Текст книги "Похищение Европы"

6. Двадцать восемь лет два месяца и шесть дней до отхода теплохода «Океанская звезда»

Сиреневый бульвар, Москва

Хорошо в конце мая побалдеть на Сиреневом бульваре! Учеба – позади, экзамены еще не завтра. Да и бульвар назван так не зря: белые, синие, фиолетовые гроздья распустившейся сирени распространяют повсюду резкий волнующий запах. Он и на взрослых действует мощно, будя самые сокровенные воспоминания. Что же говорить о лицах препубертатного возраста?

На зеленой скамейке сидели два как раз таких лица: уже и пацанами не назовешь, и юношами еще рано.

Один, плотный и какой-то уравновешенный, сидел как все нормальные люди, то есть задницей на зеленом деревянном сиденье. Второй угнездился непосредственно на спинке скамейки, легко и естественно удерживая равновесие зацепленными за планку пальцами ног. Прямая спина и высоко поднятая голова делали его похожим на соколенка.

– Я тебя не понимаю, Блоха, – говорил плотный. – С твоими отметками тебя не то что в наш девятый – тебя в «три четверки» возьмут! Третье место на московской олимпиаде! Совсем ты сдурел, Сашка!

Однако его приятель Александр Болховитинов, очень любивший математику и подававший в этом плане немалые надежды, вовсе не стремился в физико-математическую школу номер 444, одну из лучших не только в их районе, но и во всей стране.

– В «три четверки» пусть Вилька ходит, – задумчиво ответил он. – Каждому свое. А мне хочется простора.

– Мама-то как будет переживать! – как-то по-бабьи заохал первый. – Ее бы пожалел.

– Мою маму жалеть не надо, – с затаенной гордостью произнес Сашка. – Она того не заслуживает. – Сашкина мама была завучем их школы, но любая собака в микрорайоне знала, что своему единственному сыну эта веселая и независимая женщина в школьных делах никогда и ни в чем – помимо официальных отношений – не содействовала. У нее были свои – давно уже не модные – представления о принципиальности, которые, кстати, полностью совпадали с жизненными принципами не по годам самостоятельного сына.

Папы в этой неполной, из двух человек, семье, занимавшей большую комнату в четырехкомнатной коммуналке, не имелось – он погиб в какой-то морской научной экспедиции: Сашка был еще совсем крохотным. Но Светлану Васильевну порой в дрожь бросало, когда она доставала старые фото: настолько похожи были старший и младший Болховитиновы. Не только статью, мускулистыми, развитыми спортом телами, цветом волос или разрезом глаз. В Сашке уже сегодня просвечивало то, чем в свое время Сашкин отец пленил его маму – какое-то гордое благородство, «необщее выражение лица», столь непопулярное – и порой даже опасное – в стране, полвека культивирующей коллективизм.

* * *

В отличие от друга у Кольки Агуреева – по-дворовому Огурца – отец был, и Колька с ужасом думал о ситуации, когда его семья вдруг осталась бы без бати. Колькин батя был по-настоящему ответственным человеком. Сам приехал из нищей – да что там нищей, голодной! – рязанской деревни, сам зацепился сначала за ПТУ, потом за свой прокопченный цех на старом московском заводе.

(«Как ты выбирал профессию?» – спросил его классе в пятом сынок: ему задали сочинение на соответствующую тему. «По наличию койко-места», – не задумываясь ответил папа. А потом сам же помог недоумевающему сыну написать, что его папу с детства необычайно тянуло к обработке черных и цветных металлов методом точения.)

Сам – без блатов и без родительских денег (просто смешно говорить про деньги батиных родителей: от своего работодателя они получали «палки»-трудодни, иногда обеспеченные какой-никакой едой, а иногда – только «спасибом» Родины) – получил на заводе квартиру, вкалывая как черт и ни разу не отказавшись ни от командировок, ни от сверхурочных. «Всего шестнадцать лет прожил в общежитии», – с серьезным видом шутил батя. А может, и не шутил: многие его одногруппники по ПТУ до сих пор маялись в общагах или, не выдержав, уехали обратно, благо на селе хоть от голода пухнуть перестали.

