Текст книги "Похищение Европы"

Вот и все. Злополучная каюта номер 33 закрыта, ключ изъят. Муса и Алеха пошли к своей резервной каюте: сегодня нападений на Агуреева более не ожидалось.

* * *

А Мильштейн побрел к другу-начальнику.

* * *

– Вы его убили?! – ужаснулся Агуреев. – Прямо на борту?

– Кончай истерику, – оборвал его Мильштейн. – Никто никого не убивал. Он разгрыз ампулу, которой должен был замочить тебя.

– Черт-те что! – в сердцах сказал Николай.

– И даже хуже, – мрачно подтвердил Семен.

– Ты это к чему? – подозрительно спросил Агуреев.

– К тому, что предатель – среди вас.

– Что ты лепишь, Мойша! – чуть не застонал Николай. Но упрямые факты говорили именно об этом.

– О том, что ты пойдешь в круиз, знали только Лерка и Равиль, – загибал пальцы Мильштейн. – Сами они не поехали. В самолет не сели. Лерка перед Сашкиной смертью звонила в Валенсию.

– Она Сашке и звонила! – перебил Агуреев. – Просто номером ошиблась.

– На три цифры? И две минуты разговаривала, – недоверчиво пробурчал Семен. – А одна, без Равиля, она ничего не сообразит.

– Господи, не дай Бог, чтобы ты оказался прав, Мойша, – обхватил голову руками Николай.

– А мэйл, с которого все началось? – добивал страдающего Агуреева Мильштейн. – Он пришел с Леркиного компьютера. И помнишь, что в нем было?

– Помню, – сказал Агуреев. – «Лучше продать акции, чем умереть». Ладно. Делай свое дело. Но без моего ведома ничего острого не предпринимай.

– Хорошо, – спокойно сказал Мильштейн и засобирался на выход: вот-вот должно было подойти такси.

9. Четвертый день плавания теплохода «Океанская звезда»

Открытое море

Из дневника Даши Лесной

«Здравствуй, моя зеленая тетрадочка! Пусть и не каждый день, как собиралась, но все же заполняю тебя важнейшими моментами моей, к сожалению, не столь уже короткой биографии.

Начнем со вчерашнего.

По Стокгольму прошлись неплохо, хотя с удовольствием поменяла бы общество Кефира на нашего преподавателя Береславского – с ним веселее. Особенно когда он, общаясь по сотовому с неведомым приятелем, громогласно клянется непременно пописать, причем с ударением на втором слоге. А в конце беседы советует другу быть поосторожнее в задницах. Пол-автобуса лежало, слушая его речи.

Сегодня-то он мне объяснил, о чем шел «спич»: друг его – проктолог, и они вспоминали первый свой приезд в Стокгольм, в бедный период, когда им были недоступны даже платные туалеты.

Короче, Ефим Аркадьевич несравненно лучше Кефира. Хотя и он отнюдь не мой кумир. А мой настоящий кумир по-прежнему не обращает на меня внимания, нежа – в шезлонге на верхней палубе – свое толстое пузо в белесом свете северного солнца.

* * *

Нет, иногда обращает. Когда не надо бы… Сегодня после завтрака я повела абсолютно трезвого Кефира выполнять свое главное предназначение в этом круизе. Конечно, если бы не Ванечка, видала бы я этого сердцееда в… Не скажу где, потому что – грех. Но мне так хочется хоть кого-то любить небезответно – я Ванечку имею в виду, а не Кефира, – что я была морально готова на этот неотъемлемый в процессе производства ребенка этап. И бычок, которого я вела на веревочке, был для указанной цели ничем не хуже других. Даже лучше: в море ему деться некуда, и его легче контролировать – я вовсе не хочу, чтобы мой сыночек стал жертвой «пьяного зачатия».

* * *

Вот тут-то мой кумир меня и приметил: бросил укоряющий взгляд, когда мы, направляясь к моей каюте, проходили мимо. Типа – с кем же ты, девушка, гуляешь?

Посмотрел бы на себя рядом со своей востроносой княжной!

Но настроение мне испортил окончательно: я и так не горела желанием заниматься любовью с Кефиром.

