценностным основаниям принятия решений потенциальным электоратом. В результате значение содержания программ кандидатов уменьшается, зато возрастает роль «упаковки» избирательной кампании. Отсюда снижаются требования к квалификации кандидатов, их гражданской и политической ответственности. Но при этом деятельность политтехнологов все же ограничена сроками политических кампаний.

Политические популисты, предлагающие простые решения, которые часто отражают непосредственную реакцию на эмоционально выраженное недовольство электората, оказывают более систематическое воздействие на представления и позиции граждан. Деятельность популистов усиливает эмоционально-ценностную компоненту представлений граждан, одновременно тем самым снижая компоненту рациональную, связанную с рефлексией собственных и групповых интересов. Этим расширяется пространство эмоционально-аффектированных реакций на элементы реальности, становящиеся предметом недовольства. Тем самым создаются гораздо более широкие возможности для манипулирования представлениями граждан, их социально-политическим поведением, включая и поведение электоральное.

Альтернативным популизму ориентиром политической практики, так использующим размежевание ценностей и интересов, выступает технократия. Сегодня технократия, действительно противостоящая искусам популизма, представляется в качестве универсального подхода. Но при этом упускается из виду, что бюрократические структуры, реализующие технократические подходы, не ангелы, сошедшие с небес. Они сами имеют определенную социальную природу и связанные с этой природой представления.

Карл Мангейм так характеризовал эти представления: «Стремление заслонить область политики феноменом управления объясняется тем, что сфера деятельности государственных чиновников определяется на основании принятых законов. Возникновение же законов не относится ни к компетенции чиновников, ни к сфере их деятельности. Вследствие этой социальной обусловленности своих взглядов чиновник не видит, что за каждым принятым законом стоят социальные силы, связанные с определенным мировоззрением, волеизъявлением и определенными интересами. Чиновник отождествляет позитивный порядок, предписанный конкретным законом, с порядком как таковым и не понимает, что любой рационализированный порядок есть не что иное, как особый вид порядка, компромисс между метарациональными борющимися в данном социальном пространстве силами»[152]152
  Мангейм К. Идеология и утопия, см.: http://e-libra.ru/read/152011-ideologiya-i-utopiya.html. С. 31.


[Закрыть].