Короче, Огурец своего батю уважал.

Может, только в одном они и не сходились: Колька очень хотел братика или, на худой конец, сестренку, а батя твердо заявил, что, кроме Кольки, им с матерью больше никого не нужно. Сказал открытым текстом: не намерен, мол, плодить голытьбу.

«Мы с мамкой – лимитчики, – частенько повторял он сыну. – Ими были, ими и помрем. Ты – другое дело. Ты – москвич. А в Москве без денег не проживешь, здесь огорода нет. И без крыши над головой тоже. Разве тебе не нравится отдельная комната?» Отдельная комната в пятиэтажной «хрущевке» очень нравилась и Николаю, и двум его лучшим друзьям – Сашке Болховитинову и Равильке Нисаметдинову, – у которых такой роскоши отродясь не водилось. Так что хоть и жалко было Кольке до слез очередного неродившегося братана или сеструху (родители искренне считали, что он верит, будто его маманя раз, а то и два в год ходит лечить желудок. Как будто он не понимает, что лечат женщины в гинекологическом отделении), но к советам своего мудрого бати сын прислушивался очень внимательно.

– В общем, я тоже ухожу из школы, – объявил Огурец.

– Куда? – заинтересовался Сашка. Он всегда искренне интересовался успехами и неудачами друзей. Видно, к дружбе тоже бывает дар, и этим даром Болховитинов, безусловно, обладал.

– В Суворовское, – польщенный вниманием друга, объяснил Николай. – А потом – в училище, артиллерийское. Батя говорит, погоны всегда прокормят. И пенсия в сорок пять.

– А ты уже о пенсии задумался? – заржал Блоха. – Слушай, а почему не ракетное? – вдруг заинтересовался он. – Пушки ж вроде устарели?

– Вот все и рвутся в ракетчики, поэтому там конкурс больше, – раскрыл нехитрый секрет Агуреев.

– А в Суворовское конкурса нет?

– Есть, – вздохнул Колька. – Еще какой. Ты, кстати, знаешь последний анекдот? – Агуреев поднабрался за время хождения в военкомат. – Почему сын полковника не может стать генералом?

– Почему? – спросил Болховитинов.

– Потому что у генерала есть свой сын! – заржал Колька.

– Но твой-то батя не генерал! – почему-то разозлился Блоха.

– Зато он автомеханик отличный. Представляешь, после смены месяц ходил к нашему военкому, «Волгу» его делал, – раскрыл страшную тайну Агуреев. Другому бы ни за что не сказал, даже Вильке. Блохе – можно: ему – как в могилу.

– А у них своих, что ли, нет?

– Какие механики из семнадцатилетних салажат? – батиным жестом и, видимо, батиными словами ответил Агуреев. – И потом, «Волгу» эту к списанию готовят. Сам же военком и купит. А батя ее сделал как игрушку – еще сто лет проходит. Короче, детали – казенные, руки – батины, «Волга» – военкомова, – хохотнул Агуреев.

– А ты – в Суворовском, – закончил Блоха.

– Точно, – усмехнулся друг. – Я знаю, ты этого не любишь. Но вся жизнь такая, понимаешь? А ты – как с Луны свалился. Ладно, хорош, – перебил сам себя Колька. – Сам-то куда решил?

– В мореходку, – даже лицом просветлел Сашка. – Знаешь, мне море ночами снится.

– Как оно тебе может снится, если ты там ни разу не был? – начал было и осекся Агуреев. Тема была больная: три года подряд Блоха был первым претендентом на призовую поездку в Артек. Но, на беду, в школе учились дети больших шишек, и два раза к самому синему морю ездили их отпрыски. А в третий между Блохой и морскими просторами стала… собственная мама, которой было неудобно посылать в привилегированный лагерь сына завуча. Блоха на маму, конечно, не обиделся, но дня три ходил с красными глазами.

Светлана Васильевна чувствовала свою вину, однако ее зарплата не позволяла ей проводить с сыном отпуска на море. Так что любовь Блохи к голубым просторам была, во-первых, заочной, а во-вторых – без взаимности.