* * *

Уже в коридоре – еще дверь не открыли – Кефира обуяла страсть. Сначала я, как могла, отбивалась – одна моя рука была занята ключом. У него же, казалось, наоборот, отросли еще три-четыре наглые конечности. В итоге плюнула и перестала отбиваться: в конце концов, я четко помнила, зачем его сюда притащила. Кроме того, умные книжки обещали в ходе процесса море наслаждения.

В каюте, закрыв ногой дверь, Кефир попытался овладеть мной одномоментно, прямо на пути от коридорчика до койки. Но я уже была в форме и пинками затолкала его в душ. Он орал оттуда, что сгорает от любви. Я же объяснила ему, что свое он получит только после помывки. Эта сцена некстати напомнила мне младший отряд пионерского лагеря: вожатые пропускали нас в столовку, лишь тщательно осмотрев и обнюхав – пахнут ли мылом? – наши ладошки.

Обнюхивать Кефира – меня аж замутило от подобной перспективы – в мои планы не входило, поэтому я решила, что мыться моему временному возлюбленному придется долго, минут семь – десять, никак не меньше: Ванечка должен быть свеженьким и чистеньким. Кстати, про Ванечку я своему любезному другу еще ничего не говорила, чтоб не пугать раньше времени. Если заартачится – напишу расписку, что претензий не имею и от алиментов заранее отказываюсь. Но, думаю, не заартачится: голова у него всегда соображала медленнее остального тела.

Кефир в моем душе, видимо, смирился и даже, под шелест струй, запел – голос у него был такой же фальшивый, как и мозги. А я, вздохнув, начала раздеваться. Сняла туфли, потом расстегнула и стащила через голову платье. Потом подошла к большому зеркалу на шкафчике и быстро сняла купальник. Осмотрела себя спереди и даже – максимально изогнув шею – сзади. На мой взгляд, все было очень достойно. Мелкой меня, конечно, не назовешь, но все, где надо, – подтянуто, и где надо, – округлено.

Я потрогала свою грудь, уж точно не нуждающуюся в силиконе, погладила гладкую кожу на животе. Посмотрела на свои – безо всякого целлюлита! – бедра. И стало мне так обидно, что хоть отказывайся от мероприятия! Прийти бы в таком виде к Агурееву. И сказать: «Любимый, я твоя. Делай со мной что хочешь!»

* * *

…А он заржет в ответ и скажет: «Дашка, по-моему, ты утром забыла одеться. А делать с тобой мне нужно план рекламы на следующий квартал». Вот что скажет этот немолодой дурак, увидев мою беззащитную наготу!

* * *

За дверью душа снова завыл и застонал сексуально зависимый Кефир. Я вздохнула и решила довести задуманное до конца. Твердо подошла к двери и открыла защелку.

Кефир выскочил, как стадо испанских быков – по телику часто показывают, как перед быками-психопатами, специально выращенными для корриды, бегут психопаты-мужики, специально приехавшие сюда побегать перед рогатыми животными. Некоторые из них добегают до финиша, некоторые падают, совсем забоданные; кстати, можно так сказать – «забоданные»? – надо будет спросить у Ефима Аркадьевича.

Я не хотела быть забоданной и поэтому отошла на шаг в сторону. Кефир по инерции пролетел мимо, потом, затормозив копытами, развернулся ко мне. Его глаза широко раскрылись, и он испустил вопль восхищения. Такое я слышала лишь однажды: когда наш финансовый директор Равиль Нисаметдинов узнал из Интернета в реальном времени, что акции «Четверки» выросли более чем вдвое.

Если бы передо мной был не Кефир, наверное, мне было бы лестно. А так – хотелось только скорейшего окончания мероприятия.

Тем временем приглашенный мною маньяк выпустил вперед множество своих нахальных рук и, хватая меня одновременно мест за двадцать – тридцать, поволок к кровати. Глаза его сверкали, как ксеноновые лампочки в новом «мерсе» Агуреева…

* * *

Господи, и зачем я его только вспомнила? Я уже лежала на койке – скажем так: лицом кверху. Еще несколько минут – и Ванечка был бы со мной, маленький и давно желанный. Но в сознание влезла эта чертова агуреевская рожа, толстая и… любимая. И его почему-то укоризненные глаза.

А сам он что со своей княжной делает? В шашки играет?

* * *

Кефир, проявляя невиданную прыть, пытался делать что-то, совершенно в данной ситуации естественное, но для меня под агуреевским взглядом это было уже невозможно.