– Может, все-таки тебе лучше десятый закончить? – задумался Колька. – А потом в морской вуз. А то как бы в армию не загребли!

– Отслужу, – спокойно сказал Блоха.

– Попадешь ко мне во взвод – шкуру спущу! – заржал Огурец.

– Тогда я лучше сейчас тебя прикончу! – грозно заявил Блоха, бросаясь в атаку.

Хоть и был Агуреев крепок и здоров, но так и не смог заломать верткого и выносливого Блоху.

– Все, хорош, – запыхавшись, первым запросил он пощады.

Друзья отряхнулись и пошли к своему двору.

– Получается, что Вилька в «три четверки» на твоем горбу въедет, – усмехнулся Огурец. – Вот ведь хитрый татарин!

* * *

Равиль Нисаметдинов действительно был татарином. Он жил в большой четырехкомнатной квартире, но свою комнату делил еще с двумя двоюродными братьями, так как в их на первый взгляд просторном жилище умещались сразу четыре (!) поколения Нисаметдиновых и особых надежд на скорейшее увеличение квадратных метров не было.

Вилька ничем не отличался от других ребят, если не считать, что раз в году, во время какого-то их поста, чуть не месяц не ел мяса: старшие Нисаметдиновы помнили и исполняли заветы предков, заставляя делать то же самое младших. Кстати, Равиль, москвич уже во втором поколении, был шустрее и ловчее обоих своих друзей. Например, он первый повадился ходить к валютному магазину «Березка», что на 16-й Парковой, скупать чеки у загранкомандированных и морячков. Блоха отказался сразу, а Колька проторчал у «Березы» месяц, пока батя не застукал и не вломил ему как следует.

(Надо сказать, лупил батя Кольку чрезвычайно редко и в основном от испуга: например, когда Огурец в шестилетнем возрасте самостоятельно поперся купаться на Серебрянку, или вот сейчас, когда мог попасть в милицию, время от времени отлавливающую валютных спекулянтов.)

А «хитрым татарином» Огурец назвал Вильку за то, что тот, мечтая о «трех четверках» – после школы хотел податься на экономический факультет в знаменитую «Плешку», и ему нужны были гарантированные пятерки по двум вступительным математикам, – уговорил Блоху пойти на олимпиаду, сначала районную, потом городскую, где Болховитинов решил почти все задачи, а Равиль их у него списал.

* * *

Блоха даже остановился:

– Как ты сказал?

Колька уже и сам понял свою ошибку: друг не любил подобных высказываний, в то время как в агуреевской семье это допускалось.

– Ладно тебе, – попытался замять вопрос Огурец. – Вилька ж наш друг! Чего цепляешься!

– Кто у нас в классе самый хитрый? – спросил Блоха.

– Вовка Бочаров! – мгновенно ответил Огурец. – Он даже не хитрый. Он – хитрожопый!

– Ты про него как скажешь? Хитрый Вовка Бочаров. Так?

– Хитрожопый! – стоял на своем Агуреев.

– А почему ж тогда про Вильку ты не сказал – «хитрый Вилька»? – лез под кожу Болховитинов. – Почему один – хитрый Вовка…

– Хитрожопый, – упрямо перебил Колька.

– Ладно, хитрожопый, – согласился Блоха и продолжил мысль: – А другой – хитрый татарин?

Колька задумался: и в самом деле – почему? Почему Ленька Пельцер из их класса – умный еврей? Когда батя ругал Кольку за пропущенные уроки и ставил соседского Леньку в пример, он так и говорил: «Пока ты будешь прогуливать, этот умный еврей станет твоим начальником!» А того же Блоху называл «толковый Сашок», а не «толковый русский».

Огурец аж вспотел от такого умственного напряжения.

– Не знаю я почему, – наконец сознался он. – Слушай, пошли лучше на Оленьи пруды, окунемся разок. По дороге за Вилькой заскочим.

– Пошли, – согласился Блоха.

* * *

Друзья свернули в переулок, чтобы срезать угол, и пошли за Равилем. Начиналось последнее лето их детства.

7. Третий день плавания теплохода «Океанская звезда»

Стокгольм, Швеция

Утро

Судно ошвартовалось ближе к полудню в районе пакгаузов, что вызвало не самую лучшую реакцию у туристов. Правда, их настроение резко подняло переданное по судовому радио объявление о бесплатной обзорной экскурсии по городу с посещением знаменитого шведского корабля-музея «Васа».

Первыми на «Океанскую звезду» поднялись пограничники и таможенники, а следом за ними – Семен Мильштейн собственной персоной. Со своими опричниками – Алехой и Мусой.

Береславский шел ему навстречу вместе с Агуреевым и Дашей.

– Ой, дядя Семен! – обрадовалась Даша, а тот, улыбнувшись одними глазами, спрятанными за круглыми стеклами очков, поцеловал ее в макушку. Для этого Мильштейну пришлось встать на цыпочки, а Даше – наклонить голову.

– Все в порядке, девочка? – спросил он.

– Абсолютно! – отрапортовала та.

– Ну и отлично, – сказал Семен Евсеевич, здороваясь за руку с Береславским и Агуреевым. Береславский с Дашей продолжили путь к трапу, у которого уже стояли пограничники, а Агуреев с Мильштейном скрылись внутри судна.

– А он собирался город посмотреть, – имея в виду Агуреева, расстроенно сказала Даша. – Теперь здесь застрянут.

– Ладно, сами посмотрим, – сказал Береславский. С Дашей у него сложились неплохие отношения, в девушке все было неплохо, кроме, быть может, излишней в некоторых ситуациях прямоты.

Например, Ефим поинтересовался, все ли их сотрудники такие же идиоты, как те, кому он вчера пытался объяснить место рекламы в комплексе маркетинга. Достаточно простые вопросы, на которые Береславский никак не собирался тратить больше часа, оказались не по зубам большинству слушателей.

Даша успокоила его, объяснив непонятливому преподавателю, что вчерашние слушатели вовсе не идиоты, да и Береславский ни в чем не виноват. Просто все они «перепились и перетрахались» – это ее формулировка – в первый вечер плавания и им нужно время на отходняк.

Ефим, сделав в уме нехитрые подсчеты, робко заметил, что перепиться они, конечно, могли, а вот со вторым имеется чисто арифметическая неувязочка: из двадцати слушателей лишь семь – женщины, да и те далеко не все пригодны для указанного Дашей занятия.

– Неужели у вас все извращенцы? – изумленно спросил он.

– А туристки? – язвительно парировала Лесная. – А горничные? А официантки?

– В первый же вечер? – смутился при упоминании последней профессии Береславский.

– А вы с подобным никогда не сталкивались? – усмехнулась девушка Даша. Ефим вынужден был признать, что она не только излишне прямая, но и порой излишне наблюдательная.

* * *

Вместе с основной массой туристов они прошли пограничный и таможенный контроль, после чего, проскользнув сквозь надувной – с боковинами и крышей, защищавшими от плохой шведской погоды, – трап, вышли на припортовую улочку. Здесь не было ни ярких витрин, ни нарядной толпы. Зато стояли три огромных автобуса с панорамными стеклами, которые вобрали в себя всех желающих ознакомиться со шведской действительностью.

Уже из автобуса наблюдали занятную картину: Никифоров сошел с трапа, приобняв Катю за точеные плечики. Но если лицо Кефира светилось удовольствием и надеждой, то симпатичная физиономия Кати отражала лишь скуку.

– Козел, – прошептала Даша. – До чего же тупой! Не передалось бы Ване.

– Какому Ване? – не понял Береславский, сидевший с ней рядом.

– Это я так, – пожалуй, впервые за все время их общения смутилась Даша.

Не прошло и минуты, как к автобусу вышел еще один турист: лысый и толстый, но с огромными бицепсами – деятель культуры. Он был одет в дорогие штаны, сильно смахивающие на спортивные, и открытую майку-борцовку, благо шведская погода сегодня позволяла. Судя по здоровенной «голде» на жирной шее, его культура не принадлежала к числу бюджетно субсидируемых. Об этом же свидетельствовали и часы «Патек Филипп» на мохнатом запястье. «Хотя, может, как раз наоборот, – рассудил Береславский, – покупать подобные вещи на чужие деньги всегда приятнее». Сам Ефим, уже десять лет проведший в бизнесе, пусть и в малом, никогда бы не отдал тридцать штук баксов за хронометр. Уж лучше еще один барабанный сканер.