– Концерт окончен, – твердо сказала я, пытаясь стряхнуть обезумевшего кавалера. – Извини, но я передумала.

– Ты что, динаму решила крутнуть? Не выйдет! – гордо сказал Кефир. Опыт у него и в самом деле был: я реально почувствовала, что еще миг – и ситуация разовьется по моему собственному первоначальному плану. А потому шарахнула по кефирской башке чем под руку попало.

Как выяснилось, под руку попала бутылка старого доброго «Арбатского», 0,7 литра, несколько ящиков которого прихватил на корабль запасливый Агуреев.

Привет с Родины лишил бедного Кефира всяких проявлений половой активности. Я сначала даже испугалась, но тут же успокоилась: он явно дышал, только испуганно следил за моими руками.

– Не бойся, больше не трону, – пообещала я поверженному бойфренду, быстро повторяя свои недавние действия, правда – в обратной последовательности: купальник, платье, туфли. – Извини, если что не так.

– Ты просто дура чокнутая, – на прощание сказал он, одной рукой открывая дверь, а другой – потирая быстро наливавшуюся шишку, выпирающую из-под короткой прически. – Просто психопатка!

– Есть немного, – согласилась я. Кефира было слегка жаль, но еще больше бы было жаль, если бы бутылка стояла дальше и я не смогла бы до нее дотянуться.

Поразмыслив в спокойной обстановке, я пришла к выводу, что этим нужно заниматься только по большой любви. Либо только за большие деньги. (Шутка.)

* * *

Кроме неудавшейся попытки стать женщиной, за это время еще кое-что произошло. Например, вчера вечером – ночью даже, – когда мы вышли из Стокгольма и по пути к открытому морю проходили фиорды, я наблюдала прилет валькирий.

Мы были с Ефимом Аркадьевичем на нашем любимом месте, на технической палубе, в висящей на киль-блоках – это слово мне умный Береславский сказал – большой шлюпке, даже скорее катере, откуда прекрасно было наблюдать за фонтанами брызг, поднимаемых носом нашего корабля. Вообще-то туда пассажирам нельзя, но Береславский уже перезнакомился со всей командой, и ему можно везде. А значит – и мне тоже.

Держась руками за теплые деревяшки – уже начало покачивать, – мы следили за догонявшим нас лоцманским катерком. Веселый такой катерок: в свете нашего прожектора он сверкал, как пасхальное яичко – чистенький, желтенький, с округлыми обводами, окаймленными толстой черной резиной, сберегающей его бока при бесконечных швартовках.

С Береславским у нас никаких романов нет, просто с ним интересно. И кроме того, этим вечером я выполняла роль его «крыши», прикрывая утомленного мужичка от сексуально агрессивной официантки. Она дважды показывалась на горизонте, и тогда я обнимала Ефима Аркадьевича за пухлые плечи.

Взамен он рассказывал рекламные байки про взаимоотношения с клиентами. В частности, как снимал для нас – для «Четверки» – слайды с вином: мы немного и этим занимаемся.

Я даже помню эту историю с нашей стороны: сама привозила им в студию несколько бутылок, которые надо было отснять.

– Для вас снимал тогда один из лучших фотохудожников страны, – смеялся Береславский. – Но вы не оценили.

– А что здесь смешного? – сначала не поняла я.

– Нет, ты мне скажи, чем вам не показались слайды?

– Не знаю, – слукавила я. – Они были классные. (Вообще-то их загнобил мой любимый Агуреев. В силу рабоче-крестьянского происхождения он не смог оценить игры смежных пастельных полутонов действительно классно выставленного света. Моя любовь, покрутив в толстых пальцах слайды, сказала, что «в них мало огонька». Но мне не хотелось выставлять его перед Береславским в таком свете. Вот завоюю его – и образую по полной программе, по крайней мере в объеме законченной мной детской художественной школы.)

– Вот и я говорю – классные, – подтвердил мой собеседник. – Один из них потом в учебник вошел. По фото. Поэтому я очень разозлился. И месть моя была страшной.

– Какой же? – Честно говоря, конец той истории проскочил мимо моего внимания.

– Я поставил бутылки на мой рабочий стол, взял у жены дешевую китайскую «мыльницу» и в лоб щелкнул. С чудовищными, как ты понимаешь, бликами. И соответствующей цветопередачей. И знаешь, что сказал ваш босс?