На Катином личике отразилась видимая часть той сложной внутренней драмы, что происходила в ее симпатичной головке. Надо отдать ей должное, Катя оказалась достойным дитем века скоростей: решение приняла за двенадцать секунд – Даша засекала.

Она объявила о своем волеизъявлении Кефиру и направилась было к культуристу, как окрестил его про себя Береславский, но весь ее искренний порыв подпортил медленно соображавший Никифоров, так и не отпустивший Катин торс. В итоге ноги уже пошли, а грудь и голова – еще нет. Получилось неэстетично, что разозлило Катю чрезвычайно. Она повернула голову к первой – на время круиза – любви и быстро, связно, а главное, громко – стекла автобуса ослабили, но не уничтожили звук – произнесла несколько слов из числа тех, которые девушки обычно не произносят.

– Неплохо сказано, – оценил Береславский, не без основания считавший себя почти экспертом по ненормативной лексике. – Не примитивно. И сравнение, и констатация, и посыл – в одной фразе, – зауважал девушку Ефим.

Обретшая свободу Катя, теперь уже ничем не сдерживаемая, рванула в сторону специалиста по культуре.

Тот, как ни в чем не бывало, обнял девушку ручищей за плечики и повел к третьему автобусу.

– Я вспомнил, где это видел! – вдруг дошло до Береславского. – В «Мире животных»! Брачные игры горных козлов!

– Каких козлов? – заинтересовалась Даша.

– Горных! – загорелся своей научной идеей Ефим. – Также постоят перед самкой, покрасуются, у кого «голда» круче или там «мерс» длиннее. И даже без драки все решают.

– Что – длиннее? – не поняла Даша. – «Мерс»? У горных козлов?

– Господи, какая разница, что у каких козлов длиннее! – разозлился Береславский. – Дело же в идее, сравнительный анализ – мощная штука.

– Нет-нет, идея хорошая, – примирительно сказала Даша. – Кстати, проигравший козел идет в наш автобус.

* * *

Через минуту Никифоров вошел в салон и сел недалеко от Даши.

– Дашк, поболтаем? – предложил он Лесной.

– Почему нет? – снова удивила Береславского Даша, быстро перебравшись на местечко рядом с Кефиром. При этом лицо ее сохраняло прежнее брезгливое выражение, что еще более поразило Ефима Аркадьевича, ранее считавшего себя знатоком женской психологии.

Он отвернулся от девушки, не выдержавшей в его глазах нравственных испытаний. И стал смотреть в окно.

* * *

Самое забавное, что район этот он знал как свои пять пальцев. Именно к седьмому причалу ошвартовался красавец паром «Ильич» в… дай Бог памяти, каком же году? Не важно. Важно лишь то, что было это больше десяти лет назад. И еще – что это был первый выезд дикого и непуганого Ефима Береславского за «железный занавес».

Раньше его даже в Болгарию не пускали, вот такой он был секретный человек.

(Шутка. Человек он был вовсе не секретный. Это страна такая была секретная, что население целых заводов, а то и городов давало соответствующим органам соответствующую подписку. О неразглашении. А следовательно – о непокидании Родины. Ибо покинувшие частенько возвращаться не хотели, а на данную когда-то подписку просто переставали обращать внимание.)

И вдруг позвонил старый приятель, замечательный хирург-проктолог Илья Сергеевич Шелудько (Ефим много к тому времени писал на медицинские темы для научно-популярных журналов), умный и веселый хохол, все давно объездивший и повидавший. И сказал, что готовится целевое путешествие, на три дня, в шведскую компанию, занимающуюся безоперационным – лазерным – лечением геморроя и трещин заднего прохода. И, если Ефим хочет, он, Илья, готов переговорить со шведами об оплате проезда известного российского журналиста.