– Догадываюсь, – пробормотала я, припомнив, что на рекламных календариках и впрямь виднелась поверхность какого-то письменного стола.

– Он сказал: «Умеете ведь, когда хотите!» И дал нам бонус, двадцать процентов от цены.

* * *

И впрямь смешная история. Хотя рекламисты – в натуре гады: на наши деньги работают и над нами же потом смеются! Ефим Аркадьевич Береславский – еще не из худших рекламных гадов, веселый и не слишком жадный. И потом, он симпатизирует Агурееву, что также нас сближает. Коля, кстати, тоже говорит про Береславского только хорошее. А здесь, на корабле, они вообще скорешились.

– Так что образовывай своего босса, Дашенька, – словно услышав мои мысли, подытожил Ефим. – Бери процесс в свои руки.

* * *

И тут случился конфуз. Я приняла сказанное слишком близко к сердцу и разревелась. Дальше – хуже: доложила языкастому рекламисту про свою безответную любовь. Даже про свое сидение в девках сказала, так вдруг захотелось хоть кому-нибудь излить душу.

– Ох как все запущено! – своеобразно пожалел меня Береславский. И дал рецепт выхода из неприятного положения. Проверенный, как он сказал, временем. – Ты либо его соблазни, либо инвертируй ситуацию.

– Как это? – С первым было понятно, хотя и почти безнадежно, а вот с инвертированием ситуации я сразу не разобралась.

– Слышала про переход количества в качество?

– Ну, – неопределенно ответила Даша Лесная. То есть я.

– Если моя любовь к какой-то девушке была безответной, – объяснил он, – меня утешала любовь десяти других.

И тут же спохватился:

– Только, боюсь, для порядочной девушки это не вполне пригодный метод.

– Не вполне, – согласилась я. Но именно в тот момент – разговор был вчера вечером – окончательно решила провести – может, и в самом деле поможет? – свою сегодняшнюю утреннюю акцию с Кефиром. Как выяснилось, не помогло…

* * *

Тем временем наш пароход почти вышел из фиордов и волны стали весьма ощутимыми. Даже корабль на них пританцовывал, что уж говорить про вышеупомянутый лоцманский катерок? А между тем лоцман, сделав свое дело, должен был вот-вот нас покинуть.

– Как же он перелезет на такой качке? – усомнилась я.

– Это еще не качка, – успокоил Береславский. – Вот когда ужин наружу запросится – это будет качка.

И действительно, лоцман – здоровый мужик лет тридцати пяти – ловко спрыгнул с последней ступеньки трапа прямо на ходящую ходуном палубу катерка. Но операция пересадки на этом не закончилась: на катере стояла еще одна фигура, явно желающая поймать момент, когда катерок поднимется, а трап – опустится, чтобы перескочить на наш корабль.

– Может, кто из наших туристов отстал? – предположил Ефим.

Но я уже знала, что это не отставший турист. Прожекторный луч скользнул по стройной фигурке и вспыхнул пламенем на копне рыжих волос, открытой соскочившим капюшоном.

– Вот гадина, – подумала я. – Даже сюда прилетела.

Оказалось – не подумала, а сказала.

– Почему – гадина? – не понял мой собеседник. – И почему – прилетела? Она же на катере!

– Потому что ведьмы должны летать, а не плавать, – объяснила я. – Это Ева, жена Агуреева. Как я ее ненавижу, прости меня, Господи!

Точеная фигурка выбрала удачный момент и, подстрахованная матросом с катера, схватилась за леера трапа. Все. Через три минуты она будет на борту. А еще через пару часов – в каюте с Агуреевым. Даже представить тошно, чем они там станут заниматься.

– И ведь не сделаешь ничего! – снова вслух высказалась я.

– Может, трап подпилить? – предложил добрый рекламист. – Или кока-колой упоить. Насмерть.

– Да ну вас, – не обижаясь, сказала я. Конечно, Береславский моих мук не поймет, но все равно с ним легче. – Давайте после ужина еще часок здесь посидим?

– С удовольствием, – согласился он.

* * *

А о том ужине и писать неохота. Агуреев устроил мне настоящую пытку, приказав объединить всю нашу компашку и его охранников за одним столом: Береславский, Ева, Алеха с Мусой, я и сам Николай.