– Конечно, хочу! – заорал в трубку Береславский. – Еще как хочу! – И вдруг до него дошло, что злополучную «форму секретности» с него никто не снимал. – Да ведь не пустят меня, Илюха, – со вздохом понизил он градус оптимизма.

– Сейчас ничего нельзя сказать наперед, – утешил его хирург. – У них там все сикось-накось. Да и к тому же сколько ты уже не работаешь в своем НИИ?

– Два года, – печально сказал Ефим. – А надо то ли три, то ли вообще пять.

– Давай так, – рассудил мудрый доктор. – Наше дело попробовать, а там – как карта ляжет.

– Хорошо, – согласился Береславский, не слишком надеясь на благополучный расклад карты.

И – ошибся. То ли соответствующим службам стало не до таких, как он, жертв секретности, то ли там действительно появились более умные люди, но загранпаспорт – служебный! – ему выдали в одно касание (учреждение Ильи оформило с ним временный договор), а шведы с удовольствием оплатили поездку, благо тогда она практически ничего не стоила. Более того, ему еще дали тридцать пять долларов командировочных! Почему именно тридцать пять? Да кто ж его знает! А спрашивать Ефим не собирался: вдруг их выдали по ошибке и теперь решат эту ошибку исправить?

(Для сравнения надо указать, что месячная зарплата Ефима-журналиста составляла восемь долларов. Конечно, он жил на другие деньги, постоянно подрабатывая написанием рекламных слоганов и листовок. Но все равно получить четырехмесячную зарплату в придачу к халявной поездке – поди плохо?)

* * *

«А ведь я и сейчас прибыл в Стокгольм так же, – вдруг сообразил он. – Разве что без опасений за выезд и с увеличенными командировочными». Тысячу «зеленых» ему отсчитали прямо на теплоходе.

* * *

Автобус задрожал от включенного двигателя, зашипел воздух в надголовных вентиляторах, зажурчала речь занявшей свое место женщины-гида. Но Ефим этого не слышал. Упершись лбом в стекло, он, как на машине времени, переместился на десять лет назад.

Вот магазин, где продавались спортивные английские «лотусы». Здесь и сейчас автошоп, только в окнах-витринах – «ауди»-«тэтэшки» и маленькие «бимеры» Z-серии. Дальше длинная улица с кирпичными стенами без окон – пакгаузы. Потом пустырь с грязными, запыленными кустами. Здесь они с Ильей, с трудом доперев пешкарем из центра города, писали. С ударением на первом слоге. Потому что собственными руками отдать в платном сортире за отправление малой естественной потребности четверть месячной зарплаты – это было уже слишком. Лучше ждать, пока само рассосется. Или, если невмоготу, пробежать четыре километра от города до вот этого пустыря.

А напротив пустыря – парк. Здесь, во-он на той скамейке, началось знаменитое предотходное гулянье хирурга и журналиста.

Нет, на самом деле началось оно раньше, когда умудренный опытом Илюшка позвонил и спросил:

– Старик, а как у тебя с баксами?

– У меня с баксами порядок, – честно ответил Ефим. – Не беспокоят.

– Я так и думал! – заржал доктор. – Значит, слушай сюда. Мы покупаем две бутылки водки и бутылку коньяка здесь, а продаем их там.

– Зачем? – не понял «невыездной» Береславский.

– А затем, неопытный ты наш, что здесь ты берешь бутылку за шесть рублей, пусть даже в очереди…

– Без очереди, у меня знакомый есть, – азартно перебил его почуявший вкус наживы журналист. – А сколько она там стоит?

– Десять долларов! – победно воскликнул хирург.

– Десять долларов?! – восхитился Ефим, не имевший оснований не верить своему многоопытному приятелю.

– Коньяк – дороже, – добавил волшебник скальпеля.

– Охренеть… – вымолвил журналист, задохнувшийся от приваливших возможностей.

– Итого, – подвел итог доктор, – эта операция принесет к моим ста долларам еще тридцать пять.

– А к моим – даже больше, – на первый взгляд нелогично добавил Ефим. Но друг-доктор все понял правильно: тридцать пять добавить к тридцати пяти будет круче, чем если их же добавлять к сотне. – А почему только три бутылки? – вдруг сообразил будущий бизнесмен. – Давай купим десять! Или пятьдесят! Я денег займу.