Ева пришла последней, когда мы уже сидели. Да, вошла эффектно: все сразу на нее уставились. Фигурка – как у фотомодели, только что не каланча. Одежка – ярко-красная с черным декором – соответственная: все облегается и подчеркивается. То, что я сегодня утром, предварительно раздевшись, наблюдала в зеркале, здесь можно было читать через ткань.

Снизу – дорогие тончайшие черные чулки и очень-очень дорогие черно-красные туфли. Сверху – фирменный рыжий костер.

Бедный рекламист чуть глаза не просмотрел, облизываясь. Влюбил бы в себя эту дуру! Да нет, что я говорю: она на такого не клюнет – не миллионер, как Агуреев, не общественный деятель, как ее предпоследний муж. И даже не чемпион мира по какой-то борьбе, как первый ее избранник. Сам же Агуреев про это и рассказал. Вот ведь дурень: неужели не ясно, что эта курица подбирает себе мужей не по великой любви?

Ева представилась и грациозно – ничего не скажешь, я бы так не смогла – села на свое место.

– У нас был форум в Тромсе, – сказала она. – Потом помчалась в Осло, но вас там не обнаружила.

– Перенесли место стоянки, – сказал Агуреев. – Мы и в Хельсинки не заходили. Тебе же и звонили, и мэйл послали.

– Мой сотовый накрылся, а почту я долго не проверяла. Да и не ожидала, что не встречу вас в Норвегии. Когда узнала – махнула в Стокгольм. А вы уже уплыли. Пришлось догонять.

– Надо же – морское рандеву! – восторгался рекламист, с восхищением пялясь на безупречную и надлежащим образом открытую грудь Евы. – Как вам удалось их уговорить? Ведь почти шторм!

* * *

Вот же предатель! У-сю-сю! Неужели он не видит, что эта грудь изваяна не папой с мамой – как, например, у меня, – а хирургическим скальпелем и продукцией химзавода!

* * *

– У нас хорошие отношения с их профсоюзом, – улыбнувшись, спокойно ответила Ева.

– С кем? – удивился Береславский, наверное, не знавший, что у чертей есть свой профсоюз.

– С профсоюзом лоцманов, – объяснила та. – Они поддерживают наши экологические акции. Так что я многих из них знаю.

– Она у меня – политический деятель, – влез в беседу Агуреев и обнял своей толстой лапой – меня чуть не вывернуло! – ее точеные – дорогими массажистами – плечики.

– Ну, это не совсем так, – заскромничала Ева.

– И хорошо, – влез рекламист, до этого активно поглощавший бутерброд с черной икрой. Он уже успел с Агуреевым как следует поддать и сейчас предусмотрительно закусывал. – А то я терпеть не могу политиков.

– Здесь мы с вами сходимся, – нежно улыбнулась та. – Мы, антиглобалисты, тоже их не любим.

– Терпеть не могу антиглобалистов, – радостно сообщил Береславский, у которого, видно, ввиду объема выпитого уже наступил час правды. – Такие же жулики, только более скрытные.

Евино личико скривилось, как лимона попробовала. Так ее, Ефим Аркадьич! Наш человек!

– Если не бороться с глобализмом, то скоро вы будете жить в одной большой общей тюрьме, разве что без решеток. Так что без маленькой революции здесь не обойтись.

– После революции мы точно будем в одной большой тюрьме, – подумав, сказал Береславский. – Причем с решетками. Опыт имеется. И кстати, маленьких революций не бывает.

– Нельзя все отрицать с ходу! – завелась Ева. – Вон вы Кастро чуть не фашистом изображаете.

– Я Кастро не изображаю, – обиделся рекламист. – Он меня не вдохновляет. (Правду сказал. Его больше официантки вдохновляют.)

– А между тем у них там минимальная детская смертность! И детей неграмотных нет. И беспризорных. Не то что в нашей свободной России, где на любом вокзале можно снять малолетнюю проститутку! – Ева завелась всерьез. Но и Береславский не собирался сдаваться.

– Я не против призрения слабых и немощных, – объяснил он. – Я против практики затаскивания жесткой рукой куда угодно – даже в счастье. А ваш Кастро – типичный карманный диктатор, чья карманная империя лопнет сразу после его смерти.

– Диктатура может быть разумной, – стояла на своем девушка.

– Зато она не может быть исторически долгой, – сказал Ефим. – Диктатура – это снижение энтропии, а энтропия, как известно, всегда стремится к росту. А значит – к свободе.