– Через границу можно только три, – остудил приятеля Илья. – Таможня не пропустит.

Вот так они оказались в чудном городе Стокгольме, с довольно небольшой производственной программой – освободились уже к середине второго дня – и с огромной шопинг-перспективой в виде шести непочатых бутылок отечественного алкоголя.

Уже в пути Ефим выяснил, что по три пол-литры было в багаже практически каждого российского туриста за исключением, может быть, первых, только что народившихся бизнесменов-кооператоров и представителей бессмертного племени воров-чиновников. Один из них, отвечающий за нашу бесплатную медицину, привез с собой даже красотку, с которой приключилась смешная история. На первом знакомстве все члены делегации представлялись и рассказывали о себе. Девушка же, услышав свою фамилию, встала, но сказать ничего так и не решилась. Пришлось безъязыкую выручать ее работодателю. «Она у меня для особых поручений», – объявил медицинский деятель, и в итоге все оставшиеся дни за девчонкой ходил местный спецслужбист: видно, в шведском аналоге КГБ так и не поняли «особенность» девчонкиных поручений.

* * *

«Все повторяется, – подумал Ефим. – Даже чиновник с «Патек Филиппом». Ничего не меняется. Разве что девчонку привез не с собой, а снял на месте».

Гидиха что-то вещала через микрофон, но Береславский ее не слушал. Он смотрел на те же, что и десять лет назад, зеркальные витрины, на чистенькие «немецкие» дома по берегам каналов и проток, на медные – желто-зеленые с белыми пятнами птичьего гуано – статуи по-прежнему неизвестных ему полководцев. (При мысли о птичьих атаках лицо Ефима Аркадьевича непроизвольно скривилось.)

Смотрел на то же, что и раньше, а чувствовал совсем другое. Точнее, не чувствовал.

Тогда его потрясало все. Буквально все: сразу десять сортов сыра в магазине, буйство неона, ночная жизнь на улицах, отсутствие обшарпанных домов, автомобили неведомых марок. А самое главное – никто вокруг не говорил по-русски. И все были иностранцами. Жуть просто какая-то!

А сейчас – никаких эмоций. Да, красиво. Но нынешняя Москва – в сто раз красивее. И сортов сыра в супермаркетах уж точно не меньше. «Утратилась острота восприятия», – поставил диагноз Береславский.

* * *

И тут его осенило.

Он достал сотовый телефон, порылся в электронной памяти и извлек номер Илюшки, которому не звонил уже довольно давно. Нажал на кнопку вызова. После пары длинных гудков раздался знакомый голос:

– Я слушаю!

– Здорово, спаситель человеческих задниц! – приветствовал приятеля Ефим.

– Здорово, Ефимище! – обрадовался тот. – Ты куда подевался?

– Да езжу вот тут, – скромно сказал Береславский. – По илюшкинским местам. Водкой торгую.

– Ты в Стокгольме? – ахнул доктор. – Чего ж меня не позвал?

– У нас тут круиз на четыре недели, – объяснил журналист.

– Вот ведь жалость! Я б тоже поехал. Только вчера вспоминал, как мы с тобой там «зажигали».

* * *

Гидиха включила микрофон громче, и Ефиму, чтобы быть услышанным, пришлось повысить голос.

– Мы сейчас на «Васу» едем! – сообщил он другу.

– Да хрен с ней, с «Васой»! – закричал в трубку доктор. – Слушай, прокатись там на автобусе от порта, помнишь?

– Еще бы не помнить, – ухмыльнулся Ефим. Каждый раз они с завистью смотрели на эти чертовы автобусы, отбиваясь от добрых английских старушек с соседнего турсудна, считающих, что эти русские из-за незнания языка просто не понимают, какой автобус им нужен. А им не был нужен никакой автобус, потому что билет до центра тоже стоил два доллара!

– И пожри в закусоне у причала, слышишь!

– Сделаю, – отметил в памяти Береславский. На судне и тогда кормили хорошо. Но так хотелось зайти в этот светящийся – даже после полуночи! – рай… Однако не зашли: без зеленого червонца там делать было нечего.

– Да, чуть не забыл! – орал в трубку доктор. – Поссы в платном сортире, слышишь? Обязательно!

– Что сделать? – не понял сначала Ефим.

– Пописай, пописай! За деньги, понял! За себя и за меня. Ты меня слышишь или нет?

– Слышу, слышу! – радуясь, что друг переживает те же чувства, ответил Ефим. – Обязательно пописаю. И за тебя, и за себя. Ну ладно. Поаккуратней там, в задницах, – попрощался он.

Выключив телефон, Береславский вдруг почувствовал, что вокруг него что-то не то. Не сразу сообразил, что микрофон отключен и гидиха молчит. А его обещание пописать – равно как и прощальное напутствие доктору – слышало по меньшей мере пол-автобуса.

Ефим поначалу засмущался, но, заметив веселый взгляд Дашки и поднятый ею вверх большой палец – мол, супер! – гордо выпрямился и улыбнулся взирающим на него согражданам.

Подумаешь, дела! Гораздо важнее то, что теперь он действительно в состоянии пописать в платном клозете. Причем и за себя, и за того парня.

* * *

А между тем автобус подкатил к «Васе». Огромный музей был построен специально для этого корабля-неудачника.

Ефим еще раз прогулялся по многочисленным палубам монстра, призванного устрашать всех морских врагов средневековой Швеции, но не сделавшего ни единого выстрела в их сторону.

Что ж, дело обычное. Строительство объекта курировал лично его высочество. А коли так, рядом вертелась огромная толпа подхалимов. Проектный древний НИИ предложил поставить полсотни пушек? А сколько у англичан? Столько же? Значит, на нашем будет вдвое больше! Какова у них высота борта? У нас должно быть круче! И так про все. Уже не говоря про украшения, которые делают «Васу» более похожей на плавучий бордель, нежели на флотскую боевую единицу. Сколько тонн лишнего веса заняли все эти бесчисленные украшения?

Короче, «Васа» глаз радовала, но плавать не умела: утонула в момент спуска на воду. Спустя века любопытные потомки осторожно извлекли ее из воды и несколько лет (!) промывали специальным консервирующим раствором. В противном случае корабль бы быстро рассыпался на кусочки. И вот теперь тысячи посетителей из всех стран света ходят полюбоваться на этот позор шведских корабелов.

* * *

Обогащенные впечатлениями туристы с «Океанской звезды» снова заняли свои места в автобусе. Два часа неспешной езды по действительно красивому городу – и вновь хорошо известная Ефиму дорога в порт.

Береславский честно выполнил обещание, данное Илюшке, поэтому появление заветного пустыря не вызвало у него никаких физиологических реакций. В отличие от парка, на скамеечках которого начинался, а также заканчивался его первый – и последний! – алкогольный бизнес.

В первый же день все российские туристы свои пол-литры продали, чтобы успеть без спешки сделать шопинг. Кое-кто уже затарился подержанными запчастями к «вольво», хрусталем или иными вещицами, которые можно было выгодно сбыть на родине. Самые состоятельные вместе с матросами «Ильича» закрепляли на грузовой палубе парома только что купленные автомобили: Ефим с завистью проходил мимо рядов стареньких и не очень машин, в основном – «вольвешек», которые здесь были несравнимо дешевле, чем в России. Но тут уже речь шла, конечно, не о тридцати пяти долларах.

Со своими пузырями остались только научно-популярный журналист и геморройный доктор. Нет, теоретически они все знали отлично. Соотечественники объяснили им, что алкоголь можно продать либо в парке частным лицам, за ту самую десятку, о которой мечталось еще в Москве, либо – оптом – практически в любом кафе, но уже по семь долларов за бутылку. Расчет, разумеется, велся не в долларах, а в шведских кронах: патриотичные шведы вообще не признавали заокеанскую валюту. Основным же условием правильного бизнеса было не попадаться местным ментам, которые не поощряли частную торговую практику российских туристов. В неудачном раскладе можно было лишиться бутылок, а то и визы.