Ева не знала, что такое «энтропия». Даже лобик свой узкий сморщила.

– Значит, вам нравится, что кучка людей диктует всему миру? Что кто-то имеет яхты и особняки по всему свету, а кто-то умирает с голоду? Ведь вся Африка голодает! На форуме показывали фильм – смотреть страшно, – сердито сказала она. (Меня больше всего удивляет, что она действительно ко всему этому серьезно относится. Ей бы лет сто назад родиться!)

– Голодные дети меня тоже не радуют, – серьезно ответил Береславский. – Но попытка все поделить поровну – бесперспективна. Уже проходили. И кстати, не уверен, что вам этот средний уровень покажется приемлемым, – улыбнулся он, глядя на ее пальчики. Я поняла, что ушлый рекламист и в ценах на бриллианты тоже разбирается.

Ева вспыхнула:

– Я должна выглядеть так, чтобы меня слушали не только мои единомышленники!

– И слава Богу, – одобрил Ефим. – А то как представлю вас в телогрейке и валенках… А ведь так пол-Монголии ходит.

Я уже, втайне радуясь, ожидала взрыва, но Ева неожиданно расхохоталась:

– Да уж, честно говоря, я привыкла к хорошему.

– Ладно тебе, Ефим! – засмеялся и Агуреев. – Пусть девушка себя реализует! Княжна все-таки!

– Ну, если княжна, тогда ладно, – разрешил уже порядком осоловевший рекламист. – Хотя Ленин тоже был из приличной семьи. – И, высказав свое мнение по политическим вопросам, нетвердой походкой направился к выходу.

– Дашка, посмотри за ним, – попросил меня Агуреев, – а то как бы за борт не выпал.

Сказал – и снова обнял свою Еву. Я воспользовалась моментом и выскользнула из-за стола: любоваться на эту парочку было выше моих сил.

* * *

Ефима Аркадьевича я нашла там же, где и до ужина – в шлюпке. Мы с ним еще немного поговорили и сошлись на том, что я куда лучше, чем Ева. А потом просто стояли в густой темноте, слушая шум ветра и волн. Вдали проплывали огонечки других судов и гигантские освещенные обводы плавучих буровых. Мне даже стало как-то спокойнее…

* * *

А потом я увидела Мусу. Я с ним не очень дружу. Не потому, что он немой, а потому, что я его побаиваюсь. Ходят слухи, что язык ему отрезали его соплеменники. И он всегда один как сыч. Даже Агурееву, своему боссу, не улыбается. Только с дядей Семеном мягчеет. В общем, с ним я контактировать не хотела и на шею ему бросаться не стала.

Он прошел совсем рядом с нами, но нас не увидел. Это и понятно: никто не смотрит туда, где по определению никого не может быть. Прошел туда и обратно.

Потом вернулся, но уже с Алехой. Они, пыхтя, тащили ящик с каким-то тяжелым оборудованием. Все же работка у них не сахар. Время – спать, тем более после такого плотного ужина. Ребята прошли к корме, таща свою поклажу. Мне еще мысль пришла – почему им никто не помогает? Но буквально через минуту к ним спустился сверху третий, морячок.

Я уже их не видела, но слышала звук, похожий на открывание каких-то засовов.

А потом – всплеск.

Через пару минут они снова прошли мимо нас. В том же порядке: Муса с Алехой, а следом – морячок. Неужели они что-то скинули за борт? О Господи, мы контрабандисты? Или шпионы? Хотя скорее всего это была коробка от какого-нибудь сногсшибательного аудиокомбайна, припасенного Агуреевым для своей любимой ведьмы.

– Ефим Аркадьевич, что это было? – спросила я Береславского.

– Я думаю, ничего не было, – спокойно и абсолютно трезвым голосом ответил он. – Да и ты так думаешь.

Ну правильно. Ворон ворону глаз не выклюет. Я решила, что рекламист достаточно трезв, чтобы не выпасть в море, и, попрощавшись, пошла спать.

Ну а утром была уже описанная мной батально-сексуальная сцена с Кефиром.

Ладно. Кончаю писать. Как говорит Береславский, все будет хорошо, если только не пытаться все время делать еще лучше. С Кефиром я как раз пыталась что-то срочно исправить. Больше не буду…»